Текст книги "Сердце на Брайле"

Как для куриного филе, захотелось добавить мне.

– Нет, поверь, я изучила проблему, даже на лекции ходила… Ничего нельзя сделать, ничего… Слушай… я не могу ничего рассказать родителям, потому что иначе я уеду отсюда до конца учебного года… Меня отправят в специализированное заведение, и я не смогу поступить в музыкальную школу…

Я не очень понимал. Наверняка потому что, как она и говорила, всё принимал слишком близко к сердцу; мне не хватало расстояния, чтобы рассуждать холодно и ясно.

– А почему родители не позволят тебе пойти в музыкальную школу? Разве они не знают, что ты готовишься к экзамену? К этому своему творческому конкурсу?

– Конечно знают. И они всё еще надеются, что я буду видеть, по крайней мере хотя бы несколько лет. Если им станет известно, что я ослепла, они отправят меня в очень дорогое заведение. Очень оснащенное, специально для инвалидов вроде меня, которые хотят жить нормальной жизнью. Конечно, мне позволят играть на виолончели в дни рождения и по праздникам, но… Я как-то подслушала родителей: если я потеряю зрение, они примут меры и запретят мне заниматься исключительно музыкой.

– У тебя какая-то химическая ситуация! – прошептал я, почесав затылок.

– Так что надежда одна… Понимаешь… Дожить до июня и сдать экзамен любой ценой. А если меня примут в школу, родители не станут возражать… Как думаешь?

– Наверное, не станут.

Не знаю почему, но я вспомнил о Счастливчике Люке и его страсти к велосипедам.

– Короче, это как оторваться от группы преследования и пытаться продержаться в отрыве до следующего этапа.

– Именно так.

– Ну а вдруг следующий этап – в горах?!

Тут я вспомнил про моего дрозда в коробке с ватой на дне, с желтым приоткрытым клювом и тяжелым сердцем, которое цеплялось за жизнь каждым своим ударом.

Площадь опустела. Игроки собрались в маленьком кафе и беседовали с ярмарочными рабочими. Их жизнь казалась простой и спокойной.

– Скажи, у тебя есть идея, как всё провернуть, не вызвав подозрений…

В этот момент в моей памяти всплыли некоторые сцены, и я сказал:

– Получается, когда ты мне подсунула ответы на контрольной в начале года, ты уже думала… короче, чтобы я тебе помог, если ты потеряешь зрение?

– Сначала – нет, я об этом не думала. Я дала тебе ответы, потому что ты показался мне забавным, словно не из нашего времени… Ты немного похож на…

– На Лино Вентуру[45]45
  Анджолино (Лино) Вентура (1919–1987) – актер итальянского происхождения, получивший известность за роли во французских фильмах.


[Закрыть], я знаю. У меня рожа из прошлого века. И что?

– Во-первых, не смотри так на меня… Во-вторых, я подумала, что ты находчивый. И щедрый. Чуткий. Что ты меня не подведешь и точно поможешь. А потом я в тебя влюбилась, поэтому больше ни о чём не думала.

Я решил, что мне послышалось, и вспомнил о конце изгнания. Достаточно было попросить ее повторить, но она слегка покраснела, и я предпочел промолчать. Я пялился на букет, стараясь вспомнить название цветов, а в сердце всё перемешалось. Затем, просто так, я принялся считать лепестки. Мы посмотрели на облака. У меня было одно только желание: бежать отсюда не оборачиваясь и никогда не возвращаться. Не знаю почему, но я вспомнил передачу о концлагерях, которую мы смотрели с папой по телевизору.

Решительный голос Мари-Жозе вырвал меня из размышлений:

– Итак, подведем итог. Во-первых, через несколько дней – по крайней мере после зимних каникул точно – наступит полная темнота…

– Как у Хелен Келлер? – спросил я, чтобы продемонстрировать какую-никакую культуру.

– Как у Хелен Келлер, именно. Только я всё-таки слышу. Во-вторых, ты мне нужен, чтобы в школе ничего не заподозрили. Мои оценки должны оставаться на высоте, потому что в ту музыкальную школу берут только умников. Но одной мне это не под силу. Тебе придется быть моей нитью Ариадны. В-третьих, завтра я приглашаю тебя на ярмарку. А теперь пойдем на обед. Мама приготовила лазанью и обалденный десерт.

* * *

Меня провели в огромную гостиную, залитую ярким светом, проникавшим через гигантские окна во всю стену. Подошла мама Мари-Жозе, и я протянул ей букет. Она тут же сунула в него нос.

– Не сто́ит, мадам, они искусственные. Я подумал, так они дольше проживут. А еще это красивее.

– Вы совершенно правы, – ответила мама, приглашая всех к столу, уставленному всякими забавными закусочками.

За столом к нам присоединился отец Мари-Жозе. Он очень элегантно забросил ногу на ногу и даже жевал как милорд.

– Итак, Виктор, вы с Мари-Жозе в одном классе, я полагаю?

– Да, но мы не выступаем в одном чемпионате.

Они улыбнулись – отличное начало. Я принялся грызть что-то похожее на малюсенький помидор, но оно не поддавалось.

– Извини, Виктор, это едят без ракушки, – очень любезно уточнила мама Мари-Жозе и протянула мне специальные щипчики.

– Вам нравится учиться? – спросил меня отец Мари-Жозе.

Я задумался. Родители Мари-Жозе смотрели на меня и улыбались, а глаза их лучились доброжелательностью. Я заметил, что у Мари-Жозе такие же губы, как у ее мамы.

– Ничего против учебы не имею, если позволите. Наоборот, это она на меня взъелась.

– А вы знали, что Эйнштейн начал разговаривать в пять лет, а до этого возраста его считали отстающим в развитии?

– Повезло ему. Со мной всё наоборот. Раньше мне было проще.

Мама Мари-Жозе отправилась на кухню. Походка ее была грациозной и незаметной. Я оказался в какой-то ультразвуковой вселенной и подумал: «Папа, если бы ты меня сейчас видел, ты бы не поверил!»

– Может быть, вы тоже занимаетесь музыкой? – спросил отец.

– Отнюдь, месье. Никогда не мог отличить симфонию от автокатастрофы. Когда-то отец оплатил мне несколько уроков фортепиано, но, откровенно говоря, он просто выбросил деньги на ветер.

Вмешалась Мари-Жозе:

– Виктор только говорит так, но на самом деле…

У меня зашумело в ушах. Она смотрела на меня. Я закрыл глаза и задержал дыхание, будто перед казнью.

– …он меломан, умеет отлично слушать и рассуждает о музыке с невероятной чуткостью.

Я покраснел до смерти: немного – из-за секрета со «Сверлом», но в основном – из-за ее комплимента.

– Знаете, в конце года наша дочь будет сдавать сложнейший экзамен, чтобы поступить в престижную музыкальную школу. Мы очень за нее рады, это должно стать поворотным моментом в ее жизни, не так ли, Мари?

Она улыбнулась отцу и пристально посмотрела мне в глаза – теперь у нас была общая тайна.

– Через пять минут всё будет готово, – сказала мама Мари-Жозе, которая вернулась с кухни и присоединилась к общей беседе.

«Тем лучше», – подумал я. Лазанья придаст мне уверенности в себе. Чтобы расслабиться, всегда нужно начинать с желудка.

Вокруг тарелок, на столе, привычные вилка и нож, казалось, наделали кучу детей поменьше. В стаканах стояли розовые салфетки, сложенные в форме птицы с распростертыми крыльями. Я был польщен таким приемом.

Поскольку мне совсем не хотелось показаться деревенщиной, я не стал задавать вопросов о батарее столовых приборов. Если честно, мне хватило бы и одной вилки. Я наблюдал за Мари-Жозе, стараясь одновременно следить за разговором и использовать приборы в том же порядке, что и она. Было нелегко, особенно с закусками. Они подали что-то вроде мягкого пудинга, который надо было сперва взять большой ложкой с помощью ложечки поменьше, а потом только есть чем-то вроде скошенной лопаточки. Почти так же сложно, как и с моим циркулем, который всегда срывался в самый ответственный момент.

Мама Мари-Жозе поставила на стол блюдо с лазаньей.

– Какой ваш любимый предмет в школе? – задала вопрос она, забирая мою тарелку.

– О, знаете… это зависит… зависит от…

– От чего же это зависит? – спросила мама Мари-Жозе, вернув тарелку, на которой теперь расположилась целая Италия.

– Зависит от дней недели. Да, дней недели. Но в целом я люблю живопись.

Эта мысль пришла мне в голову сама, сразу, наверное, из-за художественной обстановки в гостиной.

– Абстрактную живопись?

Вот это слово я не очень понял – и именно потому, что оно такое… абстрактное.

– Конечно. Она самая красивая.

Потом я несколько минут передохнул, потому что они принялись обсуждать выставку современного искусства, которая должна была состояться в Лондоне и Париже. Пока они говорили, я представлял себе, чем занят папа – наверняка не отрывает от «панара» ни носа, ни рук, перепачканных машинным маслом. Даже положил бутерброд на карбюратор, чтобы не тратить времени на перерывы. Я снова вернулся в разговор, но уже не знал, о чём речь, и это мне напомнило обрывки школьных занятий.

Наконец мы устроились на диване в ожидании десерта и принялись листать выставочный каталог. Там были картинки с крестами всех размеров и цветов. Я долго в них пялился, даже стало интересно. Тогда, чтобы поддержать разговор, я заметил:

– В конечном счете, чтобы что-то показалось интересным, надо просто это долго рассматривать – вот вам мое мнение.

– Надо же, Флобер! – рассеянно пробормотал отец Мари-Жозе.

– Что?

– Да, так говорил Флобер. О деревьях, кажется.

Я всегда считал, что Флобер работает в «Нувель обсерватёр». Никак не удавалось выбросить эту мысль из головы, поскольку этот факт сообщил мне когда-то мой дорогой дядя Зак.

Забавно всё-таки сознавать, что ты можешь говорить так же, как и всякие именитые люди, которые славились своей серьезностью и незаурядными способностями. От этого возникало какое-то странное чувство: непонятно, сам ли ты вырос или они уменьшились. В любом случае я почувствовал себя увереннее, поэтому продолжил делиться своими эстетическими наблюдениями:

– Кстати, взгляните на эти крестики. Ну, если долго смотреть, то похоже на женщину в ванне.

– Думаете? – спросил отец Мари-Жозе с неподдельным интересом. – Женщина в ванне… правда?

Он принялся вертеть книгу во все стороны.

– Ну смотрите! Видите, вот руки, здесь – шея, сись… короче, эти штуки… признаки материнства… А тут край ванны… Даже мыло есть… Гляньте… Вот же оно!

Они втроем посмотрели на меня как на забавную зверушку.

– А как же название? – спросила Мари-Жозе.

– Название? Какое название?

– Здесь же написано: «Монохромный завод».

Я пожал плечами. И даже настаивать не стал на слове «монохромный», не такой большой у меня словарный запас.

– Какое-то мелкое название. К тому же название – это еще не всё. Смотри, было ведь не три мушкетера, а четыре! Что скажешь? А это тебе не современное искусство. Поэтому со всем, что творится сейчас, как-то плевать на названия…

Она пожала плечами.

– Знаешь, а он прав, – сказала ее мама, – в музыке то же самое. Раньше, когда писали Седьмую симфонию, было понятно, что она после шестой, а за ней будет восьмая. А теперь…

После таких комплиментов я почувствовал себя на подъеме и начал сравнивать современное искусство с «Приключениями Тинтина»[46]46
  Один из самых популярных европейских комиксов XX века.


[Закрыть], но быстро заметил, что они комиксов не читали, пусть и пытаются это скрыть.

Так мы продолжали мирно беседовать еще долгое время. Я чувствовал себя уверенно, вполне даже замечательно и начал подумывать, что в мире, кроме «панара», существует еще море интересных вещей. Но под конец мой запас сведений из области общей культуры истощился, и я немного испортил впечатление, когда отец Мари-Жозе вдруг меня спросил:

– Что вы думаете о Мухе? Например, о плакатах?

Сначала я подумал, что он смеется надо мной из-за моих рассуждений, но у меня часто возникает такое ощущение, так что ладно… Я просто решил, что наверняка в свободное время он держит магазин «Всё для рыбалки» или продает разных приколотых к листу сухих насекомых, потому что, будучи аукционистом, семью не прокормишь.

Так как я засомневался в успешности подобной торговли, особенно плакатами, отец Мари-Жозе принялся меня убеждать, что на прошлой неделе ему повезло продать подлинники Мухи какому-то богатому коллекционеру. Я бы вот лучше взял сухую мушку для рыбалки, она куда как лучше подлинной.

– Представляете, кое-что уехало в Берлин, заплатили три миллиона.

Муха за три миллиона! Да он врет и не краснеет…

– Может, они брильянтовые? – попробовал предположить я.

Мне показалось, что слишком уж дорого. Мари-Жозе нахмурилась. Она словно окаменела. А потом вдруг громко рассмеялась. На всякий случай я вытер усы рукавом.

– Да нет, я не продаю ювелирные украшения, много хлопот!

Ну что за ерунда – обычная муха за три миллиона, даже не золотая или брильянтовая. Мари-Жозе продолжала смеяться. Я тайком проверил ширинку, но она была застегнута.

– А мне вот нравится Муха американского периода, – сказал отец Мари-Жозе.

– Точно, наверное, это какие-нибудь экзотические мухи, вроде цеце.

Мари-Жозе нагнулась ко мне и всё разъяснила. Я сделал вид, что ничего не произошло.

Разве мог я знать, что Муха[47]47
  Альфонс Мариа Муха (1860–1939) – знаменитый чешский живописец, театральный художник, иллюстратор и плакатист. Муха также известен как ювелирный дизайнер – не случайно отец Мари-Жозе не удивился существованию бриллиантовой «мухи».


[Закрыть], Альфонс по имени, – это чешский художник? Да и кто вообще мог жить с такой фамилией? Господин Муха… Я улыбнулся про себя, сохранив, однако, лицо совершенно серьезным.

Наконец мама Мари-Жозе принесла огромное блюдо – началась десертная церемония. Там было это итальянское пирожное, которое я просто не мог не похвалить:

– А, камасутра! Обожаю, спасибо!

Расплывшись в благодарной улыбке, я протянул тарелку.

И тут я понял, что все пришли в полный ужас, поскольку наблюдал за ними краем глаза.

– Ч… что? – спросила мама Мари-Жозе, заикаясь.

– Ну камасутра, итальянский десерт, вот он. Будем есть или в музей отнесем?

– А, я понял, – сказал отец Мари-Жозе. – Тирамису?

– Ну да, я так и сказал, тирамису.

Все вздохнули с облегчением, и повисла благодатная тишина.

В целом могу сказать, что я произвел отличное впечатление.

* * *

Всё произошедшее никак не помешало мне увидеть под утро жутко ядовитый сон. Я рыбачил на спокойной реке, как вдруг заметил, что у меня клюет. Потянув удочку изо всех сил и рванувшись вперед, я вытащил из воды на ярко-зеленую траву какого-то мягкого и липкого сома. Его угрожающий вид оставил очень неприятное впечатление, когда я проснулся. Тем не менее грядущий день не предвещал ничего опасного: я должен был встретиться с Мари-Жозе возле комнаты смеха, а потом ко мне собирались зайти порепетировать Метро, чтобы мы не облажались на концерте. Папа немного расстроился, поскольку накануне начистил до блеска «панар», намереваясь отправиться вместе со мной на встречу любителей вымирающих машин, но отнесся с пониманием к тому, что у меня на сегодняшний вечер были свои приоритеты. Даже посоветовал пойти побриться.

По дороге на ярмарку я размышлял, как бы избежать концерта. Конечно, я всё еще любил подрыгать конечностями под кучу децибелов разом, но как только вспоминал о хрупком и упорном искусстве Мари-Жозе, которая читала ноты лучше, чем я – буквы, то понимал, что всему есть предел.

Когда я увидел Мари-Жозе рядом с комнатой смеха, то решил, что хватит об этом думать, потому что иначе день будет испорчен. Всё наладится, когда тебе всего тринадцать. Мы гуляли среди палаток и наткнулись на выставленные на прилавке карамельные яблоки, «яблоки любви», как их иногда называют. Едва я произнес название, как покраснел, точь-в-точь это яблоко. Мари-Жозе странно на меня посмотрела, и мы укусили лакомство – каждый со своей стороны.

– У тебя красные усы, – сказала она.

– У тебя тоже.

Всё еще усатые, мы расхохотались и вошли в огромный прозрачный лабиринт. Перемещаться там надо очень осторожно, иначе врежешься носом в прозрачную перегородку. Какие-то дети вопили, потому что потеряли родителей. Точнее, они их видели, но никак не могли до них добраться – такое обучение изгнанию. И я подумал, что это очень похоже на жизнь: мы в ней крутимся-вертимся, вроде бы совсем рядом, но никак не можем коснуться друг друга. Мы с Мари-Жозе сосредоточились и пробродили так добрую часть времени. Но в какой-то момент я обернулся и понял, что никого рядом нет. Пустота еще больше вгоняет в замешательство – вот вам мое мнение. Мари-Жозе стояла в нескольких метрах позади: она помогла какому-то малышу встать на ноги и вытирала ему платком хлынувшую из носа кровь. Я подумал о своем дрозде. Потом к малышу подбежала мама и взяла его на руки, громко возмущаясь дурацким аттракционом. Когда я направился к Мари-Жозе, оказалось, что нас разделила стена: мы двигались параллельно друг другу, предвкушая скорую встречу, однако в самый последний момент убеждались, что по-прежнему находимся в разных коридорах. Поначалу было смешно, но с каждым мгновением паника возрастала. Каждый из нас попытался оставаться на месте и подсказывать на расстоянии, но бесполезно: мы не могли ни сойтись, ни прикоснуться друг к другу, словно более не существовало способа пересечься, или помочь, или даже понять друг друга. В итоге мы оказались в тупике, разделенные стеной из оргстекла. Мари-Жозе криво улыбалась. Я уже не знал, сон это или реальность. Она приложила руки к стеклу, широко растопырив пальцы, а я прижал к ним свои ладони: казалось, нас распяли лицом к лицу с разных сторон креста. Так мы провели долгое время, не в силах оторваться друг от друга, словно смотрелись в зеркало. В итоге мы встретились уже снаружи. Ярко светило солнце, пахло сахарной ватой. Мы отправились на автодром, и Мари-Жозе захотела сама управлять машиной.

– Понимаешь, может, я катаюсь на таких штуках в последний раз…

Мне казалось, что все на нас пялятся, и я очень даже обрадовался, потому что подумал, будто нам попалась самая крутая машина. Только через несколько минут я понял, что Мари-Жозе вела с закрытыми глазами, и подумал, как сложно будет продержаться до конца года, не вызвав подозрений. Я уже почти решил заговорить на эту тему, но быстро сдулся.

Окончательно вымотавшись, мы вышли на ярмарочные аллеи. Огни аттракционов сливались с новогодними гирляндами. Было холодно, и из наших ртов вырывались маленькие облачка инея. Вдруг Мари-Жозе остановилась, схватила меня за руку и крепко стиснула.

– Давай прокатимся на поезде страха!

Она выглядела такой счастливой при мысли о том, что мы будем пугаться вместе! Мне не очень хотелось, пришлось сделать вид, что я спокоен, но моя голова была занята мыслями более грустными и страшными, чем все призраки мира. Я представлял, как Мари-Жозе отвозят в специальное заведение для слепых и оставляют там одну с чемоданчиком. Как она машет рукой в пустоту. Я подумал, что надо посоветоваться с Хайсамом, он, пожалуй, единственный, кто может помочь мне во всём разобраться. Но пришлось выгнать эти мысли из головы, потому что над нами летали светящиеся скелеты и делали так: «Ух! Ух!» – было страшно, Мари-Жозе даже прижалась ко мне. Я чувствовал, как ее волосы щекочут мне щеку, и подумал, что побриться было правильным решением. Вдруг наш вагончик надолго остановился. В темноте раздавались мрачные звуки. Мари-Жозе прошептала мне:

– Я боюсь привидений!

И я не успел ничего ответить, как почувствовал, что ее губы коснулись моего рта. Она прижалась так сильно, что я даже не отреагировал и завис, открыв рот. Ее же язык крутился во все стороны, как юла. Я чуть не прыснул от смеха, но сдержался, потому что так лучше. Сразу после этого вагончик тронулся – прощайте, призраки. Мы отодвинулись друг от друга и выехали на свет. Было как-то неловко. Мари-Жозе выглядела задумчивой, и я подумал, что она уже жалеет о случившемся.

– Ты какая-то грустная.

– Нет, вовсе нет. Я, правда, не уверена, так ли это делается. На прошлой неделе я прочитала в приемной у стоматолога инструкцию в журнале «Флирт и нежность». Там всё так и описывали, но, знаешь, с инструкциями всегда очень просто напутать…

– Нет. Всё правильно. По крайней мере в теории.

– А на практике?

– Не знаю. Я только про теорию знаю.

* * *

Потом мы быстро разошлись по домам, потому что она собиралась еще позаниматься на виолончели, а я уже опаздывал на репетицию с Этьеном и Марселем. В конце мы пожали друг другу руки – это было забавно, и я подумал, что близость – не такая уж простая штука. Но я не сердился, мы расстались на хорошей ноте, и мне даже не терпелось подвести итог всей сложившейся ситуации. Однако для такого рода операций, как часто говаривал мне папа, требовалось остаться одному.

Дома никого не оказалось: ни папы, ни Этьена с Марселем. Ни «панара». Пусто. Я поднялся в свою комнату под крышей и сел за стол. Мое состояние было близко к медитации, то есть к сосредоточенному глубокому размышлению на какую-то тему. Уж это точно никогда не повредит. Я подумал об уважаемом египтянине, который часто разыгрывал «нильского крокодила», и решил взять с него пример, потому что медитация, похоже, неплохо ему помогала.

Первой задачей было отделаться от концерта «Сверла», при этом не сойти за труса и не ранить самолюбие Метро. Вторая задача – выяснить, смогу ли я помочь Мари-Жозе. Вот они, две мои проблемы.

Я услышал мотор «панара», вскоре во дворе раздались голоса. В окно я увидел, что Этьен и Марсель вернулись с папой, который брал их с собой на прогулку. Едва я спустился к ним, как сразу понял, что что-то тут не так. Этьен сообщил мне:

– Дома всё к чертям пошло!

– Почему?

– Разводимся.

Так как я ничего не понял, Марсель уточнил:

– В смысле, родители разводятся. Весь день орали. Никак не договорятся о разделе имущества. Еще в суде будут опеку над нами разбирать. Я думал, они глотки друг другу перегрызут.

– Ну не могут же они вас располовинить. Станция метро надвое не делится. Когда-то уже был царь, который хотел распилить детей пополам, чтобы раздать всем, не помню, как его звали[48]48
  Виктор имеет в виду притчу, связанную с библейским царем Соломоном, о которой рассказывается в Третьей книге Царств. Однажды к царю Соломону пришли две спорящие женщины и принесли младенца. Они жили в одном доме, и недавно каждая из них родила ребенка. Ночью одна из этих женщин случайно задавила младенца и подложила своей соседке, а живого взяла себе. Каждая из женщин утверждала, что именно она является матерью ребенка. Чтобы узнать, кто из них лжет, Соломон предложил рассечь младенца надвое и вручить каждой по половине. Одна из женщин согласилась с этим решением, другая же была готова отдать младенца соседке, только бы сохранить ему жизнь. Так Соломон узнал, кто из них настоящая мать.


[Закрыть].

– Но это смешно, – сказал Этьен, – я даже не думал, что они так сильно поссорятся по этому поводу!

Он крепко задумался. Я заметил:

– Это нормально. Все родители бьются за своих детей. Ну, почти…

В голове промелькнуло воспоминание о матери. Они смотрели на меня вытаращив глаза.

– Да нет же. Тут всё наоборот. Мы им так надоели, что никто не хочет нас забирать. Поэтому мама просит в суде, чтобы мы остались с папой, а папа – с мамой. Оба хотят доказать, что другой справляется с нами лучше. Папа наверняка скажет судье, что бьет нас, а мама – будто заставляет нас готовить и мыть посуду, пока сама шляется по ночным клубам!

– Оригинально, – сказал я. – На днях мы с папой видели одну передачу на эту тему, но конкретных решений они не предлагали.

Братья выглядели очень измученными, совсем не в своей тарелке, так что я подумал, что сейчас не самый подходящий момент сообщать им о своем решении по поводу концерта. Мы начали репетировать. Без особой убедительности я бренчал на гитаре и орал в микрофон:

 
Оставьте нас в покое.
Довольно домашки в школе.
Довольно домашки в школе.
Оставьте нас в покое.
Идем вразнос,
Горчицу вам всем в нос.
 

– Слова – просто огонь, особенно рифмы, – с видом знатока заметил Этьен.

Наверняка он это сказал, чтобы мне польстить. Я написал эти стихи во времена бунта, а бунт иногда заставляет вас думать и делать вещи, которые вы потом совсем не понимаете.

Марсель добавил:

– Тебе надо показать их учительнице литературы. Уверен, она на весь класс зачитает, потому что похоже на… ну ты знаешь…

Он хотел сравнить меня с поэтом, которого мы недавно проходили.

– Похоже на Боледера[49]49
  Марсель, конечно, хотел сравнить Виктора с Бодлером. Шарль Бодлер (1821–1867) – знаменитый французский поэт-символист.


[Закрыть], вот.

Я пожал плечами и всё же спросил братьев:

– А вам не кажется, что мы играем какую-то лажу?

И тут же понял, что зашел слишком далеко. Они переглянулись, и мне даже показалось, что они сейчас растворятся. Поэтому я предпочел отступить и выложил первую пришедшую в голову чушь:

– Да ладно, я пошутил! Главное, что у нас есть чутье! Как его там… наитие!

– Какое чутье? – переспросил Марсель, который ничего не понимал в метафорах.

– Это образ, – сказал Этьен, – он хочет сказать, что у нас есть поэтическое чутье, а когда дорываешься до музыки, пофигу на сольфеджио! Так?

Когда сморозишь какую-нибудь чушь, всегда найдется тот, кто так ее откомментирует, как вам никогда и в голову бы не пришло.

– Да, именно так! – сказал я, чтобы наконец покончить с этим.

А ведь это сострадание иногда здорово раздражает. Оно заставляет говорить вещи, которые совсем не имеют отношения к тому, что ты на самом деле думаешь. А думал я о Мари-Жозе, которая сейчас должна быть в консерватории, о всех тех годах, которые ей потребовались, чтобы научиться играть на виолончели. Поэтическое и музыкальное чутье для нее – не наитие, не раж, а тяжелая работа, но как объяснить это Этьену и Марселю?

Потом мы сменили тему. Этьен недавно сходил к специалисту по профориентации: он выбрал новое призвание. Пришлось объяснять, что он отказывается от карьеры оператора по разделке куриного филе, чтобы стать проктологом. Но бедная женщина не поняла, что он имел в виду. И Этьен рассказал ей, что проктолог – это такой специалист по дыркам в задницах. Она, в свою очередь, подумала, что Этьен над ней издевается: у нее тут же из ушей повалил пар, и тетка вызвала Счастливчика Люка, который оставил Этьена после уроков и пригрозил отменить концерт.

– Мне кажется, – заявил он, – такое отношение не способствует выбору профессии.

* * *

Тем же вечером, так как я немного сомневался в познаниях Этьена, я решил проверить новое слово в словаре, который мне подарил папа.

Проктолог. Специалист в области проктологии.

Яснее от такого определения не стало, так что я заглянул в «проктологию»:

Проктология. Раздел медицины, изучающий заболевания заднего прохода и прямой кишки.

Наверняка, чтобы выучиться на проктолога, потребуется много лет, как на стоматолога, например. Узнав всё о проктологах, я спустился к папе, который уже включил телевизор. Показывали Шарля Азнавура[50]50
  Шарль Азнавур (1924–2018) – французский шансонье, композитор, поэт, писатель и актер.


[Закрыть] в фильме «Париж в августе». Забавная история, мне очень понравилось. Красивый и волнительный фильм. Как кажется поначалу, в главном герое, продавце отдела «Рыбалка и охота» универмага «Самаритен», нет ничего особенного. Но пока его жена уехала в отпуск, он влюбляется в молодую англичанку – такую красивую, что работает моделью и приехала в Париж по делам. Чтобы тоже отправиться в отпуск, встречаться с ней сколько вздумается и наслаждаться нравами современного общества, парень не нашел ничего лучше, как вогнать глубоко себе в руку рыболовный крючок. Таким образом всё прошло как по маслу и без всяких подозрений. Папа смотрел этот фильм, словно зачарованный, и я не понимал, то ли это из-за залитого солнцем пустого города, то ли из-за истории любви продавца и модели, но мне показалось, что телевизор его гипнотизирует, а сам папа вот-вот подойдет и оближет экран. Мне такое развитие сюжета подало идею, сначала неясную, но оформившуюся к утру: с рассветом я полез в подвал в поисках папиных рыболовных снастей. Крючок № 12 показался мне слишком большим и ржавым. Я вспомнил «Париж в августе» и Шарля Азнавура с раненой рукой и решил, что всё это – во имя благого дела. Ведь в глубине души я старался ради Мари-Жозе, чтобы она не услышала мое блеяние и не разочаровалась. Мне нравилось смешить всех вокруг, но теперь, когда я научился смотреть на вещи чуть более достойно и возвышенно, уже как-то не хотелось быть клоуном. Таково мое решение. Вот и всё. Я закрыл глаза, воткнул крючок в левую руку и заорал во всё горло. В глазах потемнело, но, к счастью, папа успел как раз вовремя и поймал меня до того, как я рухнул на пол. Затем он завернул мою руку в полотенце, которое всё краснело и краснело по мере того, как мы подъезжали на «панаре» к больнице. В коридорах отделения скорой помощи висели новогодние гирлянды, а огромный Дед Мороз, казалось, присматривал за больными. Пока мы ждали, папа сказал:

– Очень интересно, как тебе удалось поймать самого себя на крючок вот так, в подвале на рассвете…

Чтобы разговор вышел короче, я пару раз слабо простонал.

– Ты напомнил мне огромную щуку, которую я поймал в Луаре двадцать лет назад…

– Папа, – сказал я, перед тем как отключиться, – папа, не волнуйся, это всё ради любви, чтобы положить конец изгнанию…

Я почувствовал, как отец гладит меня по голове – он всё понял.