Текст книги "Лето"

А старший брат, даже не поужинав, бросается на кровать и сразу же проваливается в сон глубокий, как бездонный колодец.

Утром все тело у будущего опмана горит огнем – так он сам, охая, жалуется окружающим. Несмотря на все усилия, ему до самого завтрака не удается подняться с постели, да и потом он волочит ноги, как колоды. Да, сельское хозяйство – это ужаснейшее из самых ужасных занятий на свете, и Тоотс недаром говорил об этой так называемой пробе костей. Если всю жизнь придется испытывать такую боль во всем теле, то… то и в самом деле опманы – самые несчастные люди в мире, и никакая любовь, будь она какой угодно пламенной, хоть восьмидесяти пяти градусов, не сможет вознаградить за эти вечные терзания. Все тело его – одна сплошная боль, но хуже всего обстоит дело с животом. Там у него, наверное, какая-нибудь кишка затянулась мертвым узлом – ведь он вчера весь день так страшно надрывался.

Но «сила любви благодатной может и горы свернуть» – в этой не совсем удачной строке кто-то выразил довольно верную мысль. Именно сила любви благодатной придает тщедушному Кийру могучие крылья, и около полудня мы уже видим рыжеволосого взбирающимся на кладбищенский холм: он несет Тээле весточку о том, что вчера проработал целый день и тем самым еще па шаг приблизился к своему счастью. От движения одеревеневшие конечности его оживают, так что Жорж решает продолжить свои попытки и, побывав «там», снова вернуться в Заболотье.

Очутившись «там», Кийр протягивает дрожащие руки к Тээле и пространно объясняет, какую огромную жертву принес он ради нее и на какие величайшие жертвы он готов и дальше. Девушка с нетерпением ждет, когда он кончит свою исповедь, затем говорит раздраженно, с едва сдерживаемой злобой:

– Ступайте, Кийр, и делайте все, что вам угодно, но меня оставьте в покое. Меня нисколько не интересует, как вы живете и чем занимаетесь.

XII

Этот неожиданный удар совсем сбивает Кийра с ног; до конца дня несчастный не поднимается больше с постели. В его ушах стучат колеса товарных вагонов всей России, и целый легион свирепых кондукторов требует у него то билет, то деньги за проезд. Братишка Бенно вместо лекарства от глистов накупил себе конфет и как назло грызет их над самым ухом больного. Видимо, бесенок, вселившийся в меньшого братца, считает свое наглое поведение вполне оправданным, ввиду неудачи Георга Аадниэля.

А хозяйская дочь с хутора Рая, как бы мимоходом нанесшая Кийру такую душевную рану, в этот день как ни в чем не бывало совершает длительную прогулку, даже не вспоминая больше о том, что произошло утром. Сначала, пройдя по меже, она украдкой заглядывает во двор Сааре. Убедившись, что там царит тишина и не видно ни единой живой души, она, напевая песенку, сворачивает на проселочную дорогу. Издали девушка еще несколько раз оглядывается, но двор по-прежнему пуст: видно, все ушли на покос, а вместе с ними и тот, кого она надеялась увидеть.

В таком одиночестве и с таким настроением, как у нее сегодня, можно дойти и до беды. Этим летом часто бывали у нее такие дни; и все-таки появлялись какие-то мысли, какие-то мгновения, которые несли ей утешение и даже радость; а сегодня с самого утра девушку тяжким грузом гнетет душевная пустота и усталость. Еще тоскливее делается у нее на сердце, когда, дойдя до Паунвере, она узнает, что и барышни Эрнья нет дома. Ей начинает казаться, будто все ее паунвереские знакомые сговорились между собой и решили оставить ее в полном одиночестве; будто все они сейчас где-то веселятся вместе и только она бродит одиноко, словно волк за изгородью. Ей становится жаль себя, в душе вскипает чувство злобы против окружающих.

На церковном дворе у коновязи стоят лошади с повозками. Как раз в тот момент, когда Тээле приближается к дому пастора, из канцелярии выходят двое – молодой крестьянский парень и девушка. У обоих лица красные и смущенные. Особенно растеряна девушка: сойдя со ступенек, она поворачивает совсем не в ту сторону. Парень с усмешкой тянет ее за рукав и указывает на лошадь:

– Ну куда ты пошла, лошадь-то вон где.

– Да, да, тьфу ты пропасть! Прямо как очумела я.

Оба смеясь усаживаются на телегу и катят прочь. Тээле глядит вслед поднятому телегой облаку пыли… эта счастливая пара только что побывала у пастора, чтобы заявить о своей помолвке и выслушать его наставления.

На другой телеге сидит нищий старичок с ломтем хлеба на коленях и пытается раскрыть большой складной нож. Его тонкие, бледные пальцы никак не могут с этим справиться; словно ожидая помощи, старик смотрит на Тээле – тем двум счастливцам, разумеется, некогда было его заметить.

– Дай-ка сюда нож, я открою, – говорит Тээле.

– Не могу, – отвечает старичок. – Он у меня к пиджаку веревкой привязан, чтоб не потерялся.

Девушка подходит к телеге и раскрывает нож. Старичок смотрит на нее взглядом, полным благодарности.

Ни в его беспомощности, ни в этой пустячной ее услуге нет, собственно, ничего необыкновенного, но Тээле вдруг чувствует, как глаза у нее наполняются слезами. Настроение ее резко меняется – теперь ей хотелось бы одарить кого-нибудь безграничной нежностью и добротой. Те двое, что вышли от пастора, уехали, сидя на телеге рядом неподвижно, словно два чурбана, и все же у каждого из них есть кому дарить свои нежные чувства. Ах да, неужели у старичка ничего нет, кроме этой краюхи хлеба, к тому же она такая сухая, что застрянет в горле. Вот здесь немного денег, пусть он купит себе чего-нибудь в лавке. Как? Он не может бросить лошадь? Его оставили здесь сторожить? Кто же это велел ему сторожить лошадь?

– Не знаю, какой-то молодой парень.

– Вот как. Обожди, я сама тогда схожу и принесу. В лавке она встречает волостного рассыльного Митта; увидев Тээле, он тотчас же прерывает свой разговор с лавочником, вытаскивает из кармана конверт и протягивает его девушке. Не будет ли раяская Тээле так добра, не передаст ли письмо саарескому студенту – они ведь живут по соседству, и ей проще будет это сделать. В течение дня кто-нибудь, наверное, пойдет в Сааре, пусть захватит. Но чтобы только Тээле не забыла передать или сама отнести письмо: оно, должно быть, очень важное, студент его ждет – не дождется. В другое время он, Митт, и сам отнес бы, но сейчас некогда: дьявол этот ночью удрал из кутузки, теперь за ним и десятский и волостное начальство гоняются: поди знай, в какой трясине или болоте он прячется. Да и вообще неизвестно, как ему, Митту, удастся из этой истории выкрутиться.

Конечно, конечно, письмо будет доставлено. А Митт пусть ловит свою птицу и не теряет времени на пустяки. Ей, Тээле, надо только сперва отнести нищему чего-нибудь съестного, а потом она сразу же – с письмом на хутор Сааре!

Ну да, ну да, спасибо! За это Митт в другой раз и раяской барышне письма доставит.

В церковном дворе Тээле видит, что старичок уже не один. С другой стороны к телеге подходят какой-то молодой человек и девушка. Гляди-ка, с кем только здесь не повстречаешься: Яан Имелик и барышня Эриья! Странно – будний день, самая горячая пора, а Имелик нашел время приехать в Паунвере. А впрочем, стоит ли удивляться? Ведь и те двое, что недавно побывали у пастора, тоже не посчитались со страдной порой; жизнь идет своим чередом, жаль только, что она, Тээле, должна стоять, как верстовой столб, и молча наблюдать за бурлящим вокруг нее потоком.

– Ну-у! – восклицают обе стороны в один голос. – А вы как сюда попали?

– Нет, скажите лучше, как вы сюда попали? Вот почему, куда ни заглянешь, никого дома нет!

– Мы повстречались с Имеликом и немного прошлись тут неподалеку. У Имелика времени нет, не то поехали бы в Рая.

– Это было бы мудрое решение. Я с самого утра ищу кого-нибудь из знакомых, с кем можно бы словечком перекинуться; в этих поисках и забрела сюда.

Тээле передает старичку купленную в лавке снедь, и он снова устремляет на девушку взгляд, полный благодарности. Должно быть, не часто приходилось ему сталкиваться с отзывчивыми людьми, и теперь ему хочется повнимательнее рассмотреть, как же они на самом деле выглядят. Друзья еще несколько минут болтают о том о сем, затем Тээле неожиданно прощается, говоря, что только сейчас вспомнила об одном очень важном деле.

– Подумать только! – удивляется барышня Эрнья. – Весь день вы ищете человека, с которым можно бы перекинуться словом-другим, а теперь, когда нашли сразу двоих, вы уходите.

– Ничего не поделаешь, – отвечает Тээле, – случаются и еще более удивительные вещи. Ах да, тут недавно от пастора вышла молодая пара, видно, приходили просить, чтобы их «огласили» с кафедры… Может быть, и вы… тоже побывали там?

– Ах, вот как! Да, да, разумеется! – смеясь, восклицает барышня Эрнья. – Мы только что оттуда.

Имелик краснеет и принимается внимательно рассматривать верхушки деревьев.

– Почем знать! – говорит Тээле, на прощанье кивая им головой. – Почем знать, – повторяет она про себя, уже выйдя на дорогу. – Все возможно, Яан Имелик всегда любил действовать потихоньку, осторожно. Поди знай… поди догадайся… – И ей вдруг вспоминается замечание младшей сестры, когда-то брошенное ею в шутку: «Смотри, Тээле, будешь так долго на одного метить, а других перебирать – в конце концов на бобах останешься».

Возле кладбищенской ограды девушка останавливается, на минуту задумывается и затем быстро входит в ворота. Вокруг тишина и покой, лишь пташки щебечут в листве старых деревьев. Сюда она бывало в школьные годы приходила погулять с Имеликом, с тем самым Имеликом, который сейчас сопровождает барышню Эрнья. Близ боковой дорожки виднеется заросшая травой могилка и скамья, почти скрытая кустами, – Тээле направляется туда, садится и дрожащей рукой вынимает из-за корсажа чужое письмо. Она долго разглядывает конверт, адрес, написанный мелким, но четким почерком, смотрит на почтовый штемпель, тщательно исследует заклеенные места конверта и, наконец, приходит к следующему выводу: почерк женский, письмо прислано из дальнего уголка родного края и уже один раз было распечатано. Это последнее обстоятельство напоминает ей слухи, которые идут по деревне насчет всех писем, приходящих в Паунвере и посылаемых из Паунвере: существует будто бы какой-то не то цензор, не то ревизор, который почти ни одного письма не пропускает, не вскрыв его. Неудивительно, что и это письмо постигла та же участь. Но какое чувство должен испытывать человек, который вскрывает чужие письма и роется в чужих тайнах? Неужели это доставляет ему удовольствие? Вот если она сама сейчас распечатает письмо, этому, пожалуй, можно найти оправдание. Ей необходимо знать, кто ее соперница и что она пишет Арно, – ведь письмо, несомненно, оттуда. Тээле слышит учащенные удары своего сердца. Дрожащей рукой вытаскивает она из волос шпильку и подсовывает ее под клапан конверта. При этом она зажмуривается и еще раз мысленно перебирает мотивы, которые могли бы оправдать ее поступок. «Я должна, – убеждает она себя, – должна распечатать это чужое письмо, я делаю это в первый и в последний раз в моей жизни. Никому не открою я тайн, содержащихся в нем, никогда не злоупотреблю ими. Арно получит письмо в полной сохранности. Я ничего оттуда не возьму и ничего от себя не добавлю. Я должна… должна…»

Во время этой короткой, но острой внутренней борьбы ее охватывает почти горячечное возбуждение.

Плохо заклеенный клапан конверта приоткрывается, показывается сложенный вдвое листок бумаги, и девушка жадно проглатывает редкие строчки письма, кончающегося на первой же странице.

Разочарованная, Тээле роняет листочек на колени. Письмо это… В сущности, даже не письмо, а лишь несколько скупых, наспех набросанных строчек… привет и две-три пустые фразы. Все это, да и еще немало строк могли бы отлично уместиться на почтовой открытке. И эту записочку Арно ждал с таким страстным нетерпением! Нет, конечно, он ждал большего, но приславшая ему это письмо была не особенно щедра на слова. Какие широкие пробелы между строками! Может быть, автору письма было трудно заполнить даже эту единственную страничку. Несколько наспех брошенных фраз… ни одного нежного слова… Ой, Арно, помнит ли он те письма, что Тээле посылала ему из Паунвере! По двенадцати страниц… никогда не меньше восьми… да еще приписки на полях, в уголках, всюду, где только оставалось свободное местечко. Ой, Арно, Арно, что с тобой сталось? Ведь она тебя ни капельки не любит, она только считает себя обязанной черкнуть тебе несколько слов. Ты слеп, дорогой Арно, если не понимаешь, что такого письма не напишет человек любящий.

Да и открыть такое письмо совсем не грех; напрасно она так волновалась, считая себя чуть ли не преступницей. Это письмо она может спокойно передать адресату – в нем нет ничего, кроме холода равнодушия; она с удовольствием протянет Арно этот замызганный конверт с его убогим содержимым – пусть посмотрит и сравнит его с письмами Тээле, если они еще сохранились.

Едва ли, однако, он их сохранял. Но все равно… все равно… Интересно только, что ответит Арно, будет ли ответ равноценен этому письму или же из Паунвере отправится в путь одно из тех шаловливо-нежных посланий, какие когда-то получала она?

Девушка вздыхает, вкладывает письмо обратно в конверт и медленно покидает кладбище. Жаль уходить отсюда, из этого царства тишины и покоя, – там, за оградой, жизнь не сулит больше ничего радостного. Хотелось бы даже остаться здесь, уснуть под сенью вековых деревьев.

В березняке, что тянется близ проселочной дороги, стоит лошадь с пустой телегой. Подойдя поближе, Тээле видит, как из леса почти бегом выбегают те самые парень и девушка, которых она недавно видела в пасторате. Оба снова смущенно глядят на Тээле, взбираются на телегу и катят дальше.

Во второй половине дня Арно получает письмо, которого он так ждал.

XIII

Пары вспаханы, наступила горячая пора сенокоса. Теперь в Заболотье уже не увидишь мужчин на дворе или в доме, кроме разве Краави-Яана – того оставили в полном одиночестве возиться с ремонтом избы. Все хлопоты по дому легли на плечи старой хозяйки, только в обеденное время ей немного помогает пастушка. Даже старик и тот отправился на покос и работает вместе со всеми, насколько позволяет слабое здоровье и больные ноги.

На болоте сено уже скошено; Март копает сейчас там канаву, роется в грязи, как крот. Этого силача стараются удержать на работе с помощью всяческих посулов и приманок. Иногда, правда, он на денек-другой куда-то исчезает, но потом снова возвращается. Тоотс и Либле помогают на сенокосе, но как только выдается свободная минута, идут корчевать пни на вырубке у болота. Таким образом даже в самый разгар сенокоса им удается отвоевать под пашню новые куски земли.

Но кого в Заболотье больше не видать – это Кийра; заглянул он однажды на хутор Тоотсов, точно солнечный луч с хмурого неба, но потом исчез, и исчез уже навсегда. Управляющий и Либле решили, что рыжеволосый не выдержал знаменитого испытания костей и именно поэтому убрался восвояси; о том, что произошло на хуторе Рая, они до сих пор и понятия не имеют. Известно только, что рыжеволосый вернулся к своему прежнему ремеслу. Говорят, его игла теперь еще проворнее мелькает в окне хутора Супси и в последнее время он стал еще громче сопеть. Вот и все, что Либле о нем слышал в деревне; каковы его планы на будущее и, в частности, относительно Тээле, этого никто не знает. По слухам, хозяйская дочь из Рая больше никогда этого вопроса и не затрагивает, а если кто-нибудь спросит, лишь улыбнется уголком рта.

Как бы там ни было, Либле удалось разузнать о Тээле и кое-что другое. По его словам, Мари слышала в лавке такой разговор: раяская барышня надумала вообще уехать из Паунвере, не то в город, не то еще куда-то… Один бог знает, куда именно, но вроде бы решила стать учительницей.

В Заболотье на эти слухи не обращают особого внимания и продолжают спокойно работать, идут своей дорогой. Давно сюда никто из Паунвере не заглядывает, никто им не мешает. Теперь Тоотс понял, что чем больше он трудится, тем радостнее делается у него на душе, тем больше растет в нем чувство удовлетворения самим собой и всем окружающим. Мысли о Тээле. уже не мешают ему больше насвистывать так громко, как вздувается, и сердце уже совсем не щемит. Тоотс смело и жизнерадостно смотрит в будущее.

Но однажды доводится ему услышать разговор, который слегка портит ему настроение. Старый хозяин сидит у плиты и толкует с хозяйкой о делах Заболотья, полагая, что они одни в доме и он может выложить все, что накопилось на сердце. Йоозеп в это время набивает в горнице папиросы и подслушивает стариковские рассуждения.

– Да-а, все это распрекрасно, – начинает старик, – ничего не скажешь, с работой справляется вовремя, хлев до толку довел… избу чинит… Ничего не скажешь.

– Ну, ты, видно, нашел что сказать, раз уж такую речь завел, – отвечает мать.

– Да нет, ничего, – возражает старик, посасывая трубку. – Все в отменном порядке. Даже вперед соседей ушли в работе. Сейчас еще и вырубку раскорчевывает, там тоже засеет… Ничего не скажешь.

– Ну да, наконец-то ты хоть перед смертью увидишь, что соседей опередил, а то вечно позади плелся. Те бывало уже давно управятся… а он все еще… Ну, так какая же у тебя еще беда?

– Беды никакой нету, а только иной раз как подумаешь… Вообще-то все ладно, да опять-таки – едоков много. Народу на хуторе полон двор, всем жалованье положено… Вот и думаю, откуда же эти самые деньги возьмутся всем заплатить? Я бы не решился столько народу набирать. Ну, да все бы ничего, лишь бы не довел меня Йоозеп до того, что за всю эту канитель мне расплачиваться придется. Вот и получится: по работе-то я впереди других, а в долгах по уши увяз. И так их достаточно. Бог его знает, этого Йоозепа, – ветрогоном был с малолетства, ни о чем никогда мне не говорил, совета не спрашивал. И сейчас орудует, как полный хозяин. Да-да, так ничего плохого не скажешь да только вот деньги… деньги…

– Не ной ты зря и не кряхти, – отвечает мать. – Раз все дела он сумел наладить, сумеет и с платежами справиться. Приехал он – ты боялся, что лентяйничать будет, а теперь, когда парень взялся за работу, – опять беда!

– Ну да, кто его знает, – сплевывая, говорит старик. – Поживем – увидим. Ты всю жизнь за сынка заступалась. Я про него и слова не скажи. Да мне и говорить-то нечего, пусть только сам расплачивается за свои штуки.

Тоотс-младший, притаившись, слушает этот разговор и хмурит брови. Ишь ты, старикан, вот какая у него забота! Разве он, Йоозеп, все еще мальчишка, не знает, что делать, чего не делать? Да ну его, пусть!

Старики заговаривают о чем-то другом, а Йоозеп, захватив набитые папиросы, тихонько открывает окно и выскакивает во двор. Пускай себе рассуждает, чем ему на старости лет еще заниматься! Во всяком случае, Йоозеп знает теперь, что отец о нем думает. Между прочим, иногда совсем не плохо, если тебя считают глупее, чем ты есть на самом деле. Ничего, ничего. Время бежит, а счастье не минует. Хотя у него денег не бог весть как много, зато во всей округе не найдешь человека, который лучше него знал бы поле и скот; а это тоже чего-нибудь да стоит. Главное – пусть дадут время.

И Йоозеп действительно расплачивается с Либле, с Мартом и с кровельщиком, даже глазом не моргнув. Самая большая прореха появляется в его бюджете после того, как он, заглянув однажды в аптеку, встречается там с каким-то приехавшим издалека хуторянином и покупает у него две пары племенных поросят и корову настоящей фризской породы. После такой покупки он, правда, чешет в затылке, но спустя несколько дней корова и поросята все же оказываются в Заболотье и управляющий окружает их прямо-таки отеческой заботой.

Затем происходит небольшое событие, которое, однако, вносит в однообразную жизнь Заболотья большую перемену и вновь нарушает душевное равновесие Тоотса.

В этот день благодаря прекрасной погоде работа идет особенно успешно, и вечером у Тоотса есть полное основание сказать себе: «И на том спасибо». Возвратясь домой, он находит на столе в горнице сложенный вдвое листочек бумаги.

– От кого это может быть? – бормочет он про себя, разворачивая листок.

Взгляд его сразу падает на подпись, и загорелое лицо покрывается еще более густой краской. Тээле! Что ей вдруг понадобилось? Наверно, зовет на свадьбу, что ж еще. И, лихорадочно закуривая, он читает:

"Мой милый школьный товарищ!

Была сегодня на вашем хуторе, но, к сожалению, вас, вернее – тебя, не застала дома. Собственно, никакого дела у меня тут не было, просто захотелось посмотреть почти новый хлев в Заболотье и вообще поглядеть, что вы… ты тут поделываешь. В последнее время ты совсем скрылся с горизонта, как Иоанн на остров Патмос. Показывайтесь на глаза хоть изредка или хотя бы пришлите листочек из своей Книги откровения.

Ах да – самое главное! За то короткое время, что вы находитесь дома (опять «вы» – ну, пусть уже до конца будет «вы»), вы до неузнаваемости изменили хутор Заболотье. Теперь вам недостает только хорошего сада – мне это сразу бросилось в глаза. Думали ли вы сами об этом? В Рая много молодых яблонь, осенью сможете получить сколько угодно саженцев.

Итак, желаю здоровья и сил! До скорого свидания!

Ваша школьная подруга Тээле".

– Гм, – произносит управляющий, прочитав письмо, затем снова его перечитывает и опять произносит: – Гм!

– Что она пишет? – спрашивает мать. Она зашла за чем-то в горницу и видит, что сын читает письмо.

– Да чего ей писать, – отвечает Йоозеп, засовывая листочек в свою записную книжку. – Чего ей писать. Предлагает купить у них саженцы яблонь.

– Ишь ты, – удивляется мать. – Что она в таких делах понимает.

– Видно, понимает.

От этого письма сердце у Тоотса начинает биться взволнованно. Это нечто такое, чего он меньше всего мог ожидать. Во-первых, тут и намека не было на свадьбу, да и кто перед свадьбой пойдет на чужой хутор предлагать яблони! Во-вторых, здесь проявлялась заинтересованность в том, чтобы хутор Заболотье стал красивее, и расхваливалась его, Йоозепа, предприимчивость; за короткое время… как это там было написано? Ну да, за то короткое время, которое он прожил дома, он до неузнаваемости изменил хутор Заболотье. Так, так. Нет, черт побери, значит, акции Кийра все еще стоят не слишком высоко, если на столе в каморке Заболотья оставляют такое письмо! Кто его знает, может быть, поссорились из-за того, что Кийр не захотел учиться на управляющего? Поди знай. Но теперь он, Тоотс, действительно покажет, во что можно превратить Заболотье! Если уже такой его маленький успех вызвал похвалу, то что скажет Тээле этак годика через два? Молодые яблони… Молодые яблони растут не только на хуторе Рая, растут они и в других местах, и почему это в Заболотье обязательно должны быть те же самые сорта яблок, что и в Рая? Во всяком случае, раздобыть яблони – невелика забота, есть и посерьезнее. Да, но о чем другом, собственно, могла бы писать ему Тээле? Не о молочном же хозяйстве или о поросятах? Ей хотелось хоть чем-нибудь быть ему полезной, вот она и предложила то единственное, о чем сама имела понятие. Разумеется, дело обстоит именно так.

Ну ладно, все это распрекрасно, как говорил старикан, сидя у плиты. Но как ему, Йоозепу, теперь поступить после этого письма? Ах да, ему следует хоть изредка показываться на глаза или же послать листочек из своей Книги откровения… Из какой такой Книги откровения? Черт побери, он же не писатель какой-нибудь, вроде Лесты, который пишет книги и сочиняет стишки! Или раяская мамзель хотела тем самым намекнуть, чтобы Йоозеп ей написал? Это можно, хотя почерком своим он никогда не славился, да и ошибки в правописании встречаются у него нередко. Э, пустяки! Йоозеп Тоотс – прежде всего земледелец. Он может и писать, а может и не писать. И с визитами в Рая дело обстоит точно так же!

«Во всяком случае, – и он подносит палец к губам, – на первых порах не надо ничего делать. Пусть все уляжется. Жизнь сама подскажет, как поступить. Прежде всего надо поужинать, лечь спать и спать за семерых».

За ужином хозяйского сына почему-то начинает разбирать смех, и среди общей беседы вдруг слышится неожиданное «хм-хм-хм-пум-пум-пум!».

Едва кончив есть, Тоотс быстро уходит в горницу, шарит там шкафу и на шкафу, находит потрепанную библию, усердно ее перелистывает и, наконец, вырезает из Откровения апостола Иоанна пожелтевший листок. Либле в это время собирается домой, и управляющий, протягивая ему письмо, говорит:

– Будь добр, отнеси это письмо сегодня же в Рая. Зато завтра можешь прийти на работу чуть попозже.

И долго еще ворочается после этого в постели, представляя себе, какие глаза сделает Тээле, получив его послание. Но утром его радужное настроение меркнет; сидя на краю кровати, он несколько минут смотрит в потолок и бормочет:

– Н-да, довольно-таки дурацкую штуку я вчера вечером выкинул.

Словно в отместку за этот высокомерный поступок, мысленно подхлестывает себя и дает себе слово работать еще быстрее и лучше.

XIV

Но так как ему приходится слова и снова нести всякие расходы, а денег ниоткуда не прибавляется, то неудивительно, что его денежные запасы начинают иссякать. Однажды воскресным утром управляющий, подсчитав все свои ресурсы, приходит к выводу, что необходимо что-то предпринять: либо раздобыть откуда-нибудь денег, либо уволить Либле и Марта, а в таком случае придется прекратить и осушку болота и корчевку пней.

Обдумав положение, он говорит старику:

– Нам придется занять немного деньжат.

– Долгами не проживешь, – отвечает отец. – Заемный хлеб – что от соломы огонь: надолго ли его хватит!

– Оно конечно… Но деньги, которые ты в полезное дело вложишь, потом вернешь с лихвой.

– Кто его знает, – тянет старик, – осенью надо в кредитную кассу платить, еще один долг есть с давних времен… боюсь опять занимать: хутор в конце концов с молотка пойдет.

– Не пойдет, – уверяет сын. – А если и пойдет, так пусть уж лучше хутор с молотка идет, чем мы и дальше будем этак небо коптить. Надо же что-то делать, вперед пробиваться.

– Да-а, сынок, тебе легко говорить, ты человек молодой, и тебе все едино – как дело обернется. Ты-то по-всякому пробьешься, не так, так иначе, а ты подумай – каково нам со старухой будет под старость идти по миру с сумой. Дай уж нам спокойно глаза закрыть, а там делай что хочешь.

– Да нет, живите себе на здоровье, и по миру идти вам незачем – ни с сумой, ни без сумы, – говорит сын, заканчивая разговор.

Конечно, этого и следовало ожидать – от старика никогда ничего путного не добьешься.

Скрепя сердце, Йоозеп пока еще никого из помощников не рассчитывает, а сам едет в город. Оказывается, что Леста как раз в этот день получил небольшой отпуск. Школьные друзья отправляются на квартиру Тали, где Леста поселился после отъезда приятеля.

– Ну, – говорит Тоотс, – первым делом рассказывай, как с твоей книгой. А потом и я раскачаюсь и расскажу тебе, что делается в Паунвере.

– С книгой… – улыбаясь повторяет Леста. – Книга отпечатана. Я собирался поехать в деревню и взять с несколько экземпляров для тебя и для других; но раз ты сам сюда явился, то свою долю можешь получить хоть сейчас.

Леста идет к полке и приносит оттуда своего духовного первенца, свою книгу.

– Вот она, – говорит он. – Именно тебе я больше всего обязан тем, что она вышла в свет. Возьми и прочти, если будет время; потом скажешь мне свое мнение.

– Гм, гм, – разглядывая книгу, бормочет приятель, – прекрасная книга. Я хочу сказать – внешний вид хорош, с содержанием придется еще познакомиться. По правде говоря, я не очень-то люблю стихи. Стихи – они стихи и есть. Ах вот как, очень хорошо, что здесь и рассказы имеются, уж за них-то я возьмусь. Замечательно! Самое главное – человек что-то делает. Не все удается так, как тебе хотелось бы, но душа спокойна – по крайней мере, ты старался. Правда, Леста? Ага, ты тут еще и написал на первой страничке: «Дорогому соученику Тоотсу на память от благодарного автора». Да ну, к чему эта благодарность, расскажи лучше, много ли ты книг распродал?

– Книг? К сожалению, нет. Первая партия вышла только на прошлой неделе, остальные еще в типографии, Я и сам не знаю, как будет с этой продажей. Книга, правда, готова, но иногда страх берет, что теперь-то и начнется главная забота – как ее распродать. Куча денег затрачена… Ах да, свой долг я тебе еще никак не могу вернуть, дорогой Тоотс. Потерпи чуточку. Какую-то часть мне со временем все же удастся продать.

– Да ну тебя! – восклицает Тоотс. – Я же не потому спросил, что хочу долг получить. Время терпит. Я просто хотел узнать, как дело двигается…

– Да вот… – Леста втягивает голову в плечи. – Никак еще не двигается.

– Как это – никак? Хоть несколько штук ты все-таки уже продал?

– Поверишь ли, Тоотс, ни одной.

– Мало, – покачивает головой Тоотс.

– Мало, мало, – подтверждает Леста. – Послал в редакцию на рецензирование, как полагается… Один экземпляр отправил старому писателю, другой знакомому книготорговцу… Знаешь, тому самому, который сказал мне золотые слова. Книги эти были посланы бесплатно… в подарок или бог его знает, зачем. Сослуживцы мои, разумеется, вправе получить даром. У других знакомых тоже как-то неудобно брать деньги…

– Черт побери! Все бесплатно да бесплатно!

– Да что поделаешь. Киппель схватил тут вчера штук двадцать под мышку и ушел.

– Куда же Киппель с ними ушел?

– Да кто его поймет, куда он пошел. Может быть, на реку Пори, на рыбалку.

– Гм! Ну, а в книжные лавки ты предлагал? Неужели не берут?

– Конечно, предлагал, некоторые лавки взяли по две-три штуки, но в долг, продадут – уплатят деньги, за вычетом сорока процентов с продажной цены.

– Сорок процентов! Тогда уж лучше самому продавать, прямо читателям.

– Разумеется, лучше, но скажи мне, где они, эти читатели? Не могу же я взвалить себе на спину связку книг и пойти торговать на улицу. И дальше: если я буду расхаживать со связкой книг, мне придется бросить свою основную профессию.

– Верно. А знаешь, что тебе надо сделать? Дай объявление в газету, что вот появилась такая-то и такая-то книга, очень интересная… Кто ее в руки возьмет, тот уж не выпустит, пока не прочтет до конца. И еще добавь, что продаешь ее сам, без посредников и всяких там компаньонов. И, конечно, адрес укажи: там-то и там-то…

– Дорогой Тоотс, и это невозможно! Во-первых, тогда я должен буду сидеть, как паук, на своих книгах и ждать покупателей – у меня на это времени нет. Во-вторых, у меня нет помещения. Не могу же я открыть в квартире Тали книжную торговлю. В-третьих, никто не станет из-за моей книги приезжать в Тарту только потому, что нельзя получить ее где-нибудь поблизости. В-четвертых, в-пятых, в-шестых и даже в-седьмых, я всегда начинаю трястись от страха, когда кто-нибудь смотрит на меня в упор и говорит: «А, так это вы и есть – тот самый писатель Леста… гм, гм, гм!» Тогда мне кажется, будто человек этот давно уже следят за мной и что ждал подходящего момента, чтобы за меня взяться. В-восьмых, в-девятых и в-тридцать шестах – меня так гнетет мое долговое бремя, что я часто хожу, как помешанный, и вообще не знаю, что мне делать с моими книгами…