Текст книги "Лето"

– Ну хорошо, – рассуждает Тоотс, закуривая папиросу. Но ведь груз твоих долгов не станет легче от того, что ты будешь сидеть сложа руки и ныть. Я тоже ныл в свое время, и у меня есть причины то же самое делать и сейчас, но я понял, что это глупо. Ужасно глупо. Если ты уж такой застенчивый и не хочешь, чтобы на тебя смотрели, то сделай вот так… Что это я хотел сказать… да, чертовски жаль, что я так мало знаком с этим книжным делом, но одна мыслишка у меня была, погоди-ка… Ну да, сделай так: отнеси всю эту кучу – тысячу книг или сколько их там у тебя – отнеси все это какому-нибудь порядочному книготорговцу, посули ему небольшой барыш, и пускай себе продает их и рассылает. Через какое-то время, скажем, через месяц или два, ты идешь туда, смотришь, сколько продано, и забираешь деньги. В России так делают со всякими другими товарами, я думаю, то же самое можно сделать и в Эстляндии с книгами. Это называется сдать на комиссию. Вот и ты сдай свою книгу какому-нибудь книготорговцу на комиссию. Для таких людей, как ты, это самый подходящий вид коммерции.

– Тоотс! – с восхищением восклицает Леста. – У тебя же самый живой ум, какой я только встречал! Если уж ты не добьешься успеха в жизни, так никто не добьется. Вот ты как хорошо разбираешься в чужой для тебя области, а каковы же должны быть твои познания в твоем собственном деле – в сельском хозяйстве! Право, ты толкуешь об издании и продаже книг, как старый, опытный литератор, который много лет соприкасался с этими вещами. Поверь, Йоозеп, я говорю чистейшую правду – то, что думаю.

– Ну, ну, – улыбается польщенный Тоотс. – Писателем я, конечно, никогда не был, даже дела никогда не имел с пишущей братией, ты – первый писатель, которого я знаю.

– Тем удивительнее, об этом-то я и говорю. Сколько пришлось мне обивать пороги, расспрашивать, мучиться, прежде чем я узнал то, чтоты сам сообразил. Короче говоря, я тоже узнал, что это за комиссионная продажа и чем это дело пахнет. Всякий приличный книготорговец потребует с меня за такое посрендничество пятьдесят процентов, ни больше, ни меньше.

– Пятьдесят процентов? – с испугом переспрашивает Тоотс. – Ох ты черт!

– Да, пятьдесят! Я плохой делец, но считать все-таки немножко умею. Этому искусству я научился еще а приходской школе, а потом а городе напрактиковался. Но я могу и ошибиться. Поэтому, будь добр, возьми карандаш и бумагу и подсчитай сам, увидим, сойдутся ли наши цифры. Вот карандаш и бумага.

– Карандаш и бумага, – повторяет Тоотс, – ладно – карандаш и бумага. Возьмем прежде всего расходы. Сколько обошлось тебе печатание?

– Триста пятнадцать рублей пятьдесят копеек.

– Хорошо, записано. А во сколько ты оцениваешь свой труд, свою работу над рукописью?

– Что такое? – с удивлением спрашивает Леста.

– Твою собственную работу… Писание, или составление, или как это там называется?

– Писание… Составление… Разве это тоже нужно учитывать?

– Конечно. Какого же черта ты будешь бесплатно работать?

– Об этом я и понятия не имел, – покачивает Леста головой и почему-то краснеет. – Но оставим это… Не будем приписывать. Вообще не будем это считать. Скажем, всего было расходов на триста пятнадцать рублей пятьдесят копеек.

– Нет! – Тоотс отбрасывает карандаш и складывает руки на груди. – Я так считать не умею.

– Но, дорогой Тоотс, – жалобно возражает Леста, – о каком же труде тут можно говорить? Ну, изредка пописывал по вечерам… иногда и ночью… для своего же удовольствия. Никаких особых усилий. Подумай сам – разве это было мне трудно?

– Каждая работа должна быть оплачена, – серьезным тоном заявляет Тоотс, – все равно – делаешь ты ее шутя и смеясь или же со стоном и скрежетом зубовным. Когда комедиант смеется и кривляется, он ведь за это деньги получает. И когда черт в церкви лошадиную шкуру растягивает, он тоже плату получает. Не понимаю, что ты за человек такой? Послушай, что тебе скажет твой старый школьный товарищ Тоотс, – он парень бывалый, не вчера родился. Или постой, подожди! Ты не хочешь плат за свой труд… Вернее не хочешь платы сейчас, потому что у тебя есть другой надежный заработок. Но скажи мне, молодой человек, как ты будешь сводить концы с концами, если в один прекрасный день оставишь свою нынешнюю профессию и займешься только сочинительством? Гм? А? Ответь мне сначала на этот вопрос, тогда я буду продолжать. Удивляюсь, что Киппель не разъяснил тебе все это – он же отрекомендовался прожженным коммерсантом.

– Видишь ли, дружище, – говорит писатель улыбаясь, – дело в том, что… Нет, я понимаю, ты желаешь мне только добра, но… не знаю, как тебе на все это ответить. Во-первых, никогда я не добьюсь такого успеха, чтобы иметь возможность жить только литературным трудом, а во-вторых… Во-вторых, если даже когда-нибудь и наступит такое время… тогда видно будет, что делать и как быть. В-третьих, какую бы сумму мы сейчас ни прибавляли за мои усилия и труд – это не изменит цену книги. Ты видишь – цена здесь напечатана.

– Черт побери! – раздражается Тоотс. – Давай хоть выясним, сколько ты потерял! «В большом деле не без убытка», – говорят русские, и с этим должны согласиться и эстонцы. Но всегда нужно подсчитать, каков этот убыток, чтобы потом возместить его на другом деле. Не будь же дураком! Не понимаю, в школе ты был довольно смышленый парень! Как ты вдруг таким растяпой стал!

– Ну ладно, – машет рукой Леста. – Пиши.

– Сколько? – спрашивает Тоотс, берясь снова за карандаш.

– Пиши… пиши… ох, крест святой!

– Чего еще – крест святой?

– Нет, погоди… я стараюсь припомнить. Прямо холодный пот прошибает. Бумага – семьдесят пять копеек, керосин… керосин… керосин для лампы… чернила… так, готово! Пиши – девять рублей.

– Всего? А почему не десять?

– У Юхана Лийва есть рассказ, – отвечает Леста, – где автор говорит, что за одну свою повесть он получил девять рублей. А я никак не считаю себя более крупным писателем, чем Юхан Лийв.

– Ах, вот что. К сожалению, повести этой я не читал и не знаю, длинная ли она. Но девять рублей за целую книгу – это безусловно мало! Безусловно, как любит говорить Киппель… Повесть Лийва, может быть очень хороша и поучительна, но… она, вероятно, много короче твоей книги. К тому же, в твоей книге есть еще и стихи. А главное, слышишь, главное – Лийва писал в старое моллеровское[6]6
  Здесь Тоотс, видимо, перепутал эпоху, в которую жил и творил известный эстонский писатель Юхан Лийв, с эпохой религиозного писателя Георга Мюллера (он же Моллер, 1575-1608).


[Закрыть] время, когда жизнь была гораздо дешевле, чем теперь. Да… И вот что я еще думаю: все эти чертовы издатели, книготорговцы и как их там еще, все те, кто чужими трудами себе дома строят, – они, должно быть, крепко обижали нашего Лийвушку.

– И я так думаю, – произносит Леста. – Последнее, пожалуй, самое правильное.

– Ну видишь! – радостно восклицает Тоотс. – Ты и сам начинаешь соображать. Итак, отбросим девять рублей и назовем совсем другую сумму. Постой, я вижу – ты опять начинаешь призывать на помощь святой крест! Лучше уж я сам подсчитаю, сколько ты должен получить за свою книгу. Долго ты ее писал?

– Трудно сказать. Может быть, год, может быть, два или еще больше. Но скажем – год.

– Отлично! Скажем, год. Ладно – год. Волостной писарь в среднем получает в год пятьсот рублей, да сверх того еще побочный заработок. Черт побери, неужели ты над своей книгой меньше трудился, чем волостной писарь в течение года! Запишем – пятьсот рублей, а?

– Да что ты!

– Что? Мало?

– Много! Много, дорогой Тоотс. Не валяй дурака! Давай говорить серьезно. Подумай, сколько волостному писарю приходится работать!

– Ладно! Запишем тогда – двести пятьдесят, а если и теперь станешь спорить, я брошу карандаш и больше его в руки не возьму. Согласен?

– Ну, пусть будет по-твоему, – покорно соглашается Леста. – Пиши – двести пятьдесят.

– Так. Печатание – триста пятнадцать рублей пятьдесят копеек. Писателю за работу – двести пятьдесят рублей. Вего: пятьсот шестьдесят рублей пятьдесят копеек. Были у тебя еще какие-нибудь расходы?

– Нет.

– Нет. Ну, а теперь подсчитаем выручку, то есть сумму, которую ты надеешься или рассчитываешь получить после того, как отдадим книгу на комиссию. Брутто – цена книги шестьдесят копеек… Девятьсот пятьдесят экземпляров, поскольку пятьдесят экземпляров уйдут бесплатно… Это получается…

Тоотс зажмуривает левый глаз, несколько минут молча что-то подсчитывает в уме, затем подчеркивает итог двойной чертой. Быстро закуривает новую папиросу и, многозначительно кивая Лесте головой, говорит:

– Влип ты, Леста, влип!

– Знаю, – живо откликается писатель. – Да, влип.

– Или, говоря иными словами, ты работаешь с дефицитом. Убыток составляет двести восемьдесят рублей пятьдесят копеек, если считать нетто цену книги тридцать копеек. Пятьдесят процентов пойдет книготорговцу за комиссию – так ведь ты сказал?

– Да.

– Двести восемьдесят рублей пятьдесят копеек… Запиши себе где-нибудь эту сумму, чтобы прибавить ее к следующей книге. И когда станешь назначать цену своей будущей книги, позови меня на помощь. Весь этот убыток оттого, что ты продешевил со своей первой книгой.

– Но откуда я мог знать, что придется отдавать такой большой процент, что львиная доля выручки пойдет книжным лавкам. Если бы я получил всю цену книги, я бы не потерпел никакого убытка.

– Ха-а! – улыбается Тоотс. – Семь раз отмерь – один раз отрежь. Знаешь такую поговорку? Кроме того, в любом деле самую большую долю прибыли получают те, кто меньше всего потрудился. Этого, молодой человек, никогда нельзя забывать. И если хочешь знать, дефицит у тебя еще больше – это мне сейчас только в голову пришло.

– Оставь, Тоотс! – с горькой улыбкой говорит Леста. – У меня уже голова кружится.

– Ничего, – отвечает управляющий. – Пусть немного покружится – в другой раз умнее будет. Слушай! Ты вложил в свою книгу триста пятнадцать рублей пятьдесят копеек. Еще хорошо если тебе удастся через год полностью вернуть себе эти деньги. Так ведь? Ну вот, А проценты? Если бы ты кому-нибудь одолжил эту сумму, то через год… подожди-ка… ну да, через год она принесла бы тебе по крайней мере пятнадцать рублей семьдесят семь копеек процентов, а сейчас эта сумма тебе ничего не приносит, только душа из-за нее болит.

– Ну вот, ты еще и душевную боль вздумаешь к убыткам отнести.

– Нет. Боль душевная полагается тебе сверх всего, в назидание, как урок, чтобы в следующий раз не был таким дураком. О боли душевной будешь знать только ты сам да господь бог, а вот эти пятнадцать рублей семьдесят семь копеек все-таки придется причислить к убыткам. Итак всего – двести девяносто шесть рублей двадцать семь копеек. Это, дорогой Леста, и есть твой окончательный дефицит.

– Ну, да чего там, влип, конечно… бросился очертя голову… рублем больше или меньше – не все ли равно, – вздыхает Леста.

– Ну, не беда, – чуть помолчав, снова начинает управляющий. – Теперь мы, по крайней мере, знаем, как велик убыток, а это уже кое-что значит. Запиши себе эту сумму – нам она еще понадобится. Кроме того, хотелось бы мне и самому сходить к этому комиссионеру, может быть, удастся вырвать у него несколько процентов. Не беда, не беда. Время бежит, а счастье не минует. Но вообще-то жаль, что ты не выносишь, когда люди на тебя смотрят и говорят: «Ах, вы и есть тот самый писатель Леста!» Не то ты мог бы сам продавать свои книги и вернул бы все затраты.

– Так оно и есть, – разводит руками Леста, – тут уж ничего не поделаешь. Таким уж, видно, я уродился.

XV

– Не беда, не беда, – снова повторяет управляющий и собирается еще что-то добавить Лесте в утешение, но вдруг начинает прислушиваться. В передней кто-то возится у двери, затем с треском ее захлопывает и отпускает по чьему-то адресу несколько крепких словечек.

– Киппель, – говорит Леста, кивая на дверь.

– А-а! – широко улыбается Тоотс. – Пусть зайдет сюда, давно я его не видел.

– Киппель! – зовет Леста. – Зайдите сюда!

– Jawohl[7]7
  Jawohl (нем.) – да, так точно.


[Закрыть], – доносится из передней, затем Киппель, что-то еще пробормотав, резким движением распахивает дверь в квартиру Тали.

– Ага! – восклицает он еще с порога. – Господин опман тут! Замечательно! Сегодня погода для рыбалки – как по заказу, таких дней за все лето только два-три насчитаешь. Господин Тоотс пришел как раз вовремя. Здравствуйте, здравствуйте! Ну что вы скажете! Эти проклятые жулики опять вломились в мою комнату, изорвали сети и все перевернули вверх дном. Ух, дьяволы! Попадись мне кто-нибудь из них, я б его взял за глотку! Это же открытый разбой и грабеж! Черт побери, тут убытков не оберешься. Нет, придется сегодня же мережи и сети сюда перетащить, к Тали, не то они, чертово отродье, все дотла растащат.

– Так, так, – замечает Леста. – Вернется Тали и найдет у себя книжную лавку и склад рыболовных снастей. Несите и свои ящики сюда. А Тали пускай перебирается в вигвам и открывает какую-нибудь другую торговлю, например, продажу певчих птиц.

– Ах да! – вдруг вспоминает Киппель. – Правильно! Книги! Господин опман, пожалуй, еще и не знает, что у нас книга уже продается. О-о, это Auflage[8]8
  Auflage (нем.) – издание.


[Закрыть] мы безусловно распродадим за два месяца. Но господин писатель чуточку нетерпелив и впадает в уныние. Человек должен иметь хоть маленький деловой опыт, тогда любая коммерция пойдет как по маслу. Покойный Носов…

– Оставьте вы Носова, – перебивает его Леста, – скажите лучше, сколько штук вам удалось продать, с вашим деловым опытом.

– Много! Все двадцать экземпляров, которые я вчера отсюда взял, проданы! Вот деньги: четыре рубля восемьдесят копеек. Завтра возьму порцию побольше.

– Четыре рубля восемьдесят копеек за двадцать экземпляров? – удивляется Леста, пересчитывая деньги. – Почему так мало?

– Как это – мало? А шестьдесят процентов перекупщикам? Это же надо вычесть из брутто-цены.

– Шестьдесят процентов! – стонет Леста. – Час от часу не легче! Почему не все семьдесят?.. восемьдесят, девяносто, сто… сто пять процентов? Вы старый коммерсант, слышали вы когда-нибудь, чтобы за продажу какого-нибудь товара платили шестьдесят процентов? Разве ваш Носов, которым вы мне тычете в нос по шестьдесят раз на день, разве этот самый Носов платил перекупщикам шестьдесят процентов? Крест святой! Помоги мне хоть ты, Тоотс, если хоть капельку меня жалеешь! Мое издательское дело лопнуло, я больше чем банкрот и у меня сейчас такое чувство, будто некая невидимая сила стаскивает с меня последние брюки. Скоро мне придется обернуть ноги газетной бумагой, повязать чресла лохмотьем или же Киппелевой сетью и тогда… тогда опять подойдет ко мне прохожий и с хитрой усмешкой скажет: «Ах, так это вы и есть тот самый издатель Леста? Хм-хэ-хэ!..» – "Да, я и есть знаменитый писатель Леста и еще более знаменитый издатель Леста, все мировое пространство заполнено моими книгами и моими лавками. Даже в преисподней у меня имеется отделение, или филиал, – там я доверил ведение моих дел известному коммерсанту Носову, которому скоро явится на помощь еще более известный коммерсант Киппель. На небесах мои книги распространяет Юхан Лийв, так как он, при жизни вынужденный довольствоваться малым, теперь поставлен мною над многими… Ох-хо-хо! Будь оно трижды проклято, это издательское дело, эта торговля, все эти комиссионные операции! Тали был тысячу раз прав, когда говорил: «Пиши и читай сам. Почему тебе хочется, чтобы все читали твои стихи». Единственную подлинную радость доставляли мне лишь те минуты, когда я писал, а все, что было потом, – это от лукавого!

Леста бросается ничком на постель Тали и прячет голову в подушки.

– Спокойно, спокойно! – сочувственно улыбается Тоотс. – Дело обстоит вовсе не так скверно.

– Но позвольте, господин писатель, – оправдывается Киппель, – как вы можете сравнивать себя с Носовым? Носов – это была старая, известная фирма, ему уже не было надобности платить шестьдесят процентов; хорошо, если давал тридцать, у него и так было достаточно покупателей. Вы же, насколько мне известно, только начинающий, поэтому вам на первых порах необходимо привлечь клиентов большими процентами; вам нужно, так сказать, привадить публику, пусть даже это сначала принесет убыток. Позже, когда ваша фирма станет популярной, можете натянуть вожжи потуже и платить, по мне, хоть и двадцать пять процентов. Да, да, безусловно. Начинающий делец никогда не должен гнаться за прибылью. Вы, господин писатель, еще молоды, у вас еще слишком мало коммерческого опыта. Как бы то ни было, первый задаток у вас в руках. Еще два-три раза бросите публике такую приманку и увидите, как начнет клевать! Осенью дадим второе Auflage и тогда цена книги будет уже не шестьдесят копеек, а рубль шестьдесят. Ну, а теперь, когда начало положено, да и господин опман как раз тут, не плохо бы нам вместе распить «три звездочки» – за старую дружбу и процветание молодой фирмы, а? Как ваше мнение, друзья?

– Там на столе четыре рубля восемьдесят копеек, – откликается с кровати Леста.

– Нет, ни за что! – твердо заявляет Тоотс. – Это твоя первая выручка. Ее нельзя тратить. Это счастливые деньги, они потянут за собой другие – их нельзя трогать. На этот раз деньги даю я. Но принесите, господин Киппель, и чего-нибудь закусить, у меня сегодня маковой росинки во рту не было.

– Безусловно! Не беспокойтесь, господин опман, уж я-то знаю, что принести. Сидите себе тут спокойненько и утешайте господина писателя. Разъясните ему, что настоящий коммерсант никогда не должен падать духом, вам, как старому школьному товарищу, он, может быть, поверит больше, чем мне, хоть я и был двенадцать лет правой рукой у покойного Носова. Так-то! До свидания! Через четверть часа вернусь.

С этими словами Киппель хватает деньги и быстро исчезает. В комнате воцаряется тишина. Леста вздыхает. Залетевшая в дом дикая пчела с жужжанием бьется о стекло – ищет пути на волю. Во дворе плачет маленький ребенок. Кто-то качает воду из колодца и пытается утешить малютку: «Не плачь ты, не плачь, мама скоро придет. Мама пошла за булками».

Тоотс выпускает на свободу дикую пчелу, выглядывает через окно во двор, затем обращается к лежащему на кровати Лесте:

– Вставай, вставай Леста! Не будь чудаком! Я недавно тоже и кряхтел, и стонал, и проклинал Заболотье за то, что такое оно маленькое и жалкое. А теперь вот взялись мы с Либле, выкорчевали пни, выжгли подсеку и, словно играючи, заполучили еще два-три пурных места пашни. К осени дела пойдут еще лучше. Если удастся еще осушить болото, так, чтобы на нем хлеб рос, то Заболотье станет ничуть не меньше и не хуже других хуторов; а если еще поле от камней очистим да хорошо унавозим, так это самое Заболотье, на которое раньше смотрели свысока, еще и других за пояс заткнет. Тогда надо будет ему и название новое дать: не Заболотье, а Заполье. Вот какие у меня планы. Но если б я, вместо того, чтобы дело делать, только кряхтел да стонал, – как ты думаешь, Леста, добился бы я чего-нибудь? Нет, нет, вставай! Будь мужчиной, не будь бабой! Вставай, спрячь свои четыре рубля восемьдесят копеек и жди новой прибыли. Спасай что еще можно спасти. Некрасиво, когда человек все готов бросить из-за какой-то мелкой неудачи… Тебе же придется еще издавать книги, и это будет очень трудно, раз ты сейчас так распускаешься. Имей в виду, человек должен быть гибким, как лоза, или же как паунвереский портной Кийр, Жорж Аадниэль. Я потом тебе расскажу, что этот Аадниэльчик в Паунвере вытворяет. О-о, это забавная, но и поучительная история, в особенности для тебя, Леста. У Жоржика иногда вместо сердца остается одно лишь пепелище, и все-таки он снова выпрямляется и упорно гнет свою линию, как и подобает мужчине. Не нравятся мне люди, которые поступают, как та самая обезьяна с горохом, – знаешь эту сказку? Обезьяна где-то раздобыла пригоршню гороха, идет с ним домой, хвост колесом, а сама думает: «Вот я его дома пощелкаю». Вдруг одна горошинка – шлеп! – и упала наземь. Обезьяна давай ее ловить, а сама двадцать штук уронила. Обозлилась обезьяна и как швырнет весь горох на все четыре стороны! Вот, дорогой однокашник, как поступают обезьяны и глупые люди…

А оставь обезьяна одну горошину да хоть и те двадцать – черт с ними! – и понеси остальные домой, это было бы куда разумнее. Верно? Ну ладно, ты потерял на первой партии книг двести восемьдесят рублей или сколько там… Ладно… Но ведь ты раньше совсем не хотел считать свой труд, так теперь, на худой конец, сбрось с общей суммы убытка те двести пятьдесят, что мы потом приписали, и посчитай, сколько остается. Остается что-то около тридцати рублей. Так неужели же эта безделица тебя так угнетает, что надо в постель бросаться? Да и этот тридцатирублевый убыток еще не окончательный; если мне не удастся выторговать у комиссионера десять процентов, то уж пять я обязательно выговорю. Безусловно, как говорит этот Носов… или Киппель. В конце концов выходит, что ты никакого убытка и не понес. А выиграл то, что книжка твоя все-таки вышла в свет, всем книготорговцам и толстобрюхим назло. Хм, верно ведь? Ты должен радоваться и благодарить судьбу – и на том спасибо! А ты валяешься в кровати, как Семен Коротышкин в Тамбове, когда он прогорел со своим кирпичным заводом. Хм-хм-пум-пум-пум, ну и шишига был!

– Тоотс! – вскакивает вдруг Леста с кровати. – Вот тебе моя рука! Будь я неладен, если еще хоть раз запищу «ох» или «ах»!

– Ну вот. Так-то. А сейчас, будь добр, убери со стола деньги и запомни: копейка рубль бережет. И кто со зла промотает четыре рубля восемьдесят копеек, тот и сорока восьми рублей не увидит. Вот так. Пол-яйца всегда лучше, чем пустая скорлупа, а для эстонцев господь бог испокон веков отбирает самые упорные души. Ты, как эстонский писатель, должен теперь служить примером для других и даже, если понадобится, утешать несчастного Кентукского Льва.

– Других – возможно, только не тебя, – отзывается Леста. – Ты и сам мужик крепкий.

– Как знать. Моя телега еще не на ходу, рано еще радоваться. Все только складывается и устраивается. Во всяком случае, я доволен, что хоть на один день удрал с хутора: мой старикан иногда на меня прямо тоску наводит. Ага, вот и Киппель со своими тремя звездочками!

– Чертовы жулики! – начинает коммерсант, едва ступив на порог. Только тем и занимаются, что навязывают покупателям всякую дрянь. «Возьмите две звездочки, возьмите, две звездочки!» А на что мне эти две звездочки? Ну, я их и отбрил: «Я, – говорю, – друг всякой четвероногой твари, но двуногую скотину не выношу». Дали-таки три звездочки.

– Удивительное дело, – с улыбкой замечает Леста. – Куда бы вы ни пошли, с вами обязательно что-нибудь случится.

– Удивительное дело, – повторяет за ним бородач. – Не могу же я купить коньяк и вылить его в водосточную канаву. Если уж я покупаю коньяк, значит, я хочу его пить; а раз я хочу его пить, так это должен быть приличный напиток, а не та бурда, которую мне пытаются всучить. Удивительное дело!..

– Ну хорошо, хорошо, – пытается управляющий примирить своих городских знакомых. – Давайте быстренько раскупорим, опрокинем по одной и живо чем-нибудь закусим. У меня кишки уже марш играют… а может, это солитер в моем животе квакает. Слышите, как квакает!

– Да, в самом деле квакает, – отвечает Киппель, суетясь вокруг бутылки и закусок.

Затем друзья садятся к столу и устраивают себе «приятное времяпрепровождение», как говорит Кицберг в своем «Брате Хенна». Тоотс рассказывает паунвереские новости, то и дело вспоминая рыжеволосого Кийра. За столом подробнейшим образом обсуждается поездка портного в Россию и другие его неудачи, над ним потешаются и хохочут. Затем Леста приводит кое-какие подробности своей издательской деятельности и между прочим описывает свой визит к знакомому книготорговцу.

«Здравствуйте, – произносит книготорговец, даже не взглянув на вошедшего. – Что вам угодно?»

«Мне… – запинаясь говорит Леста. – Книга… уже отпечатана… я пришел узнать, не возьмете ли вы сколько-нибудь экземпляров для продажи?»

«Что, что? Что вы сказали? Для продажи?» – спрашивает торговец, все еще не поднимая глаз и продолжая что-то писать.

«Да, это та самая книга, рукопись которой я вам в свое время предлагал. О рукописи нам не удалось договориться, может быть, теперь возьмете часть книг?»

«Книг… часть книг… Почему это я обязан у вас брать книги, когда у меня самого их полно? Посмотрите, все полки заняты. Я был бы рад, если бы вы у меня купили несколько книг. А-а, это вы!»

Только теперь старик, почесывая нос, поверх очков разглядывает Лесту.

«Вы опять здесь, молодой человек, – продолжает он. – Как; видно, вы все еще не желаете зарабатывать себе на хлеб честным путем. Ну что же, чем позже вы поймете свою ошибку, тем хуже для вас. Но не воображайте, что вам удастся меня уговорить. Не для того я честно дожил до седых волос, чтобы на старости лет иметь дело со всякими лодырями. Нет! Пока я нахожусь в этом помещении, оно останется незапятнанным; а после меня пускай тут хоть чеканят фальшивые деньги – за это я уже не отвечаю. А теперь, молодой человек, будьте так любезны и закройте дверь лавки с той стороны!»

Леста отвечает на эти слова весьма вежливым поклоном и закрывает дверь с наружной стороны.

– Да-а, – заканчивает свое повествование Леста. – Это и был тот мой старый друг и благодетель, который сказал мне однажды такие золотые слова.

– Но те слова, которые он тебе потом сказал, были далеко не такие уж золотые, – замечает Тоотс.

– Ничего, хорошо, что хоть так обошлось, – отвечает Леста. – В тот же день я случайно встретился с другим писателем. Это был уже старый человек, и на лбу у него синела большая шишка. Когда я поведал ему о своей беде, он выслушал мой «плач Иеремии» и, едва я закончил, грустно покачал головой. У него в тот день тоже была встреча с одним книготорговцем. «Взгляните-ка сюда, – сказал он, поднося руку к своей шишке. – Да, взгляните-ка сюда, молодой друг, и скажите, что это такое?» Я ему в ответ: «Это синяя шишка». – «Нет, это не синяя шишка, – возражает он. – Это так называемый гонорар, который заплатил мне за мою рукопись книготорговец Выммур». Я никак не мог поверить, что за литературу платят и таким образом, но старичок говорил об этом со слезами на глазах. Сначала Выммур предложил ему в виде платы за рукопись другие книги, вроде Лехтвейса и Ринальдо Ринальдини, и сказал: «Возьмите книг на всю сумму гонорара. Денег от меня еще ни один писатель не получил». Но когда старичок настойчиво стал требовать свое, почтенный господин Выммур рассердился и ударил старичка по лбу. Может быть, и вам покажется эта история невероятной и вы подумаете, что я преувеличиваю, и все-таки это – подлинный случай. И такая вещь произошла в Тарту, в «центре духовной жизни» нашей родины, как называют город Таары наши газеты. Тогда я взял своего старого собрата под руку, повел его в одну из столовых этого «духовного центра», купил ему поесть и заказал порцию чая. И это была первая маковая росинка, какую вкусил старый писатель за весь день.

Затем коммерсант Киппель в свою очередь рассказывал кое-какие эпизоды из жизни делового мира; на этом друзья заканчивают «приятное времяпрепровождение» и расходятся по своим делам.

XVI

Киппель уходит куда-то к знакомому торговцу договориться о новой должности, а Леста и Тоотс направляются прежде всего в тот книжный магазин, куда Леста собирается сдать на комиссию свою книгу. Тоотс призывает на помощь все свое красноречие и действительно «сбивает» процент комиссионера до сорока пяти. Таким образом, молодой писатель может хоть сегодня отнести свои книги в магазин и сравнительно безмятежно думать о поездке на лето в отпуск.

Затем приятели идут в старейшее кредитное учреждение Эстонии. В городе время бежит незаметнее, чем в деревне, и нашим друзьям нужно спешить, чтобы вовремя, до закрытия этой конторы быть на месте.

– Надо занять денег, – рассуждает по пути Тоотс. – Ничего не поделаешь. Заболотье немалую сумму съест, прежде чем станешь с него доход получать. Но не беда – для того и существуют все эти финансовые заведения, чтобы помогать поднимать сельское хозяйство, да и вообще поддерживать всякие полезные предприятия.

– Возможно, – угрюмо отвечает Леста. – Я здесь в свое время никакой поддержки не нашел.

– Вот как! Значит, ты тоже здесь побывал?

– Бывал. Бывал. Говорили, будто это патриотическое учреждение, которое поддерживает все хорошие и честные предприятия, как ты сам только что сказал.

– Ну, и не дали?

– Не дали. Сказали, что недостаточно надежные у меня поручители. Потом мне, правда, удалось достать новых поручителей, но ничего не помогло. Киппель говорил: мне оттого не выдают ссуду, что мое имя в деловом мире неизвестно, Носову сразу дали бы.

– Да, да, – в раздумье замечал Тоотс, – посмотрим. Школьные приятели входят в помещение кредитного товарищества; управляющий объясняет служащему, зачем они пришли.

– Да, – отвечает служащий – укажите сумму, которую вы желаете получить, свое имя и адрес, а также поручителей. Завтра вам сообщат, будет ли выдана ссуда: сегодня вечером у нас заседание совета, и там решат.

– Н-да, – говорит управляющий, вопросительно поглядывая на Лесту, – значит, мне придется до завтра остаться в городе.

– Вот и отлично, – весело отвечает приятель.

– Да, иначе не получится, если желаете узнать решение совета, – подтверждает служащий. – Вы попали в удачный день, совет собирается только два раза в неделю.

– Ладно! – говорит Тоотс. – Значит, придется до утра задержаться в городе. Ничего не поделаешь. Когда еще мне удастся в самую страду второй раз выбраться в город.

Затем служащий записывает нужные сведения и спрашивает, кто поручители.

– Поручители… – повторяет проситель. – Первый – это, конечно, старикан, то есть хозяин Заболотья Андрес Тоотс. Второй… второй… Кто же второй? Ах да, пишите: Пээтер Леста, аптекарь и писатель. Третий – Арно Тали, студент, родом из Паунвере, с хутора Сааре. Так. Но, – добавляет он тут же, – вы, сударь, скажите и объясните совету, что ссуда нужна мне не на какую-нибудь там пирушку или попойку, а для нужд хутора… чтобы поля улучшить, болота осушить. Совету следует иметь в виду, что деньги нужны мне только для полезного дела.

– Ну, – улыбается чиновник, – совет и сам в этом разберется и все обсудит.

– Нет, вы все-таки объясните и со своей стороны, ведь совет не знает, что я за личность.

– Хорошо, хорошо, – кивает головой чиновник. – Будет сделано.

Тоотс вежливо благодарит чиновника и, попрощавшись с ним, в сопровождении Лесты выходит на улицу. Итак, с важными делами покончено, можно немного погулять, осмотреть в городе его достопримечательности. Тоотс, несколько лет подряд пробыв в России, теперь совсем почти не узнает духовного центра своего родного края: ему смутно вспоминается, как он раза два еще мальчишкой приезжал сюда с отцом. Последний приезд со стариком прошел в страшной спешке, только и успели, что попасть из «Ээстимаа» на рынок да побродить поблизости от рынка. Самым дальним пунктом был квартира Тали.