Текст книги "Сердце на Брайле"

– Вот зачем ты всегда всё усложняешь?

Он прав. Я всегда всё усложнял.

Хайсам задумался.

– Но, кстати, интересно получается, особенно если учесть, что в жилах твоего Александра Дюма текла негритянская кровь. Немного, но всё же.

– Сам видишь, что всё сложно, – заметил я, пожав плечами.

Но меня тяжело было воспринимать всерьез из-за ваты в ноздрях.

Потом за мной пришел Счастливчик Люк, и я поплелся к нему в кабинет.

Я плюхнулся на то же самое место, где мы сидели этим утром с Мари-Жозе.

– Тебе повезло!

– Думаете? – сказал я, показывая на вату в носу, из-за которой начинал косить глазами. – Невероятно повезло!

– Да. Если бы твоя подруга Мари-Жозе не рассказала директрисе, как всё было, тебя могли бы исключить…

– Она пошла к директрисе?

– Да. А чтобы объяснить твою агрессивность, она отдала нам это – он лежал в снежке.

Завуч разжал кулак и подбросил камень, как теннисный мячик.

– Значит, самооборона?

– Можно и так сказать… но из-за уха тебе вынесут предупреждение.

– Простите, если ухожу от темы, но я узнал про Александра Дюма.

Глаза его загорелись, словно мы наконец-то добрались до действительно важного.

– И что?

– А то, что там всё сложно, согласно моим источникам. Но, если вкратце, могу вам сказать, что все свои книги он написал сам. Все, от начала до конца. Не такой он, чтобы негров иметь, хотя сам и был немного черный! В общем, вы меня поняли.

– Я был в этом уверен. Вот это парень! Не то что сегодняшние писаки, которые и сотни страниц родить не могут, а уже на Нобелевку претендуют!

* * *

Домой я вернулся с тыквой вместо головы. Внутри проводились учения Красной армии: пехота строем шла в атаку под прикрытием артиллерии и авиации. Но я всё же отправился посмотреть, как там поживает мой дрозд в обувной коробке. Хлебные крошки начали понемногу исчезать. Хороший знак. Наверняка он их клевал, пока никто не видел. Из этого я заключил, что дрозды тоже застенчивые. Папа дал мне аспирин, я лег на диван и накрылся одеялом, а он погрузился в подготовку очередного выпуска «Объявлений». Потом отец включил телевизор – какой-то культурный канал, а так как теперь благодаря Мари-Жозе у меня были кое-какие познания и художественный вкус, я не имел права себя запускать.

Вся программа была посвящена Второй мировой войне, особенно депортациям евреев. Их отправляли в специальные лагеря, где заставляли работать, а потом убивали. По телевизору показывали целые толпы людей, которые выходили из дома и стройными колоннами, под конвоем, направлялись на вокзалы, где их всех – женщин, мужчин, детей – сажали в вагоны и отправляли бог знает куда. Я попытался разузнать побольше у папы и спросил его, знали ли все эти люди, что их ждет, и почему они не сбежали.

– Они, наверное, думали, что их просто заставят работать и на этом всё кончится, – ответил отец, – они не знали, что попали в большую беду. Кто бы мог такое вообразить?

– Но, папа, работать просто так, даром, – это уже кошмар… К тому же все эти люди должны были заметить, что их почему-то не любят…

– Наверняка они это заметили, когда их били прикладами и всяким таким. Но никто и представить не мог, что их истребят вот так… Да и с какой стати им об этом задумываться, если они ничего не сделали? К тому же, знаешь, в гетто они умирали с голоду и выживали как могли…

– Гетто?

Папа показал пальцем на лежавший на столе словарь. Я понял намек и начал искать… Гетто, гетто… вот:

Гетто. Районы и кварталы в крупных городах, отведенные для принудительного проживания евреев.

– Они не были наивнее или покорнее остальных, но, когда им сказали, что их жизнь в специальных лагерях станет лучше, чем в гетто, многие поверили. Да и разве у них был выбор?

Впервые я погрузился в далекое прошлое с головой. Я вспомнил дедушку, который тоже приехал с востока, и подумал, что все жуткие сцены в телевизоре – это опасности, которых он смог избежать, перебравшись перед самой войной во Францию.

– Папа, как ты думаешь, дедушка приехал именно из той части Европы?

– Да, примерно оттуда… Он прибыл из Лемберга[33]33
  Современный Львов. С 1772 по 1918 город официально носил имя Лемберг.


[Закрыть], это в Галиции, бежал от погромов через Польшу, Венгрию, Румынию…

Я внимательно следил глазами за папиным пальцем, рисовавшим в воздухе дедушкин путь по Европе.

– Прогромы? Может быть, программы?

– Погромы, балбес. Гонения, если тебе так понятнее.

– И он сбежал от них на запад?

– Да, и спасся.

– Так дедушка просто отправился за солнцем и спасся!

Меня охватила гордость за предков, которые выпутывались из бед, следуя за солнцем. Мне показалось, что это очень выдающийся способ остаться в живых.

Папа принялся листать справочник Кребса, но я хотел еще поболтать с ним о прошлом.

– Скажи, папа, а дедушка тебе рассказывал о своих путешествиях и приезде во Францию?

Отец положил книгу на колени.

– Он мало вспоминал об этих скитаниях, потому что больше всего на свете дедушке хотелось быть самым французским французом во Франции. Он объедался говядиной по-бургундски и рагу, чтобы навсегда забыть о фаршированном карпе и капусте из прошлой жизни на востоке.

– Получается, он из тех, кто выжил в этой катастрофе?

– Да, он выживший. Так и есть.

– А мы тоже, папа, мы ведь тоже немного выжившие?

Он улыбнулся, чуть склонив голову набок, и снова погрузился в свою библию Кребса. Перед тем как уснуть, убаюканный отрывистыми образами, которые вертелись в голове, я подумал, что теперь я еще и выживший в школьной катастрофе, и всё благодаря Мари-Жозе. Мне приснилось, что я плыву на громадном пустом пароходе. Во сне я шел по огромной навощенной палубе и неожиданно столкнулся со стадом быков, пасшихся прямо на борту корабля, под открытым небом, обнесенных ограждением из колючей проволоки. Внезапно завопила сирена – я перегнулся через поручень и вижу, как один из быков угодил в плоское море, неподвижное и блестящее, словно расплавленный свинец. Я поискал глазами спасательный круг, чтобы бросить быку: тот тонул уже не в воде, а в чём-то вроде песка или грязи. И я понял, что у тонущего животного нет глаз, только две красные дыры.

Я плыл на папиных руках к себе в комнату и предпочел бы никогда не просыпаться. Затем подумал, что у меня скоро день рождения, а жизнь, пожалуй, вполне может измениться в лучшую сторону.

7

Надо сказать, что после драки во дворе я приобрел в коллеже определенный авторитет. Не каждый день приходится кусать чужое ухо, чтобы спасти свою честь. К счастью, с ухом всё оказалось не слишком серьезно: просто пришили обратно надорванную мочку. Обидчику две недели пришлось ходить с повязкой на ухе, и я прозвал хулигана Ван Гогом[34]34
  Винсент Ван Гог (1853–1890) – знаменитый нидерландский художник-постимпрессионист. Находясь в состоянии умопомрачения, отрезал себе ухо.


[Закрыть]. Мне показалось, что учителя стали относиться ко мне иначе: не так свысока, пожалуй, даже по горизонтали, и довольно серьезно. Конечно, теперь для всего коллежа мы с Мари-Жозе были женаты: у нас появился огромный дом, две машины и трое детей. Однако, поскольку все поняли, что меня легко взбесить, и дорожили своими ушами, никто не осмеливался слишком дразнить нас за эту дружбу. Однажды, когда я был с Хайсамом в комнате консьержа, он сказал то, что и понравилось, и заинтриговало меня:

– Надо же, она такое провернула…

А затем добавил:

– Мари-Жозе сделала что-то такое, отчего ты ожил.

Но он был неисправим, поэтому, рассеянно взглянув на шахматную доску, пробормотал:

– Это очень странно…

– Что опять странного?

– Помнишь финал партии Рубинштейна[35]35
  Акиба Рубинштейн (1880–1961) – польский шахматист, гроссмейстер, один из величайших стратегов в мире.


[Закрыть] и Тарраша[36]36
  Зигберт Тарраш (1862–1934) – один из крупнейших теоретиков шахмат в истории.


[Закрыть] в 1922-м, голландскую защиту?

– Конечно помню, – сказал я, чтобы ему подыграть.

– Я никогда не замечал, что, сделав двадцать шестой ход на h8, Рубинштейн выигрывает партию, пойдя ферзем на e7[37]37
   К сожалению, автор, скорее всего, ошибся с описанием этой партии. Нам не удалось найти партии между Рубинштейном и Таррашем, в которой бы были сделаны такие ходы.


[Закрыть]. Глупо, не правда ли?

– Непростительно с его стороны.

Хайсам улыбнулся глазами за толстыми стеклами очков и показался мне огромным в этой каморке, словно какое-то легендарное существо. Я подумал, что, может, он когда-нибудь займет место своего отца и проведет здесь всю жизнь. Мой папа же унаследовал «Канаду» у дедушки. И я мог бы пойти тем же путем. Вдруг я вспомнил про символический рисунок Хайсама, который нашел в рюкзаке в начале года: яблоня с несколькими яблоками вокруг ствола. Тогда он отдал мне рисунок со словами:

– Яблоко от яблони недалеко падает.

– Что ты хочешь сказать? – спросил я.

– Это парабола, позже поймешь.

– Телеантенна? Ты шутишь?

– Яблоко – это ты. Поищи в словаре и поймешь.

В тот же вечер я последовал его совету:

Парабола. Фигура речи, рассказ иносказательного характера, чаще всего имеющий поучительную цель. См. Притча.

Особенно мне понравилось слово «иносказательный», но я всё равно не понял, что хотел сказать мой уважаемый египтянин своими яблонями и яблоками.

Мысли Хайсама всегда очень глубокие: до таких глубин редко кто добирается, а вдобавок египтянин еще и соответствующие слова подбирал. Вот он сказал: «Мари-Жозе сделала что-то такое, отчего ты ожил», – и именно так я себя чувствовал. Я не стал умнее, как говорит папа и как я сам раньше думал, а действительно ожил, и это гораздо важнее. Иногда, например, когда я возвращался от Мари-Жозе, мне казалось, что я никогда не открывал глаза по-настоящему, а теперь все вещи в мире вдруг оказались в фокусе, словно мне выдали хорошо отрегулированный объектив.

* * *

Какое-то время всё так и продолжалось: на некоторых предметах я начал чувствовать себя как рыба в воде, даже участвовал в жизни класса и разнообразил свои ответы на уроках разными умными примерами. Чаще всего на правильные ответы меня наводила Мари-Жозе, когда мы занимались у нее дома, но об этом догадывался только мой дорогой Хайсам. Больше всего меня беспокоило приближение рождественской вечеринки и концерта «Сверла». К счастью, Этьен и Марсель сохраняли состав группы в тайне. Так как они были специалистами по части глупых затей, то намалевали афиши с фигурами трех музыкантов, лица которых заменили вопросительными знаками. Афиши расклеили по всей школе. Однажды мы проходили мимо одной с Мари-Жозе, и она спросила:

– Ты знаешь, о какой музыке идет речь?

– Рок, наверное, или что-то в этом роде…

– Ты будешь смеяться, но для меня… для моих ушей нет пытки ужаснее, чем слушать подобную музыку. Как, например, дурацкий ежовик[38]38
  Гриб ежовик желтый популярен во французской кухне.


[Закрыть], никогда не любила этот гриб. А тебе такое нравится?

– Грибы или рок-группы?

– И то и другое.

Я было подумал вывалить ей всю правду, рассказать, что являюсь основателем «Сверла», гитаристом, а еще и солистом, но в конечном счете успокоился и ответил:

– Ежовиков я никогда не ел. А рок – это несерьезно. Знаешь, по-моему, если для музыки не надо учить сольфеджио, то всё без толку. Как плавание без воды! Или вот скакалка без прыжков!

Надо было воспользоваться случаем и во всём признаться: Мари-Жозе, скорее всего, посмеялась бы надо мной – или нет, но я бы так не заврался.

Проблема с придуманным Этьеном и Марселем концертом стала серьезно меня беспокоить. Ребята предлагали выйти на сцену в костюмах Зорро, кинуть в публику масками и начать с песни «Ломай кирпичи» (музыка и слова моего сочинения). Идея казалась им грандиозной, но я спрашивал себя: не стыдно ли подключать всю эту аппаратуру на 220 вольт и кривляться, будто у нас батарейки в задницах? Вы, конечно, извините, но даже глухие и слепые гении веками ломали голову в надежде придумать что-то такое, чтобы организовать все эти звуки более-менее стройно. Я размышлял об этом в пятницу днем на физкультуре. Времени было достаточно, потому что мы бежали кросс на выносливость. А выносливость лучше всего наводит на размышления, таково мое мнение. Я решил не обращать внимания на платаны, за которыми когда-то прятался, хотя это и стоило мне определенных усилий. Иногда я оборачивался, чтобы посмотреть, как там дела у моего дорогого Хайсама. Бедняга потел, задыхался и едва волочил ноги. Маленькие глазки зажмурились за запотевшими стеклами очков. Мне было жалко на него смотреть, а он из последних сил улыбнулся и приподнял свою толстую лапу, сделав вид, что, несмотря на всё это расстояние, мы скоро встретимся. Я как ракета вылетел на последний поворот, когда увидел Мари-Жозе, которая шла мне навстречу по газону вдоль беговой дорожки. Махнул ей рукой – и ноль реакции. Но я был уверен, что она смотрела прямо на меня. Я задумался, чем же мог ее обидеть: может, она узнала о моем участии в концерте или ей Ван Гог что-то про меня наплел – это он мог. В таком случае я откушу ему второе ухо, и мы квиты. После занятий я быстро переоделся и поторопился к выходу. Мне удалось нагнать Мари-Жозе уже в самом конце дорожки. Я спросил:

– Ты на меня злишься?

– С чего вдруг?

– С того, что я помахал тебе, а ты прошла мимо, и… мне показалось, что ты сделала вид, будто со мной не знакома!

У нее был странный взгляд: прозрачный и одновременно какой-то матовый. Он напомнил мне о чучелах животных, которые я видел в Музее естествознания. Она достала из кармана маленький сверток в подарочной упаковке.

– Вот, возьми, с днем рождения! Видишь, я совсем не злюсь.

А я совсем об этом забыл. Мне исполнилось тринадцать. Я заволновался, пытаясь найти какой-нибудь соответствующий исторический факт или что-то умное в целом, но в голову ничего не приходило.

– Открой.

Модель «Дины» 1954 года[39]39
  Автомобиль компании «Панар».


[Закрыть]. В ней было всё: трехспицевый руль, вычурный значок «Dyna» на капоте, изогнутые полуоси на поперечных рессорах, соединенные с кузовом на резинометаллических шарнирах, длинные параллельные швы на сиденьях. Я посмотрел на Мари-Жозе и подумал, что сейчас расплачусь от эмоций.

– Она тебе нравится?

Ей надо остановиться, а то я не выдержу. Мне хотелось только одного: вбежать в свою комнату, улечься ничком на пол, прижать «Дину» к сердцу и дать угомониться эмоциям. И чтобы меня видел таким только папа, потому что с ним всё по-другому.

Тем не менее я промямлил:

– Кажется, ничто и никогда мне так не нравилось! А ты знала, что инженеры допустили ошибку в этой «Дине»? Хромированная пепельница… видишь, вот, справа от приборной доски… короче, она сильно отсвечивала в лобовом стекле, поэтому никто не покупал машину…

– Только поэтому? Кстати, я совсем забыла сказать, что родители приглашают тебя завтра на обед.

* * *

– Не только поэтому… – сказал мне папа в тот же вечер. – Сначала реклама обещала шесть мест в машине, но там могли удобно разместиться только четыре человека, может, пять, но не больше…

Он поставил малышку «Дину» на ладонь и плавно поворачивал ее во все стороны.

– К тому же были проблемы с коробкой передач: приходилось очень осторожно обращаться с рычагом и не слишком набирать обороты. Руль тоже своевольничал на резких поворотах и вибрировал при торможении. Но у тебя прекрасная уменьшенная модель. И очень точная… Смотри, они даже воспроизвели освещение под капотом. Интересно, где твоя подруга ее раздобыла. Коллекционная вещь!

Я подумал, что сейчас взорвусь от гордости. Из ушей повалил пар, а с каждым ударом сердца включалась сирена.

– Кстати, у меня тоже есть для тебя подарок. Может, не такой красивый, но всё равно.

Он протянул мне бумажный пакет.

– Извини, не умею заворачивать в подарочную бумагу… Ну же, открывай!

Внутри лежал хромированный несессер для бритья по старинке: бритва, помазок, мыло и лосьон после бритья, чтобы не жгло щеки. Я немного удивился.

– Спасибо, папа, это замечательный подарок.

– Тебе нравится?

– Да, папа.

– Иди, попробуй прямо сейчас, если хочешь. Большинство мужчин бреются с вечера… Особенно если собираются где-то куролесить ночью…

И я понял, что наступил момент, когда он посадит меня рядом с собой в «панар» и мы займемся доставкой заказов клиентам.

Я постарался сбрить то, что торчало, – всего-то легкий пушок. Однако легкий пушок когда-нибудь станет гуще, подумалось мне. Для порядка я намазался лосьоном после бритья и весь сияющий вышел из ванной. Бритый мужчина выглядит совсем по-другому. Отец очень серьезно на меня посмотрел.

– А ты знал, что евреи становятся мужчинами в тринадцать лет?

– Ну мы же не евреи, папа.

Казалось, он задумчиво прокручивает в голове вопросы.

– В любом случае тринадцать – отличный возраст, чтобы стать мужчиной. Еврей ты или нет.

– Точно.

– Идем?

– Да, папа.

Он взял записную книжку, куда записывал имена и адреса клиентов, и мы уселись в PL-17[40]40
  Модель, выпускавшаяся компанией «Панар» с 1959 по 1965 год. В ее названии увековечены имена основателей компании Панара и Левассора.


[Закрыть]. Мне показалось, что я нахожусь на борту уходящего в долгое плавание теплохода. Так мы начали наше ночное путешествие на север. Пустынные районы, где местами виднелись островки зданий. Бесконечные пустоши, заброшенные склады… Корбей… Ри-Оранжи… Савиньи… Жувизи… Ати-Мон… Тье… Все они понемногу сплетались в большой городской клубок. Здания, огороды, огромная, еще издалека возвышавшаяся больница. Гигантский город вырос мгновенно и показал мне свое красное усталое сердце… В тот момент я уже не знал, где мы, не знал, кто мы на самом деле, времена и эпохи смешались… Отец стиснул рычаг переключения скоростей… Он выглядел уверенным в себе, но мне почему-то подумалось, что мы заблудились и уже несколько раз проехали одно и то же место… Порой я вспоминал о полученном от Мари-Жозе приглашении на обед, который представлялся мне настоящим выпускным экзаменом. Красные огни светофоров в ночи… пустынные улочки… словно мы оказались в заброшенном городе. Иногда группа людей выходила из кафе или ресторана, слышался резкий смех, который тут же растворялся во тьме. Вдруг папа припарковал огромный «панар». Несколько минут мы шли бок о бок, и эхо наших шагов отражалось от булыжной мостовой. Папа резко остановился, толкнул меня локтем и показал рукой на название улицы – улица Шахматной доски. Именно здесь его отец устроил когда-то ту самую «Канаду».

– Но почему он назвал это место «Канадой», папа? Потому что оно далеко на западе?

Отец объяснил, что в лагерях во времена гонений некоторые заключенные собирали всё, что под руку подвернется. Свои сокровища они прятали в тайных местах, которые называли «Канадой». Папа остановился перед внушительной металлической шторкой и нагнулся, пытаясь ее приподнять. Безуспешно: шторку заклинило. Отец напрягся, принялся тянуть изо всех сил – и в этот момент я подумал, что однажды он покинет меня, и тогда мне придется пройти испытание железной шторой, сшитой из воспоминаний, и жить дальше. Потому что настоящее – это еще не оформившиеся воспоминания, будущая, так сказать, меланхолия.

– Папа, тебе помочь?

Он еще сидел на корточках, запыхавшись. Затем отец обернулся и странно на меня посмотрел. Сложно определить, что именно выражал его взгляд: была ли это невероятная нежность и взволнованность, или, может, отец просто рассердился за такое предложение.

– Если хочешь… Возьмись здесь и тяни за мной… Один… Два…

На счет «три» штора оказалась на самом верху – мы подняли ее, как перышко. Папа улыбнулся. Однако меня переполняло странное чувство: я бы больше обрадовался, если бы он сам поднял эту махину, в одиночку. Я отбросил такие мысли, сказав себе, что у меня в башке один ветер.

– Молодец! Видишь, теперь ты мужчина!

Он поднял большой палец вверх – его фирменный воодушевляющий знак.

Я выдавил кривую улыбку.

Изнутри помещение оказалось довольно длинным и узким. Вдоль стен стояли стеллажи, на которых громоздились картонные коробки всех форм и размеров. «Канада»! В глубине виднелась винтовая лестница, которая вела из склада в «кабинет», как говаривал папа.

Под кабинетом подразумевались деревянный стол и два сломанных кресла, поставленные в каком-то коридорчике. На небольшой полке лежало несколько книг, на стене висела огромная карта города. Папа устроился в одном из кресел и пригласил меня сесть напротив. Затем он закинул ногу на ногу, принял серьезный вид и объяснил, что очень любит это место, так как чувствует себя здесь в безопасности. Именно тут его отец во время войны скрывался от немцев, потому что ошибся, решив, что во Франции ему уже ничего не угрожает. Тогда его приютил один колбасник– коллекционер, который заказывал дедушке всякие редкие штуки. Колбасник держал здесь лавку, где и спрятал дедушку, несмотря на то что за тем охотились немцы.

Самым забавным было то, что колбасник оказался евреем, но очень хитрым, поскольку торговал колбасой и ветчиной, и никто не мог его заподозрить. После войны дедушка выкупил у него лавку, превратил ее в «Канаду» и отправил колбасника на пенсию пораньше, так как считал себя обязанным ему по гроб жизни.

Папа любил приходить в кабинет, чтобы подвести итоги, поразмышлять над жизненными трудностями и обдумать важные решения. Здесь он чувствовал себя как рыба в воде. Разноцветные огоньки мигали на улице, иногда их мерцающий свет врывался в кабинет. Благодаря причудливой игре теней висевшая на стене карта отражалась на папином лице, и казалось, что улицы и бульвары стали его венами.

Я посмотрел в окно. «Панар» ждал нас где-то внизу. Свет проливался жидкой пылью, улицы блестели, словно лакированные. Я вспомнил о Мари-Жозе, о том, как она не узнала меня днем, и повертел в кармане модель «Дины» 1954 года. Мне показалось, нас с Мари-Жозе связывает сегодня вечером тонкая невидимая нить.

– Папа?

– Да.

Сверяясь с экземпляром своего журнала, отец разрабатывал наш сегодняшний маршрут. Он превратился в крошечный силуэт в темноте.

– Каково это, когда кого-то любишь??

Папа поднял голову, посмотрел на меня и прочистил горло – всё из-за той самой застенчивости.

– Происходит… гм, дай-ка вспомнить… Похоже на конец изгнания.

– Это когда ты далеко от своей страны?

– И от своей страны, и от себя. Понимаешь?

– Конечно, за кого ты меня принимаешь? Но кое-что меня сильно беспокоит. Любовь – она в любом возрасте одинаковая?

– Абсолютно одинаковая, старик. Она всегда похожа на атомную бомбу, разорвавшуюся на клубничном поле. А клубника – это ты!

– Мой друг Хайсам думает, что если не читать романов о любви, то никогда и не влюбишься.

– Скажи ему, что ничего он не понимает.

– Никогда не посмею, папа… но это не страшно, у меня еще есть время, чтобы составить собственное мнение. Что это за книги?

Я взял одну наугад. Папа подошел ко мне и заглянул через плечо.

– Анри Бордо… «Роквийарды»…[41]41
  Роман французского писателя Анри Бордо (1870–1963), который не переведен на русский язык.


[Закрыть] Никто сегодня такого не читает… история одной семьи… отца и сына… Да, никто больше о нем не вспоминает… Плохая книга…

– Не как Александр Дюма?

– Нет, не как Александр Дюма. Идем?

– Да, папа.

На огромной карте он показал мне маршрут, которым мы поедем. Отец перечислил кучу названий, вероятно, ему знакомых, но мне они совершенно ни о чём не говорили. Мы спустились обратно в «Канаду». Одна-единственная маленькая лампочка слабо освещала длинную и узкую комнату, рассеивая желтоватый, немного грязный и липкий свет. Отец доверил мне длинный список вещей, которые предстояло развезти по адресам. Я вслух называл ему предметы, а он доставал их с полок. Забавно было ходить вот так, вдвоем, по следам дедушки.

– Оригинал «Шаббата» Мориса Сакса[42]42
  Морис Сакс (1906–1945) – французский писатель еврейского происхождения.


[Закрыть] для братьев Делаландов?

– Есть!

Я поставил галочку напротив упомянутого предмета.

– Десять путеводителей по Лавалю для мадам Пти-Мириу?

– Есть! Отлично!

– Ортопедический протез, якобы принадлежавший Саре Бернар[43]43
  Сара Бернар (1844–1923) – знаменитая французская актриса.


[Закрыть], для подполковника Момора?

– У меня!

– Рукописное письмо маршала Лиоте[44]44
  Луи Юбер Лиоте (1854–1934) – французский военачальник, маршал Франции.


[Закрыть] для отца Лелё?

– Чудно!

Мы погрузили свертки в «панар».

– Мы с тобой отличная команда, папа? – спросил я.

– Да, замечательная, – ответил он с улыбкой в голосе.

* * *

Чуть позже мы снова углубились в ночь. «Панар» был битком завален свертками, а мы походили на Дедов Морозов. Наша машина ехала направо, налево, выделывая всякие причудливые спагетти по городу. Мне казалось, что мы совсем заблудились и будем колесить так часы напролет, как какие-то клоуны. Папа рассказывал о своем журнале, о клиентах, крайне чувствительных натурах, с которыми следовало обращаться осторожно, – но его голос доносился откуда-то издалека. Иногда я почти засыпал, папа оставлял меня в машине, и я видел, как он удалялся с огромной коробкой в руках и исчезал за дверью. Один раз я заметил, как он вынырнул посреди темноты из какого-то здания и помчался к машине, как к своему Ноеву ковчегу, а на балконе появился мужчина в халате и принялся выкрикивать в адрес папы оскорбления.

– Чего он от тебя хочет?

Папа вытер лицо большим носовым платком.

– Не знаю. Каждый раз одно и то же. Когда я еще там, наверху, всё в порядке, он выглядит довольным, а потом, пока я спускаюсь по лестнице, что-то случается. Видимо, это просто сильнее его, ему просто необходимо меня оскорблять.

Мы проехали мимо уснувшего ботанического сада и добрались до отеля «Лютеция».

– Помнишь ту передачу про концлагеря?

– Да, помню, туда отправляли евреев…

– Не только евреев, но да, многие заключенные были евреями… ну, когда они в конце концов вернулись из лагерей, те, кто не умер… их поместили в этот отель…

– Красивый отель… должно быть, им понравилось! А комнат на всех хватило?

– Они сюда не отдыхать приехали, балбес, их просто собрали вместе, чтобы они воссоединились с семьями и нашли жилье.

– То есть это что-то вроде сортировочной станции?

– Можно и так сказать.

– Я рассказал Хайсаму про эту передачу, потому что, знаешь, он вроде как одновременно египтянин, турок и еврей…

– Всё вместе?

«Панар» катил на юг по пустой магистрали.

– Да, всё вместе… Он очень умный, поэтому ему ни к чему быть как все. Короче, я так и не понял, как это работает… Он мало болтает… Так вот, когда я ему рассказал про передачу, он уже знал о нашистах…

– Нашистах?

– Ну да, немецких солдатах, если хочешь…

– Нацисты…

– Пусть будут нацисты… короче, Хайсам рассказал мне, что из кожи евреев делали абажуры, а их волосами набивали подушки… Я, конечно, знаю, что Хайсам очень умный и ему известно практически всё на свете, но тут я ему не поверил.

– И был неправ, потому что это правда.

– Да ну?

* * *

– Да ну? – повторила Мари-Жозе в уже-не-знаю-какой раз. – Ты уверен?

Я попытался поумничать, рассказав ей обо всех технических деталях, которые запомнил из того, что говорил отец о «Дине-54». Однако прекрасно видел, что эта болтовня не очень ей интересна. Я снова вспомнил, как она сделала вид, будто меня не заметила, и подумал, что Мари-Жозе, наверное, уже надоело, что я всё время околачиваюсь рядом. Иногда мне было жаль самого себя, особенно когда я пытался вспомнить сложные музыкальные термины, чтобы ее впечатлить.

Прямо перед собой я держал в руках букет для ее мамы – всё утро я прятал его в рюкзаке, так что он сложился вчетверо. Я был рад, что догадался купить искусственные цветы: они дороже, но дольше стоя́т, к тому же это от чистого сердца. Мы спускались по дороге к деревне. На площади устанавливали ярмарочные палатки.

– Видела? – заметил я. – Будет ярмарка.

Мари-Жозе пожала плечами. Казалось, она пряталась за сиявшей на солнце копной волос.

– Что с тобой? У тебя слезы…

– Да нет, это пыльца.

– Волшебная?

Она улыбнулась. Но как-то криво. А потом сказала:

– Хочешь, можем поиграть в Хелен Келлер.

Чтобы играть в Хелен Келлер, нужно прикинуться слепым и идти с закрытыми глазами на голос другого человека.

Мари-Жозе пошла вперед, вытянув руки, как лунатик, а я побежал за ней.

– Осторожно, почтовый ящик. Слева… вот… теперь прямо… Перешагни собачью какашку… Слишком поздно… ладно, идем дальше…

* * *

Мы сели на скамейку. Несколько мужчин перед нами играли в петанк. Небо стало серым и плотным, словно вот-вот пойдет снег. Она заговорила первой:

– Мне надоела эта дурацкая игра. Я должна кое-что тебе сказать.

– Я так и подумал.

– И о чём же ты подумал?

– Короче, тебе наверняка уже надоело, что я с тобой постоянно ошиваюсь. Ты же вся такая, играешь на виолончели, прочитала все книги в мире…

– А ты?

Я пожал плечами.

– Сама знаешь… Перед тем как познакомиться с тобой, я даже не видел разницы между виолончелью и контрабасом. Да и вообще думал, что это два отдельных слова: «контра» и «бас». И что он контролирует бас.

– Не понимаю.

– Забудь. А потом, понимаешь, я прочитал только начало «Трех мушкетеров», при этом пропускал описания. Да мне нужен литературный негр для чтения! И нечего тут хихикать… Смотри, я купил эти чертовы цветы для твоей мамы и даже не знаю, как они называются. Знаю только, что они из ткани.

– У тебя просто проблемы с теорией, вот и всё. С такими чувствительными людьми вроде тебя всегда так.

– Думаешь?

– Да, вы всё принимаете слишком близко к сердцу.

Кто-то из игроков удачно бросил шар, и до нас донеслась волна восхищенных возгласов. Я хотел было рассказать ей и о выступлении «Сверла», чтобы окончательно облегчить душу, но у меня еще оставалось в запасе немного гордости.

– Тебе много известно о «панарах», – сказала она, – я уверена, в школе никто не знает столько о машинах.

Я снова пожал плечами.

– Да это бесполезно и никому не интересно. Таких машин больше нет. И никто производить их больше не будет. К тому же настоящий специалист – это папа. Его когда-то научил дядя Зак. Хайсам – специалист по шахматам и отшельничеству. Ты знаешь всё и обо всём, а я – ничего и ни о чём. Обидно всё-таки.

– Что же, у тебя еще появится возможность проявить себя, поверь мне. После того как я скажу тебе… Ты меня слушаешь?

– Да, я тебя слушаю.

Я догадывался, что это был серьезный момент, вроде того, когда папа отправил меня побриться. Выглядеть следовало соответственно, поэтому я проверил, застегнута ли ширинка. Мари-Жозе смотрела мне прямо в глаза, будто собиралась пригвоздить к облакам.

– Тогда вот что. Помнишь, меня не было в школе несколько дней в прошлом месяце… Да? Я тогда сказала тебе, что поехала проведать старую больную тетушку.

Я уже забыл, но это неважно, речь не об этом.

– Конечно, помню. То есть это неправда?

– Да. Правда в том, что я ездила в больницу в Париж. В специальное отделение, где лечат глаза.

Я вспомнил, как столкнулся с ней на дорожке стадиона.

– А зачем? У тебя что-то с глазами?

– Да, – просто ответила она.

– Как у Иоганна Себастьяна?

Сам не знаю, была ли моя шутка глупой или умной. В ответ Мари-Жозе просто пожала плечами. Игроки на площадке собирали свои шары с помощью специального магнита, чтобы каждый раз не нагибаться. «Насколько же им лень!» – подумал я.

– Из-за своей болезни я постепенно теряю зрение. Так продолжается уже несколько лет, и скоро я окончательно ослепну. Иногда я совсем ничего не вижу.

Я с трудом сглатывал слюну, будто слопал всю пыль с этой площади.

– Вчера на стадионе…

– Да, поэтому. И я чувствую, что скоро наступит вечная ночь…

Я не знал, что ответить, но чем больше искал, тем меньше находил слов.

Она продолжала:

– Ты единственный, кому я могу рассказать…

– Почему? А твои родители? Они должны знать.

– Конечно, они знают о болезни. Но она еще мало изучена, и никому, кроме меня, не известно, когда я провалюсь во тьму. Все думают, что у меня в запасе еще несколько лет.

– Но можно же что-то сделать… Во времена Иоганна Себастьяна люди слепли направо и налево… но сегодня всё по-другому… Наверняка есть какое-то решение, специалисты. Вдруг вообще есть специалист для правого глаза и специалист для левого.