Текст книги "Сердце на Брайле"

– Да ослу проще хвостом рисовать! – пожаловался я, совершенно обессилев.

– Такое уже было, – сказала она, – слушай…

И Мари рассказала мне забавную историю, которую узнала от отца. В конце XIX века в Париже художники, проводившие время в кабаре на Монмартре, прицепили кисть к ослиному хвосту. Потом они установили холст позади ослика, который принялся рисовать, размахивая хвостом как бешеный. Затем художники представили картину на выставке, и критики заявили, что это гениально. Им очень понравились уверенный штрих, оригинальный выбор цвета и тонкость исполнения. Одни разглядели на холсте туманный лес, а другие – океан в бурю.

– Видишь, и у тебя получится!

В музее было очень странно наблюдать, как она вставала перед каждой картиной, тихонько просила меня прочесть название, а потом рассказывала о ней так, будто прекрасно видела картину перед собой. Я же всё время шел перед ней, как невидимая нить Ариадны, потому что Лувр – тот еще лабиринт. С тех пор как Мари разъяснила мне, что такое нить Ариадны, мне часто приходило в голову это сравнение из мифологии. Сперва ведь я решил, что Ариадна – это ракета какая-то, поэтому не очень правильно представлял свою роль. Но на самом деле выяснилось, что ничего подобного. Ариадна – это девушка, которая влюбилась в Тесея и с помощью клубка ниток вывела его из лабиринта после победы героя над ужасным Минотавром. Мне всегда казалось, что истории из древней мифологии могут многое объяснить в поведении современных людей. Они как черновик вселенского словаря – пытаются нас предостеречь на наглядных примерах.

Спустя какое-то время учитель попросил нас сесть в полукруг перед картиной и ее перерисовать.

– Виктор, как она называется? Как? Что мне делать?

– Очень мелко написано. Не могу прочесть.

– Ладно, будем импровизировать. Опиши мне ее.

Учитель расхаживал между нами, поглаживая бородку. Краем глаза я видел, как Мари старается, высунув кончик языка. Едва учитель отошел, я попытался описать картину:

– Справа что-то вроде деревьев, а еще странно одетые люди, они на какой-то скале.

– А на фоне?

– На фоне… Какая-то река и зелень по берегам.

– А слева?

– Еще кучка людей. На женщинах огроменные шляпы. Кажется, в небе плавает воздушный змей.

– А цвета́?

– Небо на фоне почти белое, а еще тут всё серое и коричневое. И немного зеленое. Похоже на школьный поход в лес со сплавом по реке…

– Это точно «Отплытие на Киферу»[62]62
  Картина знаменитого французского живописца Антуана Ватто.


[Закрыть], картина XVIII века.

– А в то время сплавлялись по реке?

– Забудь об этом!

– А при чём здесь кефир? У них что, корабли на кефире вместо топли…

– Кифера, а не кефир, это искусство, а не гастрономия.

Я понял, что тут что-то глубокое, но оно от меня ускользало.

Взглянув на ее лист, я увидел настоящую катастрофу, сущий кошмар, Хиро и даже Симу, что-то совершенно бесформенное. Сердце сжималось, когда я видел, как Мари поднимает голову к картине и тут же склоняется над своим рисунком. В какой-то момент к ней подошел учитель и попросил показать. Она, наверное, узнала его по шагам или шарканью – слепые так умеют – и сказала:

– Это кубистская версия картины, понимаете? Авиньонские девицы отправляются на Киферу[63]63
  Мари-Жозе вспомнила знаменитую картину Пабло Пикассо «Авиньонские девицы» (1907), с которой начался кубизм.


[Закрыть], например…

Учитель почесал подбородок, слегка наклонив голову вперед.

– Да, я так и подумал, что в вашей работе есть что– то от кубистов…

Мы переглянулись с Мари (фигура речи, я себя понял). Ее смелость восхитила меня, и я подумал, что в жизни надо делать вид, будто в себе уверен. Нет ничего лучше самоуверенности, чтобы вас оставили в покое. Однако если система даст трещину, в нее тут же проникнут злые намерения, и всё развалится. Как объяснила мне Мари на обратном пути, так случилось с модернизмом – он дал много трещин. С тех пор как в музеях выставляются писсуары, уже ни в чём нельзя быть уверенным. Однако у меня не хватало сведений, чтобы рассуждать об этом.

Все вышли из автобуса и разбрелись в разные стороны. За Мари приехал ее отец. Он поджидал ее за рулем огромного БМВ, рядом с которым наш «панар» выглядел жалким. Сладкий весенний вечер опьянял. По небу плыли кружевные облака, и мне показалось, что время настолько же прозрачно, насколько наша жизнь необъяснима.

По дороге я услышал, что за мной кто-то бежит. Это была Шарлотта, девочка из четвертого класса, которую я часто видел в компании Ван Гога. Меня очень удивило, что она так старается меня догнать. Девчонка протянула мне карточку с приглашением на свой день рождения. Я поинтересовался, будет ли там Ван Гог, чтобы заранее приготовиться откусить второе ухо.

– Нет, я его не пригласила. Эта история с ухом поставила его на место. Так ты придешь?

– Приду.

Затем она развернулась и отправилась своей дорогой. Я не знал, как относиться к этому приглашению. Оно мне показалось немного подозрительным, потому что до того момента мы практически не общались. С другой стороны, за последние несколько месяцев я стал в коллеже кем-то типа звезды, потому что творил чудеса в учебе, словно святой покровитель учеников взял меня под опеку. Мне, конечно, очень даже захотелось пойти на эту вечеринку, отвлечься, сменить обстановку, потому что компания Мари и вся эта ответственность стали серьезным испытанием, которое меня тревожило. Да и вообще, я был в том возрасте, когда развлекаются и ни о чём не думают. Конечно, меня почти сразу заело чувство вины: можно сколько угодно оправдываться, но внутри я ощущал себя настоящим предателем. Эта девица, Шарлотта, точно не из тех, кто интересуется Иоганном Себастьяном, или любовью к мудрости, или еще какой заумной штукой, к которым меня приохотила Мари. Внутри засел мелкий бес, который упорно твердил, что нет ничего страшного в том, чтобы поваляться немного в грязи, потому что на тех горных вершинах, куда меня завела моя незаменимая подруга, иногда не хватало кислорода.

Когда я пришел домой, папа смотрел по телевизору историческую передачу о революции в России в 1917 году.

– Видел «Джоконду»? – спросил он, не отрываясь от экрана.

– Видел.

– Она следила за тобой глазами?

– Да, папа, следила. Легенда не врет.

– Ну и отлично. Поищи что-нибудь в холодильнике. А я тоже послежу за тобой глазами.

Я быстро перекусил и поднялся к себе в комнату, пока там русские сводили счеты с их царем. Плюхнувшись на кровать, я попытался представить, чем сейчас занимается Мари. Наверняка она только что вернулась из консерватории и собирается ужинать. Удивительно: разве ей не хочется рассказать обо всём родителям? Потом я вспомнил о завтрашней вечеринке. Кто из девчонок придет? Папа объяснял мне, что подросткам часто ударяют в голову гормоны, и я решил поискать их в словаре.

Гормон. Химическое вещество, которое вырабатывается группой клеток или отдельным органом и производит специфическое воздействие на ткань или другой орган.

Короче, в моем случае сразу было ясно, на какой орган оказывается специфическое воздействие.

* * *

Вечеринку решили выдержать в оригинальном стиле, выбрав для веселья гараж: машинное масло, выхлопные трубы и всё такое, – хотя что-то в этом было. Сперва я держался в стороне, потому что никого не знал, но поскольку меня принялись расспрашивать о поразительном прогрессе в учебе, я расправил крылья и начал нести всё, что только приходило в голову, например, будто я стал адептом философии, что значит «любовь к мудрости». Выглядел я прилично, потому что нацепил бархатный костюм, который папа откопал в каком-то чемодане и дал поносить на вечер. Еще он мне сказал:

– Тебе следует побриться.

Уже в четвертый раз за полгода – как-то многовато. Но ему от этого сплошная радость, а с меня не убудет.

Вокруг меня сформировался кружок, и я даже произнес имена «Платон» и «Аристотель». Одна из девчонок сказала, что знает о Платоне, и я уже подумал, что она сейчас всё испортит, но выдохнул, когда та заявила, что смотрела этот мультик, когда была маленькой, и что всё это для малышни.

– Да нет же, ты путаешь с Плуто[64]64
  Анимационный персонаж серии коротких мультфильмов студии Уолта Диснея. Домашняя собака Микки-Мауса.


[Закрыть], а Платон был древнегреческим философом.

Поскольку меня попросили рассказать подробнее, я добавил:

– Он беседовал на рынке с Сократом. Но в итоге они поругались, а Сократ провел свою жизнь в пещере. Платон хотел вытащить его оттуда любой ценой, используя всякие свечи и тени[65]65
  Притча о пещере была изложена Платоном в форме диалога между его учителем Сократом и братом Главконом.


[Закрыть].

А потом я глотнул пива – пусть оно оказалось гадким, но это куда как проще, чем рассуждать о философии, – и заиграла музыка. Пришли еще девчонки. Но в таких нарядах – прямо ай-яй-яй! Куда там теням и отражениям…

Хуже всего стало, когда дело дошло до танцев. Я опустошил еще один стакан, и тут пригласившая меня на вечеринку девчонка сказала, что я понравился ее подружке, которая любит философов в бархате. Во мне боролись химические вещества, «оказывающие специфическое воздействие на органы», и сердце, сжимавшееся при мысли о Мари. Да еще Платон с его приятелем Сократом… Короче, я уже не знал, что делать. Конечно, хотелось бы с видом истинного философа достойно ответить: «Продолжайте веселиться без меня, мне тут нужно слегка поразмышлять о смысле жизни», – а потом пойти домой и провести вечер с папой, – но все бы решили, что я сдрейфил. Как-то раз мы с папой смотрели передачу по телевизору, там об этом и говорили: мы живем во времена, когда людям сложно отделить дела сердечные от дел органа ниже пояса, что раньше всё было проще. И вроде как именно поэтому сегодняшние пары встречаются недолго, а потом расстаются с целым ливнем оскорблений. Тогда я не очень понял, о чём речь, но сегодня вечером это прояснилось. И когда я начал танцевать с той подругой под специально выбранную кем-то слащавую мелодию, то сразу почувствовал, что назревает проблема. В теории любовь – это возвышение сердца и ума, а на практике вы всё равно прикованы к земле, и вместо конца изгнания, как выражается папа, вас ждет его начало. Всё закружилось – настоящая карусель из веществ и особых органов. Закончилось это сплетеньем языков. А потом – вспышка. Я резко отпрянул и понял, что попал в какую-то ловушку. Моя случайная спутница мгновенно остыла. Я попытался выяснить, кто мог сделать эту фотографию, принялся задавать вопросы. Народ смотрел на меня так, будто я спятил. Никто не смел сказать мне это в лицо, помня о Ван Гоге, но я всё-таки услышал чей-то шепот:

– Если философия доводит до такого, лучше как-нибудь без нее обойдусь!

Я очень беспокоился из-за этой дурацкой фотографии и поскорее смылся. Или меня собирались шантажировать, или я действительно сошел с ума от моральных терзаний. Сильные эмоции выбивают иногда землю из-под ног. Когда я добрался домой, «панар» показался мне добрым зверем, который спит чутким сном и охраняет дом. Папа уже храпел. Я хотел посмотреть телевизор, чтобы развеяться, но снова попал на передачу об исторических катастрофах. Когда я в нормальном состоянии, то люблю смотреть такие документальные фильмы: они показывают, на что способны люди. Очень познавательно, я считаю. Мне кажется, лучше знать о худшем, что может случиться в жизни. Тогда больше шансов столкнуться с хорошим, когда повзрослеешь. Короче, тем вечером моя голова не хотела воспринимать подобные передачи. Потом я долго не мог уснуть, потому что чувствовал себя виноватым перед Мари, а еще волновался, что завтра моя фотография с языком попадет во все газеты.

Даже без языка было бы неловко, как мне кажется, но чуть меньше, конечно. Как я смогу оправдаться? В фильмах я видел десятки таких сцен – классика, когда парню прилетало прямо по щеке из-за случайной измены, лжи и женского унижения. Я подумал, что, наверное, стоит обсудить ситуацию с Хайсамом, который даст ясную и объективную оценку – он же ученый и стратег. Уж точно что-нибудь посоветует.

* * *

Часы сжимались, растворялись один за другим – так наступил понедельник. Этот день я с уверенностью могу назвать худшим в моей жизни. Хуже, чем день, когда у меня стащили новенький красный гоночный велосипед, который папа привез на крыше «панара». Хуже пареной репы в начальной школе. И даже хуже того дня, когда я увидел в первый раз увядший цветок, а папа сказал, что с людьми тоже так в итоге.

Я рано вышел из дома и стал дожидаться Хайсама в каморке. Как-то раз его отец сказал мне по секрету, что сам не знает, когда его сын спит. Пару раз он проводил эксперимент: подкладывал сыну в кровать листья и плоды каштанов, но на следующий день находил их нетронутыми. Ему казалось, что всё дело в бессоннице и она непременно поможет Хайсаму многого в жизни добиться. По отношению к сыну он даже использовал слово «величественный». «Это была величественная победа», – говорил он, рассуждая о партии в шахматы, благодаря которой Хайсам выиграл региональный турнир. Тем утром наш консьерж вытирал пыль с портретов восемнадцати султанов, которые наследовали трон Высокой Порты до XVIII века. Затем постепенно, объяснял он мне, Европа растащила Империю по кусочкам, прямо как охотники, договаривающиеся о дележке добычи, когда зверь уже на последнем издыхании. А теперь остались только самые неприглядные куски. Когда появился Хайсам, я подумал, что он потолстел еще больше – наверняка это его гандикап. Он положил на стол толстую книгу о гипермодернистской революции в шахматах, которую подарил ему отец. Должно быть, эта книга для него значит столько же, сколько для меня – папин словарь. Хайсам протянул мне вазочку, доверху наполненную лукумом. Какое-то время я смотрел, как он старательно пережевывает кусочек, потерявшись мыслями где-то между защитой Нимцовича и пешечным штурмом… Я не знал, как подступиться к моей проблеме. Крайне сложно. Его отец подал нам очень густой кофе в чашечках размером с наперсток. Едва мои губы коснулись горячего напитка, я почувствовал, что глотаю расплавленную резину. Но я был очень польщен. Хайсам потягивал этот странный напиток, не сводя глаз с шахматной доски, которая стояла посередине крошечной каморки, словно какой-то центр тяжести.

– Ты странно выглядишь, – внезапно сказал он.

Мне тогда показалось, что мой дорогой египтянин уже обо всём догадался, что я действительно не могу от него ничего скрыть и что он сильно развил свою интуицию, играя в шахматы. Тут отец вручил ему пакет с обедом.

– И почему это ты сегодня не обедаешь в столовой?

– Потому что там подают свиные ребрышки, – ответил египтянин.

– Но на прошлой неделе ты ел сосиски.

– Так уж я устроен. Я ем и кошерное, и некошерное.

– Это потому, что ты еврей и нееврей одновременно? – спросил я.

– Ты всё правильно понял. Тебе осталось только в шахматы научиться играть, и станешь членом приличного общества.

Я улыбнулся и подумал, что есть определенное удовольствие в том, чтобы чувствовать себя на ступеньку ниже людей, которых любишь и высоко ценишь. В тот же момент во дворе послышались возня и шепот. Я оставил Хайсама, так как у меня возникло недоброе предчувствие, и направился к доске, где ученики могли вывешивать свои объявления, – там столпилась куча народу. И тут я подумал, что вот-вот провалюсь сквозь землю, и даже пожелал этого всем сердцем: пока, ребята, дальше без меня! На доске висели языкастые фотографии с вечеринки: картинки увеличили до неприличных размеров. И, конечно, всех собрал Ван Гог. К счастью, никто в толпе пока меня не заметил: я поднял воротник куртки и решил понаблюдать, как будут развиваться события. Глазами я искал Мари. Нужно было найти ее до того, как какой-нибудь умник расскажет ей эту новость. Я почувствовал сзади чье-то присутствие – Хайсам, – значит, еще не всё потеряно.

– Всё очень фигово! – сказал я ему со дна своей куртки, которую натянул уже до самых ушей.

Он положил руку мне на плечо – его фирменный жест.

– Иногда стыд – это даже полезно.

Чуть позже я нашел:

Стыд. Позор, бесчестие. См. Подлость, Низость, Унижение, Срам.

По количеству синонимов я заключил, что речь идет о часто испытываемом чувстве.

– Может, когда-нибудь я и получу от этого пользу, но сейчас мне поставили мат.

Хайсам улыбнулся. Мне показалось, что он до сих пор жевал лукум.

– Еще нет. Знаешь, защита Нимцовича может развиваться по нескольким сценариям. Ее используют, когда противник пытается навязать свою стратегию. Эта защита состоит в том, чтобы со всей строгостью продемонстрировать противнику, что наше понимание сложности нашей позиции превосходит все расставленные им ловушки.

Из глубин своей куртки, как из глубины пещеры Платона, я начал подумывать, что мой друг уже сходит с ума и совершенно одержим туманными выражениями. Позже – гораздо позже, – когда он стал великим шахматным чемпионом, я по-прежнему полагал, что уважаемый египтянин сохранил часть своего безумия, даже когда его показывали по телевизору и было понятно, что он просчитывает ходы соперника на тысячу вперед. Я спросил его:

– Что ты имеешь в виду?

– Я себя понял. Да и ты тоже. Только ты еще этого не знаешь.

Его огромная, раздувшаяся, словно зернышко попкорна, голова расплылась в широкой доброжелательной улыбке.

У меня не было времени поразмышлять над сказанным, потому что я заметил копну рыжих волос Мари. «Хорошо, что она ничего не видит!» – подумал я. Мари уставилась пустыми глазами на доску объявлений, а вокруг смеялись и отпускали шуточки. На мою удачу, прозвенел звонок, и все отправились по классам. Я растворился в толпе, стараясь, чтобы никто меня не заметил, и следил глазами за Мари. Она сосредоточенно отсчитывала шаги, пытаясь добраться до лестницы. Я посчитал на пальцах. Осталось продержаться всего пять недель. Я понял, что Мари немного растерялась, поскольку все толпились вокруг и кружили ее, как юлу. Я бросился к ней, решив, что, вероятно, уже готов к публичной пощечине.

– Осторожно, – прошептал я ей, – лестница в другой стороне!

– У тебя странный голос. Что-то случилось?

– Ничего. Горло болит. – Я закутался еще глубже в куртку, чтобы походить на мумию.

– Ты подготовился к геометрии?

– Да, я всё решил в двух экземплярах. Себе беру тот, что с ошибкой. Держи.

Уже на лестнице она спросила меня:

– Что там за история с фотографиями на доске? Я ничего не поняла. Все вокруг смеялись, мне бы тоже хотелось!

И тут я выдал полнейшую чушь:

– Да так, глупости… Ван Гог случайно заснял, как учитель биологии целует учительницу музыки в лаборатории…

– Как странно, даже не представляла их вместе.

В этот момент меня узнали в коридоре, но поскольку все дорожили своими ушами, то враги воздержались от громких комментариев, а остальные уважительно на меня таращились, помня о моей вспыльчивости. Однако пока что от стыда мне лучше не становилось. Учительница математики открыла нам дверь, окинув меня ироничным взглядом. У нее были какие-то новые штучки в волосах – она от них хорошела больше, чем от любого крема. Я слабо улыбнулся.

После урока я немного задержался, потому что чувствовал себя здесь в большей безопасности. Учительница сложила свои вещи и, поскольку я всё еще копался, принялась стирать с доски.

– Что-то не так, Виктор?

– Нет-нет, всё хорошо. Меня сфотографировали, чтобы потом перед всеми облить грязью, а так всё чудесно. И кстати, говорят, что стыд – это даже полезно время от времени…

– Я видела фотографии. Очень красивая девочка. В сущности, это, наверное, даже лестно.

Я пожал плечами. Разумеется, мне не хотелось вдаваться в детали насчет Мари.

– Может, и красивая, но не в моем вкусе, вот и всё. А случилось это из-за дурацких гормонов.

Она улыбнулась.

– Раз уж мы с вами тут начистоту… я заметил, что вы очень редко теперь носите своего ребенка в правой ноге…

– Да, Виктор, он теперь живет в сердце.

– Отличная новость.

Затем мы замолчали, чтобы не спугнуть эту застенчивость близости. День тянулся, словно старая резиновая змея. Я избегал Мари, потому что она постоянно спрашивала о фотографиях. В обед я заметил стоявшего у кабинета Счастливчика Люка Этьена – плохой знак. Я расспросил его, и тот рассказал, что у него большие проблемы. Он зашел в класс, когда все уже сидели по местам. Поскольку, как ему показалось, учительницы еще не было, Этьен заорал во всё горло: «Ну что, вас уже вздрючили?» – и сделал характерный жест руками. Но ему не повезло: учительница стояла у него за спиной. Причем не повезло дважды: вместе с директрисой. В итоге – хорошая взбучка.

– Затем директриса поинтересовалась, кем я хочу стать, – продолжил Этьен, – и конечно, я сказал, что проктологом. Она спросила меня, что это значит, а я ответил, что это значит лечить дырки в задницах. В итоге меня отправили к Счастливчику Люку.

– Кажется, от твоего призвания одни только проблемы.

– Понятия не имею, почему они все так против. Это не противнее работы стоматолога, а может, и приятнее. Просто с другой стороны, вот и всё.

День подошел к концу. Старательно избегая Мари, я в конце концов задумался, не избегает ли она меня. Я видел, как Хайсам и его отец начали новую партию в их каморке, помахал египтянину рукой, и тот кивнул мне в ответ: сдержанно, но твердо, будто ободряюще. Мне пришло в голову, что однажды он совсем перестанет разговаривать, но это не страшно, потому что есть люди, которым не нужны слова для общения. Как некоторым не нужны глаза, чтобы видеть.

Я неторопливо направился в сторону дома. Странно, но я не чувствовал никакой ненависти к Ван Гогу. В голове вертелась одна из фраз Хайсама: «Защита Нимцовича состоит в абсолютном владении ситуацией. И это осознание сильнее атаки противника». Похоже на то. Я пораскинул мозгами, чтобы еще раз попытаться понять его слова, но мозги раскидывались очень медленно. Как-то раз мой уважаемый египтянин заметил:

– Я не умнее тебя. Разница лишь в том, что мой мозг работает быстрее.

Но мне всё равно показалось, что разница огромная. Как если бы Бернар Ино[66]66
  Знаменитый французский велогонщик, пятикратный победитель «Тур де Франс».


[Закрыть] сказал своим соперникам после пятой победы на «Тур де Франс»: «Я ничем не лучше вас, просто кручу педали быстрее». Я полностью погрузился в эти размышления, когда всё пошло наперекосяк, прямо у церкви, на ярмарочной площади, где собирались игроки в петанк.

Потому что она была там. И выглядела очень странно. Примерно так я представлял себе Зевса в гневе на своих коллег. Не хватало только грома и молний. Если бы я не сохранил остатки гордости, то уже торпедой полетел бы к церкви молиться изо всех сил – на коленях, лежа на животе, стоя на голове. Я бы просил прощения у всех, даже у Зевса, потому что кто его знает. Наверняка Мари узнала мои шаги, потому что заговорила очень тихо, еще тише, чем обычно, хотя я предпочел бы, чтобы она на меня наорала.

– Я узнала про фотографии.

Я попытался заговорить, но из горла не вылетало ни звука. Наверное, я походил на рыбу без плавников.

– Мог бы и рассказать. Потому что, знаешь, я ничего не вижу.

У меня всё еще не получалось вымолвить ни слова. Я вспомнил старые фильмы, которые мы смотрели с папой по телевизору и в которых разоблаченный парень всегда получал по заслугам.

– Я очень глупо себя почувствовала, когда мне сказали, что на фотографиях – ты. Я не столько о чужом мнении беспокоюсь, сколько… Понимаешь, ты ранил мои чувства.

– Чувства? – спросил я с опозданием, словно мы находились в разных часовых поясах.

– Да, чувства… сам знаешь…

– Да, знаю. «Чувство. Способность чувствовать, воспринимать. Сложное эмоциональное состояние, которое длится и строится на представлениях. См.: Эмоция, Страсть». Я наткнулся на это слово вчера в словаре.

И зачем я впутал во всё это словарь! Но иногда такая смена темы срабатывает… Мне захотелось рассказать ей о своей теории, согласно которой вещи кажутся не такими страшными, когда читаешь их определения… Мари стояла передо мной, вытянув руки вдоль тела… Например, если вы найдете в словаре слово «рак», то узнаете, что оно связано с латинским словом «краб», и уже не так страшно… Теперь она хмурилась… Да говорю же, словари придумали, чтобы жизнь не казалась такой драматичной, поэтому я не очень удивился, когда узнал, что составителей словарей называют «бессмертными»…[67]67
   Виктор выразился не совсем точно. На самом деле «бессмертными» называют во Франции членов Французской академии наук, которые избираются пожизненно. Связано это название с девизом Академии – «Во имя бессмертия». Одной из функций Академии является нормализация французского языка и составление словарей. Правда, не все составители словарей являются академиками.


[Закрыть] Вдруг она замерла, и я даже подумал, что ее хватил столбняк. Из глаз Мари полились слезы, и это было любопытно, потому что я не знал, кажутся ли от этого глаза живее или мертвее. Я нащупал в кармане более-менее чистый платок. Она высморкалась, а ее нос покраснел. У меня же покраснело и сжалось в тряпочку сердце, я больше не мог сделать и шагу.

– Хочешь присесть? – спросил я ватным языком.

– Присесть?

– Да, на нашу скамейку.

Ее лицо окаменело. Я видел, как она замахивается, чтоб отвесить пощечину: это было слишком просто, я сделал шаг назад и, конечно, увернулся. Но Мари повернулась вокруг своей оси, как юла, и, потеряв равновесие, упала на землю. На ее расцарапанных коленях выступила кровь. И в этот раз я окончательно убедился в том, что я ничтожество. Самое ничтожное из ничтожеств. Даже пощечину не мог снести, а это первое дело. Мари рухнула в пыль прямо на глазах игроков в петанк. Она с трудом понялась на ноги, как новорожденный жеребенок. Я даже протянул ей руку, но понял, что Мари ее не увидеть. Она прошептала тихо-тихо:

– Уходи. Уходи, пожалуйста. Я больше не хочу тебя видеть.

Уже потом целыми днями я злился на себя за то, что увернулся от пощечины. Чтобы добраться до дома, я пробежал самую быструю в мире стометровку. У меня всё сердце размякло из-за чувства вины. Когда я вернулся, папа отвечал клиентам, разместившим объявления на страницах журнала. На его макушке сидела черная муха.

– Ты странно выглядишь. Случилось землетрясение? Наводнение? Чума? Красная армия под Парижем?

Я пожал плечами. Если бы, подумал я. Очень долго объяснять. К тому же я пообещал Мари никому не рассказывать о ее проблеме, даже уважаемому египтянину, даже папе. Я решил, что сейчас не время предавать ее еще раз. Всю ночь у меня в голове гуляли танки, за ними плыли атомные подлодки и крейсеры. На следующий день я проснулся и первым делом посмотрел в окно: «панар» уже уехал, оставив на мокрой брусчатке пустой сухой прямоугольник, и мне пришло в голову, что, когда папы не станет, у меня в душе образуется такая же квадратная дыра. Пока я пил шоколад, я представлял себе Мари, которая злилась на меня и наверняка больше не думала обо мне, как раньше. Я потерял повод собой гордиться, а их у меня в жизни было не так много. Больше всего в истории с Мари мне нравилось чувствовать себя незаменимым. Теперь я ощущал себя соломинкой на ветру.

Перед тем как отправиться в школу, я решил внести свой вклад в защиту природы и дроздов, попавших в сложную жизненную ситуацию. Мне немного полегчало, когда я увидел, что крылья моего питомца блестели, словно их покрыли лаком. Я посадил дрозда на ладонь – он тут же принялся перебирать своими маленькими лапками. Я подумал, что однажды он тоже улетит, а жизнь – это целая череда расставаний.

Так прошло целых две недели, без особой энергии в ногах и в сердце. Весна, как цветок, величественно распустилась, но сердце мое завяло, словно от поздних заморозков. Одним махом я покончил со всеми школьными премудростями, потому что стараться было не для кого, а значит, и неинтересно. Для того чтобы учиться, нужна мотивация, но моя личная мотивация меня всячески избегала. Я наблюдал за ней в коллеже: она считала шаги, но только я знал об этом и спрашивал себя, как другие ничего не замечают. Два-три раза я пытался к ней подойти, но Мари словно чувствовала мои негативные волны. Самым удивительным показалось мне то, как легко и свободно она пересела за другой столик в столовой. Мари действительно была гением среди самых способных людей на планете. По телевизору я видел, как слепые певцы корчат забавные рожи, словно они поют глазами. Они выглядят настолько слепыми, что даже забываешь о том, что они поют. Именно поэтому, мне кажется, таких артистов не очень интересно слушать по радио. С Мари всё было наоборот. Иногда она являлась в коллеж с виолончелью, потому что после уроков шла сразу в консерваторию. Один раз я подслушал, как Мари кому-то рассказывала, что попросила учителя музыки удвоить количество занятий из-за приближающегося экзамена. И в те дни, когда она приходила со своим инструментом, я восхищался ею еще сильнее.

За эти две недели изгнания я часто вспоминал о тех моментах, когда слушал, как она играет на виолончели, о том, как меня охватывало странное чувство, будто я был никем и всем одновременно. Можно рассуждать сколько угодно, но нет ничего прекраснее, чем хранить секрет человека, которым восхищаешься. Папа видел, что мне плохо. Наверняка он догадывался об изгнании, однако ничего не спрашивал из-за застенчивости в отношениях отца и сына. Иногда вечером я садился к нему в «панар», и вместе мы отправлялись в плавание: Корбей… Ри-Оранжи… Ати-Мон… Тье… – пока город не поглощал нас целиком. Каждый раз мне казалось, что мы из него уже не выберемся… Помню, как мы катили по пустым бульварам… город словно вымер после бомбардировки… Малый пояс… Аллея тополей… а я смотрел на отражение карты города в лобовом стекле. Мне всегда было интересно, откуда папа знает всех этих людей, которые каждый раз норовили задержать нас и рассказать кучу историй из своего прошлого… Наконец я засыпал в «панаре», и происходило чудо – я просыпался уже дома. Мой дрозд окреп, ему становилось тесно в коробке, и он уже выходил на улицу, сверкая во все стороны глазами-бусинками. Интересно, выпутался ли он из своих неприятностей? Потому что о себе я такого сказать не мог. В школе я иногда пытался рассмешить Мари, напоминая ей о своем прошлом клоуна… Например, кто-то спросил, как будет «мини-юбка»: слитно или раздельно? А я ответил:

– На молнии!

Но вышло как-то натянуто, да и я потерял уже привычку. Никто не засмеялся, а Мари тем более.

Однажды учительница математики отправила меня за журналом, и в коридоре я столкнулся со Счастливчиком Люком. Он подошел ко мне с огромной книгой в руках.

– Никому не говори… Я прячусь от всех в спортзале, чтобы почитать… Если кто-то меня будет искать, ты меня не видел… Я верну тебе должок…

– А что у вас за книга?

– «Дон Кихот»… Понимаешь, я дочитал «Трех мушкетеров»… «Дон Кихот» должен быть в том же стиле. Ты читал?

– Там что-то было про мельницы, но я не читал.

– Про мельницы? Ты уверен? Я думал, там про сражения на лошадях… И про рыцарей.

Он выглядел разочарованным.

– Но эта книга точно известная, потому что даже я о ней слышал… Вы всё еще катаетесь на велосипеде?

– Пришел третьим в прошлое воскресенье. Потому что зачитался допоздна накануне. А после чтения я выжат как лимон. Удивительно, насколько утомляют толстые книги! Словно на Эверест взобрался… Чтение – тоже труд.

– Может, я приду посмотреть на ваши соревнования в следующее воскресенье… Мне сейчас очень скучно. Надо чем-то заняться. Я мог бы продавать хот-доги зрителям.

– Что с тобой?

– Без обид, месье, но вы вряд ли поймете…