Текст книги "Лето"

Когда школьные приятели спустя некоторое время снова выходят во двор, у хлева возится один Март. С какой-то грустью в голосе он говорит, что Либле содрал с себя фартук, бряк! – швырнул на землю лопату и удрал; и сейчас ему, Марту, тоже не охота работать одному.

– Куда же он побежал!

– Да, ежели бы он сказал, так я знал бы.

– Ну, не беда, – утешает его Тоотс. – Он вернется. А пока поработаем вдвоем. Тебе из-за этого уходить не стоит – скоро обед, нас хорошенько покормят.

Март настороженно вслушивается в эти слова, потом, чуть поразмыслив, снова принимается за дело. Тали усаживается на камень и следит за работой каменщиков. Солнце поднимается все выше, домой пригоняют стадо. Маленький теленок, первым вбежавший во двор, останавливается, широко расставив ноги, и смотрит на работающих, выпучив глаза; затем показывается все стадо, сопровождаемое целой тучей слепней и оводов. За ним во двор вбегает пастушонок, весь в поту, со своим псом; Крантс, тяжело дыша, высовывает слюнявый язык чуть не до земли. Из дома вылезает старик и начинает бранить пастуха за то, что тот вчера пустил скот на ржаное поле.

А Либле все нет.

– Портной не говорил, отчего он так скоро вернулся из России? – спрашивает Тоотс у Тали.

– Нет, – покачивает головой Тали, – у нас о России и речи не было. Кийр разговаривал так, будто он все время оставался в Паунвере, будто никуда и не уезжал. Но… показался он мне чуть растерянным, как-то словно дичился меня. Говорит, а сам в сторону смотрит…

– Ха-ха, – кивает головой Тоотс, – верно, именно так он и делает. Куда-то он, конечно, ездил, это ясно, но далеко ли – бес его знает. А тебе дома не рассказывали, что он помолвлен с барышней из Рая?

– Рассказывали.

– Ну?

– Что – ну? – улыбается Тали.

– Ну, что ты на это скажешь?

– Да ничего не скажу. Ты же еще в городе говорил, что дело к тому идет.

– Но ты вроде когда-то сам был…

– Кем был?

– Да ничего… я так просто…

Тоотс снова усердно принимается за работу. Арно смотрит на загорелую шею и лицо приятеля и приходит к выводу, что Тоотс за это время сильно возмужал. То, что он сейчас делает, – это уже настоящая работа, а не какой-то мимолетный каприз. Между прочим, и разговор теперь с ним можно вести по-серьезному, да и от него услышишь толковый ответ; планы его уже не напоминают воздушные замки.

Наконец появляется Либле, весь потный, задыхающийся от бега. Он подходит к хлеву и кряхтя растягивается на куче песка.

– Где ты был? – спрашивает Тоотс. – Оставил Марта одного, он тоже чуть не удрал. Ты же сам говорил: надо бы сегодня закончить всю эту сторону.

– Обождите немного, – тяжело дыша, бормочет Либле. – Дайте чуть отдышаться, расскажу, где был.

– Да мы и сами знаем, куда ты ходил.

– Ну да, а почему бы вам не знать, тайна это, что ли? Ходил на хутор Рая, куда же еще.

– Ну и что, успокоился теперь?

– Успокоиться-то успокоился, да поди знай, что еще может стрястись. Сегодня какой-то чудной день, новости так и летят… вж-жик – плюх! – будто доски на вяндраской лесопилке. Ну, что бы там ни было, а Кийр вернулся. Сидит себе этакой птичкой в горнице на раяском хуторе и толкует о чем-то с Тээле.

– Почему же он вернулся? – допытывается управляющий.

– Ох, господин Тоотс, будто меня там кто на пороге встретил да так и доложил – вот, мол, Кийр вернулся по такой-то и такой-то причине! А ты будь добр, слушай да запоминай. Не знаю, золотые мои господа! Не знаю! Раяские и сами не ведают, почему их зятек так скоро обратно пожаловал. Сидит он в горнице и с Тээле разговаривает – вот и все, что я видел. А услышать ничего не удалось: кругом двери-окна заперты, будто запаяны. Раяскому старику все это дело крепко не по душе, только и твердит: «А все ж таки это ветрогон». Но не беда, молодые люди, время все распутает, а бог милостив. Уж мы разузнаем, как эти дела обстоят. Ведь в Паунвере ничего не скроешь.

VIII

Кийр и в самом деле сидит в большой горнице хутора Рая, с жалобным видом смотрит, на Тээле и говорит:

– Да, Тээле, вот я и снова в нашем любимом родном краю.

Тээле вытирает с цветов пыль и отвечает лишь после долгой паузы:

– Да, вы здесь, это я вижу. И очень странно, что вы опять здесь.

– Вы… ты… – лепечет Кийр, – ты сердишься, Тээле, что я вернулся. Но я же объяснил тебе – никак нельзя было мне там оставаться. Я не мог, Тээле, не мог. Это было страшное путешествие. Я готов принести любую жертву, только не заставляй меня ехать в Россию.

– Я не какая-нибудь рыцарская дочка, – недовольно отвечает девушка, – и мне не нужны жертвы. Мне только хотелось, чтобы вы стали земледельцем. Но и этого моего желания вы не смогли выполнить, так зачем же еще говорить о жертвах. Да и вообще оставим этот разговор. По мне, можете стать хоть трубочистом или же до конца дней своих оставайтесь портным – какое мне до этого дело, но…

– Но вы… ты… вы же согласны выйти замуж только за земледельца?

– Само собою разумеется. Только за земледельца. Я не меняю своих мыслей и планов так быстро, как вы. Не терплю людей, которые вечно колеблются, сомневаются и никогда не доводят до конца начатое дело. Это – ветрогоны.

– Что вы, Тээле! – Рыжеволосый надувает губы.

– Да, да, ветрогоны, ветрогоны!

– Поверьте, Тээле, кто бы ни был на моем месте, всякий вернулся бы, случись с ним такое несчастье.

– Так соберите свои пожитки и поезжайте снова.

– Снова в Россию? – пугается портной. – Нет, Тээле, в Россию я больше ни за что не поеду. Там ужасные люди. Я готов… я поеду куда угодно, куда бы вы меня ни послали, но в Россию я больше не ездок. Ох, Тээле, если б вы только знали!

– Тогда поезжайте в Германию, – усмехается Тээле.

– Ну да, – кисло морщит физиономию Кийр, – хорошо вам надо мной насмехаться!

– Как это так – насмехаться! А как же другие могут по нескольку лет находиться вдали от родных мест – в России или в другой стране – и даже не помышляют о возвращении. Как мог, например, Тоотс…

– Ах, Тоотс! Тоотс такой же мошенник, как и те, что меня обчистили.

– Что с вами, Кийр! Стыдитесь!

– А вы забыла разве, что он проделывал в школе?

– В школе! Но ведь он уже не школьник. Терпеть не могу людей, которые обо всех говорят одно лишь дурное. Или, если угодно, возьмите другого нашего соученика – Тали. Тали мог бы приехать. Тали знает, что родные ждут его с нетерпением, и все таки не едет.

– Ну, – возражает Жорж, – во-первых, он не так уж надолго уезжал, а во-вторых, он сейчас здесь.

– Кто? Тали? Арно?

– Да, да. Я видел его сегодня.

– Вот как? Ну да… И все же… Он всю зиму прожил в городе. А я сама? Разве я не училась несколько лет в городе? Тоже жила среди чужих. Только вам вечно бы сидеть дома, под крылышком у мамаши.

Девушка на мгновение умолкает, а затем спрашивает равнодушным тоном:

– Где вы видели Тали?

– Он мне только что повстречался.

– А-а. Значит, он приехал только вчера вечером или сегодня утром. А не знаете, куда он шел?

– Как будто в Заболотье.

В раяской горнице становится совсем тихо. Кийр сморкается и вздыхая смотрит в окно. Вытянув шею, он оглядывает веранду и бормочет себе что-то под нос. Ему показалось, будто там сейчас кто-то прошел, почудился и чей-то знакомый голос. Ну да, конечно, пойдет теперь опять по всему Паунвере молва… Да и вообще, сколько на свете всяких бед и злоключений… Помимо всех прочих неудач, нужно же было еще притащиться сюда этому самому Тали… Каждую минуту тычут тебе в нос – земледелец да земледелец… Остальные люди – будто и не люди, только и ест на свете, что земледельцы! Какое несчастье, когда человек ничего общего не имеет с земледелием!

– О чем вы задумались, Кийр? – спрашивает неожиданно Тээле.

– Я? – оторопело отвечает рыжеволосый. – Ни о чем не думаю. Смотрю, какие превосходные нынче у вас хлеба.

– Хлеба! Что вы смыслите в хлебах! Будь бы земледелец, тогда бы еще… Тоотс в этом разбирается, Имелик… Тали… Даже Либле знает больше, чем вы.

– Так что же мне делать? – плаксивым тоном спрашивает Кийр. – Не могу же я… Не понимаю, как можно так мучить человека?

– Глупости, Кийр, кому охота вас мучить? Но скажите сами, что вы смыслите в земледелии? Или вы научились за те несколько дней, что пробыли в отъезде? Обещали вы, правда, научиться быстро, но так быстро едва ли можно приобрести знания. Верно ведь?

– Я смогу учиться и где-нибудь здесь, на родине. Ведь не только в России можно поучиться земледелию.

– Ну, тогда нанимайтесь к Тоотсу.

– К Тоотсу? Почему именно к Тоотсу?

– Лучшего земледельца у нас в округе нет – вот почему.

– Ах, Тээле, Тээле! Какой вы черствый, бессердечный человек! Я пришел сюда за утешением, но вижу, что… Да, да…

Рыжеволосый покачивает головой и громко сопит. Тээле возится у книжной полки, время от времени перелистывая то одну, то другую запыленную книгу. Вдруг брови ее поднимаются, словно ей попалось в книге что-то очень любопытное, она искоса поглядывает на Кийра и с лукавой улыбкой говорит:

– Настоящий мужчина не нуждается в утешении, настоящему мужчине нужен добрый совет. И вот такой совет я вам и даю. Идите к Тоотсу учиться. Как это мне раньше не пришло в голову!

– Перестаньте об этом говорить, Тээле!

– Нет, Кийр, я только начинаю об этом говорить. Это же прямо-таки блестящий плац. Подумайте, вам не надо больше ездить ни в Россию, ни куда-либо еще, вы останетесь здесь же под боком. Можете даже ходить домой обедать.

– В жизни не пойду к Тоотсу учиться.

– Не пойдете? Ладно, как хотите. Мне-то какая печаль! Можете хоть сейчас отправляться домой и браться за иголку, и шейте себе сколько угодно. Но меня удивляет, что… что…

– Что вас удивляет? – настораживаясь, спрашивает рыжеволосый.

– Да то, что человек, который готов принести любую жертву, не хочет выполнить самое скромное желание. Так что все ваши клятвы и обещания – лишь пустые слова и ничего больше. Отправляйтесь лучше домой, садитесь за шитье и не теряйте драгоценного времени. Теперь я вижу вас насквозь, мне ясно, что вы за человек. До поездки в Россию я была о вас совсем другого мнения. Но все равно, все равно. В жизни бывает столько разочарований; одним больше или меньше, это почти безразлично. Итак, конец! Но знайте, виноваты в этом вы, а не я.

– Конец? – с испугом переспрашивает портной. – Какой конец? Какой конец?

– Конец, – тихо повторяет Тээле это короткое, но столь страшное для Кийра слово.

– Ох, Тээле, Тээле, какой вы жестокий, бессердечный человек! – вздыхает Кийр. – До поездки в Россию я тоже был о вас другого мнения.

– Ну что ж, – спокойно улыбается хозяйская дочь, – благодарите судьбу, что успели меня вовремя раскусить.

– Н-да, н-да… – снова многозначительно покачивает головой Кийр.

На дворе сияет солнце, рассыпают свои трели жаворонки, на земле мир и божья благодать, только у Жоржа душа словно попала на шерстобитню под самые зубья. Последние недели выдались для Жоржа такими мрачными, что он с наслаждением взял бы большие ножницы и вырезал эти дни из своей жизни. В его сердце порой вонзается не одна иголка, а целая пачка иголок, даже целых две пачки. Они «стегают» и «стегают» его вдоль и поперек, как будто имеют дело с воротником куртки. Все мысли и планы в голове перепутались, как клубок ниток, попавший в лапы котенку; даже уверенность в себе пропадает. А где-то здесь же рядом злорадно ухмыляется над его беспомощностью чья-то противная рожа – это, конечно, земледелец Йоозеп Тоотс, вор и пропойца. И как такой еще не провалился в пекло!

В первой комнате открывается дверь и на пороге появляется хозяйка хутора. Обращаясь к Кийру и Тээле, она произносит одно-единственное слово:

– Обедать!

Кийр хватается за свою узкополую шляпу и пятится к двери, ведущей во двор.

– А вы не хотите? – спрашивает Тээле.

– Нет, нет, мне… некогда, – заикается Кипр. – Я должен сразу же домой… и… и… Ах да, я еще хотел спросить, Тээле, как… как же теперь будет?

– Как будет? – серьезно повторяет Тээле. – Мои условия достаточно ясны. Сделайте так, как я сказала, тогда…

– Тогда, что тогда?

– Тогда… тогда все останется так, как было до поездки в Россию.

– Но, Тээле, дорогая Тээле, не могу я идти к Тоотсу! Подумайте сами, что скажут в Паунвере!

– Не знаю… Поступайте как найдете нужным.

Кийр пожимает своими тощими плечами, топчется еще с минуту на месте и вдруг исчезает молниеносно, как человеческое счастье. Тээле молча садится за обеденный стол и делает вид, будто не замечает вопросительных взглядов сестры.

– Ну, жених вернулся, – говорит наконец сестра.

– Вернулся.

– Так быстро выучился на опмана?

– Я его не экзаменовала.

– Почему же он так скоро прилетел обратно? – спрашивает раяский хозяин.

– Кто его знает. Говорит, будто обокрали в дороге.

– Вот те и на! Ну и… Да что ты с ним возишься? Пошли его ко всем чертям – какой из него земледелец!

– Как это вожусь? Я его сюда ни разу не приглашала, – отвечает Тээле. И, наклонившись к уху сестры, шепчет: – Я тебе потом все расскажу.

А Кийр несется в это время домой, то и дело оборачиваясь, словно опасаясь погони. Сегодня в руках у него нет больше тросточки с блестящим набалдашником, которую он всегда носил с собой. Эта несчастная трость сейчас в России в руках у какого-нибудь воришки, и, должно быть, оплакивает своего прежнего хозяина и тихую деревню Паунвере.

– Ну, как обошлось? – спрашивает старый портной, встречая сына во дворе.

– Да как обошлось… – вздыхает сын. – Теперь она меня к Тоотсу шлет учиться. А не то – конец.

– К Тоотсу? Это почему?

– Тоотс, говорит, лучший земледелец в округе.

– Во всяком случае… да… да, – рассуждает портной. – Земледелие Тоотс знает, но… подобает ли тебе к нему наниматься?

– В том-то и дело, – чуть не плача отвечает сын. – Лучше сквозь землю провалиться, чем идти к этому мазурику!

– Ну и капризы у этих ученых барышень! – почесывая лысину, восклицает старый Кийр. – Очень жаль, что ты не поехал к господину Эрнья.

– Как же я мог поехать к господину Эрнья, если меня в Москве так обчистили, что ни туда ни сюда, – уже в который раз начинает Жорж печальную повесть о своем путешествии. В это время во дворе появляются и другие домочадцы. Им хочется еще раз послушать о злоключениях их несчастного Жоржа на чужбине.

– Железнодорожный билет и тот украли, – тоскливо начинает свой рассказ Жорж, – как же мне было дальше ехать. Все в кошельке было: и деньги, и паспорт, и билет. Как только в Москве из вагона вышел – ну и народу было! – так кошелек сразу и пропал. Сначала я не знал, что делать, потом один господин посоветовал к жандарму обратиться. Но пока я с жандармом разговаривал и протокол составляли, чемодан тоже пропал.

– Ужас какой! – восклицает мамаша.

– Только и осталось у меня, что подушка, одеяло да маленький узелок с едой, – вот и все. Трость я забыл в вагоне.

– Подумать только!

– Ну да, но мне кажется, чемодан стащил тот самый господин, который меня к жандарму послал. Обещал за чемоданом, одеялом и подушкой присмотреть, а сам вместе с чемоданом исчез. Ну скажи, папа, как мне было ехать дальше? Один только добрый человек нашелся – жандарм. Он по моему школьному свидетельству – оно у меня в записной книжке оказалось – выдал мне вместо паспорта другое удостоверение и сказал: «Ничего, молодой человек!»

– А Москва – красивый город? – с хитрой усмешкой спрашивает младший брат.

– Помалкивай! – кричит на него Жорж. – Не до того мне было – еще город осматривать! Ну да, галоши я тоже в вагоне забыл. После, когда вспомнил, и вагон тот, и весь поезд уже укатили.

– Ох господи, как же это ты оказался таким бестолковым? – говорит мама. – Дома всегда был разумным, смышленым.

– Сердце все время так болело, будто огнем жгло. Кругом чужие люди, никто тебя не утешит, не скажет дружеского слова. Все время в горле комок, плакать хотелось… А в вагоне все – словно волки. А потом еще ввалилась ватага босяков, стали меня евреем обзывать. Чуть что – сейчас же снова: «Ну, Берка, ай-вай, как твои гешефты?» Где уж тут было о тросточке или о калошах помнить, лишь бы выбраться оттуда!

– А ты бы им сказал, что ты не еврей, что ты эстонец.

– Да разве я не говорил! А что толку? Чем больше я с ними спорил, тем больше они издевались. Все время только и знай: «Таких рыжих эстонцев, – говорят, – не бывает. Это Йоська, а хочет себя за эстонца выдать».

– Показал бы паспорт! – ехидно подсказывает младший брат.

– Заткнись ты! – снова орет Жорж, замахиваясь на Бенно. – Что ты, дермо, в путешествиях смыслишь!

Младший брат горбится и жмурит глаза, как кошка.

– Жорж, зачем ты так грубо! – старается мама урезонить рассказчика. – Раньше таких слов от тебя никогда не слышали. А ты, – обращается она к младшему отпрыску, – помолчи и не вмешивайся в разговор.

– Ну, ну! – продолжает допытываться папаша Кийр, хотя история этой поездки ему уже более или менее знакома. – Ну, и как же ты наконец… оттуда выбрался?

– Как выбрался! – Жорж хмурит брови, искоса поглядывая на Бенно. – Продал одеяло и подушку н стал подумывать, как бы домой попасть. Какой-то кондуктор товарного поезда, или кто он там был такой, – купил у меня все это и взял меня с собой до Пскова. Ох, и растрясло же нас в этой ужасной поездке…

– Хорошо еше, что штаны не продал, – снова вмешивается Бенно. – Не то вернулся бы, как аист голоногий!

– Сам ты аист! – вопит окончательно взбешенный Жорж, кидаясь к насмешнику. Младший брат, видя, что дело принимает серьезный оборот, удирает в дом. Разбушевавшиеся братья опрокидывают стоящее на пороге ведро со свиным пойлом и в пылу драки, топчась на одном месте, измазывают свою обувь скользкой и вонючей жижей. Тут вмешивается мамаша, она хватает Жоржа за полу пиджака, стараясь разнять драчунов, но, поскользнувшись, сама падает, да так и остается сидеть на залитом помоями пороге.

– Тише, тише! – кричит старый Кийр. – Этот Бенно в последнее время совсем от рук отбился, такой озорник, прямо нет с ним никакого сладу. Это, конечно, из-за глистов, никак от них не избавиться, хоть и лечим его. Тише! Тише! – Но в это мгновение портной теряет свои очки и носится по двору, как слепой. Бенно хватает в сенях какую-то корзинку и швыряет ее вместе с картофельной шелухой и землей Жоржу прямо в голову, а средний брат в это время помогает мамаше подняться с порога.

Наконец спокойствие восстановлено, Бенно за свое наглое поведение получил изрядную трепку, и Жорж продолжает в комнате свой рассказ, время от времени выуживая из-за воротника то кусочек картофельной шелухи, то комочек земли.

– Самое ужасное, что я испытал в дороге, это была езда в товарном вагоне, – говорит он. – Вагон, куда меня запер кондуктор, до самого потолка был набит всякими ящиками. Только возле двери оставалось еще ровно столько места, чтобы кое-как стоять. И когда поезд тронулся, все эти ящики зашатались и загрохотали – вот-вот раздавят тебя. Чудо еще, что они вагон не разбили. У меня все время дух захватывало, боялся самых верхних ящиков – вдруг какой-нибудь на голову свалится, тогда… И всю дорогу, пока тряслись, ни разу меня не выпустили… Даже по нужде не выпускали.

– А как же ты?.. – спрашивает папа, протирая очки.

– Да как… влез на самый верх и… Потом во Пскове меня выпустили, но там уже оказался другой кондуктор, тот и не знал, что я в вагоне был. Расшумелся, раскричался, хотел меня к жандарму тащить. Но я ему все объяснил, н умоляя его, и денег дал… в конце концов он меня отпустил. «Ну, бог с тобой, – говорит, – только убирайся поскорее к черту». А узелок с едой я забыл в вагоне.

– Господи боже мой! – восклицает мамаша. – Только и слышишь: забыл да забыл.

– Погоди, мама, пусть говорит, – вмешивается папаша Кийр. – Конечно, это халатность – все забывать, Ах да, когда же ты свои часы продал? Такие красивые часики!

– Вот тогда и продал, – объясняет Жорж. – У меня не осталось ни копейки, последние деньги отдал зверюге кондуктору, чтобы отпустил меня, не то, чего доброго, в кутузку засадили бы. Семь рублей пятьдесят копеек получил за них, а за цепочку – два семьдесят пять, всего десять двадцать пять.

– Десять рублей двадцать пять копеек за такие прелестные часы и такую прелестную цепочку? – покачивает лоснящейся лысой головой старый портной. – Ай-ай! Ай-ай! Ну и влетела же в копеечку эта поездка в Россию.

– Да, два рубля я проел тут же на вокзале – так я был истощен. Хотя в вагоне узелок с припасами еще был при мне, но в этом страшном грохоте и думать не хотелось о еде. За рубль двадцать пять я купил Бенно в подарок ножик, но потерял его…

– Хм… опять! – не может удержаться от нетерпеливого восклицания мама.

– Ну да, стал я на улице рассматривать ножик, а на том месте как раз была такая решетка или… не знаю, как это… ну, словом, куда вода стекает… нож из рук вывалился и бац!.. туда вниз. Ковырял я прутом, да разве достанешь! Вернулся после этого на вокзал, купил билет и поехал дальше… уже в пассажирском вагоне и… по-человечески. В Валга опять поел и купил конфет – обрадовался, что скоро дома буду. Ну вот, а когда сошел уже на нашем вокзале, оставалось у меня еще девять копеек. На них я купил в Пиккъярве булку.

– Боже ты мой, и впрямь как аист! – всплеснув руками, говорит мама. – Бенно прав – как аист. Гол как осиновый кол! Ни белья, ни одежды, ни денег, ни часов. Калоши, трость… Ох, даже думать не хочется! Слава богу, что хоть сам цел остался, вещи как-нибудь наживешь… постепенно. Но трудно, конечно.

– Безусловно, – поддерживает ее папа. – Мне больше всего жаль часов.

– Да, да, – Жорж склоняет голову набок. – Попали бы вы сами в такую беду, просидели бы столько времени среди этого грохота… ой, ой!

– Ну да, – тихонько вздохнув, начинает старый Кийр. – Так что же ты теперь собираешься делать, Жорж? Пойдешь на выучку к Тоотсу или не пойдешь? Теперь, когда мы потерпели такой убыток, нельзя бросать дело на полпути. Ты должен поступить так, как Тээле велит. Ничего не попишешь.

Мамаша, уяснив себе суть дела, тоже принимается уговаривать сына идти к Тоотсу и вообще делать все, что Тээле прикажет.

Рыжеволосый тяжело вздыхает и трясет головой. Легче, пожалуй, вернуться в тот товарный вагон, чем идти в Заболотье. Удивительно, как нарушилось такое до сих пор спокойное течение его жизни: вынужден был уехать из дому, но к месту назначения не добрался, в пути тоже нельзя было оставаться. Сейчас он, правда, уже дома, но тут его снова волокут, точно на аркане, туда, куда его тощим ногам так не хочется идти.

– Дала ты уже Бенно порошок от глистов? – спрашивает он, стараясь перевести речь на другое.

– Бенно сегодня получил в наказание две порции порошка, – отвечает мамаша, сердито поглядывая на дверь передней.

IX

Арно Тали медленно выходит на дорогу. Ему вспоминается один далекий зимний день. Было это давно, он тогда еще учился в приходской школе. Однажды после полудня стоял он на этом же самом месте; перед ним расстилалось снежное поле. В кустиках сухой полыни свистел ветер, печально шелестел пожелтевший тысячелистник. Чуть поодаль из-под снежного покрова беспомощно выглядывали редкие стебельки. На поле вдоль межи тянулись свежие следы полозьев… Ему не хотелось бы, чтоб тот грустный день когда-нибудь снова вернулся; слава богу, что он позади и никогда больше не возвратится! А какое богатство красок и ароматов на меже сейчас! Как волнуется рожь, как колышутся над ней облачка плодотворящей пыльцы! Здесь миллиарды незримых рук несут атомы, которые дадут начало зерну. Здесь маленькие ангелы ведут хоровод, протирая глазки и прочищая уши, полные цветочной пыли.

Арно выходит на межу и медленно шагает дальше. Бредет он без всякой цели, никуда ему не нужно идти, но, может быть, он таким образом дойдет до хутора Рая. Можно пойти на хутор Рая, а можно и повернуть назад – ему это безразлично. Сквозь душевный хаос слышит он тихие звуки – музыку летнего дня, – и важно не то, куда он идет и что делает, нет, радость сегодняшнего дня заключается в том, что он снова видит и слышит окружающую его красоту.

Можно заглянуть и на хутор Рая. Это его ни к чему не обязывает, особенно теперь: теперь Тээле от него так же далека, как тот хмурый зимний день, когда он бродил по этому же полю. А можно и повернуть назад, времени у него много, не все ли равно, чем сегодня заняться.

Но вот музыка летнего дня умолкает, и Арно кажется, будто солнечный свет потускнел и уже блекнут яркие краски цветов, усеявших межу. В ушах звучат обрывки слов, которые он недавно слышал, вспоминается девичий взгляд, улыбка.

Где она теперь, та девушка, которая умела так улыбаться? Может быть, она тоже бродит где-нибудь вдоль межи и глядит на волнующуюся рожь? Ведь она тоже уехала в деревню, к своим родителям. Или, может быть, рядом с ней сейчас шагает другой – она же не выносит одиночества. Ей нравится бывать в обществе, где можно блеснуть своим остроумием и неожиданными метафорами. С каким нетерпением ждал он, Арно, чтобы миновала наконец эта суматошная зима, как жаждал избавиться от томительных балов и вечеринок, на которые он ходил вопреки своему желанию. Он никак не мог оставаться дома, зная, что на этих балах всегда бывает та, о ком он думает и днем и ночью. Недаром сказал ему однажды Леста: «Мы вечно выбираем для развлечения самые тоскливые места». Тогда Леста еще не знал, отчего они ходят на эти вечера. А потом он перестал сопровождать своего друга и не спрашивал больше, куда тот идет и откуда возвращается. Арно стал бывать на балах один и мысленно говорил теперь себе: «Мне больше некого и нечего брать с собой, кроме своего креста».

Но вот отшумела зима. Что же ему теперь – ждать осени и желать, чтобы поскорее промелькнуло и без того короткое лето?

Арно останавливается. Совсем малышом приходил он сюда вместе с Мату собирать малину. Как радовались оба каждой найденной ягодке! Ягод они никогда не съедали тут же, а нанизывали их на соломинку, чтобы можно было похвастаться дома. И Арно вспоминается, как он в детские годы часто расхаживал с ниткой красного жемчуга.

Сейчас трава возле камней примята, словно в этом тихом уголке топтались сорвавшиеся с привязи лошади. Белеет разорванная папиросная коробка и несколько раздавленных папирос.

Через несколько минут Арно поднимается и бредет дальше. Вскоре он оказывается у раяского дома, к которому в прежние времена приближался обычно с чувством особого почтения. А сейчас ему кажется, что это гордое строение потеряло немалую долю своего былого великолепия: во-первых, оно как будто и не такое уж большое; во-вторых, выгоревшая и сморщившаяся краска на стенах, кое-где отстающая тонкими чешуйками, придает ему старый, запущенный вид. Арно не прочь бы еще немного поглядеть на этот дом и освежить связанные с ним воспоминания, но его уже заметили из окон; его радостно встречают и ведут в горницу, как самого дорого гостя.

– А-га, – говорит Тээле, – наконец-то соскучился в городе, потянуло в Паунвере. Тебя тут давно ждут, а наш Арно все не едет и не едет. Ну, разве не чудесно здесь в деревне? А?

– Да, хорошо, – отвечает Арно. Но пусть бы Тээле не говорила сразу так много, так быстро и с таким жаром. Куда она боится опоздать и что им так уж необходимо сказать друг другу? Может быть, этим потоком слов она хочет скрыть свое смущение или какое-то другое чувство?

– Ты чуть не пропустил самую прекрасную пору.

– Не беда, лето еще впереди.

– А у нас в Паунвере много всяких новостей. Подумай только, Тоотс вернулся из России.

– Знаю. Кийр тоже вернулся.

– Вот как. Значит, тебе уже известно, что и Кийр побывал в России?

– Конечно. Я знаю даже больше того. Да… Поздравляю.

– Ну да, дома тебе, разумеется, успели сказать. Благодарю. Правда, все это очень неожиданно? – спрашивает Тээле и краснея отводит взгляд.

– Ничуть, – отвечает Арно. – Что же тут неожиданного. Всякое бывает. Отчего это должно быть неожиданным? Кийр – славный парень.

– В самом деле?

Тээле испытующе смотрит на школьного товарища, словно стараясь что-то прочесть в его взгляде. Но школьный товарищ сохраняет холодный и равнодушный вид; ни искорки не блеснуло в его глазах. Этот спокойный, ничем не омраченный взгляд больно задевает Тээле. Девушке вдруг становится ясно, что вместе с прежними временами навсегда ушли и прежние чувства: ведь Арно не из тех людей, которые умеют скрывать свои переживания. Он и в самом деле безразличен теперь к судьбе своей школьной подруги, это видно по тому, как он сказал, словно желая ее ободрить: «Кийр – славный парень». Может быть, ей только показалось или действительно Арно вздохнул с облегчением, когда Тээле сама подтвердила дошедшее до него известие? Если так, то значит, она была для него лишь обузой и теперь он эту обузу с какой-то легкостью и естественностью сбросил с себя. Значит, так. Всего этого можно было ожидать, всего этого можно было опасаться, и все же до сих пор теплилась в ее душе хоть какая-то надежда!

– В самом деле? – снова спрашивает девушка. – В самом деле Кийр славный парень?

– На мой взгляд – вполне, – отвечает Арно. Лишь в это мгновение он улавливает горечь во взгляде и интонации своей школьной подруги; он понимает, что сказал больше, чем следовало бы.

– Возможно, – произносит Тээле. – Я не нахожу в нем ничего ни особенно хорошего, ни особенно плохого. Но у него есть одна приятная черта: он не мечется из стороны в сторону, как некоторые другие, а остается верен раз и навсегда задуманным планам. Он… не знаю, как это получше выразить… волевой, что ли. Во всяком случае, настроения его не меняются от малейшего дуновения ветерка.

Арно едва заметно краснеет, но отвечает с тем же спокойствием:

– Да, это тоже в нем есть.

– Правда? Ты это тоже заметил? Еще в школе…

– Да, – соглашается с ней Арно.

– Я не люблю ветреных людей. Пусть они будут и умные, и остроумные, и образованные, но рядом с решительным, надежным человеком они смешны. Не правда ли? Да и я ведь уже не девчонка, которая ищет внешнего лоска.

В этих словах Арно чувствует еще большую горечь. Он медленно обводит взглядом комнату, стараясь вспомнить, где и когда он мог внушить этой девушке какие-то надежды относительно себя. Нет, ему не следовало приходить в Рая, эти посещения никогда не приносили ему радости. Девушка пристально смотрит на юношу и как будто угадывает его мысли.

– Оставим этот разговор, – говорит она резко. – К чему толковать об этих скучных вещах. У каждого своя дорога. Расскажи мне лучше, что нового в городе, там, конечно, жизнь куда интереснее, чем в деревне.

– В городе тоже ничего особенного. Леста просил кланяться всем знакомым, а значит, и тебе. Вот почти и все. Сам он тоже собирается ненадолго приехать в деревню отдохнуть.

– Вот как. Да-а… Мне Тоотс говорил, будто он стал писателем. Это правда.

– Правда. Его книга сейчас печатается.

– Смешно! Леста – писатель! Никогда бы не поверила, скорее уж ты мог стать писателем.