Текст книги "Последняя инстанция"

Стэнфилд показывает фотографию, где изображена какая-то темная куча на полу у самой двери в ванную. Вижу брюки, футболку с пиджаком и ботинки. Следующие снимки сделаны в ванной комнате. На раковине – пластиковое ведерко для льда, пластиковые очки в целлофане и маленький кусочек мыла, так и оставшийся нераспечатанным. Стэнфилд вынимает из кармана маленький ножичек, откидывает лезвие и разрезает полицейскую ленту на бумажном пакете.

– Я тут его одежду принес, – поясняет он. – Ну, я так решил, что это его.

– Подождите-ка, – говорю ему. Встаю, накрываю пустую каталку чистой простыней, надеваю новые перчатки и спрашиваю, не было ли обнаружено бумажника или других личных вещей. Отвечает, ничего такого. Вынимаю одежду из пакета специально над простыней – если что-нибудь упадет, точно не потеряется. Беру в руки черные, пропитанные мочой трусики-бикини и кашемировые брюки от Армани.

– Он обмочился в штаны, – говорю я Стэнфилду.

Тот только качает головой и пожимает плечами, в глазах промелькнуло сомнение, может, даже испуг. Да, чувство у меня возникает вполне определенное. Этот человек зарегистрировался в мотеле один, но в какой-то момент на сцену вышел некто другой. Вот интересно, не от страха ли парень потерял контроль над мочевым пузырем.

– А та администраторша, миссис Киффин, не помнит, случайно, что на нем было, когда он въехал? – спрашиваю я, проверяя содержимое карманов. Пусто.

– Да как-то не спросил, – бурчит Стэнфилд. – Значит, в карманах ничего? Надо же, как необычно.

– Разве на месте никто не проверил?

– Ну, я не сам одежду упаковывал, сказать по правде. Там кто-то за меня справился, только при мне никто по карманам не лазил. Во всяком случае, я бы знал, если бы нашли личные вещи. Принес бы тогда.

– Ну так как, может, позвоните миссис Киффин? Вдруг она помнит, в чем постоялец приехал? – вежливо прошу Стэнфилда заняться своими обязанностями. – Кстати, что насчет машины? На чем он добирался до мотеля?

– Пока транспортное средство не обнаружено.

– Что-то не вяжется такая одежда с дешевым мотелем, детектив Стэнфилд. – Я отмечаю брюки на бланке-схеме.

Черный пиджак, черная футболка, ремень, ботинки и носки – дорогая дизайнерская одежда. Сразу вспомнился Жан-Батист Шандонне: разлагающийся труп Томаса, обнаруженного в начале месяца в ричмондском порту, был усыпан младенчески тонкими волосами. При Стэнфилде вслух подмечаю сходство в одежде. На данный момент преобладает теория, объясняю я дальше, что Жан-Батист Шандонне убил своего брата Томаса, вероятно еще в Антверпене, в Бельгии, переоделся в его одежду и спрятал труп в грузовой контейнер, который отправляли в Ричмонд.

– Потому что он весь был в волосах? Я читал в газете. – Стэнфилд пытается объять то, что не сразу поймет опытный следователь, который сам осматривал место преступления.

– Да, и еще обнаруженные на теле микроскопические частицы, родственные диатомовым водорослям, сходны с теми, что обитают в Сене неподалеку от дома семейства Шандонне на острове Святого Людовика, – продолжаю рассказ. Стэнфилд совершенно растерялся. – Послушайте, детектив, главное, этот человек, я имею в виду Жан-Батиста Шандонне, страдает очень редким врожденным пороком. Говорят, что он купался в Сене, видимо, верил в целебные свойства воды. У нас есть основания полагать, что одежда, обнаруженная на теле его брата, изначально принадлежала Жан-Батисту. Улавливаете? – Я вынимаю из общей кучи ремень, рассматриваю его, чтобы понять, каким отверстием на коже пользовались чаще всего.

– Сказать вам по правде, – отвечает Стэнфилд, – сейчас только об этом странном деле и талдычат. Стоит телевизор включить или открыть газету. Да, и, кстати, я хотел вам посочувствовать. Такое на вашу долю выпало... Удивительно, как вы вообще работаете и думать в состоянии. Боже всемогущий! – Он качает головой. – Да если бы такое чудовище к нам заявилось, жена бы тут же замертво упала от разрыва сердца. Говорит, ему бы и делать ничего не пришлось.

Пожалуй, этот человек питает на мой счет неоправданные опасения. Полагает, что я не вполне рационально мыслю или выдумываю. Будто бы преломляю все происходящее вокруг в свете событий с Жан-Батистом.

Я снимаю с пюпитра линейку для одежды и кладу в папку с бумагами по Джону Доу, а Стэнфилд тем временем набирает какой-то номер из своего блокнота. Затыкает ухо пальцем и прищуривается, будто ему даже смотреть больно в сторону Турчанки, вскрывающей очередной череп. Не слышу, что он там говорит. Вешает трубку и снова подходит ко мне, считывая что-то с экранчика пейджера.

– Так-так, одна хорошая новость и одна плохая, – объявляет он. – Та дамочка, миссис Киффин, помнит, что на посетителе был очень добротный темный костюм. Это хорошо. Плохо то, что она видела в его руке ключ дистанционного замка, какие бывают у дорогих новых автомобилей.

– Но самой машины не обнаружено, – отмечаю я.

– Никак нет, пропала машина. И ключ, кстати, тоже. Как видно, помогли ему уйти на тот свет, проводили. Думаете, одурманили бедолагу наркотиками, а потом хотели заживо сжечь? Чтобы скрыть улики?

– Думаю, надо рассматривать это как убийство, – заявляю очевидное. – Снять отпечатки пальцев и проверить на совпадения по единой национальной базе.

Речь идет об автоматизированной системе установления личности по отпечаткам пальцев. Мы сканируем отпечатки, запускаем их в сводную базу данных всех штатов, где выискивают идентичные пары. Если покойник когда-нибудь в этой стране засветился – имел судимость или попал в базу данных по какой-то другой причине, – очень вероятно, что его личность мы определим.

Надеваю новую пару перчаток, особенно аккуратно прикрывая обмотанную бинтом нижнюю половину ладони и большой палец. Для того чтобы снять отпечатки с пальцев мертвого тела, требуется нехитрое приспособление под названием «ложечка». Это всего-навсего выгнутая металлическая болванка, формой сильно напоминающая пустую трубку, разрезанную вдоль. Сквозь прорези ложечки продета полоска белой бумаги так, что поверхность получается изогнутой и полностью соответствует очертанием негнущихся пальцев, теперь неподвластных воле своего владельца. Сняв один пальчик, перемещаешь полоску вперед, чтобы брать отпечатки уже на чистом участке. Процесс несложный, особого ума не требуется. Однако когда я сообщаю Стэнфилду, где у нас находятся ложечки, он хмурится, будто я говорю с ним на иностранном языке. Спрашиваю, случалось ли ему когда-нибудь снимать отпечатки пальцев у покойника, и он отвечает, что нет.

– Тогда подождите, – говорю я, подхожу к телефону и набираю внутренний номер лаборатории дактилоскопии. Никто не подходит. Пробую через селекторную. Выясняется, что всех сотрудников отпустили из-за непогоды. Тогда сама беру ложечку, вынимаю из ящика стола штемпельную подушку. Турчанка протирает руки покойника, я макаю его пальцы в чернила и по очереди прижимаю к вогнутой полоске бумаги.

– Могу вам помочь, если хотите, – говорю Стэнфилду, – только попрошу запустить эти отпечатки в единую базу данных поскорее, чтобы сдвинуть дело с мертвой точки. – Помещаю в ложечку большой палец и надавливаю; Стэнфилд следит за процедурой с застывшим на лице выражением неприязни. Он принадлежит к числу тех людей, которые морг на дух не переносят.

– Только сейчас в лаборатории никого, а нам бы надо поскорее выяснить, кто этот приятель на самом деле, – поясняю я. – Хотелось бы передать отпечатки с сопутствующей информацией в Интерпол на случай, если наш «клиент» пользовался международной популярностью.

– Хорошо. – Стэнфилд в который раз кивает и смотрит на часы.

– Вам приходилось иметь дело с Интерполом?

– Пожалуй, нет, мэм. Они вроде как шпионы?

Набираю номер пейджера Марино. Через сорок пять минут он заскакивает в морг. Стэнфилд к этому времени уже исчез, а Турчанка раскладывает срезы органов Джона Доу по толстым полиэтиленовым пакетам, которые поместит в тело, прежде чем зашивать у-образный разрез.

– Здорово, Турчанка, – приветствует ее Марино, проходя сквозь открытые металлические двери. – Остатки прежней роскоши заначиваем?

Она поднимает на него взгляд, приподняв бровь и скривив рот в улыбочке. Марино Турчанка нравится. Настолько, что он не упускает случая, чтобы не сказать ей какую-нибудь гадость. Внешность ее отнюдь не соответствует прозвищу. Это миниатюрная женщина с очаровательным личиком и светлой кожей, длинные светлые волосы собраны в пучок наподобие конского хвоста. Она вдевает толстую вощеную нить в хирургическую иглу номер двенадцать, а Марино продолжает подкалывать.

– Знаешь что, если когда-нибудь порежусь, к тебе ни за какие коврижки зашиваться не пойду.

Она улыбается, погружая в плоть большую загнутую иглу и протягивая сквозь нее нить.

У Марино такой вид, словно он накануне перепил: глаза красные, заплывшие. И хотя он шутит и прикалывается, настроение у него явно ниже среднего.

– Опять вчера до постели не добрался? – спрашиваю я.

– Да так, более-менее. Долго рассказывать. – Пытается не обращать на меня внимания, наблюдая за Турчанкой с нехарактерной для него рассеянностью, словно ему не по себе.

Развязываю лямки халата, снимаю с лица защитную маску, чепец.

– Попробуйте с этим поторопиться, внести в компьютер, – говорю ему деловито, без особого дружелюбия. У Марино от меня секреты, а меня раздражает, когда взрослые люди петушатся, словно безмозглые подростки. – У нас неприятности.

Он переключает внимание с Турчанки на меня. Мигом посерьезнел.

– Я, пожалуй, перекурю, а ты мне расскажешь, какая тут у вас заваруха, – говорит Марино, впервые за много дней встретившись со мной взглядом.

Я работаю в здании для некурящих, что вовсе не значит, будто никто из неофициальных авторитетов не пытается закурить прямо в кабинете в присутствии людей, которые точно на них не накапают. В морге же я не иду ни на какие уступки: здесь не курят, и точка. Меня не здоровье «постояльцев» волнует, я забочусь о живых: в морге недопустимо подносить что-либо ко рту, будь то выпивка, еда или жвачка. Для курения в погрузочно-разгрузочном отсеке отведено специальное место возле аппаратов с газированной водой: два кресла и пепельница на подставке. В холодное время года здесь холодно и неуютно, зато можно уединиться. Убийство в округе Джеймс-Сити не входит в рамки прямых обязанностей Марино, однако мне необходимо рассказать ему об одежде.

– Знаешь, меня не покидают дурные предчувствия.

После этого вступления ввожу Марино в курс дела. Он небрежно стряхивает пепел мимо пепельницы; Марино едва умещается в пластмассовом креслице. Холодно, видно, как изо рта пар выходит.

– Ага, вот и я о том же, – говорит он. – Совпадения, конечно, всякие бывают. Но факт остается фактом: страшные штучки выделывает эта семейка Шандонне. Вот бы еще знать, что нам грозит, если гадкого утенка посадят в Штатах за убийство – особенно теперь, когда такая шумиха поднялась вокруг его крестного папочки. Знаешь, нехорошие это люди, от них чего угодно можно ожидать. Я лишь теперь по-настоящему их разглядел: очень, очень плохие, – загадочно добавляет он. – Не нравится мне эта шайка. Я когда только начинал, они всем заправляли. – При этих словах его взгляд становится жестким. – Черт, да они и по сей день карты сдают с одной лишь разницей: игра идет без правил, никто никого не уважает. Не знаю, какого черта наш жмурик забыл возле Джеймстауна, да только не достопримечательности он смотреть приехал, это точно. И Шандонне в больнице, в каких-то шести километрах оттуда. Да, дела.

– Марино, давай-ка Интерпол подключать, – говорю я.

Для этого Марино придется связаться с представителем международной организации в полиции штата, который, в свою очередь, передаст информацию по делу в Центральное управление в Вашингтоне. От Интерпола мы хотим, чтобы нашего покойничка объявили в международный розыск и протрясли внушительную разведывательную базу данных Генерального секретариата, который заседает в Лионе. Извещениям присваивают цветовые коды: красный подразумевает немедленный арест с возможностью выдачи государственного преступника; синий используется для розыска тех, чья личность до конца не установлена; зеленый – предупреждение о преступниках-рецидивистах, таких, как растлители малолетних и распространители порнографии; желтый – для розыска пропавших без вести. Черным помечают неопознанные трупы. Это дело будет уже вторым черным извещением за год; первым был Томас Шандонне, обнаруженный в ричмондском порту, в грузовом контейнере.

– Ладно, посылаем в Интерпол фото, отпечатки и информацию по вскрытию, – делает для себя заметки Марино. – Сейчас же и займусь. Надеюсь, Стэнфилд не заподозрит, что я его хлеб отнимаю. – Больше похоже на предупреждение. Марино не боится обойти в чем-то Стэнфилда, просто не хочет занудства.

– Он вообще ничего не заподозрит.

– Эх, а ведь полно в их округе хороших копов, – вздыхает Марино. – Видишь ли, у Стэнфилда шурин – член палаты представителей, Мэтью Динвидди, вот и пожалуйста, нашему голубчику уважение и почет. Да из него такой же следователь, как из Винни Пуха.

– Посмотрим, что получится у тебя, – говорю я Марино.

Он раскуривает очередную сигарету, блуждая по помещению взглядом: котелок варит, сразу видно. Ни за что не закурю, хотя жуть как хочется. Какая же я дура, что с первого раза не бросила. Это только кажется, что одна сигаретка не повредит, а там – пошло, одна за другой...

Повисло неловкое безмолвие. Наконец я поднимаю вопрос о Шандонне, а также сообщаю новости, которыми меня в воскресенье Райтер «осчастливил».

– Может, расскажешь наконец, что тут происходит? – тихо намекаю Марино. – Насколько я в курсе, утром его вывезли из больницы, и, надо понимать, ты там присутствовал. И с Бергер уже встречался.

Он делает затяжку, не торопясь с ответом.

– Верно, док. Настоящий гадюшник. – Слова выплывают с облачками дыма. – Репортеры даже из Европы притащились. – Марино взглянул на меня, и стало ясно, что расскажет он далеко не все. Как печально. – Я бы таких в Бермудском треугольнике сбрасывал, чтобы ни одна живая душа с ним не говорила. Не то чтобы на память щелкать... Не поверишь: его так цепями обмотали, на линкор бы хватило, и вели как слепца. На глазах бинты, он корчится, будто боль снести не в силах. Эх, да что там...

– Ты с ним говорил? – главное, что меня интересует.

– Ну уж нет, не я тут звезда ток-шоу, – невнятно отвечает Марино, глядя куда-то в пустоту. – Ему вроде как новые роговицы собираются пересадить. Столько людей даже очки себе позволить не могут, а этой волосатой погани роговицы подавай!

Валяйте, налогоплательщики, скинемся, что нам, жалко, что ли? Оплачиваем же мы всех этих докторов и медсестер, которые вокруг него крутятся. – Яростно смял в пепельнице сигарету. – Пойду, пожалуй. – Он неохотно встает. Слова на языке вертятся, а сказать не решается. – Мы с Люси попозже договорились пивка хлопнуть. У нее для меня вроде какие-то сногсшибательные новости.

– Ладно, передай, я разрешила.

Он искоса на меня взглянул.

– Так что, теперь мне в ожидании томиться?

Хотела было сказать, что, мол, первым пусть выкладывает.

– Даже не намекнешь? К чему хотя бы готовиться-то? Только не говори, что она беременна, – иронизирует Марино, придерживая передо мной дверь. Мы выходим.

В аутопсическом зале Турчанка уже обмывает из шланга мое рабочее место. Слышится плеск воды, громко бряцают железные инструменты: она протирает губкой стол. Видит нас и, перекрикивая шум, сообщает, что меня обыскалась Роза. Направляюсь к телефону.

– Суды закрыты, – сообщает секретарь. – Но в прокуратуре сказали, что Райтер так и так твои показания сам будет зачитывать. Поэтому не суетись попусту.

– Вот обида. – Как его Анна назвала? Бесхребетный.

– И еще из банка беспокоили. Некто по фамилии Гринвуд просил перезвонить. – Секретарша диктует номер.

Каждый раз, когда звонят из банка, мною овладевает паника. Либо инвестиции накрылись, либо карточка погорела из-за того, что у них там компьютер загнулся, или еще какие-нибудь проблемы. Соединяюсь с мистером Гринвудом из отдела частных вкладов.

– Мне очень жаль, – холодно говорит он. – Произошло недоразумение, доктор Скарпетта. Извините за беспокойство.

– Значит, для меня никакой информации? Все в порядке? – Я совершенно сбита с толку. С Гринвудом я знакома не первый год, но он ведет себя так, словно я совершенно чужой человек.

– Извините за ошибку, – повторяет он все тем же отстраненным тоном. – Еще раз прошу прощения. Всего хорошего.

Глава 9

Следующие несколько часов провожу за письменным столом: диктую отчеты о вскрытии Джона Доу, перезваниваюсь с теми, с кем не удалось поговорить, оформляю входные документы, и с работы получается уехать уже ближе к вечеру.

Сквозь дыры в облаках нехотя проглядывает тусклое солнце, ветер срывает с деревьев пожухлую листву, и та, неторопливо порхая, опускается на землю. Снегопад прекратился, температура пошла на подъем, повсюду капель, а из-под колес брызжет слякоть.

Направляюсь на запад в серебристом «линкольне-навигаторе», принадлежащем Анне. Еду в сторону Третьей Чопт-роуд и слушаю новости. По радио беспрестанно передают, что Жан-Батиста Шандонне спецтранспортом отправляют из нашего города. Особенно замусолили тему химических ожогов и повязки на глазах. История о том, как я его искалечила, борясь за жизнь, набирает обороты. Репортеры сели на любимого конька: правосудие жестоко. Доктор Скарпетта осуществила на практике классический пример телесного наказания.

– Ослепить человека, – слышится голос в эфире. – Кого там у Шекспира ослепили? Помните, ему выкололи глаза? Видели фильм по «Королю Лиру»? Старик вставлял в глазницы сырые яйца и что-то в этом духе, чтобы боль унять. Жуть какая.

Выхожу на тротуар, направляюсь к двойным коричневым дверям церкви Святой Бригитты. Под ногами хлюпает талый от соли снег. На парковке – от силы машин двадцать. Марино в своих предсказаниях не ошибся: почетных полицейских патрулей не видно, никакой прессы. Наверное, непогода отбила охоту желающим присутствовать на похоронах, а может, причиной тому прижизненное поведение самой покойницы. Ну вот я, к примеру. Сегодня в эту готическую церковь меня привело отнюдь не почтение и не привязанность, и уж конечно, не боль утраты. Расстегиваю пальто и ступаю под священные своды, стараясь не смотреть в лицо непривлекательной правде: я терпеть не могла Диану Брэй и появилась здесь исключительно по велению совести: она занимала высокий пост в полицейском управлении, мы знали друг друга лично, и я обслуживала ее мертвое тело. На столе стоит большая фотография Дианы Брэй. В который раз поражаюсь ее самовлюбленной, царственной красоте: ни дорогая камера, ни уловки с освещением, ни опыт фотографа не способны скрыть жесткого, ледяного мерцания глаз. По каким-то не вполне понятным причинам Диана Брэй пылала ко мне лютой ненавистью. Она ревностно следила за моими успехами, мое положение в обществе не давало ей покоя. Мне, конечно, не взглянуть на себя ее взором. И когда начались эти нападки, я даже не сразу сообразила, что происходит: мне объявили неправдоподобно жестокую войну, кульминацией которой стало то, что Диана Брэй даже попыталась получить должность в правительстве штата.

Интриганка заранее все вычислила. Она помогла бы организовать перевод подразделения судмедэкспертизы из-под юрисдикции отдела здравоохранения под крылышко Управления госбезопасности, чтобы затем, если все пойдет по плану, манипуляциями заставить губернатора назначить ее секретарем сего органа. А уж там я стала бы лично держать перед ней ответ, и она даже смогла бы доставить себе удовольствие и уволить меня. Ради чего? Все пытаюсь выискать разумную на то причину и не нахожу ни одной удовлетворительной. В первый раз я услышала об этой женщине год назад, когда ее перевели в ричмондскую полицию. Однако новенькая, судя по всему, на тот момент определенно знала о моем существовании и приехала в наш замечательный город, вынашивая планы разоблачения доктора Скарпетты. Медленного и садистского разоблачения. Подстроив целую серию скандальных провалов и срывов, она чинила препятствия моей карьере. Все ее устремления сводились к тому, чтобы смешать меня с грязью. Думаю, в фантазиях в качестве итога своих хладнокровных махинаций Брэй видела следующее: меня с позором выгоняют с работы, и я накладываю на себя руки. А получилось наоборот: я здесь, а ее больше нет. Какая жестокая ирония судьбы, что именно мне выпало заниматься ее изуродованными останками.

Полицейские в парадных мундирах тихо переговариваются, а неподалеку от входа в святилище беседуют глава полицейского управления Родни Харрис и отец О'Коннор. Тут собрались и гражданские; среди прочих какие-то люди в штатском, совсем мне незнакомые. Стоят, растерянно озираются – сразу видно, приехали издалека.

Жду удобного случая перекинуться словцом с начальством и священником.

– Да-да, я понимаю, – говорит отец О'Коннор. На нем длинная светлая ряса, придающая ему безмятежный и величественный вид. Стоит, пальцы переплетены на животе. Я ощутила укол совести, ведь мы не виделись с самой Пасхи.

– Святой отец, я не могу согласиться, – повторяет Харрис. У него дряблое некрасивое лицо, рыжие редеющие волосы зализаны на макушку. Шеф полиции – невысокий человек с рыхлым телом, генетически запрограммированным на полноту, этакий поваренок Пиллсбери в синем пекарском комбинезоне. Харриса не назовешь милым человеком, он далеко не добр и терпеть не может властных женщин. Мне с самого начала было непонятно, почему он назначил своим замом Диану Брэй; могу лишь заподозрить не вполне праведные мотивы.

– Воля Господня непостижима, – говорит отец О'Коннор и тут замечает меня. – Доктор Скарпетта! – Он с улыбкой берет мою руку в свои ладони. – Замечательно, что вы пришли. Я был с вами в мыслях и молитвах. – Пожатие его пальцев и свет в глазах выдают осведомленность о том, что происходит в моей жизни, и сострадание. – Как рука? Может, выберете время и заглянете ко мне?

– Спасибо, святой отец. – Протягиваю руку Харрису. – Ваш отдел переживает не лучшие времена, – говорю ему. – И лично вы, в частности.

– Очень грустно, очень, – отвечает тот, посматривая на других пришедших и сухо, торопливо пожимая мне руку.

Последний раз мы с Харрисом виделись в доме Брэй, когда он вошел в ее спальню и его взгляду предстало чудовищное зрелище. С этого момента между нами будто стена выросла. Зря он туда явился. Для его визита не было особых причин, а видеть труп своей заместительницы в таком виде, униженной и растоптанной, некрасиво. Я испытываю особую неприязнь к людям, до которых не доходит, что к месту преступления надо относиться уважительно. Для Харриса взглянуть на мертвую Брэй было все равно что вытереть об нее ноги, показать, кто здесь главный, лицезреть униженного соперника. Я быстро просекла его натуру, и от него это не укрылось.

Прохожу к святилищу, спиной чувствуя на себе взгляд.

Трубы органа выдувают торжественный церковный гимн, на передних скамьях рассаживаются люди. Богатые витражи пылают ликами святых и сценами распятия, мерцают мраморные и латунные кресты. Скоро начинается служба. Торжественно одетые незнакомцы, которых я заметила чуть раньше, входят вместе со священником. Молодой крестоносец поднял большой серебряный крест, а какой-то мужчина в черном костюме – глазурованную золотую с красным урну с кремированными останками Дианы Брэй. Следом идет пожилая пара, держась за руки и утирая слезы.

Всех собравшихся приветствует отец О'Коннор, и я узнаю, что почтить память покойной приехали из Нью-Йорка, Делавэра и Вашингтона родители и два брата, которые очень любили Диану.

Служба прошла быстро и без особых премудростей. Отец О'Коннор окропляет урну святой водой. Произнести панегирик и слова прощания вызвался лишь один из присутствующих, Харрис, да и то его речь звучала сухо и косноязычно.

– Диана с радостью отдалась профессиональному долгу и не жалела себя во благо общества. – Он неловко застыл на кафедре и зачитывает по бумажке. – Каждый день она выходила на службу, зная, что подвергает свою жизнь опасности, ибо такова работа полиции. Мы учимся смотреть смерти в глаза и не бояться.

Мы знаем, каково быть одному, когда тебя ненавидят, и все равно нам не страшно...

Поскрипывают деревянные скамьи, присутствующие ерзают. Отец О'Коннор, склонив голову набок, с доброй улыбкой на устах слушает оратора. Я уже не обращаю на Харриса внимания, думаю о своем. Еще никогда мне не доводилось бывать на столь бесплодной службе, даже коробит. Сама литургия, хор, отпевание и молитвы как-то не звучат, исполнены без чувства, потому что Диана Брэй никого не любила, в том числе и себя. Отпущенное она прожила быстро и бурно, ничего не оставив в душах близких.

Мы молча расходимся в сырой темной ночи, разбредаемся по автомобилям, чтобы укатить прочь. По своему обыкновению, когда я не хочу лишних встреч и разговоров, я иду торопливо, уставившись под ноги. Вот и теперь стремлюсь скрыться, как вдруг спиной ощущаю чье-то присутствие. Оборачиваюсь, отпирая машину, и кто-то выходит из темноты мне навстречу.

– Доктор Скарпетта? – Неверный свет уличных фонарей подчеркивает изящные черты, глаза скрыты глубокой тенью. На женщине длинная шуба из норки, ее лицо как будто знакомо. – Честно говоря, не рассчитывала, что вы здесь появитесь, хотя, поверьте, очень тому рада, – добавляет она.

У нее нью-йоркский говор. И тут до меня доходит...

– Я – Хайме Бергер, – говорит она, протягивая мне руку в лайковой перчатке. – Хотелось бы с вами побеседовать.

* * *

– Вы разве были на службе? – сами собой вылетели слова. Я ее в церкви не приметила. Уж не поджидала ли меня приезжая прокурорша на парковке, пока шла служба? – Вы были знакомы с Дианой Брэй?

– Нет, только теперь начинаю узнавать. – Бергер поднимает воротник, изо рта клубами выходит пар. Бросает взгляд на часы, подталкивает винтик взвода. Люминесцентное табло загорается бледно-зеленым. – Вы сейчас не на работу?

– Вообще-то не собиралась, но если дело того требует, могу и заехать, – без особого энтузиазма сообщаю я. Она хочет поговорить об убийствах Ким Льонг и Дианы Брэй. И, разумеется, по поводу найденного в порту тела, предположительно брата Шандонне. Впрочем, если покойному и суждено узреть правосудие, то не в этой стране. Так она дает понять, что Томас Шандонне тоже пропал зазря. Ладно, забираюсь на водительское сиденье «навигатора».

– Как находите машину? – Вопрос прозвучал жутко нелепо при данных обстоятельствах. Такое чувство, что меня проверяют, примеряются ко мне. С первого взгляда ясно, что Бергер никогда ничего не делает без веской на то причины. Она с любопытством разглядывает внедорожник, который мне одолжила Анна, пока мой седан по странному стечению обстоятельств остается вне досягаемости.

– Я ее позаимствовала. Наверное, вам лучше следовать за мной, – говорю ей. – В некоторых кварталах в темное время нельзя теряться.

– Я тут хотела отыскать Пита Марино. – Она направляет дистанционный ключ на свой белый джип «Мерседес ML 430» с нью-йоркскими номерами. Мигают фары, щелкает дверной замок. – Пожалуй, лучше встретиться и переговорить сразу всем вместе.

Завожу мотор, поеживаясь от холода. Ночь выдалась сырая, с веток капает ледяная влага. Под гипс пробирается промозглый холод и, нащупав трещинки в моем несчастном локте, просачивается в самые нежные, чувствительные места, где обитают нервные окончания. Те начинают ныть, напоминая о себе болезненными раскатистыми толчками. Посылаю Марино сообщение на пейджер, и только сейчас до меня доходит, что я не знаю, какой номер телефона в машине Анны. Придерживая руль пальцами сломанной руки и поглядывая в зеркало заднего обзора, не потерялась ли Бергер, пытаюсь нашарить в ранце мобильник. Долгие минуты ожидания, и Марино перезванивает. Рассказываю ему о происшедшем, и тот реагирует со свойственным ему цинизмом, за которым, впрочем, угадывается некое более сильное чувство: злость или недоброе возбуждение.

– Ясненько. Ну, в совпадения я не верю, – рубит он сплеча. – Ты пошла на похороны Брэй, и как бы случайно там оказывается Бергер? Ее-то с какой стати туда занесло, хотелось бы знать?

– Понятия не имею. Только вот если бы я была на ее месте, в чужом городе, и понятия не имела, кто есть кто, тоже первым делом отправилась бы на похороны Брэй и посмотрела, кому местная знаменитость небезразлична, – делаю логическую выкладку. – А она разве тебя в известность не поставила? При личной встрече вчера вечером? – Выдаю как есть. Интересно, до чего они там договорились.

– И словом не обмолвилась, – отвечает он. – Других забот было по горло.

– Например? Или это тоже секрет? – с вызовом добавляю я.

Марино довольно долго безмолвствует. Наконец отвечает:

– Слушай, док, меня все это не касается. Проблемы нью-йоркские, я просто делаю, что велят – и все. Если тебя что-то волнует – спроси сама. Она как раз ждет. – Он говорит жестко, с обидой в голосе. – Знаешь, я сейчас в очаровательном местечке, Мосби-Корт, и у меня других дел по горло, кроме как бегать, поджав хвостик, за важной фифой!

Мосби-Корт – далеко не королевское предместье, а один из семи спальных районов города. Там стоят дома по новым проектам, четыре из которых названы в честь выдающихся жителей Виргинии: актера, просветителя, преуспевающего владельца табачной фабрики и героя Гражданской войны. Надеюсь, Марино занесло в район новостроек не из-за очередной перестрелки.

– Ты мне, случаем, не собираешься работенку подкинуть? – спрашиваю я.

– Опять понтового пришили. – Ничего смешного в этом зашифрованном послании не вижу. Циничные слова Марино означают, как правило, что на улице убили молодого чернокожего мужчину. Возможно, расстреляли в упор – из-за наркотиков или просто из-за того, что он посмел появиться в безлюдном месте в дорогом спортивном костюме и баскетбольных кроссовках. И как обычно, никто ничего не видел.

– Встретимся в терминале, – мрачно говорит Марино. – Через пяток минут подъеду.

Снегопад совсем прекратился, на улице довольно тепло – по крайней мере, город еще не заиндевел под слоем мерзлой слякотной жижи. Повсюду в центре развешаны праздничные украшения, над головой горят белые гирлянды, в которых щербинками проглядывают потухшие лампочки. Перед Джеймс-центром понаставили машин: любопытные созерцают светящуюся громаду вылепленного из огней оленя, а на Девятой сквозь голые ветви вековых деревьев выступает залитый светом округлый купол Капитолия; по соседству – нежно-желтый особняк, в каждом окне которого мягко мерцают свечи. Из стоящих у парадного подъезда машин выходят разодетые парочки в вечерних нарядах. И тут я, к своему ужасу, вспоминаю, что сегодня губернатор устраивает рождественский ужин для местного руководства. Я самолично, уже месяц с лишним назад, выслала ему визитку с подтверждением о прибытии. Боже ты мой. Губернатор Майк Митчелл и Эдит, его жена, непременно заметят мое отсутствие. Повинуясь мимолетному импульсу, я уже собралась было свернуть к особняку, но тут вспомнила про Бергер. Лучше не дергаться. Нет, не смогу заскочить даже на четверть часа. Куда мне Бергер девать? Не с собой же... Горестно улыбаюсь и качаю головой. Сидя в темной кабине, представляю, как на меня там посмотрят, а уж если пресса пронюхает – и подумать страшно.