Текст книги "Сестры"

– Ну, это не проблема. Я все улажу. Пусть ее доставят ко мне в дом. Я ей растолкую, что и как, и она все забудет. Все она поймет, вы уж только привезите ее сюда, ладно?

– Скорее всего это единственное, что мне остается. Только вот не знаю, что мне сказать Карнею. Он лопнет от злости.

– А ты скажи ему правду, Сет. Расскажи ему все как есть. Я уверена, ты что-нибудь придумаешь. Ты ведь гений, Сет. Уж мне-то это известно. Именно поэтому полиция Палм-Спрингс лучшая в Калифорнии. Почему, ты думаешь, я так стараюсь для вас? Подожди немного, и ты увидишь, какой бал я закачу в этом году. Ах, кстати, надеюсь, вы с Бетти согласитесь сесть за мой столик?

– Ну, конечно. Это просто кошмар какой-то, но, я надеюсь, мы как-нибудь с этим справимся. Я обдумаю, как получше все это состряпать, а потом перезвоню и сообщу, когда тебе ее ждать.

Джули Беннет опустила телефонную трубку. Пока она разговаривала, ее лицо словно аккомпанировало всем ролям, в которые она последовательно перевоплощалась. Она была самонадеянной, она была просящей прощение «ах я, дурочка», заземленной реалисткой и слабой женщиной, благоговеющей перед всесильным мужчиной. Теперь все было закончено, и она вновь стала самой собой. Для начала ее лицо отразило мрачное удовлетворение, но постепенно из жутких темных глубин стало проявляться новое выражение. Густая черная мгла выползала из каждой поры ее лица, пока не покрыла его полностью заревом ненависти.

Она вновь схватила кота.

– Ну, Орландо. Что ты обо всем этом думаешь?

Темно-зеленые глаза, не мигая, уставились на нее.

– Поверь мамочке, дорогой мой. Веселье только начинается. Оно только начинается.

8

– Не ври мне, Джули. Ты отлично знала, кто я такая. Сейчас знаешь и знала тогда. Я приехала сюда лишь потому, что доктор не знал, куда еще меня отправить. Так что не волнуйся. Я не собираюсь разрушать твой уютный мирок. Как только я скажу тебе, какая ты сука, я тут же уберусь подальше от греха.

Джейн стояла посреди бесценного ковра, словно амазонка под одобряющим взглядом солдата с полотна Веласкеса. Бледная, с победным видом и все еще под влиянием одуряющего торазина, она продолжала дрожать от гнева.

Сидя на краешке обтянутой шелком софы, плотно сцепив руки, Джули Беннет давала ей выпустить пар. Она не ожидала, что Джейн поверит ее вранью, и оказалась права. Теперь она приготовилась рассказать правду. Джейн должна остаться с ней. Джейн должна ей поверить. Только так можно ее уничтожить.

– Ты права, Джейн, – голос был тихий, кроткий. – Бессмысленно было бы отрицать это. Я и впрямь узнала тебя. Разумеется, узнала. Но мне страшно хотелось причинить тебе неприятности. – Она помедлила, давая Джейн впитать эту новую драму нежданной откровенности. – Пожалуйста, ну, пожалуйста, постарайся понять меня.

– Ради Бога, Джули, что здесь понимать? Ты упрятала меня за решетку, ты убедила их в том, что я шизофреничка, и они до одури перекололи меня. Ты можешь все это представить? Они все равно что изнасиловали меня. Мне ввели наркотики, заперли меня с настоящими сумасшедшими, и все только из-за того, что я приехала навестить сестру, которую не видела пятнадцать лет. Что происходит с тобой, Джули? Тебе следует проконсультироваться с врачом. Ты не можешь так поступать. Те– и то так не поступают. Что же это за безумная страна?

Джейн вся дрожала от справедливого гнева, но и удивлена была тоже. Что же должно было случиться, чтобы Джули оказалась способна на такое?

Голос Джули модулировал в полном актерском диапазоне – после эмоционального взрыва это был обращенный внутрь себя доверительный монолог. Тихий, с медленно падающими словами, взволнованный, ее голос трепетал от искренности.

– Боже, как я его любила. Ты не можешь себе представить – как. Как же я любила его.

Драма усиливалась оттого, что имя горячо любимого не было названо, но всем своим существом Джейн угадала, что Джули говорит об их отце – смутной фигуре, которую она едва помнила.

– В нем была вся моя жизнь. Буквально вся. Я грезила о нем, я жила для него – чтобы он был счастлив.

Теперь посреди сцены была маленькая, покинутая девочка. И не нужно расспросов – все ради обожаемого отца. Теряя последние остатки собственной ярости, Джейн уже предощущала появление бесчувственного жестокого злодея, который, как она догадывалась, окажется злодейкой.

– Но мама не хотела, чтобы он был счастлив. Она хотела лишь обладать им. Ей нравилось делать из него этакого пуделя, который забавляет ее милых гостей. У него была возможность… здесь, со мной. Возможность воплотить все свои мечты. Здесь бы все в лепешку расшиблись ради него, только чтобы он позволил им сделать его звездой. Но он оставался там. С нею! – Лицо Джули свело гневом, лишь только она выкрикнула ненавистное слово и вскочила, превратившись из обиженного ребенка в ангела мщения.

Джейн невольно поежилась, ощущая некий страх. Неудивительно, что «Женщина-ребенок» снискала такой успех. Джули прямо у нее на глазах перевоплотилась из девочки в женщину. Но она и секунды не верила своей сестре.

– Только не говори подобной чепухи, Джули. – Джейн тоже позволила себе слегка взорваться. – Ты так говоришь об отце, как будто это был десятилетний мальчик. И только оттого, что он не захотел поехать и поселиться в Диснейленде, не стоит считать мать его тюремщиком. Мама не была ангелом, но она тоже по-своему страдала. И она получила свое на собственных похоронах. Мне кажется невыносимым, что ты не пришла, не прислала цветов, вообще ничего. Разве дочь может вести себя так? Кто вообще может так себя вести? Такое ощущение, что ты потерпела неудачу с отцом, и, на мой взгляд, это что-то болезненное.

Джули побелела, как снег. Кулаки ее налились, зрачки сузились, гнев толчками выплескивался из нее.

– Как смеешь ты рассуждать об отце! Ты даже не знала его. Он умер, когда тебе было всего пять лет! Когда эта сука убила его.

– Что ты несешь: убила? Мама никого не убивала, тем более папу. Она его любила. Она все время говорила о нем, о том, каким великолепным актером он был и как любил нас.

На лице Джули Беннет чувства сменяли друг друга, как в кадрах мультфильма. Недоверчивость сменялась первыми признаками понимания и наконец омерзения, когда она заговорила снова.

– Да, разумеется, она тебе не говорила правды. Как же она тебе объяснила? Что же такое она тебе сказала, как назвала то, что случилось? Авария? Внезапная болезнь? Нет, наверное, что-нибудь более изобретательное. Например, солнечный удар или, скажем, что его утащили пришельцы из космоса!

– Перестань говорить загадками, Джули. Что значит весь этот вздор? – Джейн уже ничего не могла поделать с тем, что роль оскорбленной добродетели ускользает прямо у нее из рук.

– Так ты хочешь знать, что произошло на самом деле? Ты сумеешь выдержать правду о нашем счастливом семействе?

– Твою версию, Джули.

– Да, мою версию этого, Джейн. Потому что мать с отцом оба мертвы, а ты была еще ребенком. Я единственная, кто живет с этой трагедией. Каждый миг каждой минуты каждого дня моей жизни.

Джули и впрямь все это чувствовала, мучилась этим, была полностью захвачена разыгрываемой ею драмой.

– Что еще за трагедия, Джули? – В тоне ее сквозило нетерпение.

– Самоубийство отца, Джейн.

– Что? – Она отступила назад, словно отброшенная этим сообщением. Полуулыбка блуждала на лице ее сестры: она была довольна произведенным эффектом. Ожесточение ее росло, она собиралась выложить свои самые заветные карты.

– Да, отец покончил с собой. Он повесился на одной из балясин из темного дуба в гостиной дома в Глочестершире. Помнишь эти балясины, Джейн? Когда я была маленькой, они казались мне такими высокими, что я думала, что за ними живет Бог. А у тебя не было таких мыслей, Джейн?

Джейн видела перед собой оживших бесов, мучивших ее сестру. Призраки стонали и причитали прямо перед ней, но Джейн молчала, потому что внутренний голос подсказывал ей, что пытка еще не закончена.

– Но почему он сделал это? Зачем он взял веревку, накинул себе на шею и удавился на одной из дубовых балясин, пока его ноги не прекратили дергаться, глаза не вылезли из орбит, а руки перестали тянуться к петле, чтобы ослабить ее?

Страшное видение заполнило тишину, чего и добивалась Джули.

– Потому что мама ушла от него. Она изменила ему. Оставила его из-за другого мужчины. А он повесился, потому что не смог этого перенести.

Слова звучали как раскаты отдаленного грома. Они не выкрикивались, нет, но для каждого были свой тон и интонация, словно в комнате звучало изгоняющее бесов заклинание.

– Это неправда, – прошептала Джейн, но в ее мольбе не было уверенности. Это, конечно, было правдой, и это столь многое объясняло. Ее мать вышла замуж за Джонни Энструтера слишком быстро после «внезапной» смерти отца. Предлог был не самым изобретательным – рак мозга. Тут Джули ошиблась. Но у Джейн уже не оставалось сомнений, что во всем другом та была до ужаса права.

Глаза матери неизменно загорались горечью, когда она рассказывала о Ричарде, она всегда отводила их, начиная говорить о его необыкновенном сценическом успехе и о его потрясающем актерском даровании. Почему-то было заметно, что ей не так уж просто вспоминать все это, но при первой же попытке Джейн расспросить ее она мягко ускользала под предлогом «жизнь продолжается» и что нет причин «казниться из-за печальных воспоминаний».

Что касается отца, то Джейн не чувствовала ничего, кроме отчаянной пустоты. Она едва помнила его. И все же она не могла проклинать свою мать. Кто посвящен в настоящую жизнь других людей? Она всегда загадочна.

Разводы случаются на каждом шагу. Заводят романы с теми, на ком вовсе не собираются жениться. Восхищаться всем этим, конечно, нельзя, но ничего необычного в этом тоже нет. И она всегда любила своего отчима Джонни Энструтера, пока они вместе с матерью не погибли в автомобильной катастрофе.

Не судите, да не судимы будете: это удобный приговор.

Джули опустилась на свою широкую софу, обхватив голову руками. Только ее рыдания раздавались теперь в комнате, сотрясая ее пышные формы.

– Она погубила его, – шептала она. – Она убила пересмешника. А он был таким красивым, таким доверчивым, таким добрым и праведным. Если бы ты его знала, Джейн, ты бы поняла, что я чувствую.

Джули взглянула сквозь пальцы. В глубине своей искренней скорби она ни на минуту не выпускала из виду свой план. Джейн опустилась перед нею. Ее смятенное прекрасное лицо давно забыло о собственной боли и сосредоточилось на муках Джули.

– А ты вылитая Софи, Джейн. Ты слишком похожа на нее! Как только я увидела тебя, я сразу вспомнила и ее, и то, что она сделала с отцом. Ты стала символом любви, убившей его. Я знаю, что это безумие, что это нелогично и лишено здравого смысла, но именно поэтому я сделала то, что сделала. Я виновата, мне стыдно, но я надеюсь и молю Бога, что в один прекрасный день ты меня простишь. – Она подавила рыдания и смахнула слезы с глаз, которые сверкали для Джонни и блестели для Мерфа. – Сможешь ли ты понять? Когда мама носила тебя, я так извелась от ревности, что, наплевав на все, связалась с одним поп-музыкантом, когда мне было всего пятнадцать. А когда ты родилась, знаешь, что они со мной сделали? Они удалили мне матку. Они сказали, что ребенок был мертв, и прибегли к операции, чтобы остановить кровотечение. Ты понимаешь, что это значит? Я стала могилой, Джейн. У меня никогда не будет детей, и поэтому я ненавижу тебя. Я не похожа на других людей. Я сама как пустыня.

Джейн перевела дух, ошеломленная услышанным. Никогда в своей жизни она не сталкивалась ни с чем столь же мощным. Захваченная чувствами Джули, она понимала, что они заслуживают не только внимания, но и сочувствия.

Рыдания усилились. Жалость к себе охватила Джули, и она разрыдалась вновь. Сквозь облитые слезами пальцы она выговаривала:

– Я всего лишь наполовину женщина. И папа мой умер с разбитым сердцем.

Этого было уже довольно. Более чем довольно для Джейн. Она бросилась к Джули, как магнитом притянутая к разбитой горем женщине, которая навредила ей, но еще больше навредила сама себе. Это была ее сестра Джули – героиня газетных статей, журнальных обзоров и полная мыслей о своей юности. Здесь, перед нею, содрогающееся от рыданий, оплакивающее себя единственное родное ее существо, ее кровь и плоть.

Она опустилась на колени и обвила руками свою сестру, крепче прижимая ее к себе.

– Ах, Джули, как это ужасно! Сколько же ты испытала! Прости меня. Я ведь не знала.

Кроткий голосок проворковал из-под ее руки:

– Ах, Джейн, простишь ли ты меня? Сможем ли мы начать все сначала?

– Да, да. Конечно же, я тебя прощаю. Конечно, да. Теперь все позади. Все хорошо.

9

Роберт Фоли видел, как повсюду роились мухи. Ни одна из них даже не утруждалась воспользоваться крылышками.

Здесь, в Индии, и без того достаточно грязи и нечистот. Вот они и ползали по всем стенам, по замызганному полу, даже по лопастям старого вентилятора на потолке, безуспешно пытающегося освежить эту парилку. Но больше всего мух копошилось в глазах ребятишек.

– Это не клиника, а печь, канализация, турецкие бани – все что угодно, но только не клиника. – В голосе Роберта Фоли было отчаяние, но и гнев, да, именно гнев на эту нищету, убожество, несправедливость всего этого.

– Но мне кажется, старина, что с деньгами мы сможем тут кое-что наладить. По крайней мере, придать всему этому более веселый вид, не будь я дядюшкой богатого племянника. – Вот уж чему нельзя было поверить, так это наличию у него богатых родственников. Чандерсава был маленький человечек в очках с типичной внешностью индуса.

Смех Фоли опроверг его предположение.

– Ни в коем случае. Ни в коем случае. Все пространство здесь – открытая клоака, я почти вижу бактерии. Выкидывать на это деньги – все равно что мочиться на стену. – Он ласково привлек к себе ребенка, взяв его за костлявое плечико, запуская пальцы в спутанные черные волосенки.

Доктор Чандерсава недоверчиво посмотрел на него. Вроде бы всегда считалось, что американцы склонны выбрасывать деньги на ветер.

– Но, доктор Фоли, ведь это Бомбей. Весь город – это одна большая клоака. Надо же с чего-то начинать. – А жестом добавил: или лучше сразу все бросить.

Роберт Фоли лишь вздохнул. Все это правда. Он пробыл в городе всего четыре дня, но они стали для него откровением. Люди кучами спали на тротуарах вдоль широких проспектов – их выбрасывали на обочину и так решали одним махом «жилищную» проблему; калеки плясали, тряслись, вдохновенно демонстрировали свои уродства перед потягивающими охлажденный шоколад туристами на балконе «Тадж-отеля»; юные проститутки – здесь несовершеннолетних не бросали за этот промысел в тюрьму – соблазняли прохожих, обитателей бессчетных лачуг на Фолклендской дороге. И над всем этим тонким, ветхим одеялом в спертом воздухе висел тошнотворно-сладковатый запах разложения: мочи, марихуаны, пряной пищи и экскрементов.

Он опять оглядел комнатенку. Достойное ли это место для денег «живой помощи»? Или лучше приберечь их для более стоящего проекта, если с этим ничего нельзя поделать. Пока загрязненная разными примесями питьевая вода не будет очищаться, дизентерия так и будет свирепствовать. Пока этих людей не накормишь, туберкулез не покинет их легкие. И пока не улучшатся условия их жизни, инфекции будут продолжать изнурять их тела. Бороться с болезнями здесь все равно что плевать против ветра.

Роберт Фоли провел рукой по своему высокому лбу, в его серо-голубых глазах мелькнуло бешенство. Решение предстояло принять самому. Боб Гельдоф лично ему поручил истратить пять миллионов долларов в этой части Индии.

Результат принятого решения может быть лишь один – кто-то выживет, другие умрут. Может быть, вот эти детишки. Он вновь бросал вызов Богу, и вновь потому, что Бог ушел от ответственности. В какое черное мгновение каких ужасных времен мог Великий Создатель предначертать картину мертвых детей? Какой мрачной божественной идее должны были служить эти страдающие дети? Был ли это шанс для жертвователей «живой помощи» проявить милосердие? Но разве сможет он, Роберт Фоли, позволить себе спокойно спать, если так легко отступится сейчас? Ну, ему есть что рассказать Богу. Он чувствовал себя отвратительно, словно его ловко провел Великий Игрок, который создал болезни, мерзости и нищету, что поселились сейчас в этой комнате.

– Не слишком приятное зрелище, да? – донесся до него извиняющийся голос Чандерсавы.

Роберт Фоли угрюмо усмехнулся, двумя пальцами приподнимая ручку сонного малыша, чьи громадные круглые глазенки свидетельствовали о страшном недоедании. Рядом с ним у двух милых крошек налицо были все признаки дистрофии, их желудки не справлялись с работой, которую назначила им природа.

– Да, доктор Чандерсава, далеко не приятное.

Наверное, дома, в Сан-Фернандо-Вэлли, уже вскрылись реки. Быстрые пенящиеся молочные реки текли меж кисельных берегов к «счастью». И каких только сладостей не приносили детишкам, живущим по тем берегам, – и грызть, и сосать, и жевать, и запивать шипучей, холодной, ароматной колой. И папа с мамой, и малыш Вилли, который уже представляет, как будет икать от такого изобилия, знать не знают об этом проклятом месте, где родители порой калечат своих детей, чтобы сбыть их для прибыльного уличного бизнеса: представления уродцев, и где пятидесятилетние мужчины выглядят как восьмидесятилетние старцы.

Доктор Чандерсава лукаво посматривал на него, а его беспокойные руки в бессильном отчаянии поглаживали ребятишек.

– Невозможно не сокрушаться, глядя на этих маленьких страдальцев, – произнес он, словно бы оправдываясь, боясь, чтобы его слова не прозвучали слишком чувствительно. Но в глазах Фоли читалась редкостная искренняя скорбь о поруганной человечности, и это было прекрасно. Индиец-доктор прожил здесь всю свою жизнь, и привычная нищета «третьего мира» вызывала у него почти равнодушное презрение. Но этот американец, родившийся в процветающей стране, где лились молочно-медовые реки, в стране надежд и сбывающихся возможностей, явно принимал все близко к сердцу, как оскорбление личного достоинства, как отвращение к людям, за которое кто-нибудь да должен был понести наказание, кто-то должен был платить. Доктор Фоли не был похож на жестокого человека, но Чандерсава не мог вспомнить, чтобы кто-нибудь был в такой ярости. Едва сдерживаемый гнев, готовый выплеснуться наружу, направлен был на того, в кого он верил и молился и которому объявлял сейчас беспощадную войну. – А у вас есть свои дети, доктор Фоли? – Разговор о собственных детях мог бы его немного успокоить. Конечно же, у него должны быть дети – у такого хорошего человека. Он же из Калифорнии, где все врачи миллионеры, потому что людям там нечего делать, кроме как день-деньской заботиться о своем здоровье. Он наверняка женат, а может, разведен. Его ставки должны быть высоки. Конечно, не самый удобный для совместной жизни человек, разве что какая-нибудь мечтательница разделит его высокие идеалы.

Роберт Фоли обернулся и взглянул на него – разом отбросив прошлое с сандвичами с огурцом и с легким пощелкиванием кожаной биты на крикетном поле в загородном клубе. С какой стати этот глупый маленький человек ставит его в тупик, напускает на себя важный вид? Он, Фоли, пересек целый континент и везде видел лишь нищету и невежество.

– Нет, у меня нет детей. Я никогда не был женат. – Он произнес это ледяным тоном. В его голосе было не только разочарование в докторе Чандерсаве и в том, что он оправдывал, в его голосе было куда более глубокое, существенное недовольство. И явная досада на самого себя.

Доктор Чандерсава умел читать между строк. Но между этих строк было слишком темное пространство. Фоли никогда не был женат, он не обзавелся потомством, и оставалось тайной – почему. Доктор смотрел на умное, чувственное лицо, на выразительные голубые глаза, орлиный нос и твердый строгий волевой подбородок. Широкие плечи, узкая талия, тело физически развитого человека, без намека на самовлюбленных холостяков, увлекающихся бодибилдингом. Нет, Фоли не был гомосексуалистом, или, как называют их американцы, геем. У него были аскетичные и мужественные черты, его тонкие длинные пальцы с профессиональным умением ощупывали детские болячки, его усталые глаза красноречиво свидетельствовали о склонности к глубоким, даже глубокомысленным занятиям в большей степени, чем об утонченной чувствительности. Но одно было совершенно очевидно. Уж если никому не удалось подцепить Роберта Фоли в Калифорнии, то это был его собственный выбор – остаться одному, и этот выбор защищал его от зари до темна, от темна до зари, пока белокурые красавицы с побережья, никогда не залетающие в Индию, гонялись за ним.

– Сколько вам нужно, доктор, чтобы эта больница заработала?

Глаза азиата блеснули.

– А какая длина у нитки четок, как мы говорим здесь? Вы понимаете, о чем я? Все зависит от того, какой результат вас интересует.

– Приемы только по утрам, – быстро заговорил Фоли. – Два доктора, пара сестер. Рентгеноаппарат и какие-нибудь приборы по диагностике и переливанию крови. Инструменты для локальных хирургических операций. Оборудование, умывальник, капельницы, мебель – и небольшой, полуокупающийся бюджет.

– С миллионом долларов мы сумеем сделать вместе что-то очень хорошее. Даже отличное.

Фоли сощурился. Он тоже мог бы войти в долю.

– Я дам семьсот пятьдесят тысяч, и считайте, что мы начали работать уже вчера. Ладно. Уладим детали у меня в гостинице, если вы не против.

Семьсот пятьдесят тысяч, повторил мысленно Фоли. Откуда они? Взялись ли эти деньги от Мика Джеггера и Тины Тернер, зажигавших толпы на стадионах? Или от невероятной Мадонны, доводившей до безумия своих фанатов, пока дух поколения впервые не взглянул им в лицо после закрепленного в «Пентхаусе» и «Плейбое» успеха? Или они берутся от супергрупп «Боно» и «У2», обладающих силой, которая вселяет радость в сердца зрителей во всем мире. Для всех этих правильно мыслящих граждан, которые глумятся и издеваются над безвкусными и фальшивыми претензиями и материальными ценностями мира поп-звезды, – для всех них у Роберта Фоли имелось сообщение. Здесь, сейчас и завтра дети смогут жить и любить благодаря «живой помощи» и великолепным женщинам и мужчинам, которые потели и выкладывались на сцене в благотворительных целях.

Доктор Чандерсава не знал, что на это сказать. Новости были неплохие, но и хорошими их вряд ли можно назвать. Отнюдь не триумф, но пока и не трагедия. Он выразительно помахал в воздухе рукой.

– Ну? – выпалил Фоли, словно палку с хрустом переломил. Его челюсти устрашающе сжались – он собирался ринуться в битву за детишек. Деликатничанье и рыночный торг здесь были неуместны. Здесь – посреди боли, кишащих насекомых, дерьма и зловония. И если Роберт Фоли решил с этим покончить, то надежда здесь умрет последней.

Доктор Чандерсава изобразил слезливую улыбку:

– Я уверен, что с этими деньгами мы добьемся открытия преотличнейшей больницы.

– Я рассчитываю на это, доктор Чандерсава. Рассчитываю на вас. «Преотличнейшая больница» – это как раз то, что должно здесь быть.

Как и всегда, Роберт Фоли прямо высказывал свои мысли.

– А ну-ка, детка. Действуй как наркотик. Давай, сделай мне укол наркотиком. Вот так, малышка. Ах, как это непристойно. Парень, ты тоже непристоен! Нет, я просто падаю. Заставь всех упасть, заставь же!

Люси Мастерсон незачем было даже заглядывать в объектив. Техническая сторона дела теперь на автопилоте. Ее дело было взвинтить чувственность, свести на нет запреты и перевести магию телесного раскрепощения на пленку. Именно это умение и отличало настоящих фотографов от тех, кто умеет щелкать объективом. Жужжание мотора, страстные ритмы рок-музыки, резкие сполохи света служили фоном ее стонущему, просительному, напряженному комментарию.

Возле молоденькой девчушки из долины Джошуа Шихан принимал немыслимые позы, изгибаясь и вытягиваясь, чтобы навести серебристый прожектор прямо на фотоцель, а самому при этом не попасть в кадр. Для непрофессионального взгляда усилия ассистента были совершенно лишними, но для профессионала в них-то и состояло отличие обычного от необыкновенного – направить свет именно в ту точку, на которой должны будут сосредоточиться глаза читателя. Для этого нужно было знать, на чем сосредоточивается взгляд читателя журнала «Всячина».

– Эй, парень, ну разве не чудесных вещей мы насмотрелись сегодня? Малышка Карен заставила меня крутиться, как рождественская елка. Превосходная работа. Как она это делала, а, Джиши? Ну, отвечай же. Что, солнышко, сбила она тебя с ног, а? Завела, наверное? Из-за нее ты, похоже, распрощаешься с мальчиками?

Джошуа Шихан от души расхохотался. Это был знаменитый стиль Люси. Ее сальности подбадривали модель – растормаживали девицу и улещивали вытворять кое-что похлеще обычного, совсем чуть-чуть, но что придавало легкой порнографии необходимую остроту. По сравнению с раскованными девочками из «Всячины» Люси Мастерсон модели «Пентхауса» выглядели как стерильные иллюстрации из анатомического атласа.

– Похоже, я наконец-то что-то понял. Просто сказки Шехерезады. Все, молчу, молчу. – Выдумывая эту ложь, Джошуа хохотал.

– Понял, солнышко? Ты ничего еще не понял. Но зато ты точно не видел, чтобы так можно было накачаться наркотиками, – Люси согнулась над «Никоном» и щелчком изменила расстояние. – М-м-м, – облизнулась она от удовольствия, щелкнув кадр.

Джошуа Шихан наблюдал за ней со светящимся от восхищения лицом. Это было страшным везением – работать на Люси. В Западном Голливуде, столице гомосексуалистов мира, где даже мэр была лесбиянкой, геи редко нанимали на работу представителей противоположного пола. Но Люси Мастерсон был безразличен пол ее помощника, и он всегда был благодарен ей за это.

– О'кей, Джиши. Для этого снимка достаточно. Держи пока свет, но попробуем расширить – скажем, сделаем двадцать восемь миллиметров. И попытаемся «кодахромом». Сделаем-ка это в цвете, детка. Пусть заиграют все оттенки Карен. – Она отошла от камеры – руки в боки, – обозревая место съемки, и Джошуа, перевозя камеру и оборудование на черной металлической студийной тележке, наблюдал за ней. Здоровенная, толстая, жирная Люси Мастерсон. И все-таки прекрасная. И даже – что-то хрупкое было в ее наружности. Сноп ее светлых волос был подрезан – это была геометрическая стрижка в раскрепощенном спортивном стиле Видала Сассуна, с густой ровной челкой, с ниспадающими с боков прядями и коротко остриженными волосами от шеи до затылка. Вокруг вздернутого носа роились веснушки, в синих глазах застыла арийская твердость, а ее широкий сочный рот был подведен розовым блеском Фреда Сегала, странно контрастирующим с ярким обязательным калифорнийским загаром. Одежда на ней была того лос-анджелесского стиля, когда, созданная для работы на жарком побережье, она подходила и для ежедневных вечеринок, которые играли в Голливуде роль всеобщих религиозных собраний. Ноги гордо вылезали из-под крохотной мини-юбки, а твердые, как металл, налитые груди гневно выпирали из-под огромных размеров белой с подплечиками майки. Ей было под сорок, а может, и больше, и она, сидящая за рулем «Фольксвагена», воплощала собой стандартную калифорнийскую мечту, пушечное мясо для тысяч, летящих в свете фар фантазий. Мужских фантазий, которые никогда, никогда не осуществятся.

– Ну, как ты, Карен? Разогрелась немного? Ты словно в горячке. Правда, смотри, там уже ручеек потек. – Люси приблизилась к модели, томно растянувшейся на жестком кресле.

Карен бессмысленно улыбнулась и попыталась переключиться на умственный процесс. Заставить шевелиться серое вещество для нее всегда было непомерным усилием, тем более что большую часть своей сознательной жизни она пребывала в таком состоянии, что сделать это было затруднительно.

– Чувствую себя хорошо, – выдавила она наконец. В мире Карен чувства были единственным, что хоть что-то значило. На всякий случай она обвела языком нижнюю губу, чтобы подчеркнуть, что она сосредоточилась.

– И выглядит хорошо, солнышко. – Глаза Люси жадно пробежали по ней. Так знаток искусства рассматривает слишком дорогую, но ценную вещь. – Пожалуй, для следующего кадра нам не помешает немного масла. Это заставит краски заиграть. – Она окликнула через плечо: – Эй, Джошуа. Кинь-ка детское масло. Мы немножко смажем малышку Карен. Пусть краски соединятся.

– Держи. Сама намажешь? Смотри, ты сама знаешь, сколько тебе нужно.

– Ах, ну если я должна. Сейчас ни от кого помощи не дождешься, – засмеялась Люси, перехватывая прозрачную бутылочку. – Да, и еще, Джиш, передвинь аппарат повыше и наведи фокус на переднюю часть. Для этого снимка мне бы хотелось включить лазерный прожектор. Мы наложим несколько кадров один на другой, чтобы было больше пространственной глубины. Дело не в том, что это чертово кресло выйдет отчетливее, нам нужно резче обозначить ягодицы, сделать их соблазнительнее.

Она плеснула масло себе в ладонь и подошла к Карен.

Девушка приготовилась. Люси видела это по блеску в ее лос-анджелесских глазах. Всем было известно о Люси. И если кто-то собирался работать с Люси, нужно было смириться со всем. Карен сидела, по-прежнему бесстыдно раздвинув ноги и выставив свои полные, твердые, свежие соски навстречу фотографу.

Люси сглотнула слюну.

– Ну да, деточка, – прошептала она. – Налилась. Созрела. Переспела.

Профессионалы всегда говорили, что их дело не имеет ни малейшего отношения к сексу. Люси верила, что Хельмут Ньютон «никогда» не интересовался своими моделями. Для Давида Бейли они были, как ей представлялось, просто предметами, над которыми можно издеваться и которых можно поносить, если они недостаточно хороши перед камерой. Для Скавалло они были, похоже, лишь машиной по производству денег. Пенн и Эйвдон видели в них геометрические формы рабочих лошадок в юбках, единственным назначением которых было участие в создании прекрасного «искусства». А для Люси они были сексом, теплым, жгучим; нежные, мягкие создания, таящие в себе сладость, голенькие зверьки, трогательные самки, которых можно было хотеть, желать и, всего важнее, которыми можно было обладать. Она и не могла бы сделать хорошей фотографии, если бы модель ее не увлекала, а увлекшись, если бы она не переспала с девушкой. Это превратилось в своеобразный ритуал, стиль жизни. Их нежные губы, нежные тела, нежные умы растворялись в ней, плавились в ее жадной плоти, питали ее, эту секс-машину женского пола.

Глаза Люси глядели прямо в глаза Карен, пока она беззастенчиво приближалась к ее сияющей груди.