Текст книги "Сердце на Брайле"

11

Мы скользили к лету, как с горки. Деревья покрылись листьями, а лица мальчишек – прыщами. У меня вылезало по одному каждый день: я пытался их считать, но сбился на семьдесят втором. Лицо стало как поверхность Луны. Папа купил белесый лосьон и намазывал меня каждый вечер. В итоге через десять минут всё лицо чесалось и горело. Но папа настаивал, что надо потерпеть полчаса, поэтому усаживал меня перед телевизором, где показывали исторические передачи. Его очень волновала история, и у меня сложилось впечатление, что мои прыщи он принимал тоже за какую-то революцию. Потом я мог смыть лосьон: рожа была красная, словно ее подпалили. Но папа говорил, что так лучше.

– Ты красив, как император. Теперь иди бриться!

Если наждачной бумагой потереть лицо, результат будет примерно таким же. Преимущество этого периода в том, что гормоны всех уравнивают. Гормоны – очень демократичная штука. В коллеже никто надо мной не смеялся. Даже Лягушку больше не дразнили, потому что все стали на нее похожи. К тому же прыщи не помешали ей найти себе воздыхателя. Только я, Этьен и Мари знали о его чувствах. Первый раз я скрывал что-то от моего уважаемого египтянина и был счастлив, потому что так выглядела независимость.

С описаниями внутренней красоты проблем не возникло, можно было много придумать, но вот с внешней всё обстояло сложнее.

Я показал результат папе, чтобы он проверил на орфографию, потому что в крутизне и красоте написанного я был уверен точно:

 
Лигушкой зовут тебя все,
И я исключением не был.
Горжусь что и ум на лице
У тебя я один заприметил.
Широка твоя кость как душа,
Как созвездия сыплют прыщи.
А когда ты жуешь чуть дыша,
Моей больше любви не сыщи.
Ат одной лишь улыбки я млею
Я один и, кажись, я помрею!
 

Папа побледнел, а потом покраснел до самых ушей. Естественно, он был под впечатлением и переполнен отцовской гордостью.

– Ты заметил, что буквы в начале выстраиваются в слова? Круто, правда?

– «Лягушка» пишется через «я». А «моя» – через «о».

Он откинулся на спинку кресла и долго всматривался в меня, почесывая подбородок.

– Я один его написал, – уточнил я, немного смутившись.

– Надеюсь, – ответил папа. – Для двоих тут многовато.

– Ну кроме слов «сыскать», «млеть» и «созвездия». Это я взял из учебника литературы.

– Возьми листок. Будем улучшать.

– Тебе не нравится? А мне кажется, получилась бомба!

– Да нет же, нравится, но всё равно улучшим. Кое-какие детали. Думаешь, Мик Джаггер никогда не переписывал свои тексты? А старик Ронсар, полагаешь, доводил бы нас до слез века спустя, если бы не перекраивал свои стихи вдоль и поперек?

В итоге я отдал Этьену переработанную с папой версию, но без особой уверенности. За орфографию не ручаюсь, но по содержанию и форме я думал, что мой вариант лучше. Мари сказала, что я повел себя как Кристиан с Сирано[71]71
  Персонажи драмы Эдмона Ростана «Сирано де Бержерак». Сирано де Бержерак – поэт, дуэлянт, гвардеец – влюблен в свою кузину Роксану, но боится ей открыться, поскольку не отличается красотой из-за своего огромного носа. Роксана знакомится с красивым юношей, однополчанином Сирано – Кристианом и влюбляется в него. У Кристиана другая проблема: он красив, но не может связать и слова. Сирано решает помочь Кристиану выразить свои чувства к Роксане и начинает писать за него любовные письма.


[Закрыть], но мне это ни о чём не говорило, хотя сравнение с книжным персонажем было лестным.

– Думаешь, этот Кристиан обращался к толковому словарю? – спросил я.

В итоге вот что получилось:

 
Едва в мою жизнь ты вошла,
Как я сон и покой потерял.
Ты любовь в моем сердце зажгла,
И я с болью воспринял твой дар.
На уроке изящно склонившись,
Ты пишешь старательно строки.
Пером твоим стать взмолившись,
Я жду окончанья урока.
Хочу стать твоею я ручкой
И воспеть глубину твоих глаз:
Твоими словами, любой закорючкой
Рассказать о любви без прикрас.
Никогда еще не был прекрасней
Твой носик при свете лучей.
А твой взгляд роковой и опасный…
Нет его в мире милей.
А если ты мне откажешь,
Как жить потом мне прикажешь?
Не нужно быть гением вовсе,
Когда о любви сердце просит
И покорно невзгоды все сносит.
 

Было забавно наблюдать, как Этьен и Лягушка повсюду гуляют вместе, держатся за ручки, дурачатся. Так что, я решил, кое-что мне всё-таки удалось. Поначалу-то я думал, что Этьен хотел с ней встречаться из-за гормонов, потому что у него была своя теория.

– Понимаешь, – объяснял он мне, – девчонки пострашнее обычно самые лучшие подружки, с ними лучше всего… ну, это самое…

– Да ну?

– Конечно, это же логично. А Лягушка – самая страшная девчонка в школе, так?

– Пожалуй, одна из. Но чтобы сказать наверняка, надо обратиться к специалисту.

– Получается, что Лягушка – одна из лучших подружек в школе, а может, самая лучшая.

Ну, кому как. Мари объясняла мне, что такой подход называется силлогизмом и следует аккуратней обращаться с этими штуками. Она говорила что-то о Сократе: я – человек, а значит, я что-то там… уже забыл[72]72
  Силлогизм – логическое умозаключение, в котором из двух суждений (посылок) получается третье (заключение). Классическим примером простого категорического силлогизма является следующее умозаключение. Всякий человек смертен (бо́льшая посылка). Сократ – человек (меньшая посылка). Следовательно, Сократ смертен (заключение). Мари-Жозе, вероятно, имела в виду именно этот силлогизм, однако совершенно справедливо заметила, что в нем не всё так просто.


[Закрыть]. Но я не знал, прав Этьен или нет: что-то в его уравнении от меня ускользало. Со временем я заметил, что его теория не работает, потому что он по-настоящему влюбился. Всегда приятно видеть, как ломается чья-то теория: словно сам мир ускользает и просачивается сквозь рыбацкие сети. Этьен даже стал вести себя спокойнее и мудрее – вот как влияют все эти любовные штучки.

Однажды он подошел ко мне и спросил в замешательстве:

– Ты же смотришь на вещи как поэт. Что можно подарить девчонке? Что-нибудь изысканное.

– Даже не знаю. Может, цветы?

– С цветами не получится. У нее аллергия.

– Тогда духи. Да, духи – это круто. Обычно дарят либо цветы, либо духи. Или книгу, но это для самых продвинутых, когда уже всё серьезно.

Казалось, Этьен крепко озадачился.

– Ну или пригласи ее в ресторан, – продолжил я, – романтика, свечи, вы сблизитесь. Я как-то видел что-то вроде этого в фильме по телевизору. Кстати, ты говорил ей о своем призвании?

– Ты о чём?

– Ты рассказал ей, что хочешь стать проктологом?

Он объяснил мне, что, с тех пор как влюбился, дырки в задницах интересуют его уже не так сильно.

– Итак, что ты ей подаришь?

– Свожу ее в кино на ужастик. И подарю самый большой попкорн. По-моему, очень круто.

Вдруг, сам не знаю почему, я спросил его:

– Прости, что меняю тему, но ты не знаешь, наша старая хижина еще на месте?

– А зачем она тебе? Хочешь снова там репетировать?

Я пожал плечами.

– Нет, просто интересно, не развалилась ли она.

– Не развалилась, со всеми кушетками, полный комфорт… Слушай, а может, мне ее в хижину пригласить…

Не только Этьен изменился благодаря магии чувств. Однажды я заметил, что учительница математики больше не хромает. Совсем. Она шагала нормально и даже уверенно. Тогда я подумал, что ее ребенок окончательно покинул правую ногу и жить ей стало легче. Иногда на уроках учительница мечтала о чём-то с легкой улыбкой на губах. Было заметно, что ей сложно сосредоточиться и она предпочла бы поговорить с нами совсем о других вещах, а не о косинусах, тангенсах и пропорциях. В июне месяце уже вообще не верится во все эти математические штуки. По-моему, учительница просто встретила человека, с которым ей оказалось гораздо интереснее, чем с грудой цифр, пусть она и была по ним специалистом. Теперь математичка носила кокетливые юбки, а в ушах у нее поблескивали побрякушки, которые буквально гипнотизировали меня на уроках. Я даже стал ею немного восхищаться. Но, конечно, не настолько, как Мари, Хайсамом или папой.

Казалось, нам с Мари удастся продержаться до конца. После концерта жизнь наладилась, потому что никто больше ничего не подозревал. Все решили, что Мари внимательно следила за нотами, но на самом деле она знала партитуры наизусть и кивком показывала, когда нужно переворачивать страницы. Мне пришлось немного потренироваться, потому что не так-то просто перевернуть страницу в нужный момент. Папа говорил мне, что такое выражение используют, когда хотят о чём-то забыть и засунуть в долгий ящик часть своей жизни из-за пережитой боли. В тот момент я принял его объяснение за приглашение к разговору:

– А ты перевернул страницу вашей с мамой жизни, а?

Папа не очень любил откровенничать и чаще всего прятался за «панаром», я это давно понял. Поэтому-то он попытался слиться с темы, начав рассказывать мне историю о производстве «панаров PL-17» в Уругвае, в которой фигурировал какой-то трудновыговариваемый идентификационный номер.

– Папа, ты перевернул страницу?

Отец глубоко вздохнул.

– Да, но книга получилась не из тех, что в мягкой обложке!

Он забеспокоился, что я не пойму метафоры, но я кивнул в знак того, что уже привык к параболическим высказываниям и понимаю его чувства.

– Мы же с тобой счастливы вдвоем, правда?

– Конечно счастливы! – ответил папа, стукнув меня по спине, чтобы мозги встали на место.

Мари сказала мне, что у меня отлично получается переворачивать страницы и что когда она станет знаменитой, то возьмет меня к себе в качестве профессионального переворачивателя страниц – а это очень важная роль на каждом концерте. Она объяснила, что некоторые великие музыканты никогда не ошибались именно благодаря своим переворачивателям.

– Мне несказанно повезло, что я нашла своего специалиста с первой попытки.

Конечно, я не очень понимал, зачем ей переворачиватель, учитывая состояние ее зрения, но не стал возражать. К тому же я заметил, что люди, которых мы любим, постоянно убеждают нас в том, что мы незаменимы, хотя мы сами прекрасно осознаем, что ни на что не годимся.

В день концерта все замерли в креслах, словно парализованные, даже дышать никто не смел. Помню, я посадил Хайсама и его отца в первый ряд. Уважаемый египтянин мне даже сказал:

– Сегодня шаббат, но один раз можно сделать исключение. Не столько ради музыки, сколько ради того, чтобы посмотреть, как толпу будут водить за нос слепая и неуч.

Мне следовало бы обидеться, но с Хайсамом надо всегда быть выше всего, что видишь и слышишь, поэтому я принял его слова за высочайший комплимент. На сцене я почувствовал себя голым. Я бы даже не заметил разницы, если бы это действительно со мной произошло. Каждый раз, когда я переворачивал страницу, мне казалось, что с меня снимали одежду, но смычок Мари не унывал и незамедлительно начинал вязать новую. В финале концерта у меня бешено билось сердце и лился градом пот. К Мари подошли всякие важные городские и школьные шишки, чтобы поздравить ее и даже немного меня, из вежливости. Мари смотрела им прямо в глаза, и мне стало интересно, откуда она всегда знает, где именно находятся глаза у ее собеседников.

Мы были уверены, что преодолели последнее препятствие. Две недели. Достаточно мизинцем пошевелить, как Моисею перед Красным морем, и все преграды расступятся. В коллеже я уже не понимал, кто из нас двоих кого защищает. Она казалась уязвимой, а я стал ее доспехами. И впервые благодаря этой роли, благодаря слабости Мари я почувствовал себя на своем месте. Бывало, например, что ее просили прочесть текст, а отвечал я, и все находили такое поведение нормальным, будто мы превратились в сиамских близнецов. Как Лорел и Харди[73]73
  Стэн Лорел и Оливер Харди – американские киноактеры, комики, одна из наиболее популярных комедийных пар в истории кино.


[Закрыть]. Поначалу мне это нравилось, но чем ближе мы были к экзамену, тем сильнее становилось чувство, которого, мне казалось, я не должен испытывать. Теперь я боялся не того, что мы не доберемся до конца года, нет. Настоящая паника грубо хватала меня за горло днем и терзала сердце ночью. Я понял, что мне не под силу перевернуть эту гигантскую страницу. Однажды я заговорил с Мари.

– Знаешь, – сказал я, – не очень веселенькая ситуация получается. Школа всегда была для меня бедой. Даже в яслях у меня возникли проблемы с адаптацией, так папа говорит. Потом меня чуть не оставили на второй год в начальной школе. И вдруг, в этом году, всё поменялось. В первый раз кто-то действительно на меня рассчитывает. А это немало. Мне кажется, достаточно чувствовать себя полезным, чтобы быть счастливым. Понимаешь, наступят каникулы… Ты поедешь в свою музыкальную школу для супергениев. А я…

– А ты?

Она смотрела на меня, лукаво улыбаясь, словно то, что я сказал, было какой-то нелепицей.

– Ну… А у меня снова начнется изгнание. Никого. Всё станет как прежде. Только вот теперь будет совсем невесело прятать туалетную бумагу. Они все могут сколько угодно фигней страдать, но я сильно изменился. Набрался кое-какого благородства. Клянусь, иногда я надеюсь, что ты провалишь экзамен и останешься со мной. Но я прекрасно знаю, что провалы не в твоих привычках, как не в моих – всё успевать, потому что у меня жизнь как у папы: ездить странными кривыми дорогами. В следующем году, ну… я сам буду как слепой.

Я видел, что она пытается меня понять, и это было очень мило с ее стороны. А потом, вместо того чтобы достойно остановиться, не знаю, что со мной стряслось, – меня понесло дальше. Захотелось рассказать ей о величественности моих чувств. Поэтому я потупил глаза и произнес низким театральным голосом:

– По правде, моя жизнь началась лишь в тот день, когда я тебя встретил…

– Ты знаешь?

– Что знаю?

– Ну, стихи Луи Арагона:

 
Я живу на свете от черты,
Где тебя я встретил на дороге…[74]74
  Отсылка к «Неоконченному роману» – автобиографической поэме французского поэта и прозаика Луи Арагона (1897–1982), в которой есть строки: «Я живу на свете от черты, / Где тебя я встретил на дороге, / И меня в заботе и в тревоге / От безумья оградила ты, / Уведя меня на те отроги, / Где встают посевы доброты». Пер. С. Кирсанова.


[Закрыть]
 

– Да ну? Так это его? Как его зовут, еще раз?

– Луи Арагон. Великий поэт. Иногда раздражающий, когда речь заходит о высоких чувствах, но всё же…

– Забавно, я думал, он был пилотом. Получается, не так сложно клепать стихи. Достаточно отпустить мысль в свободный полет…

Несколько минут мы шли молча, направляясь в сторону консерватории. Деревья и дома отчетливо вырисовывались впереди, как это бывает в самом начале лета. Я пытался найти слова, чтобы выразить то, что чувствую. В итоге я вздохнул:

– Короче, в следующем году у меня сердце будет на Брайле.

Я очень гордился своей формулировкой, потому что она точно выражала всё, что было у меня на сердце и что страшило меня в будущем. Мари застыла передо мной и прищурила свои маленькие мертвые глаза, словно молила, чтобы ей вернули зрение на минутку. Вдруг произошло что-то невероятное. Она протянула ко мне руки, и они сомкнулись у меня за спиной, а Мари тихонько, очень нежно уткнулась лицом в мою грудь, немного согнув колени, потому что она была выше. Через несколько минут Мари произнесла:

– Никто и никогда не скажет мне слов прекраснее. Пока ты говоришь так со мной, я уверена, что своей музыкой я заставлю дрожать звезды.

– Думаешь? – глупо спросил я.

– Да.

И мы рассмеялись, потому что всё еще были в том возрасте, когда слезы переходили в смех… Только позже сердце почувствует разницу.

* * *

Я был рад, что в это время папа часто предлагал мне ездить в «Канаду» и заниматься доставкой для его клиентов. Наверняка он решил, что я хорошо вел себя в течение года и набрался некоторой ответственности.

Мы погружались в ночь. Больше всего мне запомнились ослепительные огни встречных машин, которые время от времени попадались нам на пути. На улице Шахматной доски я загружал «панар» согласно папиному списку, а затем присоединялся к нему в кабинете. Там мы планировали путь, рисуя сложные лабиринты на карте города. Иногда папа позволял себе высказать кое-какие соображения относительно жизни в целом, а также истории и перемен, которые не всегда приводили к лучшему.

– Хочешь мое мнение, Виктор?

– Да, папа.

– Правда в том, что с тех пор, как «Ситроен» ликвидировал производство «панаров», всё пошло наперекосяк.

– Как грубо со стороны «Ситроена».

– Раньше никто бы не осмелился остановить производство первых французских машин. Теперь же их можно найти только в Южной Америке или на Кубе. Еще во Вьетнаме.

– Очень жаль, папа, но такова жизнь…

– Жизнь плохо продумана, если хочешь знать.

Так мы проводили летние ночи, отец и сын. Мы ездили к папиным клиентам – их было очень много. Столько разных лиц и адресов, что под конец они все спутались у меня в голове. Однако больше всего мне запомнился пожилой мужчина, который заказывал у отца всё связанное с Жозефом Кайо[75]75
  Жозеф Мари Кайо (1863–1944) – французский политический и государственный деятель.


[Закрыть]. Он угощал нас чаем и всегда говорил мне под конец, глядя прямо в глаза:

– Не забывай: у тебя самый лучший отец. Если бы только захотел, он мог бы работать… в Америке, вот как. Самый лучший, запомни это.

– Да, самый лучший, я запомню… попытаюсь… самый лучший.

Однажды я спросил отца:

– Почему клиент с улицы Корсель постоянно говорит мне, что ты самый лучший? Почему ты самый лучший?

– Я не знаю.

– А что там с Америкой?

– Не знаю.

– Странно всё это, ты так не считаешь?

– По-моему, он принимает меня за кого-то другого. У коллекционеров часто всё путается. И то, что я лучший, еще ничего не значит. Поль и Жан Панары тоже были лучшими, но это не помешало «Ситроену» оказать им медвежью услугу.

– А я думаю, что он прав и ты действительно самый лучший, папа. Правда-правда.

Он вел машину, глядя прямо перед собой, словно ничего не слышал. Я выждал несколько секунд, посматривая на него краем глаза, и продолжил:

– Я не знаю, в чём ты самый лучший и что это значит, но я в этом уверен.

Забавно катить по пустынному городу, утонувшему в ночи. Мы несколько раз возвращались в одно и то же место, будто сбились с пути, и я начал подумывать, что папа, несмотря на свою уверенность и безмятежность, едет наугад. Мне казалось, что красные огни светофоров горят вечность, что папа ведет машину всё медленнее и медленнее и что мы будем кружить, кружить по городу до скончания времен в этом огромном «панаре», который был единственной нитью, связующей нас с реальностью. Понемногу я засыпал, и папа ходил к последним клиентам уже один. Иногда я просыпался, и думал о Мари, которая действительно была самой лучшей, и надеялся, что когда-нибудь это ей пригодится.

* * *

Мы мастерски избежали всех подозрений, и я уже совсем поверил, что мы доживем до конкурса, не привлекая к себе внимания. Жизнь казалась такой легкой, что даже стало веселее. Однако, когда всё идет слишком гладко, это вызывает подозрения – вот урок, извлеченный мною из папиных исторических передач.

Надо признать, что Мари становилась всё красивее: теперь ее рыжие кудри спадали на плечи, как украшения, и это тоже внушало мне твердую надежду. Самым очаровательным моментом дня были наши встречи у церкви, перед тем как отправиться в школу, когда я красил ее губы помадой, отдавал копии домашних заданий и мы разрабатывали план действий на день. Я очень старался красить ровно, но было сложно, потому что даже раскраски мне не всегда удавались. Правда в том, что мое сердце стало красным от любви, как то карамельное яблоко, которое мы разделили на ярмарке. Его так же грызла тоска, а внутри прятались маленькие зернышки.

Я заметил, что когда всё идет наперекосяк, то обязательно внезапно. Я не верю в беды, которые крадутся мелкими шажками. Конечно, я уже почти позабыл о Ван Гоге и его ухе, но он-то помнил. Именно жажда мести отличает действительно злых людей. Он наверняка внимательно следил за нами, производил какие-то свои умозаключения, чтобы разлучить нас и вывести Мари на чистую воду. Иногда от злости просыпается хитрость.

Я понял, что дело приняло дурной оборот, когда однажды вечером по пути домой Мари протянула мне карточку.

– Смотри, меня пригласили на день рождения. Прочитай, пожалуйста. Думаю, надо туда пойти, иначе вызову подозрения.

Я посмотрел на карточку. Пусто. Белый картон.

– А что ты ответила?

– Ну, меня торопили с ответом, поэтому я сделала вид, что прочитала, сказала, что приду и даже знаю, где это. Теперь мне правда надо узнать, когда и где пройдет день рождения… может, ты тоже сможешь пойти…

Катастрофа. Цунами века. Я смотрел на белую как снег карточку, из-за которой весь наш план развалился.

Я прислонился к дереву. Вдалеке послышался стук столкнувшихся шаров, а вслед за ним донеслись восхищенные крики игроков.

– Не хочу тебя расстраивать, но, кажется, мы в ловушке. На карточке ничего нет. Совсем ничего.

Мари молча размышляла.

– Всё так плохо? – спросила она.

Ее чувство реальности было прямо противоположно ее способностям. Папа всегда говорил, что нельзя вручать судьбы мира в руки всяким умникам. Не знаю почему, но в голове снова пронеслись картинки из телепередачи про депортацию. Я встряхнулся, чтобы не думать о них.

– Это значит, что кто-то очень хотел удостовериться в том, что ты ничего не видишь. Нас сдадут. Можешь быть уверена, твои родители узнают обо всём завтра утром. А может, и того раньше.

Мы шли молча.

– Думаю, ты прав. Другого объяснения нет. Иначе зачем всё это? Надо смотреть правде в глаза. Очень жаль, мы почти у цели. Сколько дней осталось?

– Четыре, – сказал я, с жаром показав ей четыре пальца, хотя это было бесполезно.

– Я уже выбрала платье для конкурса. Почему всё всегда срывается у са́мой цели? Любопытная тенденция. С концертами, кстати, так часто бывает.

– Думаешь, всё потеряно?

Она вздрогнула, потому что я заговорил странным, надтреснутым голосом.

– Может, это и не так страшно. Родители отправят меня в шикарное специализированное заведение, где я смогу учиться дальше.

– А ты уверена, что они не передумают?

– Уверена. Мы это обсуждали буквально на прошлой неделе… Поначалу они вообще не хотели, чтобы я становилась профессиональной виолончелисткой… Знаешь, музыка – большой риск! Тебя могут быстро обойти… А теперь, представляешь? Но не волнуйся за меня, я буду играть по праздникам. Не надо так переживать.

Мари погладила меня по плечу, будто именно я нуждался в утешении.

– Мы пережили настоящее приключение…

Тут я заорал так, будто вдобавок она еще и оглохла:

– Не говори так! Слушай, я клянусь… папиным «панаром» и тремя мушкетерами, что ты сдашь этот экзамен! Я понятия не имею, что там будет дальше и как мы выпутаемся, но знаю, что через четыре дня ты сыграешь им свою пьесу, и эти умники еще месяц будут вспоминать твою игру, как и все, кто тебя когда-либо слышал! А ты до конца жизни будешь ходить только по красным дорожкам!

Я не очень убедил Мари, но она сказала:

– Ты так добр.

Затем мы разошлись, потому что ей надо было зайти за виолончелью и спешить на урок в консерваторию. Я проходил мимо церкви, и мне снова захотелось войти внутрь. Конечно, здесь я чувствовал себя не совсем в своей тарелке, но иногда, в минуты отчаяния, приходится искать поддержку в самых неожиданных местах. Я заплатил пару монет и зажег свечку. Робкое пламя подрагивало, спиральки дыма поднимались куда-то вверх.

Домой я приполз на полусогнутых. Папа сказал, что у меня поднялась температура, добрых 38 градусов, как ему кажется. Выглядел я так, будто похоронил отца и «панар» в один день.

– Кажется, ты так и не добрался до своего счастья, старик, – заметил папа.

Я даже не осмелился взглянуть на свое отражение в зеркале. Очень хотелось выложить ему всё с самого начала, но я передумал. А вдруг он решит, что правильнее всего будет пойти и рассказать это родителям Мари? Тогда всему конец – первоклассные похороны!

За ужином я почти не притронулся к еде, и папа решил отвлечь меня, показав книгу по истории «панара». Там было полно фотографий машин в снегу, на берегу моря, в городе. Я рассеянно слушал, как он рассказывал о революционной системе «релмакс» – максимальный релакс, – которую можно найти в некоторых PL-17. Мне было не очень интересно, но я подумал, что здорово, когда у тебя есть такая страсть. По-моему, увлечение «панарами», шахматами, музыкой или коллекционированием – это что-то вроде самозащиты, чтобы оставаться в стороне и не интересоваться другими людьми. Так можно избежать сострадания, а это чувство не из приятных.

Я хмурился весь вечер. Даже попытался составить список, как нас учили в школе.

Чего нужно опасаться?

ВСЕГО

На что можно надеяться?

НИ НА ЧТО

Всё просто и без соплей. Ничего не попишешь, в списках нет места веселью. Если Ван Гог так поступил, то явно не из добрых намерений. Я мог сколько угодно применять защиту Нимцовича, практиковаться в понимании угроз, чтобы возвыситься над ними, и развивать предусмотрительность, качество как таковое в жизни очень важное. Спасибо, господин Нимцович.

Вот о чём я размышлял, когда следующим утром заявился к Хайсаму. В голове всё смешалось в такую кашу, что я бы не сильно удивился, если бы в какой-то момент она полезла из носа. Хайсам медленно расставлял на доске фигуры. Не дав ему даже заговорить, я выпалил:

– Расскажи-ка мне о Нимцовиче, ну, об этом типе, который всех побеждает, защищаясь…

Египтянин поднял свою огромную голову и улыбнулся. В его взгляде я прочел понимание. Он даже немного меня раздражал.

– Так вот, великим открытием Нимцовича, которого, кстати, звали Аарон, стал перехват инициативы. Понимаешь?

– Без обид, но не очень.

– Это значит, что он блокировал намерения противника прежде, чем сам переходил к атаке. Его девизом было «Сдержать, блокировать и уничтожить».

– Отличная программа. А что с ним случилось?

– Глупая смерть от пневмонии в возрасте сорока восьми лет, в 1935 году.

Повисла тишина. Я сделал философское умозаключение, что с некоторыми противниками бесполезны любые стратегии, и даже великие умники здесь бессильны.

Мне показалось, что египтянин забыл о моем присутствии в каморке, но я ошибся, потому что через несколько минут он тихо сказал:

– Тебя вызывают.

Я даже не удивился. Я больше не испытывал никаких эмоций. Как выжатая тряпка.

– Даже не сомневался. В этот раз точно мат.

– Не думаю. Партия перешла в эндшпиль. Думай об этом как о препятствии. Нимцович поможет тебе только в компании Решевского. Вспомни, что Решевский играл самые лучшие финалы.

– Это который «маэстро лазеек»?

– Да, «маэстро лазеек».

Я чувствовал, что мой уважаемый египтянин пытается что-то объяснить мне на своем загадочном языке. Понимание опасности плюс лазейка… Вдруг меня осенило, и я вскочил с места. Коллеж по-прежнему казался пустынным, только уборщицы передвигали свои тележки с тряпками, похожими на дохлых медуз. В этот час оказалось довольно легко покинуть коллеж незамеченным. Я пошел обратно по дороге к деревне и заметил Мари, приближавшуюся ко мне аккуратным, механическим шагом. Было очень забавно наблюдать, как остальные ученики направлялись к коллежу, а я плыл против течения к Мари. Еще издалека я заметил, что она уже сдалась и обращает меньше внимания на собственные движения. Я должен был бы раньше сообразить, что она всё больше и больше походила на слепую, но, поскольку мы проводили много времени вместе, я видел ее совсем по-другому. Уже подбегая к ней, я придумал целую психологическую теорию. За несколько прошедших с рождественских каникул месяцев Мари забыла свои жесты, поведение, характерные для нее в то время, когда она еще была зрячей. И теперь ей уже совсем не удавалось подражать себе, поэтому, сама того не сознавая, она на себя прежнюю и не походила. Мари резко подняла голову, не осмеливаясь заговорить, так как не была уверена, кто стоит перед ней. Впрочем, она никогда не ошибалась и узнавала меня с первой попытки, наверное, из-за интуиции, которая особенно свойственна женщинам – так говорят.

– Это ты, Виктор?

Мне всегда нравилось выдерживать несколько секунд, прежде чем ответить, чтобы посмотреть на ее реакцию. Обычно она не раздражалась, потому что была очень уверена в себе, несмотря на слепоту.

– Виктор, я прекрасно знаю, что это ты. Меня не напугаешь, я всегда тебя узна́ю. Я ждала тебя у церкви… Почему ты здесь?

Мари достала из сумки помаду и вытянула губы в форме сжатого кругляшка. Они походили на бледную конфетку.

– Послушай, – сказал я, – это срочно. Приглашение точно было ловушкой. Мой уважаемый египтянин говорит, что нас вызывают. А он знает обо всём, что происходит в школе. Его отец – консьерж. Платят ему мало, зато он владеет всей информацией. Как диспетчерская вышка.

Я выдержал паузу, чтобы понаблюдать за ее реакцией. Мне показалось, Мари вздохнула с облегчением.

– Так… Вот как я поступлю… Пойду домой и расскажу родителям. Достаточно одного звонка – и я уже в специальной школе… Может, всё уладится и мне даже не придется возвращаться в коллеж. Нам не повезло, вот и всё! У всех сдают силы под конец концерта – величайшая ловушка для музыкантов! Самая очевидная, но и самая опасная!

Ее голос дрожал, она кусала губы, были видны даже крошечные следы зубов.

– Для начала дай мне свою помаду. Вот… отлично… так лучше… очень красиво… Даже для неудачи надо принарядиться! Знаешь, мой отец смотрит много исторических передач… а я смотрю вместе с ним, потому что мы всегда всё делаем вместе, но это долго объяснять. Однажды я видел документальный фильм о евреях, которых нацисты отправляли в специальные лагеря и убивали там. И это тебе не выдумки какие-то, так правда было! Поначалу я не верил, что из их жира делали мыло, а волосами набивали подушки, но папа рассказал мне, что это правда!

– Я знаю.

– Так ты знаешь?

– Ну конечно. Только зачем ты сейчас об этом говоришь? Иногда ты ведешь себя очень странно.

– Короче, слушай, в этом есть смысл. Некоторые евреи сразу понимали, что их хотят увезти и убить, поэтому разбежались по всему свету!

– И что?

Мари по-прежнему не понимала.

– Ты специально, что ли? – закричал я.

Я потряс ее за плечи. Она была легкой, как куколка.

– Надо спасаться, Мари, надо дожить до конкурса! Три дня и две ночи – это немного. Иначе тебя упекут в этот специализированный лагерь, а я никогда себе этого не прощу из-за сострадания и изгнания между мной и тобой. Я хорошо усвоил из исторических передач: бегство тоже оружие. Я не хочу в клетку! И не хочу, чтобы ты там оказалась! Потому что раньше я был хуже чем никем, а теперь я стал немного лучше благодаря тебе. Я не говорю про все эти школьные штуки, потому что это не самое главное, да я и прекрасно осознаю, что никогда не буду умнее тебя или Хайсама. Я говорю о всяком духовном. Я стал немного лучше в этой области, выше, если хочешь, словно мою душу подтянули вверх. С тех пор как я тебя знаю… Если мы не дойдем до конца, я рухну ниже, чем до тебя, и останусь в этой серой пыли до конца жизни. И не будет никакой надежды.

Вместо ответа Мари чихнула, и я протянул ей платок. Нос у нее был красный, что меня тревожило.

– Спасаться? Но где? Ты что-то придумал?

– Да, я знаю, куда идти. Твои родители дома?

– Нет, они уехали и вернутся поздно вечером.

– Тогда иди домой и собери теплые вещи. Я приду за тобой через два часа. Мне надо позаботиться кое о ком, кому я нужен.

– Ты теперь занимаешься гуманитарными миссиями?

– Да, типа работа у меня такая.

– А виолончель?

– Что виолончель?

– Виолончель брать?

– Конечно брать!

Она засомневалась:

– Скажи…

Казалось, ей стало очень неловко.

– Что?

– А пижаму брать?

– И пижаму. Конечно, бери пижаму.

Музыканты совершенно оторваны от реальной жизни.