Текст книги "Последняя инстанция"

Глава 2

У Анны солидный дом в стиле греческого Возрождения. Подсвеченная снизу громадина на берегу реки Джеймс будто упирается в небо. Особняк, как называют ее жилище соседи, украшен коринфскими колоннами и представляет собой местный пример архитектурной политики Томаса Джефферсона и Джорджа Вашингтона: новая архитектура страны должна провозглашать собой величие Древнего мира. Анна – сама представительница Древнего мира, истинная немка. Кажется, она действительно родом из Германии. Хотя если подумать, то я не помню, чтобы подруга когда-нибудь упоминала о своей родине.

На деревьях перемигиваются белые праздничные лампочки, в многочисленных окнах теплым светом горят свечи. Сразу вспоминается Рождество в Майами в конце пятидесятых, когда я еще была ребенком. В тех редких случаях ремиссии, когда лейкемия отца отступала, он с радостью катал нас по Корал-Гейблз, и мы, разинув рты, глазели на дома, которые он называл виллами – будто бы сама возможность показать нам такие места делала его причастным к красивой жизни. Помню, мы пытались представить людей, которые живут в особняках, ездят на «бентли» и каждый день на воздухе жарят креветки. Такие люди не могут быть бедными или больными; их не считают отребьем те, кто не любит итальянцев, или католиков, или иммигрантов по фамилии Скарпетта.

О происхождении столь необычной фамилии мне известно немногое. Скарпетты жили в этой стране на протяжении двух поколений – во всяком случае, так утверждает моя мать, хотя я лично не знаю других Скарпеттов. Никогда их не видела. Мне рассказывали, что наши предки обитали в самой Вероне: держали скот, работали на железной дороге. Наверняка мне известно только то, что у меня есть сестра, Дороти. Предположительно, ее скоропалительный и скоротечный брак с неким бразильцем, годящимся ей в отцы, привел к появлению на свет Люси. Предположительно потому, что когда речь заходит о Дороти, пожалуй, только анализ ДНК может убедительно показать, кто был с ней в постели на момент зачатия моей племянницы. Четвертым мужем сестрицы был некий Фаринелли, тогда же Люси сменила фамилию в последний раз. Если не считать матери, то, насколько мне известно, я – последняя Скарпетта в нашем роду.

Марино тормозит перед устрашающего вида железной решеткой, высовывает из окна ручищу и жмет на кнопку вызова внутренней связи. Жужжит электронный звонок, что-то громко щелкает, и медленно, подобно крыльям ворона, раскрываются черные ворота. Не знаю, почему Анна бросила родину и переехала в Виргинию, так и не выйдя замуж. Я никогда не спрашивала, отчего она осела здесь, в скромном южном городке, когда могла заняться психиатрической практикой где угодно.

С чего вдруг меня заинтересовали подробности ее личной жизни – непонятно. Мысли скачут, упорно отклоняясь от заданного курса. Осторожно выбираюсь из мариновского крупноразмерного пикапа и ступаю на гранитные плитки. У меня будто программное обеспечение в мозгу зашкалило: сами собой открываются и закрываются файлы, мигают системные предупреждения. Я точно не знаю, сколько Анне лет – семьдесят с гаком явно будет. Лично мне она никогда не рассказывала, где училась и что закончила – институт или медицинское училище. Мы много лет обсуждаем самые разнообразные вещи и делимся информацией, однако редко когда касаемся ахиллесовых пят и подробностей.

Почему-то теперь мне особенно неприятно, что я так мало знаю о своей близкой подруге. Превозмогая внезапно нахлынувший стыд, поднимаюсь по чисто выметенному крыльцу, ступенька за ступенькой, придерживаясь здоровой рукой за холодные железные перила. Хозяйка открывает входную дверь, и ее проницательное лицо смягчается.

– Кей, я так рада тебя видеть, – говорит она, приветствуя меня по своему обыкновению.

– Как житье-бытье, доктор Зеннер? Шевелимся помаленьку? – возвещает Марино. Его переполняют раздутая обходительность и радость жизни. Из кожи вон лезет, чтобы изобразить, как он популярен в обществе и как мало я для него значу. – М-м-м, чудесные ароматы!.. Вкусненькое для меня состряпали?

– Только не сегодня, капитан. – Анне сейчас не до Марино с его глупой бравадой. Она целует меня в щечки и, стараясь не потревожить больную руку, осторожно обнимает, хотя в касании ее пальцев чувствуются душа и сердечная теплота. Марино опускает сумки на роскошный шелковый ковер в фойе, который залит хрустальным светом будто составленной из крошечных кристалликов льда люстры.

– Могу налить с собой супа, – обращается Анна к Марино. – Тут всем хватит. Очень полезно для здоровья. Ни капли жира.

– Нет уж, обезжиренная еда не стыкуется с моим вероисповеданием. Отчаливаю. – Он старательно избегает моего взгляда.

– А где же Люси? – Анна помогает мне снять пальто, и я судорожно пытаюсь стянуть с гипса рукав и тут, к своему стыду, обнаруживаю, что забыла перед выходом снять рабочий халат.

– Я смотрю, никаких автографов, – говорит Анна. Да уж, никто не подписался и не подпишется на моем гипсе. У хозяйки дома своеобразное, суховатое чувство юмора. Она может отпустить остроту без тени улыбки на лице, и если слушаешь ее не слишком внимательно или просто не восприимчив к тонкому юмору, даже не заметишь, что было смешно.

– У нас уровень не тот. Люси теперь только в «Джефферсоне» гостит, – саркастично замечает Марино.

Анна заходит в гардеробную, вешает пальто. Моя нервозность быстро сходит на нет, вот только тоска костлявой рукой сжала сердце и в груди тесно. Марино все делает вид, будто не замечает моего присутствия.

– Пусть даже не сомневается, я рада ее видеть. Люси здесь долгожданная гостья, двери моего дома всегда для нее открыты, – говорит мне Анна. За несколько десятков лет, что она живет в Америке, ее жесткий немецкий акцент так и не смягчился. Она по-прежнему произносит тяжелые штампованные фразы так, будто мозгу приходится преодолевать массу поворотов, прежде чем мысль дойдет до языка. Сокращения Анна использует редко, и мне всегда казалось, что она в душе предпочитает немецкий, а по-нашему изъясняется лишь в силу необходимости.

Через открытую дверь видна удаляющаяся спина Марино.

– Анна, а почему ты сюда переехала? – ни с того ни с сего переключаюсь на эту тему.

– Куда именно? Почему я живу в этом доме? – Она внимательно меня изучает.

– В Ричмонд.

– Тут все просто: по любви. – Это прозвучало безо всякой интонации, непонятно, что подруга чувствует.

Ночь входит в свои права, и за окном холодеет. Большие ботинки капитана хрустят по снежному насту.

– А что за любовь такая? – любопытствую я.

– К человеку, который оказался напрасной тратой времени.

Марино стучит по порожку, отряхивая снег. Забирается в подрагивающий пикап, который ревет как внутренности огромного корабля, изрыгая выхлоп. Ведь спиной чувствует мой взгляд – и все равно изображает, будто остается в неведении и его это нисколечко не волнует. Захлопнул дверь и приводит своего бегемота в движение. Огромные шины плюются снегом: машина отъезжает. Анна закрывает входную дверь, а я стою в проходе и молча смотрю перед собой, потерявшись в водовороте мыслей и чувств.

– Давай-ка устраиваться, – предлагает она, касаясь моей руки.

Прихожу в себя.

– Разозлился как черт.

– Хорошо, что не наоборот, а то как бы не заболел. Для него злиться и грубить – нормальное состояние.

– Сердится на меня из-за покушения. – Я безмерно устала. – Почему-то у всех я виновата.

– Ты просто вымоталась. – Она останавливается в прихожей, слушая, что я отвечу.

– Я теперь должна перед всеми извиняться за то, что кому-то вздумалось на меня напасть? – Возмущение перекипает через край. – Я что, напрашивалась? Что-то не так сделала? Ну да, открыла ему. Никто не совершенен, но ведь обошлось же? Все живы-здоровы, так в чем проблема-то? Зачем на меня всех собак вешать?

– Да никто на тебя собак и не вешает, – отвечает Анна.

– Чем я виновата?

– А ты считаешь себя виноватой? – Внимательно изучает меня; выражение на ее лице правильнее всего охарактеризовать словом «рентген». Она будто просвечивает меня насквозь, до самых косточек.

– Нет, конечно, – отвечаю. – Я тут вообще ни при чем.

Анна закрывает дверь на засов, включает сигнализацию и ведет меня на кухню. Пытаюсь вспомнить, когда я ела последний раз и какой теперь день недели. Наконец доходит: суббота. Я ведь уже несколько раз об этом спрашивала. С тех пор как я чуть не погибла, прошло двадцать часов.

Стол накрыт на двоих, на плите дымится большая кастрюля с супом. Чувствую запах печеного хлеба. Неожиданно накатывает тошнота, и в то же время просыпается волчий аппетит. Впрочем, несмотря на все это, рассудок регистрирует одну деталь: если Анна ждала и Люси, почему приборов только два?

– Когда Люси возвращается в Майами? – Анна словно мысли мои прочла. Поднимает крышку и помешивает суп длинной деревянной ложкой. – Что тебе налить? Виски будешь?

– Да, обязательно.

Вытаскивает пробку из бутылки виски и разливает ее драгоценное розовое содержимое по граненым хрустальным стопочкам, заполненным кусочками льда.

– Не знаю, когда Люси ждут. Понятия не имею, честно. – Я начинаю рассказывать то, чего Анна, возможно, не знает: – У АТФ в Майами одна операция прогорела, плохо дело вышло. Завязалась перестрелка. Люси...

– Да-да, Кей, я помню. – Анна протягивает мне выпивку. Временами, даже когда она совершенно спокойна, ее голос выражает нетерпение. – Об этом трубили в «Новостях». И я тебе звонила, помнишь? Мы разговаривали про Люси.

– Ах, ну да, – пробормотала я.

Анна усаживается на стул прямо передо мной, кладет локти на стол и, склонившись вперед, внимательно слушает. На удивление подтянутая женщина, высокая и крепкая, этакая Лени Рифеншталь, которую не страшат годы. Синий спортивный костюм подчеркивает потрясающие васильковые глаза, серебристые волосы зачесаны назад в аккуратный конский хвост, затянутый черной вельветовой лентой. Наверняка не скажу, делала ли она подтяжку лица и вообще прибегала ли к помощи пластической хирургии, хотя подозреваю, что современная медицина имеет некоторое отношение к ее внешности. Анна легко сойдет за пятидесятилетнюю женщину.

– Я так понимаю, Люси приехала к тебе погостить, пока ведется расследование по тому делу, – рассуждает она. – Представляю, какая у них там волокита.

Облава прошла хуже не бывает. Люси убила двух членов международной группы, занимавшейся контрабандой оружия, которая, как мы теперь уверены, связана с криминальным семейством Шандонне. А также она непредумышленно ранила Джо, руководительницу отдела по контролю за оборотом наркотиков. И ее любовницу. Так что «волокита» – еще мягко сказано.

– Ты вряд ли в курсе того, что случилось с Джо, – рассказываю, – ее партнером по ХИДТА.

– Просвяти-ка, что это.

– Зона интенсивного оборота наркотиков. Группа, составленная из нескольких правоохранительных структур, которые занимаются расследованием особо тяжких преступлений. АТФ, ДЕА[5]5
  Drug Enforcement Administration (DEA) – Управление по контролю за оборотом наркотиков.


[Закрыть], ФБР, – объясняю ей. – В ту провальную операцию, две недели назад, Джо прострелили ногу. Позже выяснилось, что пуля была выпущена из пистолета Люси.

Анна слушает, потягивая виски.

– Люси нечаянно подранила Джо, и, разумеется, это отразилось на личных отношениях, – продолжаю я. – А они и без того были очень напряженными. Сказать по правде, что там у них, я теперь не знаю. Но Люси здесь. И думаю, до конца праздников пробудет в городе.

– А я ни сном ни духом, что они с Джанет расстались, – замечает Анна.

– И довольно давно.

– Как жаль. – Она искренне расстроена. – Мне очень нравилась Джанет.

Опускаю взгляд, смотрю в суп. Мы о Джанет уже давно не разговаривали. Это тема закрытая. Мне Джанет сильно не хватает, я до сих пор считаю, что она очень по-взрослому влияла на мою племянницу. И если уж быть до конца откровенной, я Джо недолюбливаю. Не знаю отчего – скорее всего просто потому, что она не Джанет.

– А Джо сейчас где? В Ричмонде? – Анна жаждет подробностей.

– Знаешь, вот что забавно. Она – девчушка из наших мест, хотя с Люси и познакомилась довольно далеко отсюда. Встретились в Майами по работе. Думаю, Джо поживет у родителей, в Ричмонде, пока не поправится. Не спрашивай меня, как там все обстоит. Родители у нее христиане-фундаменталисты и не слишком одобряют образ жизни дочурки.

– Да, Люси умеет находить на свою голову неприятности, – совершенно справедливо замечает Анна. – Пальба сплошь и рядом. У нее прямо рок какой-то – стрелять в людей. Спасибо хоть опять грех на душу не взяла.

Тяжесть в груди не отпускает. Кажется, кровь течет по жилам жидким металлом.

– Что у Люси за пристрастие такое – убивать? – докапывается подруга. – Свежий инцидент – довольно серьезный повод для беспокойства. Если, конечно, верить всему, что вещают с голубого экрана.

– Я телевизор вообще не включала. Не знаю, что там они заливают. – Потягиваю выпивку и снова думаю о сигаретах. Сколько раз в своей жизни пыталась бросить...

– Она же его чуть не убила, того француза, Жан-Батиста Шандонне. Девочка даже оружие на него навела, просто ты ее остановила. – Анна точно сверлит меня глазами, прощупывая секреты. – Рассказывай.

Описываю ей подробно, что тогда произошло. Люси заехала в Виргинский мединститут, чтобы забрать из тамошней больницы Джо. После полуночи они решили заскочить ко мне. Подъезжают к дому и видят во дворе нас с Шандонне. Сейчас припоминаю, Люси показалась тогда совсем неузнаваемой. Передо мной стоял чужой, жестокий человек: лицо искажено злобой, она держит убийцу на прицеле, палец на курке, и я молю ее не стрелять. Племянница вопит, проклинает гаденыша, а я все пытаюсь до нее докричаться: «Нет, Люси, не надо, не стреляй!» У Шандонне боль страшная – не выразить словами; он ослеп, катался, втирал снег в обожженные глаза, выл, молил о помощи...

Тут Анна прерывает мой рассказ:

– Он говорил по-французски?

Я даже растерялась – неожиданный вопрос. Пытаюсь припомнить.

– По-моему, да.

– Значит, ты знаешь французский язык.

Я снова помедлила, задумалась.

– Ну, в старших классах у нас были уроки. Я поняла, что он просит помочь. До меня доходил смысл.

– Ты пробовала что-нибудь для него сделать?

– Я спасала его жизнь, пытаясь помешать Люси осуществить задуманное.

– Но делала это не ради него, а ради племянницы. На самом-то деле ты не собиралась спасать его жизнь, ты просто пеклась о Люси.

Мысли перемешались, сбились в кучу, вычеркивая друг друга. Не отвечаю.

– Она собиралась убить, – продолжает Анна. – Ее намерения были ясны как на ладони.

Киваю, отведя взгляд, прокручиваю в уме пережитое. «Люси! Люси!» Я несколько раз окликнула ее, чтобы развеять убийственный раж, в который та вошла. «Люси!» Я ползла по снегу, стараясь подобраться к ней поближе. «Опусти пистолет. Люси, ты же не хочешь этого делать. Пожалуйста, опусти пистолет». Шандонне катался и корчился в снегу, издавая кошмарные завывания раненого животного, а Люси стояла перед ним в боевой стойке, сжимая в трясущихся руках нацеленный ему в голову пистолет. И тут вокруг нас стали собираться копы. Агенты АТФ и полицейские в темных полевых комбинезонах, с винтовками и пистолетами в руках, наводнили мой дворик. Никто из них не знал, что делать, а я все умоляла племянницу остановиться и не доводить дело до хладнокровного убийства. «Достаточно с нас смертей», – уговаривала я ее, подобравшись на несколько дюймов; левая рука была сломана и совершенно бесполезна. «Не делай этого, Люси, не надо, пожалуйста. Ты хорошая».

– А ты точно уверена, что Люси намеревалась его убить? Даже не ради самообороны? – снова спрашивает Анна.

– Да, – отвечаю. – Уверена.

– Значит, есть повод предполагать, что и тех людей в Майами не было необходимости убивать?

– Там совсем другой случай, Анна, – отвечаю я. – Не мне ее винить за то, как она отреагировала, увидев Шандонне перед моим домом: мы с ним лежим в снегу, меньше чем в десяти футах друг от друга. Она же прекрасно знала о том, что здесь случилось, какая участь постигла Ким Льонг и Диану Брэй. Ясно было, зачем он притащился к моему дому. Что бы ты чувствовала на месте Люси?

– Понятия не имею.

– Вот именно. Думаю, такое никто себе представить не в силах, пока это фактически не произойдет. Знаю только, что если бы я подъехала к дому и увидела во дворе Люси, которую он пытался бы убить, то... – Умолкаю, анализирую – мысль еще сырая.

– Ты бы его убила. – Анна предполагает, как я могла бы поступить.

– Не исключено.

– Даже если бы он не представлял опасности? Ослепший и беспомощный, испытывающий страшные муки...

– Знаешь, со стороны не всегда легко понять, насколько человек беспомощен. Я тогда лежала в снегу, в темноте, напуганная до смерти, со сломанной рукой...

– Да. Но только ты прекрасно соображала, когда уговаривала Люси. – Моя собеседница встает и снимает черпак с подвешенной над головой металлической стойки для кастрюль и сковородок. До краев наливает в большие глиняные миски дымящегося ароматного супа. Ставит их на стол, предоставив мне время на обдумывание последней фразы.

– Тебе никогда не приходило в голову, что твоя жизнь похожа на очень сложный отчет о вскрытии? – вдруг заявляет Анна. – «В связи с тем-то, вопреки тому-то, в результате того-то». – Она взмахивает руками, точно дирижирует своим собственным оркестром акцентов и ударений. – И то, что происходит с тобой сейчас, вызвано такими-то обстоятельствами, вытекающими из таких-то событий, а первопричина одна: пережитая когда-то потеря. Смерть отца.

Экстренно роюсь в памяти, припоминая, что же я успела рассказать подруге из своего прошлого.

– Ты стала такой потому, что когда-то, в очень нежном возрасте, смерть преподала тебе урок, – продолжает она. – Долгая и медленная кончина отца поглотила большую часть твоего детства.

У нас овощной суп с курицей, чувствуется лавровый лист и херес. Кажется, я не смогу съесть ни ложки. Анна надевает специальные рукавицы и вытаскивает из печки противень с дрожжевыми пышечками. Подает горячий хлеб на пирожковых тарелках, с маслом и медом.

– Такое чувство, что тебе кармически предназначено возвращаться к смерти снова и снова, – анализирует она. – Смертное ложе отца, место первоначальной потери. Будто каким-то образом ты способна все исправить, повернуть вспять. Только вот ты вместо этого повторяешь ту же ошибку. Я сталкиваюсь с этим каждый день. Древнейшая проблема человечества.

– Дело не в моем отце. – Я беру ложку. – Ни при чем тут мое детство, и, сказать по правде, меня сейчас меньше всего волнуют события столь отдаленного прошлого.

– В том-то и беда. Ты научилась не чувствовать. – Хозяйка дома выдвигает стул и усаживается. – Потому что это причиняет слишком много боли. – Такой горячий суп есть невозможно, Анна сидит и задумчиво помешивает его тяжелой серебряной ложкой с гравировкой. – В детстве над тобой постоянно нависала боязнь неизбежного, в доме витало ожидание горя. Тебя это тяготило, и ты закрылась.

– Временами приходится так поступать.

– От этого только вред. – Она качает головой.

– А иначе не выжить, – не соглашаюсь я.

– Ты прячешься в песок, закрываешь глаза на проблему. Человек, отрицающий прошлое, обречен повторять его снова и снова. И ты тому живое доказательство. После той, первой утраты ты переживаешь одну потерю за другой. По иронии судьбы ты даже выбрала связанную со смертью профессию; доктор, который говорит с мертвыми, прислуживает у смертного одра. Развод с Тони. Смерть Майка. В прошлом году убили Бентона. Теперь Люси попала в перестрелку, и ты ее чуть не потеряла. И вот, наконец, ты сама. В твой дом пришел этот ужасный человек, и мы едва тебя не лишились. Потери, сплошные потери.

Гибель Бентона до сих пор причиняет мне невыносимые мучения. Боюсь, эта рана так никогда и не заживет до конца и постоянно придется избегать эха пустых комнат в доме моей души и отчаяния в сердце. Я в который раз негодую, вспоминая, как полицейские не задумываясь трогали вещи, принадлежавшие Бентону, топали грязными башмаками по тончайшему коврику в столовой, который возлюбленный подарил мне как-то на Рождество. Им невдомек. Им безразлично.

– В таких случаях, – поясняет Анна, – если болезнь не остановить, она набирает обороты и затягивает тебя, будто в черную дыру.

Я отвечаю, что моя жизнь – вовсе не черная дыра. Спорить, что у меня не тот случай, даже не пытаюсь. Не знаю, какой надо страдать непрошибаемой тупостью, чтобы этого не заметить. Впрочем, в одном я непоколебима.

– Меня злит, что ты думаешь, будто я сама его к себе зазвала, – говорю подруге, имея в виду Шандонне (вряд ли когда-нибудь смогу назвать этого человека по имени). – Будто я каким-то образом сама напросилась, чтобы ко мне прокрался убийца. Если я, конечно, правильно тебя поняла.

– Вот и меня то же самое интересует. – Намазывает булку маслом. – Я именно об этом тебя и спрашиваю, Кей, – угрюмо повторяет она.

– Ради всего святого, Анна, как ты можешь думать, будто я намеренно навлекала на себя собственную смерть?

– Просто не ты первая, не ты последняя. Все делается неосознанно.

– Осознанно – неосознанно... я не того поля ягода, – заявляю с полной уверенностью.

– Достаточно только подумать, и механизм запущен. Ты. Потом Люси. Она чуть не превратилась в то, против чего сама же борется. Осторожнее выбирай врага, ибо мы превращаемся во врагов своих. – Анна походя цитирует Ницше.

– Я не хотела, чтобы ко мне пришел убийца, – решительно повторяю я. Я по-прежнему избегаю произносить имя вслух, дабы не облекать его владельца некой властью надо мной. Не хочу признавать его существование.

– Откуда он знает твой адрес? – продолжает расспросы Анна.

– Мой дом то и дело показывают по телевизору, к сожалению, – предполагаю я. – Не знаю, где он его раздобыл.

– Да? Пошел в библиотеку и прочел твой адрес. Это безобразное создание, столь сильно изуродованное природой, что редко выползает на свет среди бела дня. Эта врожденная аномалия с собачьей мордой, у которой свободного места на теле не найдешь – все волосами поросло, длинным зародышевым пушком безо всякого пигмента. Он наведался в публичную библиотеку? – Анна умолкает, чтобы я прочувствовала всю абсурдность сказанного.

– Не знаю, как он выяснил, – повторяю я. – Маньяк прятался где-то неподалеку. – Я все больше расстраиваюсь. – Не переноси вину на меня. Почему я для всех крайняя?

– Мы творцы своей судьбы. Мы же и ее разрушители. Все просто, Кей.

– Невероятно, что ты вообще допускаешь, будто я могла желать его визита. Уж я-то... – Перед глазами вспыхнул образ Ким Льонг. Помню, как под моими пальцами в латексных перчатках хрустели размозженные кости ее лица. Помню одуряющий приторный запах спекшейся крови в душной застойной подсобке, куда Шандонне оттащил умирающую, чтобы удовлетворить свою безумную похоть, кусая, избивая и пачкаясь кровью. – И те несчастные тоже не навлекали на себя подобной участи.

– С теми женщинами я не была знакома, – говорит Анна. – И не мне судить об их поступках и промахах.

Вот я вижу Диану Брэй, ее поруганную горделивую красоту, жестоко выставленную на всеобщее обозрение на голом матрасе в ее собственной спальне. К тому времени, когда убийца с ней закончил, она стала практически неузнаваема. Складывается впечатление, что он питал к ней более жгучую ненависть, чем к Ким Льонг. Куда более жгучую, чем к тем женщинам, которых, как мы полагаем, он убил в Париже до отбытия в Ричмонд. Вероятно, Шандонне почувствовал в Брэй нечто близкое, и его ненависть к себе достигла апогея. Диана Брэй была существом хитрым и хладнокровным. Жестокая женщина с легкостью пользовалась своим положением в собственных интересах, власть была для нее как воздух.

– И у тебя имелись веские основания ее ненавидеть. – Таков был ответ Анны.

Заявление подруги прервало мои мысленные рассуждения. Я задумалась, не решаясь ответить сразу. Говорила ли я когда-нибудь, что кого-то ненавижу или, хуже того, повинна в таком грехе? Ненавидеть себе подобного – грех. Так нельзя. Ненависть – преступление духа, ведущее к преступлению плоти. Ненависть – то, что приводит многих моих «клиентов» на стол для аутопсии.

Заверяю Анну, что я не испытывала к Диане Брэй ненависти, несмотря на то что она готова была жизнь положить, лишь бы меня растоптать и уничтожить. Несмотря на то что она чуть не добилась моего увольнения. Брэй страдала патологической завистью и амбициозностью. Но нет, я не испытывала к ней ненависти. Диана Брэй была нехорошим человеком, злодейкой, однако даже она не заслужила такой жестокой расправы. И разумеется, сама Диана на такое не напрашивалась.

– Ты правда так считаешь? – Анна все готова оспорить. – А тебе не кажется, что в некотором смысле Шандонне поступил с ней так же, как она поступала с тобой? Ведь Брэй действовала как одержимая. Влезала в твою жизнь, когда ты была наиболее уязвима. Нападала, унижала, рвала в клочья – она подавляла тебя, испытывая от этого огромное возбуждение, возможно, даже сексуальное. Ты сама все время твердишь: люди умирают так, как живут.

– Очень многие.

– А она?

– Как ты выразилась? В некотором смысле? Наверное.

– А ты, Кей? Ты ведь тоже чуть не умерла так же, как и жила?

– Я не умерла, Анна.

– Почти умерла, – повторяет она. – Ты сдалась еще до того, как он постучался в дверь. Ты почти попрощалась с жизнью, когда умер Бентон.

К глазам подступили слезы.

– А что с тобой было бы, будь сейчас Диана Брэй жива, как думаешь? – вдруг спрашивает собеседница.

Брэй возглавляла полицейское управление Ричмонда, дурача всех, кто занимал важные посты. В очень короткий срок ее имя стало греметь по всей Виргинии, и именно этот нарциссизм, неутолимая жажда власти и признания, судя по всему, сыграли с ней злую шутку. Шандонне положил на нее глаз. Наверное, сначала он ее выследил. «Интересно, выслеживал ли он меня?» Что-то мне подсказывает, что на оба вопроса ответ утвердительный.

– Думаешь, ты до сих пор возглавляла бы отдел судмедэкспертизы, будь Диана Брэй жива? – Анна смотрит на меня в упор.

– Я бы не допустила ее победы. – Пробую суп, и желудок начинает крутить. – Пусть она была сущим дьяволом, я бы ей не позволила себя растоптать. Моя жизнь принадлежит мне. Только я по своему усмотрению могу лепить ее или ломать.

– Ты, видимо, рада, что этой страшной женщины больше нет, – предполагает Анна.

– Без нее мир только стал чище. – Отодвигаю от себя клеенчатую подставку под блюдо. – Это правда. Без таких, как она, будет только лучше.

– И без таких, как Шандонне?

Киваю.

– Так, может быть, тебе жаль, что Люси его не убила? – тихо предполагает собеседница; Анна умеет доискиваться до правды, не напирая и не вставая ни на чью сторону. – Ты бы, как это говорят, потянула за ручку выключателя?

– Нет, – качаю головой. – Я ни для кого не хочу быть палачом. Знаешь, что-то я уже расхотела есть. Прости, что из-за меня одни проблемы. Мне только захворать не хватало...

– Пожалуй, на сегодня разговоров достаточно. – Анна вдруг перевоплотилась в заботливую родительницу, которая отправляет дочку в постель. – Завтра воскресенье, посидим дома, отдохнем в тишине. Поворошу календарь, отменю встречи на понедельник. А потом, если потребуется, на вторник, среду и остаток недели.

Попыток воспротивиться Анна не принимает.

– Чем хорош преклонный возраст – можно делать все, что только не придет в голову, – добавляет она. – Я всегда готова выехать к тяжелому пациенту. Но в остальном с меня взятки гладки. А сейчас мой самый тяжелый пациент, Кей, – это ты.

– Никакой я не тяжелый пациент.

Встаю из-за стола.

Анна берет часть сумок и сопровождает меня по длинному коридору, ведущему в западное крыло ее величественного дома. В комнате для гостей, где мне предстоит жить неопределенное время, стоит большая тисовая кровать, бледно-золотая, из би-дермайеровской коллекции, как и многие предметы обстановки в этом доме. Декор выполнен в сдержанном стиле, прямые незамысловатые линии. А вот пышные облака пуховых одеял и подушек, тяжелая драпировка, ниспадающая шелковыми водопадами шампанского на пол, наводят на мысль об истинной природе хозяйки. Смысл всей жизни Анны в том, чтобы окружать других комфортом и удобством, заживлять раны, изгонять боль и чтить истинную красоту.

– Тебе еще что-нибудь понадобится? – Она развешивает мою одежду.

Я помогаю разбирать сумки, раскладываю вещи в ящички комода, и вдруг меня снова как дрожью пробивает.

– Тебе дать что-нибудь для сна? – Она выставляет в ряд мою обувь на нижней полке платяного шкафа.

Очень соблазнительно было бы сейчас принять ативан или какое-нибудь другое успокоительное, но я отказываюсь.

– Всегда боялась пристраститься, – неопределенно отвечаю я. – А то войдет в привычку, как с сигаретами. Я человек ненадежный.

Анна глядит на меня.

– Кей, тебе сейчас обязательно надо заснуть. Лучшего средства от депрессии пока не изобрели.

Не вполне ее слышу, однако смысл понятен. У меня действительно депрессия. И скорее всего она будет только усиливаться со временем, а недостаток сна при таких делах – вещь серьезная. Сон – мое слабое место, и когда недужится, меня сковывает, как артритом. Поэтому с тех пор, как я стала врачом, я стараюсь не пользоваться медицинским загашником, дабы не впасть в пагубную зависимость. У любого врача в аптечке всегда найдутся наркотические средства ограниченного доступа. А я держалась от них подальше.

Анна уходит. Я сижу на кровати с включенным светом, уткнувшись неподвижным взглядом в темноту, почти в полной уверенности, что, когда настанет утро, я проснусь и пойму: это был страшный сон, кошмар, выбравшийся из темных глубин подсознания. Мой разум пытается осветить внутреннее содержимое, как фонарик, так и не вскрыв ничего важного. Я не в силах осознать то, что меня пытались изуродовать и убить и как теперь свершившийся факт отразится на дальнейшем моем существовании. Не чувствую, не понимаю. Боже, помоги. Поворачиваюсь на бок и закрываю глаза. Теперь буду засыпать. Порой мать вместе со мной молилась, но я всегда думала, что ее мольбы предназначены скорее отцу, который лежал и болел в другой комнате. Временами, когда мать уходила и я оставалась одна, я вставляла в молитву местоимения мужского рода и засыпала в слезах. «Если он умрет, так и не проснувшись, возьми его к себе, Господи».