Текст книги "Последняя инстанция"

Патриция Корнуэлл
Последняя инстанция

Посвящается Линде Фэрстайн – прокурору, писательнице-романистке, наставнице, лучшей подруге.

(Эта книга тебе в подарок)

Пролог
Постфактум

Синюшные сумерки заката сменились непроглядной тьмой. Хорошо хотя бы, что в спальне плотные шторы, – никто с улицы не увидит, как я суечусь, собирая чемоданы. Такой ненормальной жизни у меня еще не было.

– Сейчас бы выпить, – заявляю я, выдвигая ящик комода. – Развести огонь в очаге, налить бокальчик вина, приготовить пасту. Представляешь, полоски широкой лапши, желтые и зеленые, сладкий перец, туда же и колбасы. Le papparedelle del cantunzein[1]1
  Зд.: сборная солянка (ит.) – Здесь и далее примеч. пер.


[Закрыть]. Всегда мечтала взять отпуск этак на годик под предлогом научных изысканий, уехать отсюда в Италию, выучить язык – нет, по-настоящему, хорошо выучить, чтобы свободно изъясняться, а не просто знать названия блюд. Или, скажем, во Францию. Все, поеду во Францию. Вот, может, прямо сию минуту и сорвусь, – добавляю я с пикантным оттенком беспомощности напополам с яростью. – Я вполне способна прожить в Париже. Запросто. – Такая у меня манера отрекаться от Виргинии со всем ее населением вместе взятым.

Капитан полиции Ричмонда Пит Марино могучим маяком возвышается в моей спальне. Стоит, спрятав огромные лапищи в карманы джинсов. Он прекрасно знает, какой я человек, а потому помощь даже и не предлагает – вещи я всегда предпочитаю собирать сама (у меня чемодан и объемные сумищи). Пит Марино на первый взгляд покажется вам неотесанной деревенщиной: говорит как простачок, а ведет себя еще хуже. На самом же деле он умен как чертяка, соображает быстро и по существу, очень восприимчив и легко угадывает настроение. Сейчас, к примеру, он прекрасно понимает одну простую вещь: не далее как двадцать четыре часа назад некий человек по имени Жан-Батист Шандонне прокрался по снегу к моему дому в свете полной луны и обманом проник внутрь. Я уже успела досконально изучить его способ совершения преступления, так называемый «модус операнди», и потому в состоянии представить, какая бы меня постигла участь, получи поганец хоть один шанс. Впрочем, пока я не решаюсь воображать анатомически верную раскладку собственного поруганного трупа, хотя в этой области специалистов лучше меня не сыщется. Все очень просто: я судебный патологоанатом с высшим юридическим образованием и главный судмедэксперт штата Виргиния. Я делала аутопсию двух последних жертв Шандонне, упокоившихся в Ричмонде, и разбирала дела по остальным семи, убитым в Париже.

Мне проще описать, что он сделал с другими своими жертвами. А именно: зверски избил, кусал за груди, руки и ноги, баловался с их кровью. Убийца не обязательно каждый раз пользуется одним и тем же оружием. Вчера, к примеру, при нем был обрубочный молоток, который столь любят профессиональные строители, – замысловатый инструмент, сильно смахивающий на кирку. Мне доподлинно известно, во что можно превратить человеческое тело с помощью подобной штуковины, ведь я делала вскрытие Дианы Брэй, второй ричмондской жертвы, убитой два дня назад, в четверг.

– Сегодня у нас что? – спрашиваю капитана Марино. – Суббота, что ли?

– Ага. Суббота.

– Восемнадцатое декабря. Через неделю Рождество. Ничего себе празднички. – Расстегиваю молнию на боковом кармане чемодана.

– Точно, восемнадцатое декабря.

Марино с меня глаз не спускает – думает, можно ожидать чего угодно: вот-вот сорвусь и вытворю что-нибудь этакое. В его налитых кровью глазах отражается тревога, накрепко обосновавшаяся в моем доме. Все вокруг, точно пылью, пропитано недоверием. Оно чувствуется как озон, осязается как влага. Слякотное шуршание шин за окном, беспорядочный гул шагов, голосов и болтовни по радио – адская дисгармония, а правоохранительные органы по-прежнему оккупировали мою собственность. Сплошное попрание прав. Теперь каждый дюйм моего дома выставлен на всеобщее обозрение, обнажен каждый аспект моей жизни. С таким же успехом я могла бы лежать на металлическом столе в морге. Поэтому Марино правильно делает, что зря меня не беспокоит. Да уж, он прекрасно знает, что и пальцем не коснется ни одной вещи, ни одной туфли. Не говоря уже о носках, расческах и пузырьках с шампунем. По просьбе полиции я вынуждена оставить свою надежную каменную «крепость», дом моей мечты, который я лично построила в тихом охраняемом местечке в Уэст-Энде. Вы только вообразите. Да уж, с Жан-Батистом Шандонне, или Le Loup-garou, что в переводе с французского значит «оборотень» (так он себя называет), сейчас обращаются не в пример лучше. Для таких людей закон предусматривает соблюдение всех возможных прав человека: комфорт, конфиденциальность, личная комната, бесплатная еда и питье заодно с безвозмездной медицинской помощью в палате для арестантов при Медицинском колледже Виргинии, членом преподавательского состава которого являюсь и я.

За последние сутки капитан глаз не сомкнул, не нашлось у него времени и принять душ. Когда я прохожу мимо Марино, в нос ударяет кошмарный запах, так напоминающий Шандонне. В приступе невыносимой тошноты крутит желудок, отчего полностью отказывает соображение и прошибает холодный пот. Выпрямляюсь, делаю глубокий вдох, пытаясь развеять обонятельную галлюцинацию, и тут мое внимание привлекает шорох шин за окнами. За долгое время жизни здесь я уже навострилась различать, когда к дому подъезжает кто-то из соседей, когда просто притормаживает машина. К этому ритму я прислушивалась часами. Любопытные таращатся из окон. Зеваки в автомобилях останавливаются посреди дороги. Голова кружится от водоворота нахлынувших переживаний: недоброе удивление резко сменяется страхом. Меня бросает из утомления в безумие, от депрессии к безмятежности, а за всем этим кровь почти шипит от беспокойства, словно переполненная газом.

Перед домом хлопнула дверца машины.

– Ну что еще? – сокрушаюсь я. – Кого там принесло? ФБР? – Выдвигаю следующий ящик. – Все, Марино, меня доконали. – Взмахом руки посылаю всех к чертям собачьим. – Пусть выметаются из моего дома. Сию же минуту. Все до последней сволочи. – Злоба дымится как мираж на раскаленном асфальте. – Сейчас кончу паковаться, и ноги моей здесь не будет. Неужели нельзя подождать, пока я отчалю? – Трясущимися руками перебираю носки. – Да, здорово, совсем мой дворик заполонили. – Швыряю пару носок в большую дорожную сумку. – И вообще нечего им здесь делать. – Следующая пара отправляется туда же. – Пусть вернутся после моего отъезда. – Швыряю третью пару и, промахнувшись, иду ее подбирать. – Дожили, по собственному дому передвигаться нельзя... Дали бы тихо-мирно собраться и уйти. – Кладу пару назад в ящик. – И какого черта они на кухне забыли? – Тут я решаю выложить только что брошенные в комод носки. – Что они делают в кабинете? Я же сказала: ноги его там не было.

– Нам надо осмотреться, док. – Это единственное оправдание Марино.

Усаживается в изножье моей кровати, и это тоже неправильно. Так и хочется рявкнуть на него, чтобы немедленно встал с постели и вообще выметался из комнаты. С трудом удается не вышвырнуть его из дома и заодно из своей жизни. И меня сейчас совершенно не волнует, как долго мы уже знакомы и сколько вместе пережили.

– Как локоть, док? – показывает на левую руку: она совершенно неподвижна в гипсе, будто зажата в трубе.

– Перелом. Свербит адски. – Яростно задвигаю ящик.

– Лекарства пьешь?

– Да уж как-нибудь переживу.

Глаз с меня не спускает, следит за каждым шагом.

– Надо бы принимать что прописали.

Мы вдруг поменялись ролями. Я веду себя как грубый полицейский, а он – олицетворение логики и спокойствия, присущих профессиональному врачу с юридическим образованием, которым, собственно говоря, являюсь я.

Вернувшись к обитому кедром платяному шкафу, начинаю собирать блузки, укладывать их в чемодан, застегивая верхние пуговки и разглаживая здоровой рукой шелк и тонкий хлопок. Сломанный локоть пульсирует, как больной зуб, а под слоем гипса зудит кожа от соленой влаги. Почти целый день потеряла в больнице; не скажу, что накладывать гипс на сломанные члены очень уж долго, только докторам почему-то вздумалось устроить мне осмотр, что называется, «с пристрастием», дабы убедиться в целости всего остального. Я несколько раз объясняла, что выбежала из дома и упала на лестнице, сильно ударившись локтем, – и больше ничего. Жан-Батист Шандонне меня и пальцем не тронул. Я спаслась, со мной все в порядке, твердила я, пока мне делали рентген того и рентген сего. В больнице пришлось проторчать до самого вечера, в кабинеты то и дело заглядывали полицейские. У меня забрали всю одежду, и Люси, моя племянница, была вынуждена специально тащиться в больницу, дабы я не оказалась на улице голой. Я так и не поспала.

Тишину резко пронзает телефонный звонок. Беру трубку подведенного к кровати аппарата.

– Доктор Скарпетта, – говорю в трубку; слышу собственный голос и тут же вспоминаю, сколько раз звонок посреди ночи возвещал дурные новости: найден очередной труп. Обычная деловитость, с которой я представляюсь, возбудила в воображении картину, которую до сих пор как-то удавалось избегать: мой изуродованный труп на постели, комната залита кровью, вызывают моего заместителя. Вижу его лицо, когда он рассказывает полицейскому – вероятно, Марино – о том, что меня убили, а теперь самому невезучему придется выехать на место преступления. При моем участии был разработан лучший план на случай катастрофы или стихийного бедствия в любом штате нашей страны. Мы справимся и с авиакатастрофой, и с бомбежкой в Колизее, и с наводнением. Но что предпринять, если роковой выбор судьбы падет на меня? Позаимствовать патологоанатома у соседей? Скажем, пригласить из Вашингтона? Вся сложность в том, что я знакома почти с каждым судмедэкспертом на восточном побережье и очень сочувствую бедняге, которому придется работать с моим мертвым телом. Невероятно тяжело вскрывать тех, кого знал лично. Вот такие мысли стайкой перепуганных птиц порхают в моей голове, а тем временем Люси интересуется по телефону, не нужно ли чего. Заверяю, что у меня все прекрасно (а это уже полная нелепость).

– Да уж куда там, прекрасно, – отвечает она.

– Упаковываю вещи, – отчитываюсь. – Здесь Марино рядом, и я собираю вещички, – повторяю я, застывшим взглядом уставившись на полицейского. Его глаза блуждают по комнате, и до меня вдруг доходит, что он в моей спальне впервые. Страшно представить, что сейчас у него на уме. Мы с ним знакомы много лет, и я всегда понимала, что уважение, которое он ко мне питает, в немалой степени замешано на его чувстве незащищенности и сексуальном притяжении. Марино – крупный мужчина с раздутым пивным животом и широким лицом, на котором застыло выражение извечного неудовольствия. Бесцветные волосы, некогда росшие на голове, самым безобразным манером мигрировали на другие части его тела. Слушаю, что говорит по телефону племянница, и слежу за взглядом чужого в моем доме человека, путешествующим по моему личному пространству: по ящичкам с бельем, по шкафу для одежды, по отобранным в поездку вещам и по моей груди. Когда Люси завозила в больницу одежду – теннисные туфли, носки, спортивный костюм, – ей и в голову не пришло добавить к этом списку лифчик, и теперь самое лучшее, до чего я смогла додуматься, – это прикрыться старым необъятным лабораторным халатом, который надеваю для работы по дому.

– Вроде бы ты им там тоже не нужна... – звучит на линии голос Люси.

Рассказывать долго. В двух словах: моя племянница – агент Управления по контролю за оборотом алкоголя, табака и оружия[2]2
  Имеется в виду Bureau of Alcohol, Tobacco and Firearms (ATF). Далее – АТФ.


[Закрыть]. Когда полиция выехала на место, они первым же делом постарались быстренько ее спровадить. Наверное, все-таки информированность – вещь опасная. И они решили, что федеральный агент обязательно будет совать нос в расследование. Не знаю, конечно, но, по-моему, племяшку мучит вина из-за того, что прошлой ночью она не сумела меня защитить, и теперь Люси опять не может оказаться рядом. Я, конечно, даю понять, что ее вины тут нет ни капли. Сама же тем временем прикидываю, как сложилась бы моя судьба, если бы Люси, вместо того чтобы ухлестывать за подружкой, оказалась рядом, когда появился Шандонне. Может, маньяк просек бы, что я не одна, и где-нибудь сидел, выжидая. Или от неожиданности, что я не одна, он поспешил бы убраться восвояси. А может, отложил бы убийство до завтра или послезавтра, либо перенес коварный замысел на Рождество или на новое тысячелетие...

Шагаю по комнате, слушаю по беспроводному телефону неугомонный лепет Люси и ненароком замечаю себя в большом, во весь рост, зеркале. Светлые, коротко остриженные волосы всклокочены, голубые глаза стали безжизненными и впалыми от усталости и переживаний, лицо хмурое и несчастное. Мешковатый запачканный халат отнюдь не подобает истинному шефу и руководителю. Я страшно бледна. Невыносимо хочется выпить и покурить – редкое по силе желание, почти нестерпимое, словно, едва избежав смерти, я превратилась в безнадежного наркомана. Представляю, как будто сижу дома одна и ничего не произошло. Греюсь у очага, выкуриваю сигаретку, смакую французское вино – может, бордо, потому что бордо не столь замысловато, как бургундское. Оно сродни старинному другу, которого не надо вычислять... Радужные фантазии рассеиваются, и на смену им приходит голая правда жизни: не важно, как Люси могла бы поступить и не поступила. Шандонне все равно нашел бы способ со мной расправиться. Такое чувство, будто надо мной всю жизнь дамокловым мечом висел страшный приговор, точно мне вручили «черную метку». Даже странно, что я до сих пор на этом свете.

Глава 1

Голос у Люси боязливый, хотя моя сильная неотразимая племянница, которая помешана на спорте, гоняет на вертолете да еще работает на спецслужбу, пугается редко.

– Дурные у меня предчувствия, – то и дело повторяет она по телефону; Марино упорно не сдает позиций, рассевшись на моей кровати, а я вышагиваю по комнате.

– Ничего страшного, – утешаю ее. – Полиции здесь посторонние не с руки, да и тебе самой тут делать нечего. Вы ведь сейчас наверняка с Джо, вот и прекрасно. – Говорю так, словно для меня не имеет никакого значения, с кем она, будто меня нисколько не беспокоит, что ее нет рядом и я целый день ее не видела. Мне отнюдь не все равно. Просто я стараюсь всегда оставлять человеку лазейку. Хотя и очень не люблю, когда мне отказывают, когда забывают про меня. Особенно если это Люси Фаринелли, которую я вырастила и воспитала как собственную дочь.

Она колеблется: говорить ли.

– Вообще-то я сейчас в центре, в «Джефферсоне» остановилась.

Что-то у меня это в голове не укладывается. «Джефферсон» – самый шикарный отель в городе. И к тому же что ей вообще делать в отеле, а уж тем более в таком дорогом? Глаза защипало от слез, сглатываю их, прочищаю горло, стараясь не вскармливать обиду.

– М-м... – протягиваю. – Что ж, очень хорошо. Значит, я полагаю, Джо вместе с тобой, в отеле.

– Нет, она к своим уехала. Слушай, тетя Кей, я только что вселилась. У меня есть свободная комната. Давай за тобой заскочу.

– Наверное, сейчас для тебя отель не самый лучший вариант. – Надо же, племяшка обо мне подумала, хочет, чтобы я была рядом. Так куда легче. – Анна пригласила меня погостить. Полагаю, в свете данных обстоятельств лучше мне переехать к ней. Тебя, кстати, приглашение тоже касается. Только ты, надо понимать, уже устроилась.

– А она откуда узнала? – интересуется Люси. – В «Новостях» передавали?

Куда там, в новостях – покушение на меня произошло в столь поздний час, что инцидент попадет лишь в утренние газеты. Впрочем, подозреваю, в эфире могли запросто выдать что-нибудь этакое в сводке экстренных сообщений. А вообще-то интересно... Действительно, откуда она узнала?

Племяшка говорит, ей еще надо устраиваться, но обещает заскочить вечерком. Мы прощаемся.

– Ну погоди, репортеры только разнюхают, что ты в отеле, шагу спокойно не ступишь, – говорит Марино, чуть ли не свирепея. – Так где она остановилась?

Повторяю слово в слово, что поведала Люси, уже пожалев, что вообще с ней разговаривала. От этих новостей только хуже стало. Я как в ловушке, буквально в ловушке, будто меня замуровали в подводную посудину, в водолазный колокол, и погрузили в океан, этак футов на тысячу. И вот я вишу там, одна, оторванная от живого мира, в голове пусто, и все вокруг какое-то невозможное, неузнаваемое. Я вроде как оцепенела, а внутри пламя бушует.

– В «Джефферсоне»? – поражается Марино. – Вот так отчудила! Она что, в лотерею выиграла? И что, ее нисколько газетчики не беспокоят? Они же в два счета вычислят. О чем только думает эта девчонка?

Я молча упаковываюсь. Ответа на его вопросы я не знаю, да и устала от объяснений.

– Надо же, и к Джо не поехала. Ишь ты, – не унимается он, – интересно. Я сразу понял: это у них ненадолго. – Оратор громко зевает, потирая ладонями поросшее щетиной грубое лицо, а сам смотрит, как я развешиваю на стуле костюмы, выбирая одежду для работы. Надо отдать капитану должное: с тех пор как я вернулась из больницы, он действительно проявляет терпение и даже заботу. Вообще-то ему всегда было трудно сохранять равновесие, вести себя подобающим образом, даже в лучшие времена, а теперь-то уж и говорить не о чем. Во-первых, он раздражен, давно не спал, сидит на кофе и бутербродах, а еще я в своем доме курить не разрешаю. С самого начала было понятно, что потеря самоконтроля в его случае – лишь вопрос времени и рано или поздно он снова станет самим собой: горластым грубияном. Мне сразу вдруг полегчало, когда я заметила, как Марино скатывается к себе прежнему. Сейчас нужно, чтобы вокруг все было знакомое, пусть и неприглядное.

Детектив пускается в разглагольствования о картине, представшей вчера его глазам, когда он подрулил к моему дому и обнаружил в заснеженном дворике под окнами нас с Жан-Батистом Шандонне, и что при этом выделывала Люси.

– Нет, я, конечно, ее не виню. Мне ее желание вышибить мозги из этого паскудника вполне понятно, – любезно комментирует Марино. – Да только тут всплывает вопрос подготовки. Не важно, чья жизнь поставлена на карту, будь то тетушка или собственный ребенок, твой долг делать то, на что ты натаскан. А она на это наплевала. Совершенно точно тебе говорю. Сваляла дурака.

– Знаешь, я парочку раз застала тебя за тем же самым, – напоминаю ему.

– Нельзя ее было пускать в Майами, на эту секретную операцию. – Люси работает в периферийном отделении своей организации, которое располагается в Майами, и сюда приехала на праздники. – Бывает, некоторые слишком близко подходят к плохим ребятам и их делишкам, и им начинает казаться, что так и надо себя вести. Люси включилась в режим убийства. Она за пистолет хватается по поводу и без повода.

– Ты к ней несправедлив. – Соображаю, что столько обуви мне не понадобится. – А если бы ты приехал первым, а не она, ты бы как поступил? – Бросаю упаковку и устремляю на него взгляд.

– Ну, я как минимум потратил бы долю секунды и оценил ситуацию, а не стал бы сразу горячиться и размахивать у него перед носом пистолетом. Кошмар. У кретина от боли ум за разум зашел. Поганец даже не видел, что делает. Вопил как резаный от этой химии, которую ты ему в глаза плеснула. К тому же он не был вооружен и никому бы зла не причинил. Ясно как божий день. А вот ты поранилась. Я бы на месте твоей ненаглядной первым делом вызвал «Скорую». Так ей же это и в голову не пришло. Слетела с катушек. Чего угодно от нее можно ожидать. И уж я точно при таком раскладе в дом бы ее не пустил. Специально забрали девочку в участок, чтобы снять с нее показания в нейтральной обстановке – пусть успокоится.

– Знаешь, по мне, так следственный изолятор место отнюдь не нейтральное.

– Да уж получше, чем дом, где только что чуть не замочили любимую тетушку Кей.

Спорить с ним я бы не стала, если бы не жгучий сарказм, с которым изъясняется этот неисправимый упрямец. Потому я и завелась.

– Думай как хочешь, но мне не нравится, что она сейчас в отеле совершенно одна, – добавляет Марино, опять растирая лицо. Пусть говорит про мою племянницу что угодно, все равно здоровяк души в ней не чает, любому за нее глотку перегрызет. Этот полицейский знал мою племяшку еще десятилетней девочкой. Именно он открыл ей мир грузовиков и паровозов, оружия и всего того, что называют мужскими интересами, за что сам же теперь ее критикует.

– Могу заехать проведать ее, только отвезу тебя к Анне. Есть тут недобрые соображения, только они, похоже, никого не интересуют. – Марино перескакивает с мысли на мысль. – Я имею в виду Джея Талли. Нет, меня, конечно, не касается, однако этот индюк думает только о себе.

– Этот индюк целый день прождал меня в больнице, – в очередной раз защищаю Джея: в Марино бурлит слепая ревность. Джей наш сотрудник, представитель Интерпола в АТФ. Мы практически не знакомы, если не считать, что четыре дня назад переспали в Париже. – А меня там, между прочим, продержали часов тринадцать, а то и все четырнадцать, – продолжаю я. У капитана буквально вылезли глаза из орбит. – Это называется «думает только о себе»?

– Бог ты мой! – восклицает Марино. – Кто тебе эту сказочку рассказал? – Его взор горит негодованием. Он Джея возненавидел с первого взгляда, при первой же встрече во Франции. – Невероятно. И он что, дал тебе понять, будто все это время прождал у твоей койки? Да ничего подобного! Чушь собачья. Отвез тебя на белом коне и галопом сюда. А потом позвонил, поинтересовался, когда выписка, проскользнул в больницу и забрал тебя.

– Что ж, вполне здравое решение. – Ни за что не покажу, как я разочарована. – Нет смысла терять столько времени. К тому же он и не говорил, что ждал меня. Я сама ошибочно предположила.

– Да что ты? Так-таки и сама? А почему? Потому что он на такое предположение намекнул. Он тебя за нос водит, и это пустяки? Знаешь, есть такое слово: вранье. Плохая черта характера. Кто там? – Марино резко меняет тон. Кто-то стоит в дверях.

В спальню заходит женщина в полицейской форме со значком, на котором начертано: «М.И. Келлоуэй».

– Простите, – обращается она к Марино с порога. – Капитан, я не знала, что вы опять здесь.

– Теперь знаете, что дальше? – Тот сверлит ее взглядом.

– Доктор Скарпетта, я должна задать вам несколько вопросов про ту баночку. – Глаза у женщины большие и круглые, как шарики от пинг-понга – будто прыгают туда-сюда, отскакивая от нас с Марино. – Где был химикат, формулин...

– Формалин, – вполголоса поправляю я.

– Ах да, – говорит она. – Верно. То есть где конкретно находилась банка, когда вы ее схватили?

Капитан и не думает ретироваться с моей постели. Пристроился, точно это самое естественное для него место. Шарит по карманам в поисках сигарет.

– В большой комнате на кофейном столике, – отвечаю на вопрос. – Ведь я все уже рассказывала.

– Понятно, мэм. Только где именно на столике? Он довольно большой. Извините, что вынуждена вас снова побеспокоить. Просто мы пытаемся воссоздать полную картину, иначе потом будет сложнее вспоминать.

Капитан медленно вытрясает сигарету из пачки «Лаки страйк».

– Келлоуэй? – Он на нее даже не смотрит. – С каких пор вы считаете себя детективом? Что-то я не припомню вас среди своих гвардейцев. – Марино возглавляет отдел ричмондской полиции по расследованию насильственных преступлений, более известный как отдел «Альфа».

– Просто мы не знаем, где конкретно находился сосуд, капитан. – У визитерши пылают щеки.

Как видно, копы решили, что дополнительный допрос я легче стерплю от женщины, чем от мужчины. Может, товарищи послали ее сюда по этой причине, а может, просто потому, что никто другой не хотел со мной связываться.

– Заходите в большую комнату, перед вами кофейный столик. Ближний правый угол, – говорю ей. Я уже много раз это повторяла. Никакой ясности. Все помню как в тумане, действительность будто раскручена под каким-то диким углом.

– И примерно там вы стояли, когда плеснули на него химикат? – спрашивает меня Келлоуэй.

– Нет. Я находилась по другую сторону дивана. Возле вращающейся стеклянной двери. Он погнался за мной, и я оказалась загнанной в тупик.

– А потом вы сразу выбежали из дома?.. – Келлоуэй строчит в своем блокнотике.

– Через столовую, – перебиваю я. – Там у меня лежал пистолет. Незадолго до случившегося я оставила его на столе. Согласна, место неподходящее. – Голова идет кругом, меня качает будто после долгого авиаперелета. – Включила сигнал тревоги и удрала из дома. Вместе с пистолетом, с тем самым «глоком». Нечаянно поскользнулась на льду и сломала руку. Затвор взвести уже не смогла – одной-то рукой...

Это она тоже записывает. В который раз устало пересказываю все то же. Если мне опять придется отвечать на эти вопросы, я попросту выйду из себя, а еще ни один коп на свете такой сцены не лицезрел.

– Вы так и не выстрелили? – Она подняла на меня взгляд и облизала пересохшие губы.

– Я взвести его не смогла.

– Так вы не пытались выстрелить?

– Не знаю, что вы понимаете под словом «пытались». Я не смогла взвести курок.

– Но пробовали?

– Вам что, без переводчика непонятно? – взрывается Марино. У капитана такой злодейский взгляд, что при виде его на ум приходит красная точка лазерного прицела, которая касается жертвы непосредственно перед выстрелом. – Курок не был взведен, и она не выстрелила, дошло, нет? – медленно и грубо повторяет он. – Сколько было зарядов в магазине? – Это вопрос уже ко мне. – Восемнадцать? У тебя семнадцатый «глок», у него восемнадцать пуль в магазине и одна в патроннике, так?

– Не знаю, – отвечаю я. – Может, и не восемнадцать. Точно не восемнадцать. Там, в магазине, пружина тугая: тяжело взводится, когда много патронов.

– Ну да. Ты не вспомнишь, когда вообще последний раз из него стреляла? – вдруг спрашивает он.

– Последний раз на стрельбищах. Несколько месяцев прошло.

– Ты ведь каждый раз перед стрельбищами его хорошенько чистишь, правда, док? – Он даже не спрашивает, а утверждает. Марино прекрасно осведомлен о моих привычках.

– Да. – Я застыла посреди спальни, моргаю. Голова разболелась, и свет по глазам бьет.

– Вы видели пистолет, Келлоуэй? Я имею в виду, вы его досконально проверили, верно? – Он снова устремляет на нее свой лазерный прицел. – Так в чем проблема? – вскинул руку, точно отмахиваясь от какой-то досадливой мошки. – Рассказывайте, что удалось выяснить.

Та колеблется. Чувствую: не хочет передо мной разглашать следственную информацию. Вопрос Марино повис в воздухе, как туча, готовая низвергнуться на наши головы проливным дождем. Я останавливаю свой выбор на двух юбках: темно-синей и серой, вешаю их на спинку стула.

– В магазине четырнадцать патронов, – по-военному механически рапортует ему Келлоуэй. – В патроннике пусто. Затвор не взведен. На вид хорошо вычищен.

– Так-так. Значит, он не был взведен и она не выстрелила. «Была темная ночь, неистовствовала непогода, у костра сидели три индейца». Будем и дальше сказочки рассказывать или уже к делу наконец перейдем? – Марино вспотел и от жары исходит тяжким духом.

– Слушайте, мне больше нечего добавить, – говорю я. Меня вдруг совсем самообладание покинуло от этого запаха. Вспомнилось, как гадко воняло от Шандонне, даже дрожь пробила.

– Зачем вы держали дома этот сосуд? И что именно в нем находилось? Какой-то раствор, каким вы пользуетесь в морге, что ли? – Келлоуэй переместилась в комнате так, чтобы не находиться на линии взгляда капитана.

– Формалин там был. Десятипроцентный раствор формальдегида, который обычно называют формалином, – отвечаю я. – В морге он используется для консервации тканей или фрагментов органов. В данном случае кожи.

Я плеснула едкое вещество в глаза живому человеку. Покалечила его. Может быть, он ослеп навсегда. Представляю, как злодей лежит в ремнях, пристегнутый к кровати на девятом этаже Медицинского колледжа Виргинии, где у нас имеется тюремная палата. Я спаслась от смерти и не испытываю от этого факта особого удовольствия. Моя жизнь попрана.

– Значит, вы держали в своем доме человеческие ткани. Кожу. Татуировку. С того неопознанного трупа, который в порту нашли? В грузовом контейнере? – Голос Келлоуэй, скрип ручки по бумаге, шелест страниц – все напоминает о репортерах. – Не поймите меня превратно, только зачем вам понадобилась держать такое у себя дома?

Начинаю ей объяснять, что труп из порта опознать оказалось очень трудно. Кроме татуировки, по сути, и улик-то больше не было. Поэтому на прошлой неделе я специально поехала в Петерсберг, чтобы на кожу посмотрел опытный татуировщик. Оттуда сразу направилась домой, вернулась поздно и, соответственно, емкость с формалином захватила с собой.

– Обычно я не держу такие вещи дома, – добавляю я.

– И банка у вас хранилась целую неделю? – недоверчиво интересуется собеседница.

– Неделя была богата на события. Убили Ким Льонг. Племянница чуть не погибла в перестрелке в Майами. Меня вызвали за границу, пришлось поехать во Францию, в Лион. У Интерпола была информация об остальных семи женщинах, с которыми он (имею в виду Жан-Батиста) предположительно расправился в Париже; еще было подозрение, что погибший из грузового контейнера – Томас, брат убийцы. Они оба из преступной группы Шандонне, которую безуспешно пытается прижать половина правоохранительных органов вселенной. Потом убили заместителя шефа полиции Диану Брэй. Должна я была вернуть татуировку в морг? – В голове гулко стучит. – Да, вне всяких сомнений. Но мне было некогда, я попросту забыла! – почти рявкаю на нее.

– Просто забыли, – повторяет офицер Келлоуэй, пока Марино слушает наш диалог со все нарастающей злобой: с одной стороны, понятно, что женщина лишь выполняет свои обязанности, а с другой – терпения уже никакого.

– Доктор Скарпетта, а какие еще части тела хранятся в вашем доме? – выдает Келлоуэй.

Острая боль пронзает мой правый глаз. Началась мигрень.

– Это что за вопросы? – Капитан повышает голос на несколько децибел.

– Я просто хочу знать, если обнаружатся еще какие-нибудь биологические жидкости, или химикаты, или, скажем...

– Нет, больше ничего, – качаю головой и переключаю все внимание на стопку аккуратно сложенных слаксов и спортивных рубашек. – Слайды – и все.

– Что за слайды?

– По гистологии, – вяло отмахиваюсь я.

– Как-как?

– Все, Келлоуэй, тебе конец, – отрезает Марино, поднимаясь с постели.

– Мне надо удостовериться, что все безопасно в плане биологической угрозы, – лепечет офицер, заливаясь жаром; злобный блеск в глазах выдает ее чувства. Капитана она презирает, как и многие, но вынуждена ему подчиняться.

– Главная биологическая угроза сейчас стоит прямо перед тобой, – рявкнул тот. – Может, оставим доктора в покое хоть на минутку, ей передохнуть пора от тупых вопросов.