Текст книги "Сердце на Брайле"

12

Он удивленно посмотрел на меня, немного поколебался, будто ожидая ловушки, но всё-таки не устоял перед зернышками, которые я разбросал на земле. Его маленький желтый клювик блестел в утреннем солнце и стучал по брусчатке. Лапки несли его всё дальше и дальше по двору, и мне показалось, что он да– же обернулся, чтобы посмотреть на меня в последний раз. Я понял, что мы прощаемся. Дрозд расправил крылья, и, несмотря на расставание, я всё-таки за него порадовался.

Больше всего меня волновала реакция папы, когда тот вернется. Я оставил ему записку, над которой долго размышлял: мне необходимо было кое-что обдумать самостоятельно. Про будущее и вообще. Он сам любил подумать, поэтому наверняка поймет. Я решил, что так ему будет спокойнее. Я постарался объяснить ему, что не могу сказать, куда направляюсь, но это безопасное место и через несколько дней я снова буду ездить с ним в «Канаду» и бриться. Слово «бриться» я подчеркнул. Еще я попросил прощения за то, что взял с собой несколько банок консервов. По-моему, получилось хорошо и уверенно, но меня всё равно беспокоили сомнения – неуверенность в истинности, беспокойство совести из-за несоответствия ожиданиям, волнения морального характера. Я подумал, что у Мари тоже волнения морального характера.

Я держал ее за руку и расчищал тропинку, чтобы она не поранилась. Мари несла виолончель на спине – в футляре, который выглядел больше самой владелицы инструмента. Лес казался дремучим, темным и прохладным, а хижина никуда не делась, как и говорил Этьен. Во мне даже проснулась ностальгия по тем временам… Мы построили ее, чтобы в течение нескольких дней проводить музыкальный мозговой штурм, но, как оказалось, без электричества играть рок сложно, поэтому мы быстро разочаровались в идее художественного изгнания. Я надеялся только, что Этьен не заявится с Лягушкой. Была огромная разница между их рок-н-ролльным воркованием и спасением судьбы Мари, шитой шестнадцатыми нотами.

Три дня и две ночи. Продержаться две ночи. Если повезет, родители Мари не обратятся в полицию до завтра, а может, и до послезавтра. Всё еще возможно. У нас оставались шансы отыграть конкурс как по маслу, без препятствий.

– Смотри, – сказала Мари, копаясь в своей сумке, – смотри, что я захватила…

Она помахала листком бумаги, как флагом. Я прочел: «Пятница, 11 часов». Мне стало страшно.

– Это приглашение на прослушивание. К счастью, мама на прошлой неделе сказала мне, что они повесили его на холодильник… Черт, Виктор, думаешь, у нас правда получится? Если ты действительно выведешь меня из этого лабиринта, тебе просто нет равных.

– Конечно, нас могут найти до этого, но по крайней мере мы попытаемся!

Я расставлял консервы на старом ящике, пока Мари ощупывала стены, чтобы понять, что это за место и как тут устроиться. Достав словарь, я поставил на него старый папин примус. Мари вытащила элегантное платье и повесила его на плечики, которые пристроила на торчавший из стены гвоздь.

– Ты собралась на танцы? – спросил я.

– Это для прослушивания, балда!

Кажется, мы были действительно счастливы. Вокруг царила тишина, лишь кроны деревьев таинственно покачивались, повинуясь легким дуновениям ветра.

– Думаешь, в коллеже заметили, что нас нет? – спросила она.

Я посмотрел на часы.

– Конечно заметили. Но Счастливчик Люк, наверное, слишком занят чтением, чтобы действовать немедленно… Никто никому не будет звонить до вечера. До завтра мы точно в безопасности.

После обеда она достала виолончель и мягкими, похожими на поглаживание движениями нанесла канифоль на смычок. Ее волосы озаряли хижину медовым светом. Я старался не упустить ни малейшей детали разворачивающейся перед моими глазами сцены, понимая, что этот момент навсегда должен остаться в памяти, а воспоминания для меня гораздо важнее, чем все эти художественные штучки. Среди струн я разглядел папино лицо. Когда-нибудь он тоже превратится в одно большое воспоминание, потому что время идет. И нет средства справиться с его укусами. Я сел на кушетку, подперев правой рукой подбородок. Она заиграла мелодию Иоганна Себастьяна, которую я уже слышал у нее дома. Смычок плавно скользил по струнам, как длинная змея. Иногда он резко останавливался, и крики лесных птиц заполняли тишину.

– Тебе нравится, когда я играю этот пассаж вот так?.. – спросила Мари.

Я напряг слух.

– Или так?..

Я не слышал разницы.

– Как тебе больше нравится? Как мне играть послезавтра? Я о большем не прошу.

– Тогда, пожалуй, второй вариант.

– Ты прав. Так лучше.

Я весь расцвел.

Наступил вечер. Темнота окутала хижину, и движущиеся тени деревьев составили нам компанию. Предстояло раздеться ко сну, и между нами воцарилась неловкая тишина. Конечно, я подумал об этом моменте заранее, но решил, что Мари всё равно, есть на мне одежда или нет. Однако я ошибался, потому что чем больше я проводил времени с Мари, тем сильнее мне казалось, что она видит меня насквозь. Тогда, чтобы не тревожить стыдливость Мари, я протянул посередине хижины шторку, но всё равно видел, как в театре теней, ее силуэт, пытающийся нацепить ту самую пижаму. Виолончель тоже отбрасывала тень на стену хижины – гигантскую, почти чудовищную, словно инструмент собирался проглотить Мари во сне. Как Минотавр. Мы прислушивались к звукам леса и разговору деревьев, обмениваясь добрыми, ободряющими словами.

– Думаешь, нас ищут? – спросила она.

– Еще нет. Они подождут, вдруг мы сами вернемся. Не переживай, через два дня всё закончится. Знаешь что, Мари?

– Нет…

Я колебался.

– Весь год я жил твоей мечтой. Я никогда этого не забуду.

Сердце мое сжалось, потому что сейчас мы переживали подготовку к расставанию. Я подумал, что папа, наверное, волнуется. Как сложно делать кому-то добро, не причинив боль другому человеку.

Посреди ночи всё изменилось. Завыл ветер, по крыше резко барабанил дождь. Деревья вокруг зловеще корчились, сбрасывая на наше убежище тонны воды. Под утро резко похолодало, словно лето отступило. Мари кашляла, в ее дыхании звучал странный свист.

Рано утром мы проснулись с ощущением, словно спали на губке, полной воды, и я уже приготовился к тому, что в моих носках выросли грибы. Дождь продолжал барабанить по лесу, от земли поднимался ледяной туман. Я попытался говорить уверенно:

– Замечательно… Лучше не придумаешь!

– Да уж… Мне холодно. Надо чем-то накрыть виолончель.

– Одно хорошо. В такую погоду нас никто не будет здесь искать.

Глаза Мари блестели, щеки покраснели. Я вспомнил ободряющий жест папы: приложил ладонь к ее лбу.

– Что ты делаешь?

– Проверяю, нет ли у тебя температуры…

– И что скажете, доктор?

– Не могу ничего сказать, потому что это всё папины штучки. У него в этом явно больше опыта.

Я разогрел консервы, потратив целую армию спичек, потому что большинство из них промокли и походили скорее на пластилин.

Потом Мари попыталась заниматься, но холод сковал ее пальцы. Да и виолончель издавала какие-то ржавые звуки.

– Очень чувствительная штука, – сказал я.

– Она живая, – ответила Мари, – и теперь заболела.

И тут она сделала кое-что необыкновенное: Мари принялась растирать виолончель, перевернула ее на «живот», на «спину», даже подышала ей в легкие через отверстия, словно огромному утопленнику.

Мари тоже заболела. Она легла на кушетку и проспала добрую часть дня, укутавшись в спальный мешок. Ее сон прерывали квинты кашля – они смешивались с шумом дождя, который не переставая стучал по кронам деревьев и просачивался сквозь доски нашего укрытия. Мы оказались на борту «Титаника». После встречи с айсбергом.

Ночь. День.

Я вспомнил одну телепередачу, которую смотрел вместе с папой. Там рассказывали о Первой мировой войне и солдатах. В течение четырех лет они сражались в ужасных условиях, а в итоге подхватили испанский грипп и умерли в самый день перемирия, посреди праздника.

Я начал задумываться, не придется ли нам сдаться, не вступив в битву, сраженными простым гриппом, даже не испанским. Вечером Мари попросила меня почитать стихи из книги, которую специально захватила с собой.

Там были прекрасные стихи, но больше всего меня беспокоило то, что она хотела послушать их вот так, лежа на боку, будто по ней служили мессу, – от этой мысли холодела кровь. Пока я читал, она дрожала и странно смотрела на меня, нахмурив брови. Потом Мари закашлялась так, словно собиралась вот-вот выплюнуть легкие. И в этот момент я сдался и спросил:

– Может, вернемся?

– Не глупи, Виктор.

Не понимаю, что в этом глупого, – я никогда не вел себя разумнее, чем в ту минуту. И самым разумным решением было вернуться домой.

Потом я хотел приготовить поесть, но понял, что захватил слишком мало консервов – осталась одна банка. И одна спичка. Я заглянул в словарь.

Жертвоприношение. Ритуальное подношение божеству. Добровольный отказ по религиозным, моральным или практическим причинам.

Легче мне, конечно, не стало, но тем не менее я выложил всё ей в тарелку. Сострадание дается сложнее, когда дело доходит до голодовок. В этот момент мне очень хотелось, чтобы нас нашли и отправили домой. Хриплым, как звук ее виолончели, голосом Мари сказала:

– Очень вкусно.

– Это любимые папины консервы. Именно этой фирмы.

Мое сердце сжалось одновременно от наплыва эмоций и голода. Внутри всё перевернулось.

– Да, очень вкусно, – продолжил я, – я даже доел уже свою порцию.

Я подумал, что сострадание – дурацкая затея. Когда пусто в желудке, пустеет и сердце – вот вам мое мнение.

Когда ночь опускалась на нас, как огромный занавес, лучше не стало, потому что Мари вытошнила всё обратно и тут же отключилась. Я тряс ее за плечи и повторял:

– Надо вернуться, Мари, дело совсем плохо! Тебя рвет, ты бледная. Ты больна! Надо лечиться! А тут вместо крыши решето!

– Я больна, но я уверена, всё наладится. Это лишь простуда. И волнение. Я просто волнуюсь, наверное… Возьми меня за руку, мне станет легче.

Я почувствовал, как бьется ее пульс у меня в ладони. Аллегретто[76]76
  Музыкальный темп, умеренно быстро.


[Закрыть]. И мне показалось, что я снова держу в руках дрозда.

– Ты разве не понимаешь, что у тебя жар! Ты дрожишь как лист! Давай я схожу хотя бы за едой и лекарствами. Иначе мы не продержимся и до завтра, ты не сможешь играть в таком состоянии… что ты там играешь?

– Прелюдию из сюиты № 5.

– Иоганна Себастьяна?

– Да, Иоганна Себастьяна.

– Ну вот, чтобы сделать приятно Иоганну Себастьяну, нужно быть в форме. Думаешь, он бы обрадовался, увидев тебя в таком состоянии? Наверняка он наблюдает за тобой, у него же столько детей было!

Она кивнула и слабо добавила:

– Только если ты пообещаешь спать рядом со мной. Возвращайся поскорее.

* * *

Я вышел из леса. Луч фонарика скользил длинной кистью в ночи, отражаясь в усеивающих темноту каплях. Мокрые дороги мерцали, словно бриллиантовые. Я подумал, не разумнее ли будет предупредить кого-нибудь, например папу, если он дома, или родителей Мари, раз уж на то пошло. Я даже мог бы постучаться к Хайсаму, и сейчас он не отделается своими параболическими притчами. Мне совершенно не хотелось выслушивать, как он рассуждает загадочным тоном о вещах грустных и очевидных. Я видел, как жизнь Мари сочилась сквозь мои пальцы, как последние силы ее покидали, уходя словно ручеек в песок. На пару минут я присел на автобусной остановке и заплакал. У меня в руках оказались одновременно жизнь и судьба Мари.

Я прошел через деревню и оказался перед церковью. Посветив фонариком, я убедился, что дверь открыта, и очень удивился, потому что должны же у них быть часы работы, как у магазинов. Мне стало интересно, принесет ли это место утешение. Я вошел и увидел в глубине какой-то свет. Ситуация вышла неловкая. Выключив фонарик, я заметил, как какой-то мужчина спиной ко мне раскладывает на столике перед собой (у него есть специальное название, но я забыл) всякие предметы. Через некоторое время он обернулся и спросил:

– Ты плачешь?

Я вытер лицо и кивнул.

Мужчина вздохнул и произнес:

– Янник Ноа[77]77
  Французский профессиональный теннисист.


[Закрыть] вылетел с Ролан Гарроса. Печально.

Я ожидал чего угодно, но не этого, и даже ущипнул себя, чтобы убедиться, что не сплю. Я подумал, что священник, наверное, тоже параболический и любит говорить загадками.

– Это парабола? – спросил я, чтобы показать, что кое-что в этом понимаю.

Он странно на меня посмотрел и вернулся к своему столику. Было слышно какое-то дребезжание. Вдруг он в ярости обернулся.

– Я говорю тебе, что Янник Ноа вылетел, и ноль реакции?

– А что я могу сделать, месье? Ничего. Бывают моменты, когда ничего не поделаешь.

Священник задумался.

– Это правда. Ты тут ничего не можешь. Никто не может. Он боролся, но не добился своего.

– Я пойду, месье, так будет лучше.

– Жаль, я думаю, что ты подходишь.

– Подхожу? Для чего? Вы очень параболичны, месье.

– Подходишь, и всё. Надо будет тебя осмотреть.

Мне стало не по себе.

– Осмотреть?

– Теперь придется ждать Уимблдона. Жаль. А ты не можешь заглянуть пораньше? До турнира? Мы тебя полностью осмотрим. Не волнуйся, у меня даже диплом медбрата есть…

Он в своем уме? Я со всех ног удрал из церкви, оказался на том самом месте, где была ярмарка, и вспомнил о «яблоке любви», которое мы разделили с Мари. Хотелось есть, ноги стали как ватные, а в животе поселился страх. Внезапно там, совсем наверху, выплыла луна, и мне показалось, что она высовывает язык.

Тут я увидел полицейскую машину. Она стояла у мэрии, а мигалка отбрасывала вокруг разноцветные пляшущие тени, которые рисовали сказочный узор на стенах зданий. Если попытаюсь добраться до дома, меня арестуют, это точно.

Я развернулся, двигаясь вдоль стен. Сердце билось так сильно, что, казалось, оно вот-вот выскочит из груди. На цыпочках, словно боясь разбудить соседей, я направился в сторону леса. И лишь оказавшись под покровом деревьев, я вновь почувствовал себя в безопасности. Мне стало спокойней только среди таинственных пляшущих теней.

В затопленной хижине спала Мари. Ее волосы спутались от пота в густую копну. Мари казалась такой маленькой и потерянной в этом огромном спальном мешке – я решил, что она, наверное, даже легче своей виолончели. Я подумал о моем уважаемом египтянине, который часто говорил о «тупиковых ситуациях» на шахматной доске. Мари слабо стонала во сне. Я лег рядом и сжал ее обжигающую руку. Она проснулась.

– Почему ты плачешь, Виктор?

– Просто так, Мари. И я не плачу.

– Знаешь, Виктор, мне бы хотелось вернуться с тобой на автодром…

– И разделить «яблоко любви».

Она крепко обняла меня, и я почувствовал ее жар. Я знал, что теперь всё кончено. Даже если нас не найдут до экзамена, Мари не сможет играть. Наверняка Иоганну Себастьяну грустно там, наверху.

Я погрузился в тяжелый сон, и мне приснился кошмар, в котором сумасшедший священник бежал за мной со шприцем. Он хотел схватить меня, я боролся, но весь обмяк и ослабел. К счастью, когда он почти до меня добрался, появился папа, словно божество, окруженное торжественным древним ореолом, изгоняющим все несчастия и удары судьбы.

– Они выглядят очень плохо! – сказал папа, поднимая меня с кушетки.

Кошмар развеялся. За окном уже наступило утро, и вся хижина была залита солнечным светом. Хайсам и Счастливчик Люк ухаживали за Мари. Я видел, как они заставили ее что-то выпить, придерживая спину и поднося лекарство к губам.

– Папа, как ты узнал, папа, как?

– Вчера вечером ко мне пришли родители Мари в сопровождении администрации коллежа.

– А как вы нашли нас здесь?

– Мне пришло в голову расспросить Хайсама. Мы сильно волновались из-за погоды… Однако мы мало что поняли из того, что он нам рассказал. Хайсам начал с шахматного турнира 1956 года… В итоге мы отправились за Этьеном и его братом. Я был уверен, что они что-то знают… Этьен вспомнил про хижину… У тебя очень странный друг. Выглядел он довольно неважно.

– Это ничего, – сказал я, – он просто влюбился, поэтому справляется со своими чувствами как может. Полиция тоже нас ищет?

– Не волнуйся! Я отправил их в другом направлении… Какие всё-таки странные у тебя друзья, – вздохнул папа.

– А родители…

– Они теперь всё знают…

Папа поднял глаза, а я вместе с ним.

На пороге у открытой двери стояли родители Мари и Этьен в костюме Дарта Вейдера.

Всё пропало, подумал я. Мат. Мари повернулась ко мне, наши глаза встретились, словно мы могли видеть друг друга. Ее разъяренные родители не двигались с места, переводя взгляд с меня на Мари и обратно. Вдруг ее отец встрепенулся и заорал:

– Так, хватит ломать комедию! Едем в больницу! Мы вытащим тебя отсюда, Мари. Ты только взгляни на эту дыру!

Он обвел рукой разваливающуюся хижину.

Мари разрыдалась. Ко мне разом вернулась энергия, я встал и закричал:

– Нет! Нет! Никакой больницы! Папа, так нельзя, не позволяй им… Нам нужно на конкурс. Иначе можете просто оставить нас тут помирать.

– Конкурс? – спросил папа. – Виктор, ты о чём вообще?

– Музыкальный конкурс. Даже виолончельный. Смотри, вот она, виолончель. А вот пропуск! А я переворачиваю страницы. И это не так просто.

Отец Мари издал странный звук, в котором смешались усталость, насмешка и угроза.

– Всё никак не покончишь с этими глупостями? – закричал он.

Отец Мари повернулся и показал на меня пальцем, дрожа от злости.

– Ты… Ты… ты у меня попляшешь! Мари, ты понимаешь, где ты из-за него оказалась? Поверь, ты еще поблагодаришь нас… Завтра мы съездим в спецшколу, и там начнется твоя новая жизнь… С меня довольно!

С удрученным видом Мари сидела на кушетке, прижавшись спиной к стене и уткнувшись лицом в колени.

Думаю, в жизни чудесам отводится не больше четверти часа. Для меня чудо случилось именно тогда.

Медленно, словно пошатываясь под собственной тяжестью, мой дорогой Хайсам встал с кушетки, на которой он сидел. Его глаза практически невозможно было разглядеть из-за запотевших очков. Он направился к родителям Мари, едва не коснулся их своим животом и встал перед ними без тени агрессии, очень спокойно. Затем Хайсам прищурился и пригласил их выйти побеседовать.

– Послушай, папа, – сказал я, – если ты отвезешь нас в музыкальную школу, я буду чистить коромысла клапанов каждый месяц в течение десяти лет. Я буду подметать «Канаду» каждую неделю. А если не отвезешь, то перестану бриться, и будет у тебя сын-бородач. В тринадцать лет это не очень красиво.

– Сначала нужно, чтобы родители Мари передумали…

– Об этом не беспокойся. Если вмешался Хайсам, значит, уже всё решено. Поверь, они ему не ровня. Совсем не ровня! Проблема в Мари. Нужно любыми средствами привести ее в чувство перед прослушиванием, потому что иначе Мари отправят в лагерь против ее воли.

– Она и правда не может играть в таком состоянии! – сказал Счастливчик Люк.

Одной рукой он погладил копну волос Мари.

– А Иоганн Себастьян? – добавил я. – Это тебе не какая-то ерунда!

Мари уже порозовела, но всё еще кашляла и дрожала. Тогда Счастливчик Люк, проверив, что Хайсам по-прежнему беседует с родителями снаружи, собрал нас в кружок и прижал указательный палец к губам, чтобы мы молчали.

– Есть у меня одна идея, но деликатная. Очень деликатная. Завтра я должен бы участвовать в гонке. Велосипедисты часто принимают… как сказать… витамины… чтобы быть в форме… вполне безобидные…

Казалось, он страшно смутился. Завуч напомнил мне провинившихся учеников, которых отправляют к нему в кабинет. Счастливчик Люк продолжил:

– У меня с собой есть эти… витамины. Я должен бы принять их через несколько часов… Мы можем дать их Мари сейчас… так она продержится до конца экзамена. Я даже сам могу сделать укол, у меня есть диплом медбрата… и всё с собой…

– А можно мне тоже? – вдруг спросил Дарт Вейдер голосом из далекой-далекой галактики.

– Нет, – сказал Счастливчик Люк, – тебе нельзя. Это на крайний случай.

Он едва закончил процедуру, как появились родители Мари. Хайсам остался снаружи: он спокойно выкладывал в ряд шишки. Наверное, египтянин и на Марсе будет играть в шахматы.

Время приостановилось. Все замолчали.

– Мари, поторопись! Вставай и накинь что-нибудь! – сказал отец Мари.

Мари словно громом поразило, она с места не сдвинулась. Все задержали дыхание.

– Так ты встанешь или нет? – настаивал он. – Думаешь, тебя будут ждать? Сегодня твой счастливый день. Еще есть надежда. Или вызвать подъемный кран?

Я улыбнулся, потому что мой папа тоже так часто говорил.

Можно было подумать, что отец Мари вот-вот расплачется, у него всё лицо перекосило. Его жена всхлипывала, стоя у него за спиной.

– Ты выглядишь лучше! Невероятно! – заметил он.

– Она готова к финальной гонке, – сказал Счастливчик Люк.

Мой взгляд упал на висевшее на стене приглашение.

– А сколько сейчас времени? – спросил я.

– Почти десять тридцать, – ответил папа.

– БЕГОМ! – завопили все разом.

Папа схватил виолончель, а Мари нащупала мою руку.

Друг за дружкой мы направились по тропинке к выходу из леса. Счастливчик Люк держал в руках вешалку с элегантным платьем Мари, и я подумал, что мы похожи на банду браконьеров.

И в этом была доля правды, потому что мы пытались обмануть саму судьбу.

«Панар» и огромный БМВ были припаркованы на опушке. За ними Счастливчик Люк оставил свой велосипед.

Мари переоделась, спрятавшись за дверцами «панара». В белом воздушном платье она походила на светящуюся лесную фею.

– Я поеду с Виктором, – сказала она, – я не могу отпустить свою нить.

Дарт Вейдер залез в БМВ с родителями Мари. Хайсам сел рядом со мной на заднем сиденье «панара», а Мари и папа – впереди.

– Я за вами! – закричал Счастливчик Люк, седлая своего коня. – И даже не пытайтесь обогнать, не получится!

Папа вел машину и поглядывал на меня в зеркало заднего вида с тревогой и любопытством.

– Что такое, папа? Почему ты так на меня смотришь?

– Ты уже неделю не брился. Выглядишь неряшливо.

Хайсам заполнил собой весь «панар». Он был очень спокоен и не осознавал, какое чудо только что сотворил.

– Что ты им такого сказал, что они согласились? Как у тебя получилось?

Мой благородный египтянин лишь глубоко вздохнул, словно я ему порядком надоел. Я понял, что он ничего не расскажет.

– Ты правда мастер. Вот что я тебе скажу.

Позади, пригибаясь на поворотах, Счастливчик Люк крутил педали изо всех сил, нахмурившись и опустив голову. Он не отставал от нас.

* * *

Когда мы приехали, первых кандидатов уже прослушали, но, к счастью для Мари, ее выступление поставили во второе отделение, так что у нас еще было немного времени.

Мы оставили ее в классе, чтобы она поиграла и разогрелась.

– Виктор, возвращайся через пять минут! Мне нужен мой переворачиватель страниц!

– В таком виде? Я похож на дикого кабана.

– Я жду тебя через пять минут. Приходи хоть голым! – сказала она, перед тем как исчезнуть в классе.

Мы недоуменно переглянулись. Обычно Мари так не разговаривала. Я начал подумывать, что препараты Счастливчика Люка влияют на речь.

– Вот видишь, – сказал папа, – тебе стоило побриться. Но ты же сам лучше знаешь!

Зрители первого отделения вышли из зала. В этот момент нас пригласили войти. Хайсам выглядел грустным. Он сделал шаг назад.

– Ты не идешь посмотреть на Мари? – спросил я его.

– Браво, маэстро, – просто ответил египтянин и направился к выходу.

Я остановил его, схватив за край клетчатой рубашки.

– Ты не можешь уйти просто так! Не сегодня!

– Конечно могу! Сегодня… шаббат.

– Ты опять выдумал шаббат, чтобы сбежать от нас! Послушай, ты же даже в машину сел и провел на улице весь день, а может так случиться, что сегодня вечером ты будешь смотреть телевизор и есть сосиски!

– Вот именно. Я и так уже натворил дел. Ты знаешь, что Решевский отказывался играть по субботам и все тридцать лет карьеры это мешало ему на турнирах?

Я пожал плечами.

– Да плевать на твоего Решевского и его странности. Он делал то, что хотел! Может, ему было весело пропускать турниры по субботам!.. Ты сам-то, Хайсам, хочешь уйти?

Он смутился и, мне кажется, первый раз в жизни оказался не в ладах с собственной совестью.

– Хочу? Нет, конечно. Напротив, мне очень хочется остаться. Ты даже не представляешь насколько!

Наступил долгожданный момент. Позвали Мари и ее переворачивателя страниц. Я думал, что у меня задрожат колени, а зубы будут отбивать каждый такт, но наоборот, меня переполняло космическое спокойствие, словно само время протекало через мое тело.

В зале я увидел папу рядом с Хайсамом и Счастливчиком Люком, а еще Дарта Вейдера, сидевшего между родителями Мари. Жюри разместилось чуть дальше, справа.

Казалось, что Мари далеко: она широко открыла глаза, словно ее загипнотизировали.

Тишина расстелилась, как скатерть. Мгновенье пустоты. Мари держала смычок в нескольких сантиметрах от струн. У меня перехватило дыхание. Я мельком глянул на папу, затем на Хайсама, который расплылся в кресле, и заметил, как он поднял руку, совсем невысоко, – это был его фирменный жест, неуловимым образом понятный только нам двоим. И за эти секунды пустоты, прежде чем смычок рванет струны, в моей голове пролетели воспоминания, смешиваясь и сталкиваясь между собой. Мари идет в одиночестве по дороге в деревню. Мари в поезде с призраками. Карамельное «яблоко любви». Мари в пыли с сердцем, полным печали. Глаза Мари. Счет шагов Мари.

Музыка поднималась над головами, парила в зале, такая насыщенная, неосязаемая и прозрачная. Время от времени я с серьезным видом переворачивал страницы. Хотя мне и не хватало музыкальных знаний, я осознавал, что сегодня Мари играла как-то по-особенному, опасно, будто скользила по краю пропасти. И за этот год мы тоже перешагнули пропасть, прошли сквозь мглу. Иногда смычок замедлялся, и казалось, что музыка карабкается в гору, с трудом, с одышкой, а мгновение спустя ноты водопадом лились с другой стороны перевала, словно бешеная кавалькада.

Сердце мое билось изо всех сил – я знал, что от малейшего дуновения Мари упадет. Я видел ее в профиль. Ее лицо блестело, а волосы развевались во все стороны.

И вдруг она трижды резко провела смычком по струнам. В зале снова повисла тишина. Свет в конце тоннеля. Очень медленно, очень нежно Мари отвела смычок от виолончели. Мелодия всё еще скользила и змеилась между нами. И мне показалось, что последнее музыкальное эхо исчезало вместе с нашим детством под оглушительный гром аплодисментов.

Пока мы ждали результатов в маленькой гостиной, Счастливчик Люк сказал, что Мари напомнила ему Бернара Ино на спуске с Лотаре во время его последнего «Тур де Франс». Он несся так стремительно, что это было похоже на падение. Такое сравнение мне ни о чём не говорило, но я понимал, что он имел в виду. Мари сидела рядом совершенно без сил. Препараты Счастливчика Люка явно перестали действовать. Она сказала:

– Ты был бесподобен.

И я подумал, что ей уже не так плохо, раз еще остались силы на шуточки.

– Да говорю тебе, без шуток, я понятия не имею, как ты справился…

– О чём ты?

– Ты перевернул пятнадцать страниц в нужный момент, невероятно точно. Ты был великолепен!

И да, после того как жюри огласило результаты и пообещало Мари блестящее будущее, я сел в «панар» и подумал, что она права: на самом деле мы и сами не знаем, насколько великолепны. Затем «панар» тронулся.

– А теперь тебе точно пора побриться, – сказал папа.