Текст книги "Идеи о справедливости: шариат и культурные изменения в русском Туркестане"

4. Шариат и институты власти

Еще одна проблема, с которой мы можем столкнуться при чтении научных работ по исламскому правоведению и шариату в доколониальной Средней Азии, – это допущения, касающиеся концепции институтов власти и «государства». Рассматривая такой регион мусульманского мира XIX века, как Средняя Азия, мы можем поместить местные ханства в контекст более широкой истории модернизации. Мы могли бы заключить их в рамки нарратива культурных изменений, согласно которому мусульманские государства приобрели собственный опыт модерности в результате встречи с западной цивилизацией. Однако такой подход рискует привести нас к предположению, что в Хиве, Бухаре и Коканде имела место та же тенденция к модернизации, которую мы наблюдаем, к примеру, в Османской империи в период Танзимата. Между тем история права в Средней Азии имеет совершенно иной характер. Мусульманские государства этого региона не проводили реформ или культурной перестройки, подобной той, что имела место в Османской империи во второй половине XIX века. Источники показывают, что предпринималось очень мало попыток формализации и процессуализации судебной деятельности. Мы не находим ни случаев кодификации шариата по принципу османских канун-наме, ни случаев правовой трансплантации западных юридических текстов[272]272
  См.: Rubin A. Ottoman Nizamiye Courts: Land and Modernity. New York: Palgrave MacMillan, 2011.


[Закрыть]. Вместо этого в Средней Азии мы обнаруживаем формы «корпоративной идентичности» и «аппарат социального обеспечения», а также «универсальный административно-бюрократический контроль»[273]273
  Hallaq W. B. Islamic Law: History and Transformation // The New Cambridge History of Islam / Ed. R. Irwin. Cambridge: Cambridge University Press, 2010. Vol. 4: Islamic Cultures and Societies to the End of the Eighteenth Century. Р. 143.


[Закрыть] и инструменты «наблюдения, дисциплины и наказания». Все эти черты Ваэль Халлак считает неотъемлемыми свойствами модерного национального государства, в условиях которого шариат лишился своих изначальных функций и потерял прежнее значение.

По Халлаку, тенденция к модернизации в мусульманском мире впервые проявилась в Османской империи в виде систематической централизации, возникшей как мера противодействия западной военно-экономической мощи. Позже этот процесс перекинулся на колонии с мусульманским большинством. В этих условиях шариат все больше стал подчиняться законотворческим нормам государств и их собственным представлениям о юриспруденции. Модерное государство и шариат, с точки зрения Халлака, несовместимы, поскольку оба они представляют собой «механизмы управления», не терпящие никаких внешних попыток «определения сущности права»[274]274
  Hallaq W. B. Sharī‘a: Theory, Practice, Transformations. Р. 361.


[Закрыть].

В подходе Ваэля Халлака к изучению шариата в модерный период существуют две методологических бреши. Во-первых, он рассматривает централизацию судебного аппарата как центробежную силу, из-за которой шариат оказывается выброшен за пределы своего изначального местонахождения. Идея о том, что шариат находился на периферии государства, в корне неверна для истории права в Средней Азии и ханафитского мира в целом. Музаффар Алам демонстрирует, что попытки переосмысления взаимоотношений между шариатом и государством имели место в Герате при правлении Шахруха в первой половине XV века и позже при Бабуре (годы правления: 932–937/1526–1530)[275]275
  Alam M. The Languages of Political Islam: India, 1200–1800.


[Закрыть]. Подобные попытки стали заметнее в конце XVIII века и на всем протяжении XIX века – или же, по крайней мере, сохранилось больше источников, это подтверждающих. Данный феномен не имеет отношения к встрече с Западом. Еще по приказу Аурангзеба (годы правления: 1068–1118/1658–1707) был составлен сборник юридических заключений под заглавием «Ал-Фатава ал-‘Аламгирийа». Однако еще за век до этого по велению первого правителя династии Абулхайридов в Бухаре был подготовлен сборник «Ал-Фатава аш-Шибания» на персидском языке, доступный для местного населения[276]276
  «амма ба‘д: чунин гуйад ал-факир (далее имя автора. – П. С.) ки ба‘ис бар тахрир-и ин каламат ва такрир-и ин макалат ан-аст ки хазрат-и сахиб-киран-и надир-заман ин факир-и шикаста-йи дуруст-и‘тикад ра амр кард ки китаби бар баб-и масайил-и шар‘ийа-и фар‘ийа нависад ки гариб ба-фахм ва ма‘мула бихи башад та бар джами‘-и мустафидан-и ан асан башад»: ‘Али бин Мухаммад ‘Али бин ‘Али бин Махмуд ал-Мухтари ал-Хваразми ал-Кубрави. Ал-Фатава ал-Шибанийа. Ташкент. ИВАНРУз. № 6112/1. Л. 7a–7б. Описана в СВР: Т. VIII. С. 290.


[Закрыть]. Через несколько десятилетий после издания этого сборника по поручению Шаха ‘Аббаса было составлено руководство «Джами‘-и ‘аббаси», целью которого была популяризация знаний о шиитском праве среди народа. Таким образом, в иранском мире XVI–XVII веков имело место несколько попыток определения исламской правовой сферы, инициированных правителями[277]277
  Jurdi Abisaab R. Converting Persia: Religion and Power in the Safavid Empire. London: I. B. Tauris, 2004. Р. 58.


[Закрыть].

Вторая проблема заключается в том, что, проводя разделение между государством как исключительным источником правовых полномочий и судебной властью, мы априорно разделяем две сущности, которые в действительности были едины. Большинство служащих государственных канцелярий – административных аппаратов исламских государств – имели то же происхождение и образование, что и правоведы, назначаемые на посты казиев или муфтиев. Даже сами правители часто были специалистами в области права, либо же их окружали правоведы – ясавул-и ‘улама’. Улемы служили в ханских канцеляриях и преподавали в медресе, учрежденных представителями местных династий. Государство и исходящее от него правовое знание не должны рассматриваться как нечто отличное или противоположное знанию, производимому улемами. Проводя искусственную границу между государством и шариатом (или же улемами), мы рискуем ошибочно охарактеризовать юридическое поле, в основе которого лежит единственная нормативно-правовая база, как плюралистичное. Действительно, подданные среднеазиатских ханств воспринимали ханский дворец и казиев как различные судебные инстанции. Однако различия здесь связаны с полномочиями по выполнению судебных решений, а не с порядком судопроизводства.

Существует весьма скромное количество литературы о государственном правовом управлении в Средней Азии, и во всех этих работах приводятся удивительно похожие сведения. Утверждается, что правосудие ханского дворца значительно отличается от казийского шариатского правосудия, поскольку ханский суд имеет дело с правонарушениями, выходящими за рамки юрисдикции казиев; либо же суд правителя описывается термином «мазалим», означающим суд второй инстанции[278]278
  Ben-Bassat Y. Petitioning the Sultan: Protesters and Justice in Late Ottoman Palestine. London: I. B. Tauris, 2013. Р. 24–28.


[Закрыть]. Насколько мне известно, из этой общей тенденции выбивается недавнее исследование Йоссефа Рапопорта, где связь между ханским судом и шариатом рассматривается в иной перспективе. В своей работе, посвященной деградации исламской правовой системы в Мамлюкском султанате, Рапопорт утверждает, что «суды мазалим домамлюкской классической традиции <…> были <…> превращены в суды широкой юрисдикции, которые работали параллельно с шариатскими казийскими судами. Новые институты получили название судов сийасах, поскольку в них упор делался на беспристрастность, достигаемую за счет отхода от шариатского формализма <…> Юрисдикция судов сийасах в XV веке распространялась на дела, не имеющие прямого влияния на государственную политику, такие как дела о погашении долгов или бракоразводные процессы»[279]279
  Rapoport Y. Royal Justice and Religious Law: Siyāsah and Sharī‘ah under the Mamluks // MSR. 2012. № 16. Р. 75.


[Закрыть]. Автор делает два важных вклада в изучение взаимосвязи между шариатом и правосудием ханского дворца. Во-первых, Рапопорт демонстрирует, что казии и судьи при правительстве имели взаимодополняющие функции. Во-вторых, исследователь указывает на растущее напряжение в отношениях между двумя судебными институтами. Создание «судов сийасах» было знаком централизации правового управления, в результате которого правитель стал более активно вмешиваться в принятие решений казиями. Чаще всего централизованная османская администрация представляется как единственный случай, в котором напряжение между двумя судебными инстанциями разрешалось правителем посредством кануна, то есть особого сборника распоряжений, в котором шариат увязывался с законом правителя.

В продолжение тезиса Рапопорта я утверждаю, что правосудие ханского дворца и шариат не только дополняли друг друга, но и представляли одну и ту же нормативно-правовую базу. Во-первых, как мы уже видели, в Средней Азии XIX века исламское право применялось не только профессиональными судебными органами. Я надеюсь продемонстрировать, что в трех государствах, образованных после падения Аштарханидов и Абулхайридов в 1747 году, отправление правосудия подверглось бюрократизации и централизации, вследствие чего суд правителя стал играть большую роль в разрешении частных споров между подданными. Архивы документов династий Мангыт (1753–1920), Минг (1798–1876) и Кунграт (1770–1920) дают понять, что казии чаще всего исполняли скромную роль советников по правовым вопросам и поэтому несли личную ответственность за каждое принятое ими решение. Если исключить личные записи казиев, которые в советской научной классификации называются «казийскими документами»[280]280
  По-узбекски – qozi hujjatlari.


[Закрыть], то мы видим, что жители ханств Средней Азии пользовались юридическими услугами ханского суда, а дальнейшее разбирательство могло предполагать или не предполагать участие специалистов-казиев.

Во-вторых, мы находим оформленные правоведами XIX века заключения, легитимирующие тот факт, что казии обязаны подчиняться воле местного правителя. Это означает, что открытое проявление зависимости от правителя постепенно становилось характерной чертой исламского юридического поля Средней Азии[281]281
  Pickett J. The Persianate Sphere during the Age of Empires: Islamic Scholars and Networks of Exchange in Central Asia, 1747–1917 (diss. PhD). Princeton University, 2015. Ch. 5.


[Закрыть]. Тот факт, что правоведы выносили заключения по данному вопросу, предполагает, что зависимость улемов от правителей была объектом дискуссии экспертов по вопросам права[282]282
  Об аргументах против подчинения ‘улама’ мангытской династии см.: Donish A. Navodir-ul-vaqoe / Ed. A. Devonaqulov. 2 vol. Dushanbe: Donish, 1988–1989. Vol. 2. P. 53–54.


[Закрыть].

5. Об обычном праве

Исследование историографии права в послемонгольской Средней Азии и изучение роли государства в отправлении правосудия сопряжены с дополнительной проблемой, требующей особого прояснения. Часто предполагается, что среднеазиатские ханства могли действовать в рамках некой правовой сферы, которая отличалась от шариата и была культурным наследием монголов. В частности, Чингисхан известен как законодатель, принявший уложение обычного права под названием «яса» (jasaq). Мы не можем сказать, что представляла собой яса во время правления Чингисхана, поскольку все письменные источники, отсылающие к этому корпусу права, появились только через несколько столетий[283]283
  Irvin R. G. What the Partridge Told the Eagle: A Neglected Arabic Source on Chinggis Khan and the Early History of the Mongols // The Mongol Empire and Its Legacy / Eds R. Amitai-Press, D. Morgan. Leiden: Brill, 1999. P. 10; Morgan D. The ‘Great Yasa of Chinggis Khan’ Revisited // Mongols, Turks, and Others: Eurasian Nomads and the Sedentary World / Eds R. Amitai, M. Biran. Leiden: Brill, 2005. P. 305–307.


[Закрыть]. Столь же непросто дело обстоит с периодом Тимуридов и сводом законов, который у Марии Эвы Сабтельни называется «торэ» (törä). Исследовательница объясняет торэ как «тюрко-монгольский свод обычного права, практикуемый Тимуром, его потомками и чагатайскоязычными последователями <…> который пересекается с ясой Чингизидов и дополняет ее»[284]284
  Subtelny M. E. Timurids in Transition… P. 15–16.


[Закрыть]. По Сабтельни, одним из элементов, напрямую связывающих тимуридское торэ с обычным правом Чингизидов, является йаргу — «следственный суд», описываемый Сабтельни как «главный инструмент обеспечения выполнения ясы»[285]285
  Ibid. P. 21. Той же точки зрения придерживается Юрген Пауль: Paul J. Zentralasien. Frankfurt am Main: Fischer, 2012. P. 317.


[Закрыть]. Тем не менее в источниках эпохи Тимуридов торэ и йаргу чаще всего упоминаются в контексте напряженных отношений с шариатом[286]286
  Subtelny M. E. Timurids in Transition… P. 25; Togan İ. Uluğbek zamanında Yasa ve Şeriat Tartışmaları // Tarih Çevresi. 1994. № 1. Р. 9–16; Binbaş İ. E. The Anatomy of a Regicide Attempt: Shāhrukh, the Ḥurūfīs, and the Timurid Intellectuals in 830/1426–27 // JOAS. 2013. Vol. 23. № 2. Р. 33.


[Закрыть], при этом почти не приводится примеров их реального функционирования. К XIX веке слово «йаргу» обрело совершенно иное значение и стало применяться для обозначения наказаний, применяемых ханским судом[287]287
  Ахмад Махдум Даниш Мухандис-и Бухари, также известный как Ахмад-и Калла. Тарджимат ал-ахвал-и амиран-и Бухара-и шариф аз Амир-и Даньял та ‘аср-и Амир ‘Абд ал-Ахад. Ташкент. ИВАНРУз. № 1987. Л. 15б; Мактубат-и Амир Хайдар ба Мухаммад Хаким Бий. Ташкент. ИВАНРУз. № 2120. Л. 304a: «йасавул ра ‘афв фармудим байад ки тахсилдаран аз вай йаргу талаб насазанд»; Семенов А. А. Очерк устройства центрального административного управления Бухарского ханства позднейшего времени. Ташкент: Изд-во Средне-Азиатского государственного университета, 1929. С. 13. Юрген Пауль утверждает, что суд йаргу продолжал существовать и после Шахруха, но не приводит никаких доказательств в поддержку своего заявления: Paul J. Zentralasien. P. 317.


[Закрыть].

Томас Уэлсфорд приводит веские доводы в пользу того, что монгольская яса и тимуридское торэ представляли собой не что иное, как инструменты отсылки к традициям Чингизидов, «понимаемых в узком контексте. Так как не существовало никаких авторитетных записей периода правления самого Чингисхана, то люди получали информацию о „чингизидской традиции“ лишь в форме поздних вариантов, каждый из которых артикулировал мировоззрение, некоторым образом отличающееся от предыдущего»[288]288
  Welsford T. Four Types of Loyalty in Early Modern Central Asia: The Tūqāy-Tīmūrid Takeover of Greater Mā warā al-Nahr, 1598–1605. Leiden: Brill, 2012. Р. 85.


[Закрыть]. Данная интерпретация верна и для более поздних периодов. Как замечает Анке фон Кюгельген, мангытские историографы неоднократно возносили хвалу своим покровителям за отмену «чингизидских нововведений» (бид‘атха-йи чингизи), по большей части представлявших собой формы налогообложения, не предусматриваемые шариатом[289]289
  Von Kügelgen A. Die Legitimierung der mittelasiatischen Mangitendynastie in den Werken ihrer Historiker, 18.–19. S. 270–272.


[Закрыть]. В частности, так поступили хивинские хронисты Мунис и Агахи, когда Эльтузар-хан, правитель династии Кунгратов, отменил подобные «незаконные нововведения» хорезмского налогообложения[290]290
  Shīr Muḥammad Mīrāb Mūnis, Muḥammad Rizā Mīrāb Āgahī. Firdaws al-iqbāl: History of Khorezm. Р. 183–184. Наблюдается поразительное сходство между решениями Шахмурада, Эльтузар-хана и Шахруха: всем им возносили похвалу за отмену незаконных форм налогообложения (каланат) и восстановление шариата; см.: Subtelny M. E. The Sunni Revival under Shār-Rukh and Its Promoters: A Study of the Connection between Ideology and Higher Learning in Timurid Iran // Proceedings of the 27th Meeting of Haneda Memorial Hall Symposium on Central Asia and Iran August 30, 1993. Kyoto: Institute of Inner Asian Studies, 1993. Р. 20.


[Закрыть].

Из вышесказанного следует, что если в Средней Азии раннего Нового времени и существовало правовое поле, отличающееся от исламского права и находящееся в исключительной юрисдикции правящей династии, то это был суд йаргу. Однако, согласно реконструкции Сабтельни, он вышел из употребления при Шахрухе. С другой стороны, начиная с XVI века в текстах упоминаются «чингизидские» правовые практики, не относящиеся к исламскому праву. Однако из этого не обязательно следует, что данные практики представляли собой тюрко-монгольское обычное право или же принципы, по которым государственные органы осуществляли правосудие.

Стремясь отойти от этатистской перспективы, историки исламского права (особенно исследователи истории Османской империи) пытаются показать, что шариатские суды не только имели некоторую автономию по отношению к государству, но и работали по принципу «коллективной ответственности и самоуправления»[291]291
  Ergene B. A. Local Court, Provincial Society and Justice in the Ottoman Empire: Legal Practice and Dispute Resolution in Çankırı and Kastamonu (1652–1744). Leiden: Brill, 2003. Р. 24.


[Закрыть]. Мой тезис, напротив, придает особое значение тесной связи между шариатскими судами и государством. Здесь могут возникнуть подозрения, что своим аргументом я пытаюсь воскресить интерпретативную парадигму, от которой историки давно отказались. В ответ на это подозрение я возражу, что мое исследование основано на той идее, что среднеазиатские ханы не претендовали на законодательные прерогативы. Они никогда не предпринимали попыток законотворчества в рамках шариата или же кодификации шариатских законов. Мусульманские государства активно продвигали теорию правосудия, в основе которой лежала защита шариата, и при этом обращались к местным порядкам, обычаю и коллективной ответственности. Данный инклюзивный аспект работы государства не сочетается с нарративом об оппозиции между централизованным правоприменением и автономными правовыми сферами. Таким образом, я помещаю государство в рамки юридического поля, где все правовые акторы пользуются шариатом как общим набором юридических ценностей, позволяющим переводить частное на язык общего. Предполагалось, что судьи, равно как и культурные брокеры, святые и носители локальных знаний, действуют в соответствии с шариатом. Ханство следило за соблюдением шариата и могло привлечь к ответственности за его нарушение.

Кратко коснемся значения обычного права в период российского завоевания, тем более что к этой категории мы будем обращаться в последующих главах. Принято считать, что европейцы «изобрели» обычное право, когда поручили экспертам из коренного населения записать законы, соблюдаемые локально и ранее существовавшие лишь в устном виде. Однако колониальное «изобретение» обычного права принимало и другие формы. К примеру, российские чиновники напрямую занимались сбором информации о местных законах, выступая таким образом в роли антропологов права. На Кавказе представители имперской власти составляли книги деревенских правил на арабском языке. В Средней Азии российские служащие собирали материалы для «сборников обычаев» (ереже), которые, как правило, издавались на русском языке. Как в европейском, так и в российском случае «изобретение» обычного права состояло в сознательном отделении некоторых комплексов норм от более широкой системы правовых значений, частью которых они являлись ранее[292]292
  Law in Colonial Africa / Eds K. Mann, R. Roberts. Portsmouth, NH: Heinemann, 1991. Р. 4; Chanok M. Paradigms, Policies, and Property: A Review of the Customary Law of Land Tenure // Law in Colonial Africa. Portsmouth, NH: Heinemann, 1991. P. 61–84; Kemper M., Reinkowski M. Einleitung: Gewohnheitsrecht zwischen Staat und Gesellschaft // Rechtspluralismus in der Islamischen Welt. Gewohnheitsrecht zwischen Staat und Gesellschaft / Eds M. Kemper, M. Reinkowski. Berlin; New York: De Gruyter, 2005. Р. 2–3; Cooper B. M. Injudicious Intrusions: Chiefly Authority and Islamic Judicial Practice in Maradi, Niger // Muslim Family Law in Sub-Saharan Africa: Colonial Legacies and Post-Colonial Challenges / Eds S. Jeppie, E. Moosa, R. Roberts. Amsterdam: Amsterdam University Press, 2010. Р. 183–218; Guerin A. Racial Myth, Colonial Reform, and the Invention of Customary Law in Morocco, 1912–1930 // The Journal of North African Studies. 2011. Vol. 16. № 3. Р. 361–380.


[Закрыть]. Сборники обычаев Кавказа и Средней Азии, публикуемые в российской прессе с расширенными комментариями, были частью имперской политики подавления авторитета шариата в отдельных мусульманских сообществах. Данная политика была направлена на облегчение покорения туземных народов. Вирджиния Мартин отмечает:

Разнообразные сборники правил и принципов, предназначенные для государственного пользования или публикуемые в периодических изданиях, совокупно обозначались как «обычное право» казахов. Таким образом российские чиновники и ученые «изобрели» казахское обычное право и наделили его претензией на универсальность. Они создали базу писаных обычаев, где, по всей вероятности, было зафиксировано множество судебных практик, принятых у определенной родовой группы в определенном регионе в определенное время. Однако, будучи перенесенным на бумагу, устный обычай перестает быть точным отражением изменяющихся повседневных практик[293]293
  Martin V. Law and Custom in the Steppe… Р. 4.


[Закрыть].

Любая кодификация является попыткой зафиксировать определенные правила, обеспечить их нормативность, а также, вероятно, исключить другие нормы, не соответствующие меняющимся социальным обстоятельствам. Однако попытки кодификации права мусульманских колоний предпринимала не только колониальная администрация. Мусульмане-правоведы также составляли справочники действующего права, например сборники фетв и краткие юридические руководства (мухтасар)[294]294
  Fadel M. The Social Logic of Taqlīd and the Rise of the Mukhatasar // ILS. 1996. Vol. 3. № 2. Р. 193–233.


[Закрыть]. Эти издания публиковались с целью укрепить авторитет некоторых форм правовых обоснований и наделить универсальным характером определенные судебные процедуры[295]295
  Fekry Ibrahim A. The Codification Episteme in Islamic Juristic Discourse between Inertia and Change // ILS. 2015. Vol. 22. № 3. Р. 157–220.


[Закрыть]. К примеру, термины дастур и ‘урф, часто встречающиеся в среднеазиатских документах, являются культурными конструктами, то есть представляют собой категоризацию постфактум, призванную присвоить некоторой практике, давней или новой, статус обычая.

Кроме того, Пол Дреш[296]296
  Dresch P. Legalism, Anthropology, and History: A View from Part of Anthropology // Legalism: Anthropology and History / Eds P. Dresch, H. Skoda. Oxford: Oxford University Press, 2012. Р. 1–37.


[Закрыть] и Джудит Шиле[297]297
  Scheele J. A Taste for Law: Rule Making in Kabylia (Algeria) // CSSH. 2008. Vol. 50. № 4. Р. 895–919.


[Закрыть] указывают на необходимость различения изобретенного обычая (invented custom) и существовавших в колониальный период негосударственных форм законности, которые невозможно свести к колониальным «изобретениям» или принудительным нововведениям западного происхождения. Исследователи утверждают, что акцент на изобретенном характере обычного права скорее затуманивает, чем проясняет значение законов или нормативных установлений, которые мы называем «обычным правом». Вслед за Дрешем и Шиле я признаю, что ученые до сих пор не приложили усилий к исследованию того, каким образом функционировало казахское обычное право и как его понимали практикующие и потребляющие его люди.

Два аспекта обычного права в колониальной Средней Азии следует рассмотреть дополнительно. Во-первых, по всей видимости, казахские арбитры (бии) не задумывались, что они работают в судах, созданных российскими колонизаторами, и отправляют правосудие в соответствии с системой, которую мы сегодня называем колониальным «изобретением». Возможно, они не считали важными сведения, которые записывали в судебные регистры, и лишь старались угодить российской администрации. Однако более вероятным представляется, что арбитров вполне устраивал новый институциональный порядок, установленный в судах обычного права; бии были убеждены, что действуют в рамках нормативной системы ‘адат. Вероятно, казахские судьи с одобрением относились к народным судам как институциональному нововведению, так как оно шло на пользу их личным интересам. Клиентура новых судов обычного права представляла собой источник дохода и значительно увеличивала власть биев. При этом некоторые казахи, по всей видимости, рассматривали обычное право не как колониальное изобретение, а как проявление собственной правовой культуры.

Во-вторых, что более важно, бии, выносившие судебные решения в определенном мусульманском сообществе по обычному праву, при необходимости могли поменять юридическое обличье, предстать в роли казия и вынести приговор по шариату[298]298
  Sartori P. The Birth of a Custom… Р. 312.


[Закрыть]. Этот любопытный феномен мы наблюдаем в различных областях русского Туркестана[299]299
  Аллен Дж. Франк отмечает это явление в сообществе кереев города Петропавловска, называя феномен «пересечением функций казиев и биев»: из электронной переписки. 26 февраля 2015.


[Закрыть]. Он обусловлен тем, что присоединение региона к Российской империи привело к «исламскому возрождению», которое проявилось в распространении институтов исламского высшего образования (медресе), где студенты изучали и практиковали шариат. В результате при российском правлении наряду с процессуальными изменениями мы встречаем значительное количество исламских формулировок как в документах судов по адату, так и в документах шариатских судов[300]300
  Sartori P. Murder in Manghishlaq… Р. 235–240.


[Закрыть].

Из обоих описанных аспектов следует, что российский империализм в Средней Азии повлиял на значение, приписываемое обычаю жителями региона, и в конце концов изменил их правосознание.

Выводы

Подданные хана подавали жалобы в ханский дворец по множеству причин. По широко распространенному мнению, судебные инстанции Бухары, Хивы и Коканда имели бóльшую силу, чем суды местных чиновников – казиев; одобрение приговора ханским судом гарантировало его исполнение. Среднеазиатские, в особенности хорезмские, источники начала XX века свидетельствуют о том, что казии даже не обладали властью вызывать в суд тяжущиеся стороны. Это демонстрирует следующая запись, из которой видно, что ответчик применил силу против служителя суда:

Мулла Мухаммад Панах, муж Биби-Бики, сестры Муллы Джум‘а-Нияза из Хивы, открыл ее [жены] сундук ключом и украл кожаные кавуши и дорогую одежду. Кроме того, он побил вышеупомянутую Биби-Бику безо всякой на то причины и причинил ей страдания. Поэтому кази ишан назначил Муллу Саида Мухаммада доверенным представителем [ясавул] и послал его [на место преступления]. [Мулла Мухаммад Панах] и его побил и оскорбил. Поэтому упомянутый [Мулла Джум‘а-Нияз] имеет претензию к Мулле Мухаммаду Панаху. Пусть они явятся в ханский суд Его Величества – да продлится его царствование вовек – вместе со служителем, Рахманом Бирганом Баджбаном, охранником [навкар] Мухаммада Я‘куб-бая ясавулбаши, и разрешат дело. Они должны заплатить служителю по два таньга за каждый фарсах. Данное распоряжение было записано 6 числа месяца раби‘у ас-сани 1336 года [19.01.1918][301]301
  ЦГАРУз. Ф. I-125. Оп. 1. Д. 633. Л. 90. Фарсах – примерно 5,5 км.


[Закрыть].

Отправляясь в суд правителя, тяжущиеся стороны совершали значительные финансовые вложения. Причиной, по которой люди были готовы на большие траты, могло стать нежелание ввязываться в борьбу за власть на местах, стремление привлечь максимальное внимание публики к разбирательству для восстановления собственной репутации[302]302
  Здесь я обращаюсь к концепции публичности, как ее понимает Дэниел Лорд Смэйл: Smail D. S. The Consumption of Justice: Emotions, Publicity, and Legal Culture in Marseille, 1264–1423. Ithaca: Cornell University Press, 2003.


[Закрыть] или желание избежать вмешательства местных чиновников, не вызывающих доверия. Согласно нашим источникам, местные подданные имели право требовать передачи дела на рассмотрение в Хиву, даже если до этого уже проводились слушания у хакима или в казийском суде[303]303
  ЦГАРУз. Ф. I-125. Оп. 1. Д. 498. Л. 44, 56–56 об.


[Закрыть]. Таким образом, право живущих на периферии подданных обратиться с жалобой в ханский дворец представляло собой часть «культуры правосудия».

В Средней Азии XIX века, как и везде в мусульманском мире, большинство дел разбиралось и разрешалось неформальным образом. Мое утверждение о том, что ханский дворец играл первостепенную роль в урегулировании споров, справедливо лишь для малой части конфликтов между жителями деревень и провинций, находящихся вдали от центров власти. В удаленных от столиц местах в разрешении тяжб регулярно участвовали уважаемые члены местного сообщества и старшины. Распространенные в Средней Азии документы об освобождении от обязательств и достижении мирного решения, оформляемые казиями, по всей видимости, свидетельствуют о неформальном разрешении конфликтов без вмешательства государственного представителя. Неформальные договоренности были неотъемлемой частью местной правовой «системы». Тем не менее данное наблюдение не противоречит утверждению, что отношения власти между государственными чиновниками оказывали влияние на практику исламского права. Мусульмане не обращались к простым судьям, пока не получали указание от хакима или ханского суда[304]304
  ЦГАРУз. Ф. I-125. Оп. 1. Д. 509. Л. 145. Ответ, который диванбеги отправил хану, демонстрирует, насколько велики были полномочия хивинских властей указывать казиям, какое решение вынести по тому или иному гражданскому делу. Здесь приводится дело о взыскании долга: диванбеги в письме казию приказывает назначить доверенного представителя (амина) и послать того с охранником на место, чтобы продать часть собственности должника кредиторам (14.11.1916).


[Закрыть]. Местному населению было известно, что казии в основном выступают в качестве нотариусов и советников по юридическим вопросам, а вынесенные ими приговоры фактически являются итогом судебных процессов, проведенных по приказанию хакима или ханского дворца.

Вне всякого сомнения, среднеазиатские правители уделяли внимание бытовым спорам подданных, при этом не придерживаясь устоявшихся судебных практик, которым строго следовали в других регионах мусульманского мира. Причиной этому является то, что обращение в ханский суд (‘арз) было способом разрядить напряженную социальную обстановку. Кроме того, что более важно, центральные власти получали таким образом возможность регулярно отслеживать местные настроения и вовремя подстраиваться под меняющиеся социальные обстоятельства.