Текст книги "Сердце на Брайле"

Я был сражен наповал. Мари-Жозе заметила это и рассмеялась.

– Я видела вас в комнатке его отца! Похоже, твой Хайсам потрясающе умен…

– Очень умен, – сказал я ей серьезным тоном, будто мог об этом судить.

Мне стало немного обидно, что она заговорила сейчас о моем уважаемом египтянине, пусть я был с ней и согласен – даже более чем согласен. Но от подобного сравнения я снова почувствовал себя какой-то букашкой.

– Со мной вот только всё по-другому, я не умею ничего интересного. «Трех мушкетеров» мне хватит до совершеннолетия, а если возьмусь за «Даму с камелиями», то вообще до пенсии протянуть могу – по крайней мере экономно. Я никогда не научусь играть в шахматы или нотной грамоте со всеми этими восьмушками и чертетушками…

– Четвертями!

– Ну вот видишь… И двух слов связать не могу! Даже в «панаре» ты больше моего понимаешь…

Мы добрели до маленького озера, по которому плавали три лебедя – их изогнутые шеи напоминали перевернутые вверх ногами зонтики. Мы сели на скамейку: всё вокруг молчало, мы тоже. Мари-Жозе сидела совсем рядом, выпрямив спину, а я даже не осмеливался взглянуть на нее. Нас нельзя сравнивать, между нами нет ничего общего – это понятно. Только я вот всё удивлялся, почему она мне помогает. Мы снова встали и собрались уже расходиться, и тут я сказал:

– Я никогда не смогу отблагодарить тебя как следует… Без тебя я бы совсем пропал… А теперь есть хоть какая-то надежда… малюсенькая, но есть… Даже Счастливчик Люк оставил меня в покое.

Вдруг лицо ее стало очень серьезным. Мари-Жозе принялась накручивать на палец прядь волос, а щеки ее заметно покраснели.

– Поверь, тебе еще удастся меня отблагодарить, и даже больше, чем следует, больше, чем ты можешь себе представить! – внезапно выпалила она.

Тут явно была какая-то тайна и всё такое, но я решил глубоко не копать – не в моих правилах. Предпочитаю держаться на поверхности.

– Мне нужно идти, – сказала Мари-Жозе, – а то я опоздаю в консерваторию[26]26
  Французская система начального музыкального образования также отличается от российской. Словом «консерватория» называется в данном случае обычная детская музыкальная школа. Делятся французские консерватории по уровням. Маленькие заведения, наподобие того, которое посещает Мари-Жозе, именуются «консерватории городского или межгородского уровня». Выше стоят консерватории уровня департамента, еще выше – регионального уровня. И только окончив подобного рода средние специальные учебные заведения, можно надеяться поступить в высшую национальную консерваторию, которых две – в Париже и в Лионе.


[Закрыть].

– А разве ты еще где-то учишься?

Она резко остановилась. За ее спиной высоко в небе я увидел, как летит треугольник (равнобедренный или какой там еще) перелетных птиц, и подумал: скоро Рождество.

– Мне нужно много учиться, потому что в конце года я должна сдать очень важный экзамен. Это для меня всё.

– И что ты будешь делать, когда сдашь?

– Отправлюсь в особую школу, где буду уделять гораздо больше времени музыке, чем другим предметам.

* * *

Мы разошлись. Сердце мое надулось, словно вот-вот взорвется, и заколотилось. Проходя вдоль парка, я заметил дрозда: его расплющило по земле, как блин, клюв приоткрылся и был похож на желтую запятую. Птица еще трепыхалась, и я подумал, что именно так, пожалуй, выглядит сейчас мое сердце… Это не могло не вызвать во мне сочувствия к бедной твари. Я поднял птаху, которая показалась тяжелой, словно отлитой из свинца. Мне подумалось, что это, наверное, потому, что все жизненно важные штуки сосредоточились внутри тяжело раненного тела, чтобы оно меньше страдало.

Я помчался домой, бережно неся в руках этот мешочек перьев, внутри которого едва трепыхалась жизнь. Не очень верилось, что птицу удастся спасти. О дроздах я почти ничего не знал, но мне показалось, что этот парень ужасно мучается.

Этьен и Марсель давно меня ждали, но я всё равно нашел время, чтобы уложить моего найденыша в коробку из-под обуви, постелив на дно немного ваты, смочить хлебный мякиш в молоке и предложить несчастному. Но он ничего не проглотил. Этьен и Марсель уже приготовили свои инструменты и коротали время в мастерской за разговорами с папой, который копался в моторе «панара». С видом настоящего профессионала отец рассказывал им о машине, держа в руках стержень тарельчатого клапана, – так он очень походил на короля со скипетром. В некотором роде короля «панара».

– А вот и ты! Опаздываешь! Мы уже собрались уходить!

Я сообщил им, что меня задержала история с дроздом, но они лишь посмеялись над моим сочувствием к животным, вспомнив про лягушек. Я попытался как-то втянуть приятелей в миссию по спасению птицы, спросив, почему та ничего не ест.

– Наверное, объявила голодовку, – ответил Этьен.

Не очень убедительно.

Отправившись за старой электрогитарой, я как смог ее настроил – ми, ля, ре, соль, си, ми, примерно так, – да и вообще это не важно.

Этьен сочинил новую мелодию, а я придумал слова. Мы начали репетицию, но играли как-то совсем невпопад. Я весь размяк, и мне казалось, будто я держу в руках коленчатый вал, а не музыкальный инструмент. Этьен с Марселем тащились от результатов на все лады, ничего не замечая. Ну да, в отличие от меня, их музыкальным и эстетическим образованием никто в последнее время не занимался. Мы закончили запись, которую собирались отправить в разные студии. Больше всего я боялся, что братья разболтают о группе в школе. Насколько же я опущусь тогда в глазах Мари-Жозе? Я предпочел бы отрезать себе руку, чем прикоснуться к инструменту при ней. Поэтому и пришлось сказать Метро, чтобы те не болтали в школе о нашей псевдомузыкальной деятельности, а то типа нам начнут завидовать. Они со мной, правда, не согласились, потому что им очень хотелось выступить на школьном празднике перед зимними каникулами.

– Понимаешь, – заявил Этьен, – нет ничего лучше музыки, чтобы поразить девчонок!

Когда мы вышли из мастерской, уже стемнело и порядком похолодало, небо было усыпано звездами. Я подумал, что Мари-Жозе наверняка до сих пор пиликает на своей виолончели, и мне почти захотелось пойти послушать ее в консерваторию. Я сказал Этьену и Марселю, что мне надо повторить геометрию, потому что завтра нас ждет контрольная про конусы, пирамиды, шары и всякое такое.

– Да плевать нам как-то на конусы и пирамиды, – ответил Марсель, – и на хромую училку тоже. Как-нибудь мы отберем у нее костыли, чтобы вырезать из них дудки, и тогда она точно до нас не доберется…

Этьен расхохотался, а я пожал плечами.

– Ничего вы не понимаете: не так-то весело носить мертвого ребенка в правой ноге.

Они вытаращились во все глаза. Ребята ничего не поняли, и я теперь выглядел в их глазах полным придурком, поэтому еще больше восхитился моим дорогим египтянином, который когда-то отлично сообразил, что я хотел этим сказать.

Затем Метро объяснили, что им всё равно коллеж до лампочки, поскольку они уже нашли свое призвание. Один знакомый птицевод рассказал им, что так и не удалось изобрести машину для вырезания филе из куриных тушек. Поэтому резчики филе всегда пользуются спросом. В целях экономии времени предприятия помещают тушки на конвейер: правши вырезают филейную часть тушек слева, а левши – справа. Так вот, оказывается, предприятиям не хватает левшей, им даже больше платят. А Этьен с Марселем оба левши. С тех пор как они узнали о подобной возможности, совершенно забросили учебу. Их оценки за первый триместр оказались еще хуже, чем в прошлом году.

– Нас уже ждет карьера!

Мне показалось, что их амбиции оставляют желать лучшего, а я наконец-то начал подниматься со своего дна. Что касается амбиций, когда-нибудь, возможно, они и у меня появятся. Хотя бы одна. Они укатили на мопеде в ночь. Отец обводил объявления в своем журнале. Я уселся на край дивана и окинул папу внимательным взглядом. Впервые мне пришла в голову мысль, что глаза его угасли, а лицо погрустнело. Я подумал, что теперь мой черед защищать его – но от чего? Первый раз в жизни я почувствовал себя сильным и уверенным, а все вокруг показались чуть слабее, чем раньше. Не так уж это приятно, как я себе представлял. Мы вовсе не ощущаем себя сильнее, осознав хрупкость кого-то из близких.

Я включил радио и прослушал новости: авиакатастрофа, пилот и второй пилот поругались из-за стюардессы, а та не смогла выбрать кого-то одного. В итоге самолет вошел в штопор и рухнул. Папа объявил решительным тоном:

– Какие придурки!

И закрыл журнал. Я пошел посмотреть, как там мой дрозд. Осторожно взвесив птицу в руке, я понял, что она по-прежнему тяжелая, – плохой знак. Тем не менее, положив руку на перья, я почувствовал, что птаха дышит. Вокруг клюва я разбросал хлебные крошки, и мне даже показалось, будто дрозд попытался улыбнуться.

Пришел отец и увидел мою спасательную операцию.

– Папа, а у тебя были животные в детстве?

– Когда мне было двенадцать, отец принес домой щенка: кто-то из его клиентов оставил… К тому времени как я встретил твою маму, пес уже совсем постарел… Да и не любила она животных, по большому счету, знаешь… особенно дряхлых… Пришлось выбирать между собакой и твоей мамой…

– А потом она тебя бросила…

Наверняка в тот момент он научился любить животных и сочувствовать им.

* * *

Тем же вечером я попытался подготовиться к математике, но было сложнее, чем обычно, потому что такую задачу мы с Мари-Жозе днем не решали.

*** Пусть ABC – треугольник, а точка B – параллельный перенос точки A на вектор . Известно, что точка I делит отрезок AC пополам, а точки D и J – параллельные переносы точек С и I соответственно на вектор . Докажи, что точка J – середина отрезка BD.

Три звездочки в учебнике показывали, что задачка сложная. Я кряхтел над ней какое-то время, но не сдавался, подумав, что Мари-Жозе этого не одобрит. Она же не сдавалась со своей виолончелью, а это очень трудный и неподатливый инструмент. К тому же мне не хотелось становиться оператором по разделке куриных тушек, тем более левосторонним. В итоге получилась очень странная фигура со стрелками во все стороны, и я доказал как смог то, что просили. Еще нам задали выучить наизусть стихотворение, но это было очень грустное стихотворение, потому что его написал очень старый поэт, готовясь к смерти. Начиналось оно так:

 
Я высох до костей. К порогу тьмы и хлада
Я приближаюсь, глух, изглодан, чёрен, слаб…
 

И заканчивалось примерно тем же:

 
Друзья, любимые, прощайте, старики!
Я буду первый там, и место вам займу я[27]27
  Сонет французского поэта Пьера де Ронсара (1524–1585) «Я высох до костей. К порогу тьмы и хлада…», перевод Вильгельма Левика.


[Закрыть].
 

Раньше поэзия мне совсем не нравилась, и у меня никогда не получалось выучить наизусть стихи, которые задавали учителя. Я всегда думал, что поэты все чокнутые: так сложно писать, да еще и добавлять кучу всяких непонятностей. Но это стихотворение мне понравилось: оно напоминало о бедном дрозде, о его непростой судьбе, а еще о музыке, которую играла Мари-Жозе, – она ведь тоже дошла до нас вроде как из той же эпохи. Наверное, печальные были времена, потому что народ слеп направо и налево. Вот то ли дело мушкетеры.

Я отправился к папе, чтобы прочитать ему стихотворение. Последнюю строчку я произнес очень трагически, закрыв глаза, будто сам собрался помирать.

– Веселенькие стихи вы разучиваете! – сказал он. – Умеет господин Ронсар нагнать тоску даже столько веков спустя!

Я пожал плечами.

– В мире много печального. Например, музыка тоже не всегда радостная. И я сейчас даже не о грохоте, который сочиняем мы со «Сверлом», нет… Я про виолончель, понимаешь, про настоящую музыку. Она грустная, но слушать ее всё равно приятно.

Папа посмотрел на меня, улыбнувшись.

– Надо же, Виктор, ты умнеешь, честное слово.

Я даже подпрыгнул, потому что он озвучил то, что я чувствовал в глубине души. Но сам про себя такого не скажешь, нет. А потом отец задумчиво произнес:

– Кстати, а ведь правда… Мне всегда было интересно, почему так приятно слушать грустную музыку…

– Может, потому что чувствуешь себя не таким одиноким во всех этих жизненных штуках… Ведь самое трудное в жизни – быть одиноким.

– Приятно наблюдать, как развивается твой внутренний мир.

Он снова посмотрел на меня и улыбнулся.

– Именно из-за внутреннего развития мне не хочется быть оператором по разделке куриного филе, тем более левого. Да и правого тоже, если честно. Я себя понял.

На улице у дома напротив какой-то рабочий, взобравшись на стремянку, развешивал мерцающие новогодние гирлянды.

6

На следующее утро пейзаж посыпали белым. Школьный автобус скользил по дороге, и все визжали, как на американских горках. Водитель покраснел как помидор, правда, непонятно, от злости или от страха. На доске объявлений висели записки, извещающие о том, что многие учителя не придут на занятия из-за проблем с дорогами. Хайсам сообщил мне, что первый урок отменили, и пригласил в каморку к своему отцу. Мне показалось, уважаемый египтянин еще больше потолстел. Однажды он заполнит собой всю комнатку и не сможет выйти наружу, так что придется ему играть там в шахматы до конца своих дней. Хайсам и его отец разыгрывали партию пятого круга турнира на Кюрасао 1962 года.

– Бобби Фишер против Виктора Корчного[28]28
  Виктор Львович Корчной (1931–2016) – советский, впоследствии швейцарский шахматист, гроссмейстер.


[Закрыть], – пояснил Хайсам.

В окно я видел, как другие ученики лепят во дворе снеговика. Я поискал взглядом Мари-Жозе, но ее поблизости не было.

– Защита Пирца – Уфимцева[29]29
  Шахматный дебют, известный еще в XIX веке, однако значительный вклад в его разработку уже в наше время внесли советский шахматист Анатолий Гаврилович Уфимцев (1914–2000) и югославский – Вася Пирц (1907–1980), именем которых эта защита и называется в шахматной литературе.


[Закрыть], – прокомментировал отец Хайсама, – первый раз сыграна в Нюрнберге в 1883 году.

– Видишь ли, старина, – шепотом сказал Хайсам, – цель такого хода очевидна: белый конь отправляется на b3, и противник, сделав ответный ход a5 – a4 и следом переместившись на a3, берет коня и значительно ослабляет диагональ a1 – h8, где уже начеку слон на g7. В высшей степени очевидно. Даже элементарно…

– Очевидно! – добавил я, чтобы не сойти за тупицу. – И слишком элементарно.

Во дворе рос снеговик.

– Теперь тринадцатым ходом Фишер занимает позицию на g4! Такая грубая мера могла бы поумерить пыл, но Корчной находит потрясающий выход из положения и…

Я подумал, что в шахматах, как и в музыке, всё дело в специальных словечках.

После игры я попросил уважаемого египтянина взглянуть на мое решение задачи.

– Я нарисовал что-то странное, а потом как смог доказал.

– Покажи.

Он положил свое решение рядом с моим. Получилось следующее:

Он:

Доказательство

Известно, что точки B и D – параллельный перенос точек A и C соответственно на вектор . Следовательно, отрезок BD – параллельный перенос отрезка AC на вектор .

Точка I принадлежит отрезку AC, следовательно, ее параллельный перенос, точка J, принадлежит отрезку BD.

Точка I – середина отрезка AC, следовательно, IA = IC.

Параллельный перенос сохраняет длину отрезков, следовательно, JB = IA и JD = IC.

Следовательно, JB = JD.

Если точка принадлежит отрезку BD и равноудалена от точек B и D, тогда эта точка – середина отрезка BD.

Вывод: точка J – середина отрезка BD.

Я:

Доказательство

ABC – треугольник с одной невидимой стороной. Точка I – середина отрезка BC. Невидимая сторона AC касается отрезка DB. IJ и отрезка DB.

Вывод: точка J примерно посередине отрезка BD.

Короче, ничего общего. Мое решение вообще ни на что не похоже. Определенно, ошибки становятся ошибками именно при сравнении. Я всматривался в лицо Хайсама. Он показал мое решение отцу, и тот скорчил странную рожу.

– Ты это сам нарешал? – спросил Хайсам.

– Да! – гордо ответил я.

– А! Тогда это всё объясняет.

И тут я понял, что он догадался о Мари-Жозе. Даже и пытаться не стоит что-то скрыть от моего уважаемого товарища.

– Надо попросить ее позаниматься с тобой параллельными переносами…

– Почему? Всё неправильно?

– Абсолютно. Но получилось смешно. Даже забавнее, чем на самом деле… Невидимая сторона… Это сильно!

Он сунул мне прямо под нос листок с моими каракулями.

– Прочти-ка мне еще раз свой вывод. Вот, здесь. А то мне кажется, что у меня галлюцинации…

– Читаю: «Вывод: точка J примерно посередине отрезка BD». Мне кажется, всё замечательно.

Хайсам покачал головой.

– Знай, что в математике не существует слова «примерно»… На, перепиши решение.

И тут я сказал то, чего говорить не следовало:

– А ты уверен в своем решении?

Мне показалось, что Земля перестала вращаться, а снеговик во дворе начал таять. Отец Хайсама выронил из рук шахматные фигурки, и оба они уставились на меня, как на какую-то забавную зверушку. Нарисовав в воздухе треугольник, турецкий отец моего египетского друга произнес ледяным тоном:

– То есть ты думаешь, что мы построили пирамиды, а какой-то дурацкий треугольник рисовать не умеем?

Я даже не знал, шутит ли он или действительно ждет ответа, но казалось, что отец уважаемого египтянина сейчас воспламенится изнутри. Мне стало очень плохо, и я приготовился к химической реакции.

– Пожалуйста, не злитесь, я пошутил, пошутил.

– Знай, что это очень дурная шутка. На, возьми кусочек лукума.

Он на несколько секунд задумался, а потом в полной тишине выдал:

– А ну к черту!

На этих словах мы с Хайсамом присоединились к нашему классу. Я помахал рукой Мари-Жозе и, как обычно, сел с ней рядом. Пока учитель отмечал отсутствующих, она меня спросила:

– Ты справился с задачкой?

– Да.

– Было не слишком сложно?

– Слишком, но я сделал всё что смог.

– Покажи.

Я колебался, но искушение оказалось слишком сильным, и я показал ей списанное у Хайсама решение.

– Молодец! Ты делаешь огромные успехи. Скоро я тебе и не понадоблюсь.

– Не говори так, может, ты мне только-только и начала надобиться.

Я покраснел как помидор: сперва из-за списанной задачки, а потом от собственных слов. Та самая стыдливость раненого зверя.

Обернувшись, я увидел в глубине класса моего уважаемого друга, который ласково мне улыбался, несмотря на все «невидимые стороны» и «примерно» моей жизни. И я подумал, что он похож на снеговика во дворе.

* * *

В конце перемены заверещал громкоговоритель, который объявил, что нас с Мари-Жозе вызывают в кабинет Счастливчика Люка. Мы подошли к его двери, и я постучал. Счастливчик Люк открыл и попросил присесть. Он вовсе не выглядел сердитым. У меня с ним давно уже не случалось никаких столкновений – господин Александр Дюма нас сблизил, так что мы переживали сейчас что-то вроде медового месяца…

– У нас проблема! – заговорил завуч.

– Из-за нас? – поинтересовалась Мари-Жозе.

Я старался вообще молчать, а то кто его знает.

– Из-за вас, да, но не по вашей вине. Я хочу сказать, не по вашей, мадемуазель. Виктор?

– Да, месье.

– Для начала я бы хотел, чтобы ты кое в чём поклялся…

– Да, в чём?

– Что ты не имеешь никакого отношения к снеговикам во дворе.

– А, ну здесь я клянусь чем угодно… памятью Александра Дюма, музыкой Иоганна Себастьяна Баха… Кстати, у меня алиби! Я не мог лепить снеговиков, я был с Хайсамом и его отцом, мы переигрывали Кюрасао 1962 года.

– Кюрасао 1962 года? Звучит как название алкогольного напитка.

Мари-Жозе нас перебила:

– Да нет же, это шахматный турнир. Его выиграл Петросян[30]30
  Тигран Вартанович Петросян (1929–1984) – советский шахматист, чемпион мира и международный гроссмейстер.


[Закрыть], специалист по позиционной игре и блокировке.

– Во-во, – добавил я, чтобы что-то добавить. – А снеговики-то здесь при чём?

Счастливчик Люк был сам на себя непохож. Казалось, он сильно сомневался, что перед ним – тот самый Виктор.

– М-м-м… при том, что во дворе стоят два снеговика. Точнее, снеговик и снегови́чка.

Он торжественным жестом отдернул занавеску. Действительно. Снеговик был не один, и морковка не оставляла никаких сомнений в его половой принадлежности. А кончиком этой морковки снеговик слегка касался зада снеговички.

– Очень красиво! – произнес я.

Счастливчик Люк снова задернул занавеску.

– Простите, – сказала Мари-Жозе, – но я не понимаю, как это касается нас.

– Всё-таки касается… у них на шеях висели таблички.

И он достал две картонки, на которых маркером было написано: «Виктор + Мари-Жозе».

У меня вырвалось:

– Вот придурки!

Мари-Жозе разразилась смехом.

– Виктор, ты знаешь, кто бы мог это сделать?

Была у меня одна идея, но я приберег ее для себя.

Мари-Жозе не могла перестать хохотать. Время от времени она успокаивалась, но потом всё начиналось снова – смех был сильнее нее.

– Ну вот, – сердито проворчал я, – теперь для всего коллежа мы женаты…

– Это просто ребячество, – успокоил Счастливчик Люк, – не обращай внимания. Но я обещаю, мы найдем виновника и сурово накажем.

– Я надеюсь. У меня тоже есть гордость. А если уж и на представителей администрации нельзя рассчитывать, то…

Счастливчик Люк заметно повеселел. Он проводил нас до двери, будто мы были какими-то важными посетителями. Мари-Жозе тут же убежала, чтобы успеть подготовить карточки к докладу по книге о Хелен Келлер. Мы со Счастливчиком Люком остались одни.

– Ну правда, – сказал я, – не пойму я эту девчонку, можно подумать, ее это не касается.

– Она с другой планеты… Знаешь, Мари-Жозе уже сейчас могла бы учиться в лицее, но она слишком мала и ее туда не взяли…

– А почему ее не отправили в специальную школу для таких же гениев, как она? – спросил я.

– Не знаю, мы как-то предлагали, ее родители даже согласились, но Мари-Жозе отказалась. Она хочет сдать экзамен и поступить в очень известную музыкальную школу.

– Наикрутейшую!

Мне показалось, он сейчас разразится хохотом. Ну всё, конец, завуч надо мной издевается.

– Не знал, что ты тоже увлекаешься музыкой.

У меня челюсть упала от таких новостей.

– Откуда вы знаете?

– Этьен и Марсель приходили утром и спрашивали, можно ли поучаствовать в концерте на школьном празднике.

– А вы?

– А я разрешил. Хоть раз пришли и показали себя с лучшей стороны. Посмотрим на первые шаги Виктора, гитариста-бунтаря… В каком жанре играет ваша группа?

– В жанре металл-бардак на пружинах, если вам так интересно. И когда этот праздник?

– Через пару недель, прямо перед зимними каникулами.

Заверещал школьный звонок.

– Мне пора, – сказал я.

– Хочу еще кое о чём тебя спросить … Ты уверен, что Александр Дюма сам написал книгу о трех мушкетерах?

– А с чего вдруг не сам?

– Да так. Разные слухи ходят. Кроме того, роман очень длинный… Он ведь еще десятки таких же написал, вот я и подумал…

– Я не знаю. Но могу поспрашивать, если хотите.

– Хочу. Потому что, знаешь, эти сомнения портят мне всё чтение.

Я вышел и направился к лестнице, но вдруг мне в голову пришла идея, так что я вернулся и вновь постучался в кабинет Счастливчика Люка. Он уже успел удобно устроиться в кресле, положив ноги на стол и открыв «Трех мушкетеров».

– Скажите, месье, если вы, конечно, согласны, мы же не можем просто так оставить эту историю со снеговиками? Иначе, получается, всё позволено, и куда мы так придем…

– Забавно слышать подобное от тебя, но я согласен.

– Если я в отместку вынесу всю бумагу из туалета для мальчиков… вы же ничего не скажете?

– Я постараюсь закрыть на это глаза, но при первом же случае кишечной непроходимости мне придется открыть расследование.

Кишечная непроходимость: частичное или полное нарушение продвижения содержимого по кишечнику.

Да и поделом им тогда!

* * *

На урок литературы я пришел с небольшим опозданием, но, учитывая мои успехи и недавний интерес к предмету, учительница не сделала замечания. Мари-Жозе всё еще готовила карточки, фотографии и цитаты для доклада.

Я сел, и она начала рассказывать о Хелен Келлер, которая была обыкновенной американской девчонкой, даже очень красивой. До девятнадцати месяцев. В этом возрасте по какой-то необъяснимой причине она заболела, причем серьезно, и в итоге больше ничего не видела и не слышала. Конечно, звучит не то чтобы очень страшно, я даже подумал, что Мари-Жозе сильно рискует, потому что такие истории только насмешат парней из нашего класса. Но она рассказывала таким голосом, таким тоном – прям мурашки побежали по коже. Уверяю вас, настолько всем сделалось трагично, что никому не хотелось ни смеяться, ни издеваться. Потом мне даже пришла в голову мысль, что Мари-Жозе держала весь класс «на кончике своего пальца» – я был вполне доволен тем, что придумал такое сравнение. И в то же время чувствовалось, что она вот-вот расколется надвое прямо посередине предложения. Я уже не понимал, проявляет ли Мари-Жозе огромную силу или крайнюю слабость, – так она рассказывала о Хелен, которая оказалась в тишине и темноте до того самого момента, пока родители не наняли для нее специальную воспитательницу. Самым любопытным в докладе Мари-Жозе было то, что в качестве иллюстрации она играла короткие мелодии на виолончели: чтобы воспроизвести состояние души Хелен Келлер, показать нам, каково это – оказаться в ночи и безмолвии. И в эти моменты казалось, что инструмент буквально кричит один в темноте. Не помню, чтобы когда-либо слышал эти мелодии. Иногда всем казалось, что ноты обрываются, как птицы, падающие с линии электропередач. И вроде бы ничего сложного, но у всех будто мороз по коже пробегал. Я посмотрел на застывшую в углу класса учительницу: она поднесла руку ко рту и, казалось, сдерживалась, чтобы не закричать или не заплакать. Это торжественное, даже религиозное молчание было немного жутковатым. Благодаря воспитательнице Хелен начала делать успехи: даже научилась выстукивать слова на руках родителей. И когда она отстучала «папа» на руке отца, тот разрыдался. Обычно одного только упоминания о слезах достаточно, чтобы превратить класс в дикое племя туземцев, однако ничего такого не случилось. Ребят просто парализовало, а девчонки следили за каждым движением губ Мари-Жозе или за смычком, который скользил по струнам, как канатоходец. Иногда Мари-Жозе понижала голос, говорила так тихо, что мы все старались читать по губам, и я прекрасно понимал – она снова пытается поставить нас на место Хелен. В итоге воспитательница подготовила Хелен к самому сложному экзамену, который до нее не сдавал еще никто. А потом Хелен изъездила всю страну вдоль и поперек и объясняла людям, что нужно помогать слепым и глухим детям из-за штуки под названием «сострадание». В заключение Мари-Жозе прочитала странное стихотворение одного типа, который утверждал, что у гласных есть цвета[31]31
  Мари-Жозе прочла стихотворение знаменитого французского поэта Артюра Рембо (1854–1891) «Гласные». Вот строчки, о которых идет речь: «А – чёрно, бело – Е, У – зелено, О – сине, / И – красно… Я хочу открыть рождение гласных». Перевод Н. Гумилева.


[Закрыть]. Каждую строчку она оканчивала сильным ударом смычка по струнам, высекая атомные молнии. Конечно, все были под впечатлением, но для меня это выглядело совершенно особенно. Казалось, что я как-то связан с этой поэтической прогулкой, будто мы совершили ее рука об руку. И в самом конце нашей прогулки я вспомнил, как сказал час назад Мари-Жозе о том, что она только-только начала мне надобиться.

Она закончила читать стихи незадолго до звонка. Учительница пробормотала что-то вроде того, что у нее нет слов и всем надо прийти в себя: выступление Мари-Жозе прозвучало как удар в живот, но было прекрасно. Я подумал, что она права: иногда искусство похоже на ринг, где каждый нокаут отправляет вас на облака.

Мы вышли в коридор всё еще немного в шоке.

– Можно подумать, вы только что ураган пережили, – заметил Этьен. – Вас там отругали или что?

Я воспользовался случаем, чтобы попросить у него объяснений относительно нашего концерта на вечеринке в коллеже. Мне всё меньше и меньше хотелось играть перед Мари-Жозе, но я еще не готов был в этом признаться.

– Обойдетесь без меня! – сказал я.

– Не получится.

Мы спускались по лестнице, где было просто не протолкнуться.

– Это еще почему?

– Потому что ты не можешь бросить псу под хвост целые месяцы работы. К тому же мы обещали Счастливчику Люку. Группа есть группа.

Наконец мы оказались на школьном дворе. Ученики юлой кружились вокруг стоявших там снеговиков. Конечно, Метро не могли понять, что я теперь иначе воспринимал музыку, будто перебрался в параллельный мир. У меня появилось эстетическое образование, которое заставляло видеть вещи в ином свете. Ведь существовала другая музыка, словно пришедшая с далекой и недоступной планеты, и ею наполнялось сердце. Да, я хотел бы и дальше играть наш трамтарарам с Метро, всё равно на большее не способен, но предпочел бы, чтобы это осталось между нами.

Этьен еще раз рассказал о концерте и предложил, чтобы мы все трое оделись в белое. И тут к нам подбежал Марсель с таким видом, будто случилась вселенская катастрофа. Он смотрел на нас с тревогой, словно его поджидала смертельная опасность.

– Знаете что?

– Нет.

– ОН снова спер туалетную бумагу.

Я сделал вид, что крайне возмущен, и сказал:

– Давненько такого не случалось! Интересно, кто бы это мог быть…

– Уверен, что это девчонки, – воскликнул Марсель. – На такие злобные штуки только они способны!

– То ли еще будет!

– А вдруг случится непроходимость?! – сказал я, чтобы впечатлить всех вокруг.

– Чего?

– Непроходимость. Ки-шеч-на-я!

– Что это такое?

– Поищите в словаре на букву «К». Или «Н».

И больше я ничего не сказал, потому что получил снежком прямо в нос. Было жутко больно, будто в меня залепили камнем. Из носа закапала кровь, окрашивая снег под ногами в алый цвет. Я тут же заметил высокого третьеклассника[32]32
  То есть ученика последнего (третьего) класса коллежа. Он старше Виктора на год.


[Закрыть], хохотавшего рядом со снеговиками. Он всегда околачивался поблизости с этакой грубой и гордой рожей, только вот выглядел на самом деле мелким и жалким. Когда-то я не взял его в «Сверло», с тех пор он злился на меня и всячески подначивал. Он уже пытался спровоцировать меня на драку в коридорах и на школьном дворе, однако мне пока удавалось контролировать себя и держаться от него подальше. И тут всё стало ясно: снеговики – его рук дело; я был прав, подозревая этого придурка с самого начала. Ясно как день. Я подумал, что стоит прямо сейчас сходить за Счастливчиком Люком, но парень вдруг начал кричать разные гадости про Мари-Жозе и меня. Я взбесился – наступило мгновенное глобальное потепление. Бегом я пересек двор, роняя по пути капли крови, как Мальчик-с-пальчик – белые камешки. Кулаки зудели, будто на тренировках по боксу. Я мельком заметил, как Хайсам поднял руку, чтобы меня удержать, услышал, как Этьен заорал: «Не дури!» – но ничего нельзя было уже поделать, я летел как торпеда. Бросившись этому парню на шею, я крепко сжал ногами его живот. Он завизжал, словно поросенок, которого собираются пустить на колбасу. Его прыщи оказались так близко, что у меня даже мелькнула мысль, насколько они отвратительны. Мы повалились на снег, он пытался меня сбросить, но я крепко сжал его ногами. Мне даже показалось, что я вот-вот раздавлю его на две части. В конце концов я заметил, что его ухо замельтешило прямо у меня перед глазами, и со всех сил впился в него зубами. А потом отпустил.

– Этот придурок откусил мне ухо!

– А он мне нос разбил! И зуб выбил, псих!

Я преувеличивал, но мне очень хотелось показать, что я тоже жертва несправедливости, и это еще не считая морального ущерба.

В итоге нас растащили в разные стороны. Его – в медпункт, а меня египтянин приволок к своему отцу. Хайсам сунул мне вату в нос, так что я стал походить на телячью голову с набитыми петрушкой ноздрями. И голос звучал как-то по-утиному. Понемногу я пришел в себя и вспомнил, о чём меня спрашивал Счастливчик Люк.

– Хайсам, хочу задать тебе важный вопрос.

– Давай, но мне будет сложно воспринимать тебя всерьез в таком виде.

– Александр Дюма писал свои книги сам или же у него были сотрудники?

Он удивленно приподнял брови и неторопливо убрал пакетик с ватой в маленькую аптечку.

– Жизни не хватит, чтобы просто переписать все его книги. Наверняка у него было много сотрудников, даже негров.

– Негров?

– Да, литературных негров, которые пишут вместо автора. Такое часто встречается.

– А если писатель и так темнокожий, то говорят, что у него есть литературные белые?