Текст книги "Сестры"

– Исключительно ради искусства. – Это была полушутка-полуложь. Руки ее дотянулись до своей цели.

Ленивая полуулыбка Карен выразила готовность и признательность, твердые, как металл, соски досказали остальное. Она подставила их ищущим пальцам. Она знала безошибочно, что ее ждет хорошая награда. И вопросов нет, что позже она будет немалой.

Люси не торопилась. Ее руки умели продлевать время. Она любила податливую плоть, покорность ожидания, обещание восторга в юных глазках сексуальной авантюристки. Когда же это случится? Поздно ночью? А может, в ранние предрассветные часы, после ночных оргий в полуночных клубах? С расплавленными мозгами, уставшими от децибелов ревущих оркестров, с утомленными безумными танцами телами, они возлягут вместе… пока вновь не начнется бесконечная игра.

Все ниже, ниже опускаются руки к ровному гладкому животу, глаза все так же глядят в глаза, и вот Люси видит, как рождается чувство в распахнутой навстречу ей девушке-подростке. Руки в самом низу соединяются, ищут, ощущают, достигают места, где будет подписан контракт, где совершится желаемое. Вот он, источник наслаждения. Горячий, влажный, такой благодарный под ее пальцами. Застенчиво трепещет в промасленной руке властного чужака испуганная, жаждущая, нежная и трогательная птичка.

Это длилось секунду-другую. Карен напряглась под руками опытной женщины, ее душа завороженно устремилась навстречу двум лучам страсти, бьющим из глаз Люси Мастерсон. И вдруг она откликнулась на упоительное чувство, потрясшее ее. Вздох родился в глубине ее существа порывом страсти и вырвался из нее, как могучая волна. «О-о-о», – простонала она, содрогнувшись от внезапного желания.

Люси улыбнулась, празднуя свой триумф. Одна ее рука оставалась там же, другую она плавно подняла к губам девушки, пересохшим от страсти, и задержала палец на щеке Карен.

– Сегодня ночью мы будем любить друг друга, – пообещала она.

10

Горячий ветер дул в долину с подножия гор. Безжалостный, резкий, он погружал весь мир вокруг в жаждущее море жары. И некуда было деться. Все отдалось ей во власть, пустыня застыла в немом молчании. Даже вороны с распластанными крыльями, уносимые потоками горячего воздуха, отдавались на волю жаркому ветру и равнодушно взирали на распростертый внизу безжизненный мир.

Билли Бингэм растянулся на белой велюровой подстилке лежака, подставив свое блестящее, как полированный орех, тело обжигающим лучам. В 107-градусной жаре полудня пустыни даже он позаботился о том, чтобы помазать кожу маслом. Обычным маслом «Солнечные ванны» № 2, но запах был одуряющим.

– Ты не похож на художника. – Джейн легла рядом, но под защитой тента, отталкивающего обжигающие лучи. Она лежала на боку, разглядывая его, едва прикрытая небольшим кусочком ткани от Кристи Бринкли – все ее ослепительное тело было обнажено. Ее ангельская кожа уже приняла легкий медовый оттенок, и благодаря купальному костюму все ее великолепие было доступно взорам: округлые формы под крепкими плечами, слишком высокий вырез бикини обнажал твердые ягодицы и стройные, как у статуэтки, бедра.

В ответ Билли засмеялся:

– А что ты хочешь? Черный берет, смешные усы и выражение постоянной скорби на многострадальном лице?

– Ну, что-то вроде. Я хотела сказать, что ты выглядишь слишком умиротворенным. Тебе следовало бы быть более отрешенным, а не таким здоровяком. Художники вечно недоедают, не занимаются спортом, всегда бледные. Ты просто не имеешь права быть таким загорелым.

Билли улыбнулся своей обычной ленивой улыбкой. Девушка ему нравилась. Очень нравилась. Прошло всего три коротких дня с тех пор, как он извлек ее из ужасного заключения, но вот уже часть его безраздельно принадлежала этой чудесной девушке с умеющим прощать сердцем.

– Может быть, в Европе художники и таковы, но в Южной Калифорнии они все загорелые. Здесь все загорелые. Даже за ушами.

– За ушами? – хихикнула Джейн.

– Ну, это же так просто. Нужно откинуть верх у машины и удирать от солнца.

Он, приподнявшись, оперся на локоть и взглянул на нее, зная силу своего отлично сложенного торса: мощные плечи, мужественный, полированный маслом стальной живот.

Джейн увидела внезапную напряженность в его карих глазах, вызванную отнюдь не шутливой беседой, и поняла, что юноша сознает свою мужскую привлекательность и не устыдится щегольнуть своим атлетическим телом, чтобы добиться желаемого.

Три дня она видела, как он наблюдает за ней, но теперь ей хотелось лучше узнать его.

– Тебя по-настоящему захватывает твоя работа, да, Билли?

Взгляд у Билли стал отрешенно-задумчивым. Ему столько нужно было высказать, но никто пока не понимал его. Похоже, было не так просто выразить свои желания, свои намерения посвятить в свое искусство. Могут ли обычные слова описать чувства, отчаянные надежды, которые его обуревали?

Конечно, его родители знать не знали о подобных вещах. Они остались где-то там, позади, обиженные и оскорбленные, потому что он тщетно пытался объяснить им, что их мир – не его мир. Ему пришлось отбросить уютное одеяло семейного бизнеса, связанного с электричеством, и оставить удобный душный мирок маленького городка в Огайо, чтобы приехать в Калифорнию, в этот котел, где кипят и воспламеняются надежды и где убивают невинность.

И как только он попал сюда, он начал рисовать ее – роскошные голубые небеса, пурпурный туман пейзажа пустыни. Большой Пылающий Рай – двойник Ада, и грубая энергия его видения, неразбавленная претенциозность школы искусства, буквально взывала с его полотен и выплескивала обещания и надежды в энергичных мазках до тех пор, пока он с трудом, но выносил только ему ведомое напряжение. Дни и ночи сливались воедино, объятые одним сплошным мигом творчества. Он хотел бы жить так, чтобы удержать непрестанно вспыхивающий у него в голове образ прекрасного. Но у него не было ни денег, ни друзей, ни любовниц. И что того хуже – у него не было ни признания, ни положения художника. Тогда наконец он стал подозревать, что его особое видение мира – не что иное, как безумие.

Встревоженный, однажды ночью, с невесомой от голода головой, он забрел в какой-то бар и наткнулся там на велосипедиста, предложившего съездить на уик-энд в пустыню, немного развеяться, выпить пивка и выспаться под звездами.

Джули Беннет поймала его на дороге в Палм-Каньон, как кролика в проволочную клетку. А он поймал ее. Это было всего каких-то семь месяцев назад, и тогдашний их разговор помнился ему так ясно, как ясно было сегодняшнее небо Палм-Спрингс.

Она остановила снежно-белый «Мазерати» около его потрепанного старенького «Харли» и все время, пока говорила, неотрывно смотрела на него.

– Как тебя зовут? – спросила она. Пока она говорила, ее глаза раздевали его: расстегнули пуговицы грязных джинсов пятьсот первой модели и стащили прочь отвратительные, давно не стиранные трусы. Они скинули запачканную майку, сбросили высокие ботинки и принялись свободно шарить по обнаженному под ее взглядом телу. Затем ее глаза жадно добрались до самых потайных мест и принялись оценивающе щупать, осматривать и измерять его, как кусок вырезки в лавке мясника.

– Билли Бингэм, – ответил он, оглядывая в свою очередь почти миловидные, хотя и тяжеловесные черты, львиную гриву волос, тугие накачанные груди, мясистые руки. Отвечая, он ощущал пьянящий запах денег, золота и бриллиантов, струившийся от нее в легком смешении с властным ароматом духов «Джорджио» и красной кожаной обивки салона ее итальянской машины – настоящей мечты, – которая обволакивала ее, как вторая кожа. И он чувствовал, как вожделение наполняет салон «Мазерати», он узнавал эту хрустальную мелодию любви, замирающую в отчаянии.

– Билли Бингэм, – повторила она. Голос ее тяжело падал из-за наигранного сарказма, а глаза продолжали блуждать по его телу.

Билли не мог отделаться от мысли, что это необыкновенное видение в машине было на самом деле кошкой, громадным голодным леопардом, изготовившимся к прыжку. У него было безошибочное предчувствие, что она обрушится на него, поглотит его, а потом переварит с хихиканьем и урчанием.

Что, в конце концов, и случилось.

Она потянулась к противоположной дверце с многозначительной улыбкой.

– Садись, Билли Бингэм, – приказала она.

Как лунатик, он повиновался ее приказу, и странное ощущение пронизывало его, пока он усаживался, покорный ее воле. В этот момент он улетел прочь от свободы, опрометчиво отказался от ответственности и вручил себя этой железной незнакомке, а в вакуум, образовавшийся в результате его капитуляции, просочилась чуждая жидкость мазохистского желания.

По дороге к ее дому она почти не проронила ни слова, лишь временами изучающе посматривала на него. У широких ворот ее владения она наконец заговорила.

– Меня зовут Джули Беннет. Я пишу книги. Ты наверняка обо мне слышал?

Разумеется, он слышал.

Под шум открывающихся медных дверей (этот звук до сих пор стоит у него в ушах) она обернулась, чтобы взглянуть на него, и это движение опять напомнило ему затаившуюся кошку. Она разглядела в его глазах благоговение – перед деньгами по имени «Джули Беннет», перед потрясающими полотнами, взиравшими со стен холла и приемной и хорошо известными по страницам журналов «Искусство» и «Графика», перед бесстыдством этой дюжей бабы, схватившей его как добычу. А еще она видела его физическое совершенство под грязными «левисами», признак затаенного вожделения, сигнал, что он готов к тому, что должно случиться, и что его тело хочет этого. Так что она просто расхохоталась над ним, над его ничтожеством и бедностью, над его грязным, неуместным в этих хоромах обликом; она обнажила зубки, показывая, как она голодна и как хочет насытиться его стройным телом и его юностью. Она в два прыжка очутилась около него и стянула безукоризненно белую льняную юбку, обнажив устрашающе-громадные бедра и яростно ощетинившуюся плоть, которая жаждала поглотить его. На ней не было трусиков.

– Трахни меня. Прямо здесь. Стоя. Ну ты, маленький грязный паршивец, – просто приказала она.

Лежа на солнцепеке, Билли Бингэм содрогнулся, пытаясь усилием воли прогнать из памяти омерзительное видение. Джули Беннет не была лицемеркой. Она приступила к делу, как будто оно было продолжением чего-то давнего и он был участником ее тайного заговора. Но теперь здесь была ее сестра, нежная и прекрасная, мягкая и добрая, драгоценная, как редкий цветок кактуса, расцветающий на рассвете в песках пустыни, преследующая его своим очарованием и спрашивающая его о том, правда ли он так поглощен своей живописью.

– Да, еще бы. Только мое искусство и захватывает меня по-настоящему. А все это, – он махнул рукой на оцениваемое в десять миллионов долларов владение, на переливающийся шестидесятифутовый бассейн, скульптуры Генри Мура, которыми, как галькой, были усеяны изумрудно-зеленые лужайки, – дерьмо собачье. – И он внимательно взглянул на нее. Верит ли она ему? Нужно ли что-то еще объяснять?

Джейн молчала, но глаза ее говорили, что она все понимает.

– Я хочу сказать… Я должен жить… и рисовать, и делать скульптуры. Но на это нужны деньги. Очень много денег. Вот Джули предоставляет мне возможность… а взамен… Ну а я… то есть… ты понимаешь, что я имею в виду… я…

– А ты с нею мил. – Джейн рассмеялась, подобрав этот эвфемизм. Англичане широко пользуются ими, ибо верят, что некоторые вещи – многие, если не все, – лучше не называть вслух.

Билли тоже засмеялся:

– Да, похоже, ты правильно выразилась: я с нею мил. И чем я милее с ней, тем она отвратительнее со мной. Такова уж ее забава. Я знаю, что она твоя сестра, но, честно говоря, ей нужна помощь психоаналитика.

– Нет, я думаю, просто она одинока и страшно несчастна. И та шутка, которую она сыграла со мной, – она так переживала из-за этого, мы несколько часов разговаривали, и она мне столько рассказала, о чем я и понятия не имела, – о маме и папе, о том, что случилось, когда она была маленькой и меня еще не было на свете. Я так огорчилась из-за нее. И я стала понимать всю боль и страдание, которые точат ее. А с тобой она никогда ни о чем таком не говорила?

– Ни в коем случае. Она никогда не говорит со мной, она только оскорбляет меня. И то же самое с остальными, то есть с большинством людей.

– Да, знаю. В скандальной прессе вас называют игрушечными мальчиками, точно?

Лицо Билли потемнело.

– Да, так и есть. И, наверное, они правы. В отношении остальных. Но не меня. Я собираюсь стать кое-кем, стать знаменитым. Познаменитее, чем Джули, черт бы ее побрал, Беннет… чем все. Когда ты увидишь мои работы, ты поймешь. В них – все. На моих полотнах само будущее. Вот. Клянусь тебе.

Это звучало так, как будто Билли твердил Катехизис, молился или давал торжественное обещание Богу на небесах. Только благодаря своей вере Билли Бингэм мог заставить мечты осуществиться. По спине Джейн пробежал холодок. Подобные чувства были ей незнакомы. Так не говорили в гостиной их дома в Глусестершире или в столовой на Итонской площади. И теперь это будоражило и очаровывало ее. Будущее, где происходят восхитительные вещи, где все так разительно меняется, где чувства, желания и стремления что-то да значат, причем что-то чудесное, – так явно контрастировало с никогда не нарушаемым образом жизни в Англии, где хорошо лишь то, что неизменно.

Этот мальчишка гораздо интереснее, чем кажется поначалу. Пленительно новый и очень, очень привлекательный. Джейн гнала от себя эту мысль; между ними ничего невозможно, потому что, какими бы ни были их взаимоотношения, он принадлежал Джули.

– А можно мне посмотреть твои работы?

На мгновение у него перехватило дыхание.

– Я бы хотел сначала получше тебя узнать.

– А! – Она не знала, что он имеет в виду. Возможностей узнать ее было несколько, но по крайней мере одна представлялась рискованной.

– Мне нужно знать, как ты относишься к живописи, к ее назначению и смыслу, кем ты восхищаешься и кого ненавидишь. Все в этом духе. Я просто не вынесу, если ты не сумеешь «увидеть», а просто станешь говорить, что это «славно» или «странно», или спрашивать, что мои картины означают. Я не утверждаю, что будет именно так, но все же мне хотелось быть уверенным. И прости, если это звучит высокопарно, или манерно, или как-то там еще.

– Нет, это вовсе так не звучит. Я слышу главное. – Джейн ободряюще улыбнулась ему. Она уселась на своем лежаке и, обвив руками свои длинные ноги, посмотрела на него.

– Отлично, и давай что-нибудь выпьем. Я тут высох, как чернослив. Например, персиковый сок и шампанское, не возражаешь? Это очень здорово.

– Господи, как изысканно. Хотя звучит заманчиво. А нам что, придется специально откупорить целую бутылку?

– Послушай, Джейн, ты можешь хотя бы представить себе, сколько Джули получила от издателей и киношников за свой последний роман? Причем только в США.

– Откуда мне знать.

– Пять миллионов долларов! Поэтому не беспокойся о «Тэттинжере». Деньги не входят в число ее проблем.

– Ладно, ладно. Уж шампанское-то ей явно по карману. – Джейн подняла руки, притворно сдаваясь.

Билли поднял трубку телефона и заказал напитки.

– Ах да, принесите еще орешки – фисташки, миндаль, что-нибудь. Да, отлично, смесь.

– Билли?

– Ау?

– Если мне нельзя увидеть твои работы, может, ты покатаешь меня на своем мотоцикле?

Билли улыбнулся:

– Конечно, прекрасно. Только позже, когда зайдет солнце. Но только если ты пообещаешь держаться крепко.

– Ах, я обещаю, обещаю, – торопливо выпалила Джейн, стараясь подавить чувство вины, которое не покидало ее, пока она говорила.

– Ты видишь это, Орландо? Видишь ли ты это? – Джули Беннет лихорадочно вцепилась во взъерошенную кошачью шерсть. Она наблюдала за молодыми людьми сбоку, в сорока футах над бассейном. Обычно в это время дня она должна бы быть прикована к своей пишущей машинке, затеряться в призрачном мире, который пытаются разглядеть писатели через свой магический кристалл. Но сегодня опять, пытаясь заглянуть в это зеркало и увидеть обратную сторону реальности, она, образно говоря, разбила себе нос. Бегство в мир фантазий было сегодня снова заказано, хотя она использовала все средства своего творческого репертуара, чтобы усадить себя за письменный стол. Так Джули постепенно приблизилась к окну – его затемненное стекло скрывало ее от любопытных взоров так же, как и от всепроникающих лучей пустынного солнца – и угрюмо уставилась вниз, на бассейн.

А там, внизу, невероятно прекрасная, неотразимо привлекательная в своем облепляющем фигуру купальнике, сидела ее сестра, которую она ненавидела. А перед ней, заглядывая ей прямо в глаза, будто ожидая найти там, в их глубинах, саму тайну жизни, сидел ее игрушечный мальчик, ее собственность.

Даже доведенная до белого каления, Джули не могла не сравнивать себя со своей младшей сестрой. Сходство несомненно, но глаз останавливало различие двух женщин. Когда сдавались генетические карты, ей достались девятки да десятки, а Джейн – короли и тузы. Джули сложена пропорционально, но при этом чертовски огромна, а Джейн, напротив, без всяких усилий «нормальна». Украдкой брошенный в зеркало взгляд дополнял картину. Просторная белая одежда скрывала ее тело – громадные округлости, мускулистые и крепкие от тенниса и гольфа, как небо от земли отличающиеся от изысканных линий ее сестры; крупные, как пуговицы, морщинистые, как вишня в мороженом, соски не шли ни в какое сравнение с прелестными, нежными сосками достойных страниц «Вога» грудей Джейн; тяжелый, мощный, как кузнечные мехи, зад Джули значительно проигрывал ягодицам ее сестры. Сам Матисс счел бы за честь запечатлеть изысканное тело Джейн. А лицо? Опять пропасть. Лицо Джули было по-своему привлекательно, ее пышные волосы рассыпались каскадом по плечам, но лоб был излишне велик, щеки слишком круглы и толсты, а сладострастный рот хранил, казалось, чересчур много крупных жемчужных зубов. Ноги Джули, с трудом втиснутые в золотистые открытые босоножки, не выдерживали сравнения с прелестными, с розовыми ноготками длинными ногами Джейн, несбыточной мечтой какого-нибудь эстета-модельера, мечтающего лицезреть их на подиуме. Даже широкие, в виде леопарда, щедро инкрустированные бриллиантами золотые браслеты – лучшее, что было у Картье, – не делали Джули элегантной; напротив, бесстыжей и наглой.

– Он же флиртует с ней, дорогуша. Ты-то понимаешь? Он с ней флиртует, а она упивается этим. – Рыжий кот отчаянно пытался выбраться из железных объятий.

Рот Джули Беннет был похож на кровавый разрез, нанесенный скальпелем хирурга на ее ненакрашенное, холодное, мертвое лицо. Из глаз ее, через темное стекло струилась на Джейн ее ненависть, а в голове Джули разыгрывалась жуткая немая кинолента. И героями в ней были Джейн и Билли.

– Он мой, – прошептала она. – Он мой, – пронзительно вскрикнула она, отбрасывая Орландо и хватаясь за телефон. – Карлос, – рявкнула она в трубку. – Иди к бассейну, там мистер Бингэм. Скажи ему, чтобы немедленно пришел ко мне в спальню. Прямо сейчас. Ты меня понял? Иди!

Она довольно долго ждала, прежде чем увидела, как ее дворецкий опрометью бежит по двору. И уж тогда сама кинулась к двери.

Билли Бингэм стоял в дверном проеме.

Было похоже, что она смотрит на него прощальным взглядом. Так смотрят на длинноволосого, хвостатого, опьяненного наркотиками дьявола, которого ваша шестнадцатилетняя дочь привозит домой с каникул.

Но, разумеется, Билли Бингэм совсем не походил на такого отпетого юнца. Для начала, он был чист, как только что отчеканенная медная монета, и почти такого же цвета. Загар был ослепителен, и тонкий слой покрывавшего кожу масла придавал ему глянец, так что Билли казался шедевром живописного искусства. Он стоял в дверях, словно атлет, с опущенными вдоль тела руками, одна мускулистая нога была выставлена чуть вперед, а его длинные волосы блестели в солнечном свете, лившемся в комнату через застекленный потолок. Даже в полном беспамятстве от гнева, Джули Беннет могла увидеть его красоту. Ему было двадцать два года, но лицо его выглядело моложе. Темные задумчивые глаза, такие обычно называют чувственными, прямой римский нос, немного крупноватый, но замечательный тем, что исключал лицо из избитой категории «мужская модель». Прекрасно очерченные рот и подбородок. Ровные белые зубы. Он явно чувствует, что попал в какую-то беду. Но ясно и то, что он понятия не имеет, в какую именно.

Джули ощущала слишком знакомое ей состояние. Гнев и ревность уже загорались в ней, но в печи начинал закипать и горшок вожделения. Билли умел довести ее до этого состояния лучше многих других. Это была дерзость, что-то вроде «плевать на тебя», которая исходила от него, даже когда он дремал на солнцепеке. Он принимал подарки – японский мотоцикл или итальянский автомобиль, – но не интересовался ими. Даже во время их любви, вернее секса, его не было здесь, рядом с нею, хотя он безупречно, безо всяких усилий, выполнял свою роль. Но она видела огонь в его глазах, когда он возился со своими полотнами в огромном солярии, переоборудованном в студию. Только там жил настоящей жизнью подлинный Билли Бингэм. Все остальное, включая Джули Беннет, особенно Джули Беннет, было ему безразлично.

Билли Бингэм почувствовал, как волна страсти пробежала по его телу. Это был способ выстоять, вынести все это. Он подписал свой контракт с дьяволом, чтобы купить время для своего искусства. Мастерская, материалы, спокойствие пустыни были куплены на валюту его тела. Больше оно ему не принадлежало. Он его продал, и теперь им владела Джули Беннет.

– Поди сюда. – В голосе Джули не было ни малейшего намека на кокетство. Это был приказ, простой и ясный.

Билли заволновался, но повиновался.

Это было чудовищно, почти невыносимо, но в этом было и упоение, упоение и ужас, упоение в ужасе. Господи, что за кошмарного зверя она напоминала, когда вот так возлежала в ожидании его?

– Что ты хочешь, чтобы я сделал?

– Съешь меня!

Почти мгновенно Билли перестал быть личностью. Он стал лишь инструментом для наслаждений, а не живым существом, и вместе с исчезнувшей ответственностью пришло потрясающее чувство освобождения, смешанного с благодарностью к той, которая управляла им. То же самое чувствует толпа к своему вождю. Ему больше не нужно было принимать тягостных решений. Вся его сущность ничем более не обремененная, была упразднена.

Джули Беннет развалилась на своей цвета слоновой кости, в две тысячи долларов кровати, на шелковых вышитых простынях, и улыбка упоительного предвкушения играла на ее полных, полураскрытых губах, а ее большие глаза все расширялись, пока она разглядывала свой подарок. Сейчас он заплатит за свою мысленную благосклонность к Джейн – и за другие измены, уже физические, которые были безвестны и невидимы, но так же достоверны, как Рождество, и так же бессчетны, как его ежегодные празднования. В такие моменты Билли Бингэм не отличался от остальных. Он был точно такой же, как все другие, бывшие до него, и те, кто за ним последует. Ни ум и ни душа, только тело. Ей было безразлично, что он чувствует или думает, нравится ли ему то, что она с ним делает, или нет, и что за философия им руководит. Слова были лишь потерей времени, даже своего рода извращением. Для его языка было другое, куда более полезное назначение.

Она раскрыла перед ним широкие мощные бедра, вырастающие из огромных ягодиц и скатывающиеся вниз, к вполне сносным коленкам и стройным, хотя и слишком жилистым, ногам. Просторная, размером с простыню, туника была задрана.

И вдруг Билли Бингэм догадался, кого она ему напоминает. Кита на побережье. Вот на что она похожа. Кашалот, выброшенный во время шторма на берег. Неподвижный, но заставляющий благоговейно трепетать и вовсе не кажущийся беспомощным.

И он опустился перед ней, исполняя ее приказание, и темная влажная пещера поглотила его.

Горячий сильный ветер хлестнул им в лицо, когда Билли Бингэм дал газу, сидя за рулем своего «Судзуки». В один прием они вылетели на шоссе, и город блеснул за их спинами вспышкой далекой памяти.

Мотоцикл, набрав скорость, вышел на длинный вираж скоростной дороги, и Джейн плотно вжалась в сиденье позади Билли. Так здорово было сидеть за его широкой спиной, упираясь грудью ему в лопатки, обхватив его руками за стянутую ремнем талию, уткнувшись ему в шею. Голову Билли охватывал шлем, защищающий от неистовых порывов воющего ветра.

Она старалась перекричать рев мотора.

– Что это за место, через которое мы проезжаем?

– Забудь о нем. Бары и геи. Мы сейчас приедем туда, где настоящие деньги. Ранчо «Мираж».

Повернув голову, он заговорил; слова слетали с его губ, но Джейн пришлось приблизить голову к самым его губам, чтобы расслышать. Он чувствовал спиной ее грудь, твердую, налитую, теплую и смущающую, а ее запах ударял ему в голову, смешиваясь с резким ветром и калейдоскопом красок в вечерней пустыне. Безо всяких стараний эта девушка запала ему в душу. Она вовсе не вторгалась в чужие владения. Вокруг нее распространялась особая аура, нежная, легкая, но сильная, которая освещала ее необычайную красоту и наполняла ее такой неземной прелестью, какой он раньше никогда не встречал. Она была доброй, но не слабой; прямодушной, но не наивной; прощающей, но не доверчивой. Она была веселой и яркой, прямой и восприимчивой, не самонадеянной и не эгоистичной, и, разумеется, он уже почти влюбился в нее.

– А кто живет на ранчо «Мираж»?

– Надо смотреть на дорожные указатели. Здесь – вон, гляди, имя Фрэнка Синатры. Милю-другую дальше – его владения переходят в поместье Боба Хоупа, а на перекрестке дорога ответвляется в сторону усадьбы третьей знаменитости – Вальтера Анненберга, приятеля Никсона и издателя наиболее доходного журнала в мире – «ТВ Гайд»! На самом деле Боб Хоуп почти не живет в пустыне, но у него здесь что-то вроде музея, и он летает сюда из Лос-Анджелеса на гольф. Но всем нравится считать его местным жителем, потому что в этой стране он почти равен Господу Богу!

– А где живет Джерри Форд?

– Ты его только видела? Он тоже живет здесь с Джинджер Роджерс и Люсиль Болл. – Билли ткнул пальцем в сторону прочно огражденного входа в загородный клуб. Никакие долговязые любопытные туристы не проникли бы туда, где обитают фавориты экс-президента. – Таких красношеих мотоциклистов в эти места не пускают.

– Но у тебя вовсе не красная шея. Она цвета шоколадного кекса. – «И мне бы хотелось лизнуть ее». Джейн почувствовала легкую дрожь от этой неожиданной сладострастной мысли, промелькнувшей у нее в голове.

Смех Билли затерялся в порывах ветра и внезапном наплыве чувств, нахлынувших на него. Только звук ее голоса мог его так тронуть – цветистый британский акцент, изысканно-необычный в ее прелестных устах, модулирующий полногласными слогами. Мощная вибрация мчащегося «Судзуки» наполняла легким, бодрящим гулом все его тело.

Дорога кренилась под его бдительными глазами, когда он резко повернул направо, влетая в Палм-Дезерт, позднейший комплекс частных владений, с его магазинами вдоль Родео-драйв, Ворт-авеню. Потом они взлетели по шоссе 111 и направились прямо в сумеречное небо по Стейт-Рут 74, дороге к настоящим звездам, по этому созданному человеком шедевру, буквально вырезанному в толще горы.

Здесь, на петляющей по каньону дороге мотоцикл вил и ткал свой путь от поворота к повороту, все сближая и сближая тела тех, чьи сердца уже соединились. Джейн прижалась к нему – почти приклеилась, – и Билли бесстрашно выводил мотоцикл на новый вираж, мыски его кроссовок «Рибок» скользили по горячей, шершавой поверхности дороги, а он продлевал каждый момент своего единения с девушкой.

Джейн чувствовала под ногами разогретые трубы мотора, все ее существо было наполнено глубоким его ревом, который был всего лишь подголоском безошибочной музыки желания. Они тесно прижимались друг к другу, а влажное тепло их тел было готово переплавить их в одно целое. Положив голову ему на спину, она глубоко вдыхала запах его тела сквозь мокрую рубашку, наполняя все свое существо тяжелым чистым ароматом, этим топливом для разгорающихся в ее теле искр страсти.

Но это оставалось пока войной звуков для возможных любовников, детской игрой рева и гула. В этой гонке их разгоряченные тела были соединены в обманчивой близости, но не слиты. На крутых поворотах горной дороги она прижималась к нему. А он в ответ вдавливался в нее, стараясь надежно защитить и уберечь от опасности. Они были вроде бы друзьями. Но их уже связывало нечто намного большее, чем дружба.

Мотоцикл безжалостно несся вперед, оставляя позади широкое пространство пустыни, пролетая над ее скалистыми выступами; мимо табунов лошадей и стад коров, которые карабкались по отвесным лужайкам к лежащим вдоль дороги пастбищам, пробирались между бочкообразных, колючих и щетинистых кактусов. Краски уже сменились, но не только из-за высоты – они взлетели на четыре тысячи футов над уровнем пустыни, и воздух там был прохладным и свежим. Солнце обессилело. Покачиваясь, как громадный ярко-рыжий шар на серо-голубых пиках горы Джасинто, оно готово было отдаться во власть ночи. Сейчас его теплое свечение было мягким, купающим долину в нежном свете, окрашивающим холмы на востоке в пастельные тона – розовые и сиреневые, кидающим на них сполохи горячего пурпура, а на западе грозные горы сумрачно теснились серыми и шоколадно-коричневыми громадами.

– Скоро стемнеет. Давай остановимся и посмотрим, как садится солнце, – голос Билли с трудом перекрыл вопли и завывание ветра.

Вместо ответа Джейн крепче обхватила его за пояс, вдавливая напрягшиеся соски ему в спину. На горы сползает ночь, а она здесь одна, с юношей, который продает свое тело, чтобы купить право на мечту. Одна, наедине с его телом, которое принадлежит ее сестре. Джейн поежилась от этой недозволенной мысли и от воспоминаний о бронзовом загаре этого тела и о щекочущем ей ноздри потрясающем запахе. Они были здесь одни, на этой сумеречной пыльной дороге.

Скрежет и сотрясение сменили плавный полет; мотоцикл затормозил, остановился, и мотор заглох. Внезапная тишина обступила их; в ней отчетливее стали мысли и яснее намерения. Секунду они стояли неподвижно – застывшая статуя, два тела, в осторожных объятиях сжимающие друг друга, хотя осторожность была уже излишней. Они лишь продлевали миг не высказанного пока признания, потому что тогда истинный повод для их близости выступил бы на поверхность.

Билли оглянулся через плечо на Джейн, а она слегка отпрянула от него и смотрела прямо ему в глаза, наблюдая, как он подыскивает нужные слова. Она понимающе улыбнулась ему в ответ, подбадривая и вдохновляя.

«Говори же, художник, – означала ее улыбка. – Скажи мне, что ты хочешь меня не меньше, чем признания, успеха и увенчанного славой будущего. Я хочу услышать, как ты признаешься мне в этом. Ну же, обратись ко мне языком, а не только кистью и своими красноречивыми руками».