Текст книги "Весна"

XX

Воскресный день, после полудня. В комнату едва доносится от даленный звон колокола, тихий и жалобный, как колыбельная песня Да это и есть колыбельная песня, кто-то уснул вечным сном. Кто-то ушел туда, где с ним не случится больше ничего – ни хорошего, ми плохого, где и сам он уже не в состоянии ничего изменить к лучшему. Поздно! Быть может, осталось у него немало незавершенных дел, быть может, кто-нибудь не успел еще попросить у него прощения за обиды, причиненные ему. Кто знает? Кто знает, кто у кого в долгу. Ясно одно: лучше самому с грустью покинуть этот мир, чем огорчать других. Искупить вину, пока еще не поздно… Ибо тот, кто приходит за нами и уводит нас отсюда, не ждет. Среди наших житейских забот или радостей он кладет руку нам на плечо и говорит: „Пойдем! Время, которое было тебе отмерено, истекло“.

Время истекло… И никогда больше не вернется.

Он приближается к нам с каждым ударом маятника, он, может быть, и сейчас уже стоит рядом и простирает над нами руки, как бы отделяя нас от жизни. Кто знает…

С сияющим взором вступил в жизнь юноша. Он пришел словно на бесконечный праздник веселья. Сколько счастья и радости у него впереди! И как все это достижимо! Стоит только повернуться, протянуть руку.

Но случилось совсем не то, чего он ждал. Чьи-то черные крылья заслонили спет солнца, и чей-то голос изрек:

– Из этого кубка тебе не суждено испить. Уйдем отсюда! Бомм-бомм, бомм-бомм…

Ох, как грустно сейчас Арно! Безотчетная тоска гнетет душу. И эта тишина кругом, и этот мерный звон – бомм-бомм – какую щемящую боль льют они в сердце! Как будто становится жаль кого-то… Жаль Куслапа, жаль Тыниссона, Лесту…

И сам он так одинок, всеми покинут! Ему хотелось бы куда-то пойти, быть к кому-то бесконечно добрым, всегда быть подле него, все ему отдать, ничего себе не оставив. Принести кому-то радость… Так, чтобы тому, неведомому, было хорошо-хорошо… Тогда и у него, Арно, тоже стало бы светло на душе.

Арно пробует заняться уроками, но сегодня почему-то ничего у него не ладится. Он читает одну страницу за другой, но в памяти не остается ни единого слова. И раньше с учением было трудновато, а сегодня все попытки и вовсе кажутся напрасными.

Что же теперь будет? Да ничего, просто завтра он пойдет в школу и опять не будет знать уроков; ведь в последнее время это стало обыденным явлением.

Вначале все поражались, как это такой умный мальчик, как Тали, может чего-нибудь не знать; но затем свыклись и с этим, и с еще более крупными его промахами, и теперь никого уже не удивляет, что он не готовит уроков. Удивляются только тогда, когда он, словно очнувшись от сна, начинает вдруг быстро и горячо что-нибудь объяснять. Тогда кажется, будто он многое знает, и из его странной речи, пересыпанной забавными сравнениями, ребятам запоминается немало слов и оборотов, которые заставляют их задуматься; они потом еще долго повторяют все это в разговоре. Но случается это с ним очень редко, и сразу после таких вспышек он опять погружается в странное оцепенение, так что даже Тоотс кажется более понятливым, чем он. Тоотс отвечает на каждый вопрос, хотя и выпаливает иногда совсем не то, что нужно, а Тали как будто и не слышит, о чем его спрашивают.

Арно поднимается из-за стола, потягивается и задумчиво выглядывает во двор. До чего прекрасен этот весенний день! Солнечные лучи так и манят Арно. Каждый луч кажется живым существом, которое видит и слышит все, что делается на свете. О, если бы можно было с ними поговорить! Да пожалуй, говорить и не нужно – они ведь сейчас сами зовут его. Они ничего не говорят, но Арно знает – они зовут его.

Книги? Учение? Нет у него охоты заниматься. Да в конце концов, хватит времени и на уроки. Арно надевает пальто и выходит во двор. Несколько минут он стоит у дверей, полной грудью вдыхая свежий весенний воздух; потом усаживается на скамью у порога и глядит вдаль. Там, вдали, как будто еще больше солнца и света, чем здесь, на дворе. Снега с каждым часом становится все меньше, он тает словно пена, обнажая чернеющую землю.

Уйти бы туда, далеко-далеко, посмотреть, как иссякают последние силы зимы, послушать журчание ручейка и пение птиц, возвещающее о наступлении новой, весенней поры.

Арно поднимается, выходит за ворота и после недолгого раздумья направляется по проселку к шоссейной дороге. Голова у него тяжелая, во всем теле странная усталость; у него появляется вдруг такое чувство, будто это не он, Арно, проходит сейчас вдоль березняка, а кто-то другой. Не успев отдать себе отчет, как он сюда попал, он оказывается возле кладбища.

Там сейчас кого-то хоронят. Человек десять стоят вокруг могилы и поют псалмы. Громкий, ясный голос подсказывает слова песни. Земля и камешки с шорохом сыплются на только что опущенный в могилу гроб. У ворот на привязи стоят лошади и жуют сено.

„Блаженны почившие в боге“, – читает Арно на каменном столбе кладбищенских ворот. Затем он подходит к кучке людей, провожавших покойника, и снимает фуражку; он удивляется, видя, что мужики, зарывающие могилу, уже надели шапки. Пастор и кистер ушли.

Пускай она почиет с миром, Мы будем слезы лить о ней…

Это произносит седобородый старик. Лицо его при этом не меняет своего выражения, но по впалым щекам текут слезы, медленно капая на засаленный молитвенник. Жалобно и тягуче поют женщины, лишь изредка слышатся в хоре низкие мужские голоса. У могилы, прислонившись к березе, громко рыдает пожилая женщина. Рядом с ней всхлипывает мальчонка, закутанный в большой материн платок. Сестренка его, правда, унеслась на небо, но ему так хотелось бы, чтоб она оставалась здесь, с ним.

С голубого неба смотрит на землю солнце и, словно прощаясь с усопшей, льет лучи на ее могилу. Еще голые деревья грустно покачивают ветвями, как бы спрашивая: „Наступает весна – почему же ты, дитя, покидаешь этот мир? Весна и ты – вы обе молоды, почему же ты уходишь? Ты так ждала свою подругу – весну, тебе так хотелось поиграть на лугу и на песочке, а теперь ты уходишь?“

Седой старик по-прежнему читает один стих за другим, перелистывая дрожащей рукой страницы молитвенника. Молитвенник – его опора в тяжелые минуты жизни, и когда он молится, ему кажется, будто что-то еще связывает его с дорогой покойницей. Замолкнет пение – и оборвется и эта последняя ниточка.

Арно поднимает голову и чувствует, как горячая струя пробегает у него по спине. Поодаль, между могилами, весело смеясь, проходят Имелик и Тээле. Арно быстро прячется за спины людей; ему вдруг кажется, что он и сам сейчас кого-то хоронит. Там, в земле, рядом с чужим ему ребенком, погребен и еще кто-то, кого он потерял навсегда.

„О чем они могут сейчас говорить, – думает он несколько минут спустя, – и почему они так смеются в эти горестные минуты, когда сердца людей чуть не разрываются от скорби?“

Он отходит от могилы и, стараясь держаться за деревьями и кустами, идет следом за Имеликом и Тээле. Ему, конечно, теперь совершенно безразлично, куда они пойдут и что будут делать, но все-таки… Хотя бы несколько слов услышать из их разговора. Он пробирается по другой тропинке им навстречу и останавливается, притаившись за толстым вязом. Тээле и Имелик подходят все ближе.

А вдруг они его заметят? Как некрасиво, что он стоит здесь и высматривает, словно вор. Он это делает в первый и, конечно, в последний раз в жизни, только бы на этот раз сошло благополучно! Уходить уже поздно, голоса приближаются, уже слышно хихиканье Тээле и раскатистый смех Имелика.

Арно чувствует, как колотится его сердце и колени странно немеют. Он едва держится на ногах. Он готов уже выйти из-за дерева, признать свою вину, попросить прощения, но… но уже поздно. У него перехватывает дыхание.

– Я тебя уже давно здесь жду, думал, ты и не придешь, – говорит Имелик, грызя конфету.

– Никак не могла раньше, – отвечает Тээле, – сестренка пристала, хотела со мной идти. Я едва от нее отвязалась, сказала, что иду в лавку за конфетами.

– Ха-ха-ха! – хохочет Имелик. – Ты, значит, и врать умеешь. А я думал, ты всегда правду говоришь.

– А что мне было делать, раз она привязалась?

– Ну да, но несколько конфет ты ей все-таки отнеси. На, отнесешь ей.

Голоса удаляются и, наконец, совсем затихают. Арно стоит у дерева, словно пригвожденный. Что? Что сказал Имелик? „Думал, ты и не придешь…“ Значит, они заранее сговорились сегодня встретиться на кладбище! А он, Арно, еще вчера, возращаясь домой, надеялся снова отвоевать Тээле. Нет, нет, теперь она для него окончательно потеряна.

XXI

Странное дело – именно теперь, когда Арно уже не на что больше надеяться, у него отлегло от сердца. Солнечные лучи и старая ива у проселочной дороги кажутся ему еще более близкими друзьями, чем прежде. Только с ними хочется ему говорить и делиться своей печалью.

Он смотрит по сторонам, читает на ближайшем кресте надпись, годы рождения и смерти, высчитывает, сколько лет прожил этот человек, потом, озираясь, направляется к воротам. Он ни за что не хочет попадаться на глаза Имелику и Тээле.

Но, выйдя на шоссе, он с испугом видит, что те тоже уже вышли с кладбища и медленно шагают по направлению к хутору Рая. Значит, для него путь домой закрыт. Лучше всего сейчас пойти в школу и посмотреть, много ли ребят уже вернулось из дому. За это время Имелик и Тээле успеют добраться до хутора, а если на обратном пути Арно и повстречается с Имеликом, – беда невелика, тот ведь будет уже один, без Тээле.

В коридоре школы ему навстречу тянет сырым, спертым воздухом; из приоткрытой двери кладовки пахнет заплесневелой пищей, и Арно делается противно.

Он вспоминает, как они однажды по приказанию кистера мыли кладовку.

В субботу утром несколько ребят постарше поднялись чуть свет, нагрели в кистерской бане полный котел воды, стали носить ее ушатами в кладовку и выливать на пол.

Как раз, когда Арно пришел в школу, самым маленьким школьникам сунули в руки по метле и погнали их в кладовую мыть пол и полки. Это необычное занятие ребятам очень понравилось, и многие из них работали с таким азартом, что забрызгали себя с ног до головы. Результат был тот, что грязь с пола размазали еще и по стенам и полкам.

Арно входит в класс. Тишина. Только в спальне в полном одиночестве – Куслап, он сидит, сгорбившись, на кровати в точно такой же позе, как в то воскресенье, когда Арно швырнул конфеты в лицо Имелику. Странный мальчуган этот Куслап – он, видимо, ежедневно проделывает одни и те же движения и живет лишь для того, чтобы выполнять свои обязанности, а все остальное на свете его не касается. Лишь бы другие ребята оставили его в покое, сам он никого не тронет. Держит он себя тише воды, ниже травы и готов был бы, пожалуй, жить даже где-нибудь в щели, как сверчок, будь это возможно.

Куслап! – окликает его Арно.

Тот поднимает глаза.

– Неужели тебе не скучно?

Куслап смотрит на Арно непонимающим взглядом; он и не знает, что такое скука. Когда ему скучать: дома его погоняли, как скотину, да и тут, в школе, немало приходится работать.

– Вечно ты сидишь здесь один, – снова начинает Арно, – неужели тебе не скучно? Вышел бы во двор погулять, смотри, какая погода. Еще денек-другой и снега совсем не останется. Скоро трава зазеленеет.

Куслап неподвижно глядит перед собой и вдруг начинает быстро моргать глазами. Какая погода… Не все ли ему равно, какая погода. А что снег тает – это ведь естественно, время такое. Лучше даже, чтобы он так быстро не таял, тогда и стадо не выгонят так рано и ему, Куслапу, можно будет дольше побыть в школе.

– О чем ты задумался, Куслап?

– Ни о чем.

– Пойдем во двор.

– Не могу. Имелик велел приготовить ему задачи да еще принести булку из лавки и мясо зажарить. Когда вернется, ужинать будет. Ты не знаешь, есть еще огонь на кухне?

– Когда вернется – ужинать будет… Нет, не знаю, есть ли сейчас огонь или нету. Не знаю, не знаю… Иди посмотри, может, и есть. Неужели ты всегда должен делать то, что Имелик велит?

– Да.

– Ну что ж, делай тогда. Делай… Послушай, Куслап, ты все еще на меня сердишься, что я тебя душил? Сердишься? Скажи, сердишься?

Едва заметная тень удивления скользит по лицу Тиукса: вот еще о чем вспомнил! Или он, может быть, сегодня опять собирается его мучить?

– Нет, Куслап, ты прости меня, я тебя больше никогда не трону; делай что хочешь, показывай или не показывай Имелику задачи – дело твое. Видишь ли, Куслап, если б я вдруг умер, то получилось бы очень нехорошо, что ты на меня еще злишься. А если ты умрешь, мне будет очень грустно, что ты меня не простил. Прощаешь? И не сердишься больше? Скажи наконец, сердишься ты или нет?

Молчание. Почему этот Тали с ним так разговаривает?

– Куслап! Ты что, не понимаешь, о чем я тебя спрашиваю? Ведь я тебе сделал больно, верно? И теперь прошу прощения. Прощаешь?

– Но я должен Имелику задачи показать, – едва слышно отвечает Куслап.

– Показывай, показывай сколько угодно. Об этом-то я сейчас и говорю. Я тебе уже не запрещаю. Но ты на меня не сердись.

– Я пойду лучше посмотрю, есть ли на кухне огонь.

Нет, от него можно было прямо в отчаяние прийти!

– Глупый ты мальчик, Куслап, – воскликнул Арно, пытаясь подавить в себе злость, которую вызывало в нем безразличие Тиукса. – Ну иди смотри и возвращайся, вместе в лавку пойдем.

Куслап сходил на кухню, вернулся в спальню и грустно произнес:

– Нет огня.

Нет огня… Это было сказано с такой печалью, что Арно стало искренне жаль Куслапа. Будь хоть малейшая возможность, Арно и сам помог бы ему поджарить для Имелика мясо.

– Пойдем в лавку, принесем булок. Может, Имелику хватит одних булок, если ты ему скажешь, что не было огня.

– Пойдем.

В лавке Арно застал батрака Марта – тот, набив себе карманы пач ками табака, собирался идти домой.

– А, и ты здесь, – сказал батрак, – что ты покупаешь.

– Булки.

– Ну да, пригодится. День воскресный. А деньги есть?

Только теперь Арно вспомнил, что у него нет ни копейки денег. Батрак засмеялся и протянул ему пятикопеечную монету.

– Может, мало? – спросил он. – Могу и больше дать, да тебе больше не съесть, чем на пятак.

– Булочек на пять копеек! – тоненьким голоском попросил Куслап. У прилавка, рядом с другими покупателями, он казался таким крошечным, что прямо страшно делалось, как бы его не растоптали.

– Я пойду обратно в школу, домой меня не ждите, – сказал Арно Марту. – Может, только к вечеру вернусь… А если не вернусь, значит, я заночевал в школе. Мне нужно остаться. Утром, когда на маслобойню поедешь, привези мои книги.

Так лучше всего. Если сейчас пойти домой, то утром по дороге в школу можно случайно встретиться с Тээле. А он больше не хочет с ней разговаривать. И ждать… у проселочной дороги… нет, теперь он больше никогда не будет ее ждать. Теперь он знает все и будет держаться в стороне, чтобы не мешать им.

К тому же ему необходимо сегодня повидаться с Тыниссоном.

Купив булочек, он отдает их все Куслапу и с радостью замечает, как на лице бледного невзрачного человечка появляется улыбка.

XXII

Тот же день, вечером.

Школьники ложатся спать. Собрались почти все, кроме нескольких человек, которые должны прийти утром, да еще тех, кто вообще не ночует в школе. Кое-кто из ребят еще возится в классной, спеша закончить заданные уроки. Все очень боятся кистера – тот терпеть не может, когда после положенного часа ребята еще не спят и из-за нескольких учеников в классной горит свет.

Спальня освещена тускло. Висячая лампа на потолке – совсем ветхая, и стоит только подкрутить фитиль и сделать огонь побольше, как она сразу начинает коптить.

Некоторые ребята уже разделись и залезли под одеяла, остальные, полураздетые, ходят друг к другу „в гости“, присаживаясь на чужие кровати: обычно это заканчивается тем, что непрошенного гостя угощают подушкой по голове и гонят прочь.

Арно нашел себе пристанище на кровати Сымера, рядом с Тыниссоном, и сейчас из-под одеяла следит за возней товарищей. Ребята кажутся ему теперь не такими, как всегда, может быть, оттого, что до сих пор он их видел только днем и совсем не знал, как они проводят вечерние часы.

Имелик в одной жилетке сидит на краю постели и играет на каннеле, это „сонный марш“, как он сам его называет.

У Тоомингаса вместо чулок портянки, на ночь он вешает их на печку сушиться, и они свисают оттуда, точно флаги.

У малыша Лесты поверх нижней рубашки надет потешный лифчик, в котором Леста очень напоминает божью коровку.

А у Кезамаа такая темная и грубая рубашка, что прямо страх берет; кажется, будто вместо рубахи он натянул на себя мешок из-под соли.

Петерсон стоит, скрестив руки, у изголовья постели и молится на сон грядущий.

Он, Арно, тоже, конечно, молится, но не так, на виду у всех, а тайком, под одеялом: тогда кажется, будто ты беседуешь с богом и жалуешься ему на свое горе.

Лимаск, лежа в кровати, еще раз повторяет заданные на завтра уроки. Случается, что он продолжает бормотать себе под нос даже тогда, когда в комнате уже погасили свет. Если он что-нибудь забывает, то будит соседа и спрашивает у него.

У некоторых ребят дурная привычка: они состязаются, кто покрепче „бабахнет“, и изо всех сил стараются не уступать первенства.

Кто-то жалуется, что всегда, ложась в кровать, чувствует, будто у него на ноге, под ногтем большого пальца, заноза; боль эта мешает ему и не дает уснуть.

Другой мальчуган рассказывает о своей беде: вечно он во сне куда-то падает.

А там, в самом темном углу комнаты, мальчик, которого при тусклом свете лампы даже не разглядеть, самым серьезнейшим образом разъясняет значение снов.

Но сосед его Виппер заявляет, что все это пустая болтовня и бабьи сказки и что он вообще ничему не верит.

Кяэрика мучают мозоли, и он обещает тому, кто посоветует от них хорошее лекарство, „все что угодно“.

Вообще подобные жалобы изливаются больше по вечерам – днем у всех столько спешных дел и всякой возни, что некогда думать о телесных недугах.

Одно только поражает Арно: Имелик спокоен как всегда, он даже и не заикается о том, что гулял сегодня с Тээле на кладбище. Он очень увлечен своим „сонным маршем“ и вряд ли даже думает о Тээле. „Ну и налопался я сегодня конфет!“ – вот все, что он сказал. Но где и с кем – об этом ни слова.

Наконец появляются в спальной и те мальчики, что сидели в классе, и тоже начинают раздеваться. В классной темно, там поднимается отчаянная мышиная возня. Среди ребят речь заходит о привидениях и домовых.

– С моим дедушкой раз такая штука приключилась, – говорит Тоомингас, садясь в постели. – Старик иной раз, как разойдется, начинает рассказывать, а вообще-то он не из говорливых.

– А что за штука такая? – спрашивает кто-то.

– Подождите, я расскажу, – начинает Тоомингас. – Дедушка мой тогда еще был совсем молодой. Как-то в волости у них помер нищий, звали его Тынисом, а очередь лошадь давать как раз дошла до дедушки. А жил он тогда где-то в Пылтсамааском уезде… Это он уж потом перебрался сюда, в Паунвере.

– Да не все ли равно, где он жил, ты дальше рассказывай! – нетерпеливо кричат из угла.

– Ну, так вот, – продолжает Тоомингас. – Тынис этот, значит, помер, а был он толстый такой старик, с огромным пузом, – ну да, помер, делать нечего, приходится дедушке везти его хоронить. Ах да, это не так было – они вдвоем поехали, на двух лошадях. Да, правда, правда, для похорон всегда брали двух мужиков: того, чья очередь подошла, и того, кто следующий был на очереди, ведь одному человеку покойника в могилу не опустить.

– Да еще такого громадину, как Тынис, – замечает кто-то из слушателей.

– Ну, значит, вдвоем, – продолжает Тоомингас. – Запрягли двух лошадей в одну телегу и – делать нечего – поехали к богадельне. Ах да, еще забыл сказать: кладбище от богадельни было, ну, так… верстах в семи или в восьми. Едут, значит, они, дедушка и сын соседа – тот тоже был молодой парень, как и дедушка, – ну да, едут они к богадельне и взваливают Тыниса на телегу. А погода была жаркая и от покойника вонью несло.

– Это, значит, летом было? – спрашивает Кезамаа.

– Ну да, летом, зимой ведь жары не бывает. Ну, так вот, сами они тоже кое-как влезают на телегу, зажимают носы и едут. Едут. А по дороге, верстах в трех от богадельни – трактир. Соседский сын и говорит дедушке: „Зайдем, опрокинем по четвертушке, может, тогда и вонь эту не так замечать будем“. Дедушка соглашается: „Идем“, – говорит. Словом, опрокинули они по четвертушке да еще полштофа на дорогу взяли. Семь копеек стоил в то время штоф водки.

– Чего ж было не пить, – вставляет Тыниссон.

– Ну да, дедушка и говорит, – продолжает Тоомингас, – что если в кармане хоть пятак водился, так это уже были большущие деньги, на них можно было в стельку напиться. Ну хорошо, значит, – взяли они полштофа с собой на дорогу. Но мужики, раз уж хлебнули малость, их еще больше охота разобрала: не успели они отъехать от трактира, как в полштофе ни капли не осталось. Проехали еще немного и давай петь. „Моя отчизна дорогая…“ и „Свобода – драгоценный дар“ и…

– Вот черт, как они покойника хоронили! – восклицает Имелик.

– Ну да, – подтверждает рассказчик, – дедушка и говорит: разума у него в молодости ни на грош не было. Ну ладно… На чем это я остановился? Ах да, едут, значит, они и распевают. А дорога лесом шла. Соседский сын – звали его Антс – в это время заснул. Дедушка, правда, и тряс его, и будил: „Проснись, – говорит, – что ты, бес этакий, спишь! Получается, будто два покойника и один могильщик; куда я поеду, люди засмеют. Но Антс ни в какую – знай себе храпит. Дедушка задумался: что тут будешь делать? Так ничего и не придумал, а у самого перед глазами тоже деревья пляшут – что ты сделаешь?“ Ну, – решил он тогда, – отведу я лошадей чуть в сторону от дороги и подожду. Проснется Антс – тогда дальше поедем». А сам думает: «Я-то не засну, присяду у канавы да покурю».

– Ха-ха, а сам, конечно, тоже заснул, – вмешивается Имелик, пытаясь предугадать ход событий.

Погоди, погоди, дай мне договорить, – отвечает Тоомингас. – Садится он у канавы, дедушка-то мой, и курит. Но вскоре начинает носом клевать: клюк, клюк. Дремлется ему. Знает, что спать никак нельзя, а все-таки растягивается на земле и кладет одну ногу на другую, чтобы, когда нога соскользнет, сразу проснуться, – знаете, как это делается. Ну так вот, думает он: «Вздремну чуточку». Дремлет. Да так долго, что уж и нога с ноги упала, и солнце закатилось, а он все спит. А когда просыпается, видит – ночь.

– Ох ты черт! – вскрикивает кое-кто из слушателей. – Ну, а что потом было?

– Что потом было? – продолжает рассказчик. – А вот слушайте, что было. Дедушка просыпается, оглядывается и начинает себе голову ломать: куда это меня, черт его дери, занесло? Смотрит – телега опрокинулась в канаву, крышка с гроба соскочила, мертвец наполовину вывалился. Одна лошадь совсем с постромок сорвалась и пасется поодаль, а вторая из оглобель выскочила и вот-вот в хомуте задохнется. Ну, вскочил тут дедушка, высвободил лошадь и начинает все как следует рассматривать. Антс каким-то чудом оказался на телеге и спит себе рядом с гробом – только храп стоит. А у покойника лицо все раздулось – смотреть страшно. Дедушка давай Антса будить, толкает его под ребра так, что только держись. А тот не просыпается. Скорее Тыниса разбудишь, чем Антса. Тут дедушку страх разобрал. Ночь, думает, лес, жилья вблизи не видать… Мертвец рядом. Антс спит… Под конец его даже сомнение взяло – Антс ли это на самом деле? Бог знает, кто это такой, бог знает, что это за лошадь, что за телега. А за кустами, там… словно бы кто-то на корточки присел, за каждым кустом – такой вот…

Тоомингас прикладывает ко лбу указательные пальцы обеих рук и шевелит ими, давая понять, что дедушке почудилось, будто у притаившихся за кустами были на голове рога.

– Видит дедушка – попал он в беду, – продолжает рассказчик, помолчав с минуту. Начинает бога поминать. Собирается уже прочесть «Отче наш», как вдруг смотрит – по дороге идут двое… все в белом. «Ну, – думает дедушка, – тут мне и конец, теперь мне живым не уйти; вон еще и новые появились». Перепугался насмерть, только и смог, что ничком на землю упасть и глаза зажмурить. Хоть лицо, думает, цело останется.

А белые тени все ближе. Дедушка лежит ни жив ни мертв. Вдруг слышит – говорят между собой по-человечьи, белые-то эти, которые по дороге идут. Поравнялись они с телегой – а это две бабы в белых платках! Дед рад-радешенек, что те людьми оказались. Поднимается и окликает их.

Ох ты господи, а бабы как глянут в канаву, да как заорут, прямо страх, да как бросятся наутек вприпрыжку, даже не оглянулись! А дедушка думает: «Еще и эти уйдут, оставайся опять один». Пустился и он бежать вслед за бабами. «Стойте, – кричит, – я не леший!» Да где там! Бабы словно за зайцами гонятся, к деревне бегут, а сами визжат не своим голосом. На опушке леса деревня была. Дедушка опять подумал – а поди знай, кто сейчас за ним самим гонится, – да и пустился за бабами вдогонку что было духу. До тех пор бежал, пока до первого хутора не добежал. А бабы – юрк! – ив избу: леший, кричат, за ними гонится! А в лесу, мол, целая куча всяких страшных тварей, и мертвец там, и у канавы еще какие-то, и из кустов выглядывают… А один, говорят, за ними до самого двора бежал. И кто их знает, чего они только там не наплели.

Ну, дед мой тоже туда, на хутор. Бабы как услышали, что в сенях кто-то возится, снова кричат: «Это он! Сюда идет!» Хозяева перг пугались, ребятишки под кровать забились, собаки завыли – словом, такая страшная кутерьма поднялась, что деду хоть бери да обратно и лес поворачивай. В конце концов удалось ему растолковать, что он никакое не привидение, что он человека хоронит, что дело обстоит так-то и так-то; пусть идут ему на помощь. Ну, тогда несколько мужиков с ним пошли, привезли покойника на хутор и на ночь оставили во дворе, а на следующий день похоронили. Вот какая штука с моим дедом приключилась. Вообще-то он не из говорливых, а иной раз, как разойдется, кое-что и расскажет.

– Ох, черт, бабы-то как перепугались! – смеются ребята.

– И все эти домовые да привидения – все такие, – замечает Антс Виппер. Он не верит в сны, да и вообще не суеверен. – И чаще всего с ними женщины дело имеют. Женщинам в любом темном уголке привидения мерещатся. Им черти и домовые так же нужны, как Имелику каннель. Пустая брехня!

– При чем тут я! – отмахивается Имелик. – Каннель – это каннель, а привидение – это привидение. А если хотите, я вам расскажу, как мой дедушка в мызном лесу хворост собирал. О чертях и домовых тут, правда, речи нет, но раз уж заговорили про дедушек…

– Валяй, валяй! – кричат ребята.

– Отправился дед мой в имение на отработки, – рассказывает Имелик, тихо погоаживая струны каннеля. – Поставили его с другими мужиками на хворост: столько и столько-то вязанок чтоб заготовили за день. Дед у меня был человек сноровистый, после обеда уже и справился со своей работой. Стал он чужие вязанки пробовать: катится вязанка с пригорка – значит, хороша; не катится – значит, плоха. Смешит он мужичков всякими шутками-прибаутками, то петухом запоет, то курицей закудахчет, то по-собачьи залает, так что не отличишь, собака это или человек.

– Ну, хорошо, хорошо, – торопят Имелика нетерпеливые слушатели, – ты дальше рассказывай.

– Едут они вечером, везут хворост к овину, – продолжает Имелик. – А дед мой со своим возом самый последний. Овинщик принимает хворост и говорит деду: «Выгружай свои вязанки, потом свезешь меня на мызу». Дед выгружает хворост, овинщик садится на телегу. Да где тут! У деда веревки так запутались, что не разберешь, где конец, где начало. Дед ругается, проклинает на чем свет стоит того, кто ему веревки спутал. В конце концов у овинщика терпение лопнуло: ну тебя к лешему с твоими веревками! – и пошел пешком. И тут у деда веревки в один миг распутались, кладет он хворост обратно на воз – и давай в лес! В лесу спрятал вязанки в самой чаще, чтобы на другой день можно было незаметно их прихватить. И так делал каждый день. Другие мужики диву давались – как это он, черт возьми, так быстро со своими вязанками справляется? Дедушка только под вечер чуть повозится для вида, да ему уже и делать нечего: воз нагружен – и поехал себе!

– Ах ты бес, вот хитрый старик! восторгаются ребята.

«А теперь расскажи, как ты сегодня на кладбище ходил и с Тээле конфеты ел», – вот что Арно хотелось бы сказать Имелику; но он прекрасно понимает, что говорить этого нельзя.

В это время другой мальчуган, снова заводя речь о привидениях, начинает рассказывать, как один мужик поспорил с другим, что пойдет ночью в часовню и там забьет в гроб гвоздь. Идет мужик в часовню, вбивает гвоздь куда нужно и собирается уйти – не может. Страх его берет, мерещатся ему всякие мертвецы и привидения – и он от страха умирает. А утром видят – он нечаянно себе полу куртки гвоздем к гробу прибил.

История эта уже почти всем знакома, поэтому она долгого обмена мыслями не вызывает; потом маленький Леста начинает рассказывать, как он с дедушкой ловил налимов.

Тааниэль Леста, шестидесятилетний старик, берет однажды на спину сачок и идет к речке. Внук семенит за ним, волоча по земле огромный мешок для рыбы. Старик раздевается и лезет с сачком в воду; пошатывает подмытый берег, мешает в воде шестом, и вода в реке становится такой мутной, что смотреть страшно. Глядит внучек с берега на деда, а тот ворочается в реке, как кит. Дед – рыбак знаменитый, и нет на свете таких рыболовных снастей, с которыми он не умел бы обращаться. Борода у него вся в грязи и водорослях, он похож на водяного. Наконец он поднимает сачок – а там огромный налим!

– Ага, попался-таки, давно я за тобой охочусь. На, возьми, внучок, сунь его в мешок да смотри, чтобы он не выскочил, – говорит дед, выбрасывая на берег скользкую рыбину.

Мальчик кладет рыбу в мешок и смотрит, что же дед будет делать дальше.

– А вот и второй, – радостно вскрикивает дед. – На, клади в мешок да смотри, чтобы он не выскочил.

Внук кладет и эту рыбу в мешок и смотрит, что же дед будет дальше делать. Через несколько минут у деда в руках оказывается еще один налим. И все как на подбор, большие, красивые. Выловив четвертого налима, дед вылезает из воды и идет к мешку посмотреть, «сколько же их, в конце концов, набралось».

А в мешке – ни одного налима.

– Ох ты, негодный мальчишка! – кричит дед. – Да ты, оказывается, его из мешка выпускал, и я все время ловлю одного и того же налима!

– Я вам тоже расскажу одну историю про привидение, – говорит Тыниссон и начинает рассказывать, не дожидаясь согласия слушателей.

– Прошлым летом пошли мы с батраком на выгон за лощадьми. Было уже совсем темно. Вернулись мы с сенокоса поздно, потому и не могли раньше за лошадьми сходить, – рассказывает он не спеша. – Приходим на выгон, останавливаемся у пригорка Ребане и смотрим, где же наши лошади. И вдруг батрак хвать меня за руку: «Гляди, гляди, что это?» Смотрю я и вижу: что-то белое, а что такое – в темноте не разберешь. Движется меж кустов. Стоим мы все да смотрим, а батрак у меня за спиной спрятался.