Текст книги "Идеи о справедливости: шариат и культурные изменения в русском Туркестане"

Глава 2
Народные судьи – колониальные козлы отпущения

Введение

В XIX веке Российская империя распространила свое влияние на казахские степи и Мавераннахр. Теперь российские законодатели и чиновники должны были обеспечить соблюдение общественного порядка на новых территориях. С точки зрения империи, чтобы «сохранить мир в обмен на дань и налоги»[305]305
  Burbank J. An Imperial Rights Regime: Law and Citizenship in the Russian Empire // Kritika. 2006. Vol. 7. № 3. Р. 402.


[Закрыть], было необходимо вписать местные правовые нормы в структуру имперского управления, а также официально признать за местным населением их исконные права и обязанности. Соответственно, Российская империя установила на завоеванной территории плюралистичный правовой режим. Были введены военные и мировые суды под председательством русских судей, а также народные суды под председательством казиев. Последние были устроены с целью сохранения шариатской системы правосудия – точнее, шариата доколониальной эпохи, каким его представляли себе русские. Некоторые черты исламской правовой культуры подверглись глубокой трансформации, другие же остались нетронутыми. В этой главе мы рассмотрим один из разрывов, возникших в исламской правовой культуре вследствие колониальных нововведений. Мы увидим, что правовая структура колонии требовала изображения народных судей (казиев) в образе взяточников. Это породило множество ложных обвинений в отношении казиев. Данные обвинения мы находим в прошениях, которые мусульмане подавали в колониальную администрацию русского Туркестана.

Формы правового управления, внедренные русскими, почти не отличались от западных инструментов доминирования в колониальной Азии. Цивилизаторская миссия Санкт-Петербурга опиралась на предполагаемую асимметрию между имперскими законами и различными формами правосудия коренных народов. Российские колонизаторы были убеждены, что залогом распространения «гражданственности»[306]306
  Martin V. Law and Custom in the Steppe… Р. 4, 43; см. также: Werth P. Changing Conceptions of Difference, Assimilation, and Faith in the Volga-Kama Region, 1740–1870. Р. 170, 184–185.


[Закрыть] среди народов казахской степи и Мавераннахра является сближение[307]307
  О понятии сближения см. введение, с. 56, сн. 3.


[Закрыть] «низшей» локальной нормативно-правовой базы, то есть «обычая», с «высшей» правовой системой империи – «законом». С точки зрения колонизаторов, местные практики вполне поддавались трансформации без военного вмешательства: имперскую правовую систему вполне можно было внедрить мирным путем. Поэтому российские власти оставили колониальным подданным возможность представлять дела в «народные суды» под председательством местных правоведов. При этом имперские колонизаторы надеялись со временем убедить новых подданных в том, что имперская правовая система гораздо более привлекательна[308]308
  Schuyler E. Turkistan: Notes of a Journey in Russian Turkestan, Khokand, Bukhara, and Kuldja: 2 vols. London: Sampson Low, Marston, Searle, and Rivingston, 1876. Vol. 1. Р. 168.


[Закрыть].

Однако институциональные механизмы, установленные имперскими властями в Средней Азии, значительно отличались от решений, внедренных в других регионах Российской империи с мусульманским большинством. В 1788 году указом Екатерины II было учреждено Духовное управление мусульман – муфтият в г. Уфе. Духовное управление надзирало за приходами мечетей европейской части России, контролировало назначение имамов и их деятельность. Кроме того, муфтии выпускали фетвы и распоряжения, легитимировавшие государственную политику и имперское законодательство с исламской точки зрения. Принято считать, что в повседневном применении исламский закон ограничивался сферой личного статуса – регистрацией рождения детей, бракосочетаний, разводов, а также вопросами наследства[309]309
  Crews R. D. Empire and the Confessional State: Islam and Religious Politics in Nineteenth-Century Russia // AHR. 2003. Vol. 108. № 1. Р. 76, ref. 94.


[Закрыть]. Действительно, царская администрация, как правило, оставляла решения по этим вопросам за имамами местных мечетей. Однако другие важные аспекты исламского права в Урало-Поволжье часто оставались в «серой зоне», не получая официального государственного признания. Одним из этих аспектов было учреждение вакфов в поддержку мечетей и мусульманских школ. Мусульмане, которые жили в регионе, находящемся в ведении муфтията, имели право обращаться с вопросами и жалобами в земские собрания и суды присяжных, во всяком случае после судебных реформ императора Александра II (годы правления: 1855–1881). Однако в Средней Азии дела обстояли иначе: земских собраний в данном регионе не существовало, а судебная власть была сосредоточена в руках военных[310]310
  Morrison A. S. Metropole, Colony, and Imperial Citizenship in the Russian Empire // Kritika. 2012. Vol. 13. № 2. Р. 329.


[Закрыть]. Как мы увидим ниже, прошениями мусульман занимались военные офицеры, получившие широкую свободу действий в том, что касалось решений по специфичным для шариата юридическим вопросам. Поэтому нам часто встречаются эпизоды, когда командированные в Туркестан военные чиновники, незнакомые с основами исламских законов, весьма творчески подходили к делам, касающимся вакфного права, права собственности, традиционного брачного выкупа, исламского доказательного права и так далее. Данная ситуация повлекла за собой непредвиденные последствия для правовой культуры колонии и правовой практики в целом. Как правило, при разрешении конфликтов военные офицеры империи чаще всего применяли имперские законы в сочетании с исламским правом; подобная гибридизация судебных процедур типична для колониальных ситуаций. С данной точки зрения Средняя Азия представляет собой исключительный регион, где принцип верховенства государственного закона, каким его представляли себе петербургские законодательные органы, не соблюдался. Тем самым регион в институциональном плане отличался от территории, находившейся в ведении Духовного управления мусульман.

Хотя девизом российских законодателей и было «сохранение»[311]311
  Об устройстве судебной части в Туркестанском крае: гл. 3. Устройство суда. 1881. ЦГАРУз. Ф. I-1. Оп. 27. Д. 68. Л. 1.


[Закрыть] местной правовой культуры, формальное включение местных обычаев в нормативно-правовую базу Российской империи в действительности привело к созданию новых правовых культур. Имперская классификация проводила различие между законами оседлых мусульманских сообществ и законами кочевников. Данное разделение следовало из распространенного предположения, что кочевники были лишь частично исламизированы. «Мусульманин-киргиз – мусульманин только номинальный», – как-то заметил один колониальный офицер[312]312
  Там же. Л. 14 об.


[Закрыть]. С точки зрения российских чиновников, правовая культура кочевников претендовала на абсолютную туземность. Таким образом, казахи рассматривались как субъекты правопорядка, называемого «адат» (араб. ‘адат), а формулировки адата представлялись менее детальными, чем формулировки собственно исламского права:

Главное различие между шариатом и адатом, то есть правовой системой, сообразной с местными обычаями казахов, заключается в том, что шариат различает уголовные и гражданские правонарушения. Адат, однако, не выделяет уголовных преступлений и включает последние без каких-либо отличий в категорию гражданских правонарушений, караемых материальной компенсацией пострадавшей стороне или ее родственникам[313]313
  Там же. Л. 3.


[Закрыть].

Колонизаторы не только проводили различия между обычным правом и шариатом на основе процессуальных особенностей. Они также считали, что своды норм и законов некоторым образом отражают коллективный характер людей, населяющих регион. Поэтому российские власти считали, что казахи, будучи кочевниками, придерживаются отличной от шариата правовой системы, так как по природе своей они несовместимы с исламским правопорядком. Русские полагали, что шариатский суд у казахов «существовать не может»[314]314
  Там же. Л. 1 об.


[Закрыть]. Утверждалось, что право у кочевников «опирается на обычай, неопасный для народа и правительства, а правовая система казиев опирается на законы Магомета, потворствует фанатизму и помещает народ в замкнутое пространство, не позволяющее интеллектуального роста»[315]315
  Там же. Л. 3–3 об.


[Закрыть]. Следовательно, в гоббсовском мире русских законодателей и чиновников членам оседлых сообществ предписывалось обращаться в народные суды под председательством казиев, которые судили по шариату, в то время как от кочевников ожидалось, что за разрешением конфликтов они будут обращаться к народному судье – бию (чагат. бий), который, как утверждалось, судил по обычному праву.

Поскольку термин «бий» будет многократно встречаться на протяжении данного исследования, следует прояснить его историческое значение и проследить его эволюцию после российского завоевания Средней Азии. Многочисленные русские современники описываемых событий утверждали, что должность бия традиционно была добровольной, а полномочия биев по разрешению споров зависели от согласия на то обеих тяжущихся сторон[316]316
  «Несмотря на то что термин бий часто переводится как „судья“, будет неверным ассоциировать его должность с формальным судом, например с судом Российской империи эпохи реформ. Другими словами, звание бия не давалось человеку по получении формального образования или по назначении на должность. Честь называться бием даровалась человеку, имевшему глубочайшее знание казахского адата и способному выступать в качестве справедливого посредника. По большому счету бием мог быть любой, к кому участники спора обращались за помощью в разрешении вопросов»: Martin V. Law and Custom in the Steppe… Р. 27. Тот же подход см.: Crews R. D. For Prophet and Tsar: Islam and Empire in Russia and Central Asia. Р. 216: «…казахи приобретают звание бия в неформальном порядке».


[Закрыть]. Однако вне Туркестанского генерал-губернаторства бии имели правовые полномочия, эквивалентные полномочиям вождей племен; этой властью их наделял местный правитель[317]317
  См. грамоты о назначении бием у каракалпаков при правлении Кунгратов, опубликованные в следующем сборнике: Документы архива хивинских ханов по истории и этнографии каракалпаков / Ред. Ю. Э. Брегель. М.: Наука, 1967. С. 297–298, 431, 530. О назначении биев у казахов (казакийа улус) Половецкой степи см. грамоту Мухаммада Бахадур-хана, выданную Шахмураду бин Сари-Кул, который был назначен главой ветви (тира) Мехдикули клана (халк) ‘Алим в 1856 году: ЦГАРУз. Ф. I-125. Оп. 2. Д. 14. Л. 1. Другие примеры см.: ЦГАРУз. Ф. I-125. Оп. 2. Д. 12. Л. 1; Д. 9. Л. 1. Хотя у тянь-шаньских кыргызов звание бия передавалось по наследству, данный титул явно имел имперский подтекст, так как назначение бием требовало получения грамоты империи Цин. См.: Prior D. G. High Rank and Power among the Northern Kirghiz: Terms and Their Problems, 1845–1864 // Explorations in the Social History of Modern Central Asia (19th–20th Century) / Ed. P. Sartori. Leiden: Brill, 2013. Р. 142–143.


[Закрыть].

Чтобы начать понимать, каким образом шариат и адат были включены в государственный режим правового плюрализма, давайте представим обычный день в одном из городов колониальной Средней Азии. Человек по имени Бура-бай приходит к исламскому судье и требует возмещения ущерба в судебном порядке: по его словам, некий Мулла-бай украл у него коня. Казий выносит решение в пользу истца[318]318
  Шариатский судебный регистр (Ташкент, Беш-Агачская часть). Запись № 3. 25.04.1882. ЦГАРУз. Ф. I-36. Оп. 1. Д. 2170. Л. 2.


[Закрыть]. Бура-бай выходит из помещения суда; мимо него проходит человек по имени Тура-бай, который направляется в суд обычного права. Сын Тура-бая был убит членами клана (уруг) несколько дней назад. Вначале предполагалось, что убийство будет наказано возмездием, однако влиятельные люди, выступив в качестве посредников между сторонами, убедили Тура-бая отказаться от иска в обмен на денежную компенсацию[319]319
  Свидетельство о мирном урегулировании (сулх), оформленное казахскими судьями (бийлар) в Ташкенте. 07.07.1868. ЦГАРУз. Ф. I-36. Оп. 1. Д. 434. Л. 11. Мой перевод документа и обширный комментарий к его содержанию см.: Sartori P. The Birth of a Custom… Р. 304–305.


[Закрыть]. Пока оформляют свидетельство о полюбовном соглашении, некий Саид Газыхан приходит в кабинет русского нотариуса Георгия Ламздорфа. Газыхан намеревается обойти исламский закон о наследстве. Пользуясь русским законом о личном статусе, он хочет гарантировать своим дочерям равную с сыновьями долю наследства; по шариату они бы получили меньшую часть имущества. Ламздорф заверяет завещание Газыхана, которое гласит, что в случае смерти наследство будет поровну распределено между всеми наследниками[320]320
  ЦГАРУз. Ф. I-365. Оп. 1. Д. 94. Л. 2–3 об.


[Закрыть]. Нотариус работает у себя в кабинете допоздна; когда он наконец откладывает дела и покидает здание, на улице уже темно. По пути он слышит сердитые крики из соседнего двора, где Хальмухаммад с несколькими сообщниками только что вломился в дом своей бывшей жены Тулаган-Ай, и ссора по поводу супружеских обязательств вот-вот перерастет в драку. На следующее утро Тулаган-Ай в сопровождении сына придет в русский мировой суд и выдвинет против бывшего мужа обвинение в нападении и побоях[321]321
  ЦГАРУз. Ф. I-21. Оп. 1. Д. 59.


[Закрыть].

Эта история – коллаж из судебных записей по нескольким делам, возбужденным в различное время в разных городах русского Туркестана. Соединив их в один сюжет, я попытался показать, что подобные случаи происходили во множестве городов региона: на это явно указывают документы российской военно-гражданской администрации. Эту компиляцию нескольких источников можно с некоторыми допущениями рассматривать как слепок обыкновенного дня городской судебной жизни Средней Азии в период российского правления. Народный судья шариатского суда выносит решение по делу мусульманского городского вельможи; дело казахов-кочевников в соседнем зале решается согласно обычному праву; другие действующие лица из коренного населения добиваются рассмотрения дел в соответствии с русским гражданским и уголовным правом.

Ничто из вышеприведенных примеров существенно не выбивается из представления законодателей Российской империи о судебной системе в регионе. В сводах законов, действующих на территории Средней Азии, указывалось, что коренные жители городов и кочевники должны руководствоваться своими «обычаями» – исламским законом или обычным правом соответственно – а кроме того, имеют возможность при желании обращаться в русские имперские суды или напрямую в администрацию колонии.

Таковым представлялся Санкт-Петербургу и локальному центру – Ташкенту – правопорядок колонии, где империя намеревалась установить новые парадигмы законности. Считалось, что новая правовая система сможет вовлечь коренное население в сферу влияния имперского права и вызовет среди жителей Средней Азии желание принять новые, более «цивилизованные» модели поведения. Одним из элементов широкомасштабного проекта культурной перестройки, инициированного русскими, стала трансформация способов получения колониальными субъектами юридической помощи. Проект опирался на безусловную веру в культурное превосходство российского имперского закона над местными обычаями. Как емко выразилась Вирджиния Мартин: «Чтобы произвести изменения и добиться успеха <…> в соблюдении [коренными жителями] законности, русские чиновники управляли подданными посредством личного примера, „великодушного руководства“, а не силой или принуждением»[322]322
  Martin V. Law and Custom in the Steppe… Р. 36.


[Закрыть].

Несомненно, с точки зрения имперских властей народные суды были временными институтами[323]323
  Crews R. D. For Prophet and Tsar: Islam and Empire in Russia and Central Asia. Р. 268.


[Закрыть], подлежащими скорой замене так называемыми мировыми судами. В основе колониального юридического проекта лежала идея, что на смену локальной правовой культуре в один прекрасный день придут новые представления о гражданственности, а культурные различия между колонизаторами и их подданными сотрутся, уступив место новой законности: «[… народные суды] допустимы лишь при определенных ограничениях. Оставление этой системы <…> приведет к снижению ее значимости, в то время как наша правовая система завоюет доверие народа»[324]324
  ЦГАРУз. Ф. I-1. Оп. 27. Д. 68. Л. 3–3 об.


[Закрыть]. Однако введение универсальных имперских законов постоянно откладывалось[325]325
  Crews R. D. For Prophet and Tsar: Islam and Empire in Russia and Central Asia. Р. 292.


[Закрыть]. Некоторые генерал-губернаторы и другие чиновники предпринимали попытки расправиться с народными судами, однако, как и в других колониальных ситуациях, эти попытки так ничем и не окончились. Сохранение народных судов вплоть до последних дней Российской империи не позволило русским претворить в жизнь проект универсальной государственности, который они долго надеялись воплотить[326]326
  Comaroff J. L. Colonialism, Culture, and the Law… Р. 306–307.


[Закрыть]. Колонизаторы не только не достигли правовой однородности в колонии, но и, напротив, углубили различия между группами. Однако это не означает, что российским властям не удалось распространить действие имперского закона на мусульманские сообщества Средней Азии. Вопреки мнению, что коренные жители Средней Азии лишь изредка обращались к мировым судьям[327]327
  Crews R. D. For Prophet and Tsar: Islam and Empire in Russia and Central Asia. Р. 261.


[Закрыть], в действительности местные часто требовали рассмотрения дел по закону Российской империи[328]328
  См. гл. 4.


[Закрыть]. Впрочем, это чаще происходило в нетривиальных ситуациях, когда мусульмане не могли разрешить проблему без выхода за рамки мусульманского сообщества и обращения в альтернативные судебные инстанции. Представляется вероятным, что мусульмане обращались в имперские мировые суды гораздо реже, чем в народные суды. Тем не менее, вне зависимости от частоты, сами факты обращения мусульман к колониальной администрации служили подкреплением «цивилизаторской» логики Российской империи и тем самым демонстрировали могущество имперской системы знаний.

Используя термин «народный суд», я предполагаю, что перед нами институт, специально разработанный для колониальной ситуации, а следовательно – институциональное новшество. Разумеется, я не хочу сказать, что должность казия была изобретением российских колонизаторов или же что они придумали исламское право. Даже беглый взгляд на нотариальные документы, выходившие из-под пера казиев до и после установления российской имперской власти, демонстрирует, что и в тех и в других случаях употреблялось множество одинаковых шаблонных фраз. Постоянство формы исламских нотариальных документов свидетельствует о том, насколько консервативным был юридический язык казиев. На протяжении веков он оставался неизменным[329]329
  Данному вопросу посвящена крупная монография Ольги Чехович, так и оставшаяся неопубликованной. См.: Чехович О. История развития актов юридического оформления феодальных отношений в Средней Азии XII–XVI вв. Ташкент, 1979. Неопубликованная рукопись. ЦГАРУз. Ф. R-2678. Оп. 1. Д. 60.


[Закрыть] и едва ли подвергался сторонним влияниям. Однако, рассматривая социальную историю народных судов исключительно сквозь призму нотариальной деятельности казиев, мы неизбежно придем к ошибочным выводам насчет того, как изменились исламские правовые практики после колонизации. Сделав шариат частью колониальной институциональной системы, российские власти изменили множество характерных черт среднеазиатского судопроизводства. С точки зрения колонизаторов, казий – народный судья – был местным чиновником, который служил империи, получал вознаграждение за работу, а по уходу в отставку имел право на пенсию[330]330
  ЦГАРУз. Ф. I-1. Оп. 2. Д. 1023.


[Закрыть]. В то же время коренные жители Средней Азии считали казиев гарантами исламского права в русском Туркестане – однако уже не теми должностными лицами, что прежде, при ханах, являлись представителями традиционного правового режима. Связь с прошлым прослеживалась скорее в теории, чем на практике. До колонизации суды под председательством казиев подчинялись напрямую ханским дворцам и хакимам, а в судопроизводстве регулярно принимали участие служители ханского суда и посредники. С приходом российской власти эти инстанции превратились в «казийские суды», подчиняющиеся исключительно русским колониальным властям. Нет необходимости говорить о том, что теперь казии действовали в рамках юридического поля, которое значительно отличалось от прежнего, описанного в главе 1.

В данной главе я продемонстрирую, что учреждение народных судов имело как позитивные, так и негативные последствия для местных специалистов по вопросам права. Мы заглянем в жизнь ташкентского народного судьи по имени Мухитдин Ходжа. Наш герой был правоведом не в первом поколении: его отец, Мухаммад Хаким Ходжа Ишан, служил верховным судьей (кази-каланом) в Ташкенте под властью кокандского ханства. Мухитдин Ходжа являлся одним из самых выдающихся деятелей не только колониального юридического поля, но и более широкого публичного пространства колониального Ташкента. Некролог Мухитдина Ходжи, написанный на русском языке известным востоковедом Николаем Остроумовым[331]331
  Репринт: Остроумов Н. П. Сарты. Этнографические материалы (общий очерк). 3-е изд. Ташкент: Тип. газеты «Среднеазиатская жизнь», 1908. С. 125–131.


[Закрыть], не оставляет сомнений в том, насколько важной была роль этого судьи как культурного брокера («посредника между этой властью и народом») столицы генерал-губернаторства. Практически все воспоминания Остроумова о Мухитдине пронизаны восторгом и восхваляют мусульманского правоведа за помощь по внедрению имперских законов в регионе и личный пример, побудивший других мусульман к «сближению» с русскими колонистами. Остроумов хорошо знал Мухитдина и был подробно осведомлен о его деловых отношениях с представителями империи. Автор некролога упоминает, что правовед приглашался на события чрезвычайной важности, и описывает награждение Мухитдина Ходжи орденами Св. Станислава и Св. Анны. Кроме того, Остроумов замечает, что судья был в некоторой степени «избалован» особенной любезностью со стороны российских чиновников, включая генералов и военных губернаторов. Несмотря на посредственное знание русского языка, мусульманский правовед смог стать своим в мире имперской бюрократии, который порой враждебно относился к жителям колонии.

Некролог, написанный Остроумовым, проливает свет на несколько важных аспектов жизни Мухитдина Ходжи, рассказывает о том, какое он носил облачение и какого жизненного уклада придерживался. Упоминается даже «особая комната», обустроенная в русском стиле, где он принимал европейских гостей. Однако автор ни слова не говорит о других сторонах личности правоведа. Неоднократные избрания на пост народного судьи дали Мухитдину возможность накопить значительное количество недвижимых богатств. Он приобретал как городские дома, так и участки садовой земли за стенами Ташкента. К моменту своей смерти Мухитдин Ходжа оставил за собой внушительный бумажный след из актов о различных сделках, предпринятых им для приумножения своего богатства: как недвижимости, так и наличных денежных средств (ил. 1).

Большая часть документов после смерти правоведа была передана по наследству согласно мусульманскому закону. Теперь часть их хранится в различных фондах Центрального государственного архива Республики Узбекистан, а часть в личных собраниях детей внучки Мухитдина Ходжи, Восилы Ахроровой[332]332
  Восила Ахророва (р. 10.01.1926) – дочь младшего сына Мухитдина Ходжи, Саида Ахрар-хана. Вероятно, именно Саид Ахрар-хан унаследовал большинство рукописей и литографий, составлявших личную библиотеку Мухитдина Ходжи. Архив документов отошел двум другим сыновьям правоведа. Значительная часть этих документов была передана в Центральный государственный архив Узбекской ССР неким Зафаром Алимовым в 1939 году. См. вводную часть, озаглавленную «Ташкентский кази-калян», к характеристике двух описей фонда I-164.


[Закрыть].

На службе империи в должности казия Мухитдину Ходже часто приходилось выступать в роли опекуна несовершеннолетних детей. Имея в распоряжении крупные денежные суммы, он более или менее свободно действовал в качестве кредитора[333]333
  Подробнее см.: Sartori P. Constructing Colonial Legality in Russian Central Asia: On Guardianship // CSSH. 2014. Vol. 56. № 2. Р. 419–447.


[Закрыть]. Роль посредника, в которой выступал Мухитдин, также имеет большую важность. Как мы увидим в главе 5, в юридических документах, вышедших из-под пера этого человека, исламские традиции оформления фетв и трактатов сочетаются с пространными размышлениями о русских законах и бюрократических практиках. Особенно это верно для судебных документов, оформленных правоведом в диалоге с российскими должностными лицами.

С ростом богатства и влияния росло и число врагов Мухитдина Ходжи как среди местных, так и среди русских чиновников. Жители Ташкента постоянно обвиняли правоведа во взяточничестве и должностных злоупотреблениях. Имперские бюрократы шпионили за ним и строили планы по выведению его из игры. Лишь однажды пришлось Мухитдину поступиться своим положением – после Холерного бунта 1892 года; данная история была тщательно реконструирована Джеффом Сахадео[334]334
  Sahadeo J. Russian Colonial Society in Tashkent, 1863–1923. Bloomington: Indiana University Press, 2007. Р. 94–107, especially 104–105.


[Закрыть]. С одной стороны, биография Мухитдина Ходжи – это хрестоматийная биография казия, служившего в эпоху российского завоевания. С другой стороны, она выделяется среди множества биографий других народных судей, которые использовали доступ к бюрократическим и политическим ресурсам для достижения личного богатства[335]335
  Арендаренко Г. А. Досуги в Туркестане, 1874–1889. С. 169.


[Закрыть], налагали штрафы и выносили приговоры по небывалому личному произволу[336]336
  [Пален К. К.] Отчет по ревизии Туркестанского края по Высочайшему повелению сенатором гофмейстером графом К. К. Паленом. Народные суды Туркестанского края. Также см.: Crews R. D. For Prophet and Tsar: Islam and Empire in Russia and Central Asia. Р. 268.


[Закрыть] и в конце концов становились объектами беспощадной критики с точки зрения как морали, так и пригодности к судейской службе.