Текст книги "Последняя инстанция"

Она безо всякого выражения на лице просматривает снимки.

– Господи, их будто зверь в клочья рвал. Совсем как в моем деле со Сьюзан Плесс. Запросто можно принять за ее фото. Я уже готова поверить в существование нечистой силы. Есть теория, что легенды про оборотней так и зародились и основаны они на реальных историях о людях, страдающих гипертрихозом.

Не знаю, то ли она пытается щегольнуть передо мной своими познаниями и подготовкой, то ли уйти от разговора про Марино. Встречает мой взгляд.

– Ваш совет я ценю. Вы с ним бог знает сколько уже вместе работаете, так что Марино наверняка не такой уж и пропащий.

– Да нет, лучшего следователя здесь не сыскать.

– Дайте-ка угадаю: при первой встрече он был так же несносен.

– Несносен по сей день, – отвечаю я.

Бергер улыбается.

– Мы с Марино не все успели проработать, а по некоторым вопросам не пришли к общему знаменателю. Он явно не привык прислушиваться к советам. У нас в Нью-Йорке все иначе. К примеру, копы не имеют права арестовать подозреваемого в убийстве, не заручившись согласием окружного прокурора. Мы сами всем заправляем, и, говоря по чести, – она берет в руки отчеты из лаборатории, – в результате дело только выигрывает. А Марино испытывает крайнюю потребность за все отвечать, быть главным и чрезмерно вас опекает. Ревностно относится ко всем чужакам, вторгающимся в вашу жизнь, – подводит она итог, пробегая глазами отчеты. – Алкоголь по нулям, только у Дианы Брэй три сотых. Перехватила баночку пива с пиццей незадолго до того, как к ней заявился убийца. Как думаете? – Она раскладывает фотографии на столе. – Еще не видела, чтобы человека так изувечили. Да, его обуяла ярость, невероятная похоть, вожделение... Не знаю, есть ли такое слово, чтобы описать то, что им двигало.

– Злоба им овладела, вот что.

– А по наркотикам можно его проверить?

– Проведем обычные тесты. Но это займет несколько недель, – говорю ей.

Она сортирует фотографии, раскладывая их, будто пасьянс.

– А каково вам? Вы представляете, что могли бы оказаться на их месте?

– Стараюсь об этом не думать.

– О чем же тогда думаете?

– Изучаю ранения, смотрю, что они мне скажут.

– И что же?

Беру в руки фотографию Ким Льонг – красавица, талант, со всех сторон примечательная особа, работала, чтобы оплатить учебу в медицинском колледже.

– Рисунок кровью, – описываю я. – Открытые участки тела до последнего дюйма покрыты кровавыми завитками. Такой у него ритуал: пальцами рисует.

– Умертвив жертву.

– Предположительно да. На этом снимке отлично просматривается огнестрельная рана на передней части шеи. Задеты сонная артерия и позвоночник. Когда убийца волок Ким в подсобку, тело ниже шеи у нее было парализовано.

– Женщина истекала кровью из перебитой артерии.

– Бесспорно. Вот, он тащил ее мимо этих полок; здесь все забрызгано, как бывает при артериальном кровотечении. Хлестало словно из фонтана. – Склоняюсь ближе и придвигаю к Бергер еще несколько фотографий. – Размашистые мазки; чем дальше он ее волок, тем они ниже и слабее становились.

– Жертва была в сознании? – Бергер помрачнела.

– Травма позвоночника не обязательно смертельна.

– Сколько жертва могла прожить при кровотечении такой интенсивности?

– Счет идет на минуты.

Подбираю фото со вскрытия: позвоночник уже извлечен из тела и лежит поверх зеленого полотенца, рядом – белая пластмассовая линейка для масштаба.

– Позвоночный столб по всей длине гладкий, кремового цвета, за исключением места контузии между пятым и шестым шейными позвонками: здесь кость яркая, пурпурно-синяя и частью расчленена в месте огнестрельной раны, там, где пуля попала в шею. Ее моментально парализовало, – поясняю я, – но контузия означает, что у нее все еще было кровяное давление, сердце билось, судя по тому, что на месте убийства все забрызгано артериальной кровью. Так что, возможно, пока он ее тащил за ноги по рядам в подсобку, жертва находилась в сознании. Единственно, не скажу, долго ли.

– Значит, Ким Льонг видела, что происходит и как из шеи хлещет кровь, пока не истекла до смерти? – Бергер стремится понять случившееся, глаза горят.

– И опять же все зависит от того, как долго несчастная находилась в сознании, – напоминаю я.

– Вдруг она была в сознании все то время, пока убийца тащил ее по проходу?

– Не исключено.

– Она могла говорить или кричать?

– Вряд ли раненая была способна на какие-то действия.

– Однако то, что никто не слышал криков, еще не значит, что она была без сознания?

– Да, вовсе не обязательно, – отвечаю я. – Если у вас рана в шее, вы истекаете кровью и вас волокут...

– Особенно некто с его внешностью...

– Да. Тут голоса лишишься с перепугу. Если уж на то пошло, он мог на нее и прикрикнуть.

– Хорошо. – Бергер, похоже, удовлетворена. – Откуда нам известно, что маньяк тащил Льонг за ноги?

– От волос остался след на полу – кровь размазалась, и от пальцев – она руки за голову закинула. Если вы парализованы и вас тащат за лодыжки, то руки раскинутся в стороны. Вы когда-нибудь в детстве изображали «снежных ангелов»? Ну, когда падаешь спиной в сугроб?

– Послушайте, естественной реакцией было бы схватить себя за горло, зажать рану, разве нет? – спрашивает Бергер. – А она этого сделать не может; она вообще бессильна что-либо предпринять. Зато все понимает и страшится уготованной участи. – Прокурор смолкает, чтобы придать весомости словам. Она всегда держит в уме присяжных, и, надо сказать, свою репутацию заслужила по праву. – Эти женщины испытывали неописуемые мучения, – тихо добавляет моя собеседница.

– Вне всяких сомнений. – Блуза на мне вымокла от пота, и стало зябко.

– Вы ожидали той же участи? – Она смело глядит на меня, будто вызывая на откровенность: что пронеслось у меня в мозгу в миг, когда Шандонне ворвался в дом и попробовал набросить мне на голову свое пальто? – Вы помните, о чем тогда думали? Что почувствовали? Или все случилось слишком внезапно?..

– Внезапно, – хватаюсь за мысль. – Да, очень быстро. Мгновение – и вечность. Когда мы напуганы и боремся за жизнь, ощущение времени нас покидает. Это не научный факт, а мое личное наблюдение, – добавляю я, оживляя в памяти обрывочные воспоминания.

– Значит, для Ким Льонг минуты тянулись часами, – произносит Бергер. – Видимо, гонка с Шандонне по вашей большой комнате продолжалась несколько минут. А сколько вам тогда показалось по времени? – Ее сильно занимает этот вопрос.

– Как будто... – мучительно силюсь найти подходящее определение. Сравнить не с чем. – Как миг... взмах ресниц. – Дар речи меня покинул; я стою, вспотевшая и озябшая, и смотрю в пустоту перед собой.

– Как взмах ресниц? – в легком недоумении вопрошает Бергер. – Не объясните, как это понять?

– Реальность вроде как идет рябью, словно ветер по воде. Все чувства вдруг обостряются. Ты не думаешь, есть только животный инстинкт самосохранения. Ощущаешь колебания воздуха, будто видишь их. Все как в замедленной съемке, наслаивается кадр за кадром. И ты все примечаешь, каждую мелочь, любой пустяк. Кажется, будто... хм...

– Продолжайте: кажется, будто... – помогает мне Бергер.

– Да. Ты видишь, – ищу нужные слова, – у него каждый волосок на руке – прозрачный, как хирургическая мононить, как леска. И он... вроде как счастлив.

– Счастлив? Даже так? – тихо спрашивает Бергер. – Шандонне улыбался?

– Я бы не назвала это улыбкой. Скорее радостный оскал животного при виде свежего мяса, дикий голод, вожделение, первобытное счастье. – Делаю глубокий вдох, сосредоточившись на противоположной стене, где висит календарь с заснеженным рождественским пейзажем. Бергер замерла, неподвижно сложив на столе руки. – Тут трудность не в том, чтобы заметить, а в том, чтобы не забыть, – продолжаю уже вразумительнее. – Потрясение испытываешь дикое, в голове будто переклинивает что-то, и не можешь вспомнить все в тех же подробностях. Или инстинкт самосохранения так срабатывает. Кое-что приходится забыть, выбросить из головы, чтобы не переживать вновь и вновь. Исцеляешься забвением. Как та женщина, которая решила пробежаться в Центральном парке, а на нее напали, избили, изнасиловали и бросили подыхать. К чему ей такие воспоминания? Вы же об этом случае наслышаны, – иронично добавляю я. Разумеется, Бергер сама вела расследование.

Помощник окружного прокурора поерзала в кресле.

– Но вы-то все помните, – тихо возражает она. – И видели, что Шандонне выделывает со своими жертвами. Тяжелые разрывы тканей лица, – зачитывает фрагменты из отчета о вскрытии Льонг. – Обширные осколочные переломы правой теменной кости, распространяющиеся вниз, к средней линии черепа... двустороннее субдуральное кровоизлияние... Разрыв мозговой ткани, сопровождающийся субарахноидальным кровоизлиянием... Вдавленные переломы черепа, при которых внутренняя поверхность черепа вошла в низлежащие слои мозга... Паутинные трещины... Свертывание крови...

– Спекшаяся кровь, или кровяные сгустки, обнаруженные в местах повреждений, означают, что жертва была жива как минимум шесть минут с момента нанесения удара. – Беру на себя привычную роль посредника, выступающего от лица покойного.

– Чертовски долго, – замечает Бергер; представляю, как она просит присяжных посидеть в бездействии шесть минут, чтобы стало понятно, какой это срок.

– Кости лица раздроблены, а здесь, – касаюсь фотографии, – осколки кости и разрывы кожи, нанесенные неким инструментом, оставляющим округлые вытянутые отметины.

– Бил пистолетом наотмашь.

– Да, в случае Льонг мы имеем дело именно с пистолетом. С Брэй он использовал специальный инструмент.

– Обрубочный молоток.

– Я вижу, вы неплохо информированы.

– Такая уж у меня забавная привычка.

– Он готовился к преступлениям заранее, – продолжаю я. – Не схватил что под руку подвернулось, а принес инструмент с собой. А здесь явственно отпечатались, – выбираю очередную сцену ужаса, – синяки от костяшек. Маньяк приложился кулаками. С этого ракурса видны бюстгальтер и свитер, валяющиеся на полу. Складывается впечатление, что он сорвал их голыми руками.

– На основании чего такие выводы?

– Под микроскопом заметно, что волокна тканей не разрезаны, а разорваны, – отвечаю я.

Бергер изучает общую сводку телесных повреждений.

– Да, пожалуй, я еще не встречала столько следов от укусов, нанесенных человеком. Как обезумел. Грыз до остервенения. А нет причин подозревать, что он действовал под воздействием наркотиков?

– Не могу сказать. Недостаточно информации.

– А при личной встрече как вы его нашли? – спрашивает она. – В субботу, когда на вас напал Шандонне вскоре после полуночи? И, кстати говоря, насколько я понимаю, у него был тот самый молоток. Обрубочный, если не ошибаюсь?

– Это вы хорошо сказали – остервенение. В самую точку. А насчет наркотиков не уверена... Да, с собой у него был обрубочный молоток, когда он пытался на меня напасть.

– Пытался? Будем придерживаться фактов. – Бергер устремила на меня внимательный взгляд. – Этот человек не просто попытался на вас напасть, а фактически напал. Однако вы спаслись. Вы молоток хорошо разглядели?

– Придерживаться фактов? Хорошо. Это был какой-то инструмент. Впрочем, я знаю, как выглядит обрубочный молоток.

– Что вы помните? «Взмах ресниц». – Она ссылается на мои недавние ассоциации. – Бесконечные минуты, волосы на руках мерцают на свету, как хирургическая мононить.

Перед глазами встала витая черная рукоять.

– Точно помню спираль, – изо всех сил стараюсь я. – Врезалась в память – такая необычная. У обрубочного молотка рукоятка как толстая черная пружина.

– Уверены? Именно это вы видели, когда он за вами погнался? – Она толкает меня на откровенность.

– Смутновато, но припоминаю.

– Нам бы лучше, чтобы вы припоминали не смутно, а яснее.

– Я видела кончик, острие, как большой черный клюв. Он уже замахнулся, чтобы меня ударить. Да, точно. Обрубочный молоток, нисколько не сомневаюсь.

В голове проснулась ясность.

– В пункте первой помощи у Шандонне взяли кровь на анализ, – делится информацией Бергер. – Наркотики, алкоголь – по нулям.

Проверяет меня. Ведь она не только что узнала результаты анализов, а все это время помалкивала – слушала, каковы мои впечатления. Хочет убедиться, что я способна объективно выступать по собственному делу. В состоянии ли строго придерживаться фактов.

В коридоре слышатся шаги Марино, и он входит с тремя стаканчиками горячего кофе. Ставит их на стол и подталкивает мне.

– Ваших предпочтений не знаю, так что получайте со сливками, – грубо обращается он к Бергер. – А я, с вашего позволения, заправлюсь по полной, с сахарком. Не собираюсь себя голодом морить.

– Насколько серьезно положение человека, которому в глаза попал формалин? – спрашивает меня Бергер.

– Смотря как быстро их промыть, – честно отвечаю я, будто рассуждаем мы теоретически и речь не идет о том, что я кого-то покалечила.

– Боль, должно быть, адская. Это кислота, ведь так? Видела я, что после формалина с тканями делается.

– Если достаточно долго выдержать ткань в формалине или ввести ее шприцем, скажем при бальзамировании, – поясняю я, – тогда да, ткань твердеет, на бесконечно долгий срок сохраняя свои свойства.

Только вот не слишком-то Бергер интересует теория формалинизации. Вряд ли ее волнует и тяжесть нанесенных Шандонне увечий. Такое чувство, что сейчас для нее главное – как я отношусь к тому, что причинила ему боль и, наверное, сделалгаинвалидом. Она ничего не спрашивает: смотрит и примечает. Непростой у нее взгляд, осязающий, как пальцы хорошего хирурга, который ощупывает плоть в поисках аномалий или слабого места.

– Кто-нибудь знает, кого ему назначили в адвокаты? – напоминает о своем существовании Марино.

Бергер пригубила кофе.

– Вопрос на миллион.

– Значит, не имеете представления. – В словах Марино сквозит подозрительность.

– Очень даже имею. И знаю наверняка, что лично вас это не порадует.

– Ага, – произносит он. – Легко предугадать. Не было еще такого адвоката со стороны защиты, от которого я был бы без ума.

– Во всяком случае, это не ваша проблема, а моя. – Она снова ставит Марино на место.

Тут уже и я ощетинилась.

– Знаете что, – говорю, – я тоже не приветствую того, что Шандонне будут судить в Нью-Йорке.

– Прекрасно вас понимаю.

– Очень сомневаюсь.

– Мы тут кое-что обсудили с вашим дорогим мистером Райтером. Я могу в точности рассказать вам, как будет проходить суд над монсеньором Шандонне, если он останется в Виргинии. – Бергер говорит спокойно, со знанием дела и самую малость с издевкой. – Суд закроет глаза на то, что он выдавал себя за полицейского, а покушение на жизнь низведет до проникновения в жилище с преступными намерениями. – Она помедлила, наблюдая за моей реакцией. – Он ведь вас пальцем не тронул, вот в чем загвоздка.

– Было бы куда хуже, если бы тронул, – отвечаю я, стараясь демонстрировать пробуждающуюся неприязнь.

– Да, он, может, и занес молоток для удара, но фактически так вас и не коснулся. – Не сводит с меня глаз. – За что мы все ему очень признательны.

– Знаете, есть поговорка: почитают тебя только в гробу. – Беру чашку кофе.

– Райтер готов сильно расстараться, чтобы все обвинения вынести на единое слушание. К тому же вы кем себя видите на суде? Экспертом? Свидетелем? Или жертвой? Тут вопиющее противоречие. Вы либо будете выступать как судмедэксперт, и тогда нападение на вас вообще никто рассматривать не станет, либо будете фигурировать как уцелевшая жертва, и тогда по вашему делу будет свидетельствовать кто-то другой. А то и хуже. – Она умолкла для пущей значимости. – Райтер просто будет ссылаться на ваши отчеты. У него это, похоже, входит в привычку, насколько я наслышана.

– У этого клоуна поджилки дырявые, как носки, – говорит Марино. – А док права: нельзя Шандонне спускать с рук того, что он сделал с ней и с теми двумя беднягами. По нему электрический стул плачет. Уж тут бы мы его точно поджарили.

– При условии, что доктора Скарпетту не дискредитируют как свидетеля. Знаете, капитан, шустрый защитник быстренько воду замутит: свидетель пребывает в стрессе и сторона заинтересованная.

– Да не важно, – говорит Марино. – Шандонне все равно здесь судить не будут. Я же не маленький. Быстренько его умыкнули, теперь засадят где-нибудь, и можно умничать сколько угодно, нас к суду и на пушечный выстрел не подпустят.

– А что он там натворил в Нью-Йорке, два года назад? – спрашиваю я. – Ты наслышан?

– Ха, – изрекает Марино, поражая своей осведомленностью. – Это отдельная история.

– Может ли статься, что у его семейки есть лапа и в моем любимом городе? – незатейливо предполагает Бергер.

– Да у них наверняка свой пентхаус, – кривится Марино.

– А в Ричмонде? – продолжает Бергер. – Ведь Ричмонд – перевалочный пункт у контрабандистов по трассе Нью-Йорк – Майами.

– Еще какой, – отвечает Марино. – Пока их хорошенько не прижали, Ричмонд они здорово обрабатывали. А теперь пойман с наркотой или оружием – получай срок в федералке. Впрочем, если группа и в Майами развернулась – а это нам доподлинно известно благодаря Люси, которая здорово там набедокурила, – и если у них есть связи с Нью-Йорком, тогда ничего удивительного, что товар и в Ричмонд когда-то заносило.

– «Заносило»? – вопрошает Бергер. – А может, и по сей день «заносит»?

– Думаю, Управлению по борьбе с контрабандой здесь еще порядком работы. Разгребать и разгребать, – говорю я.

– Ага, – хмыкает Марино.

Многозначительная пауза, которую нарушает Бергер:

– Ладно, раз уж вы сами об этом заговорили. – Судя по всему, она намерена поведать нечто, что мне придется не по вкусу. – Как видно, у АТФ появились проблемы. А заодно и у ФБР, И у французской полиции. Они намеревались под предлогом ареста Шандонне получить ордер на обыск семейного особняка. Надеялись найти там что-нибудь незаконное и прикрыть всю шарашку. Только вот есть одно «но»: непонятно, как привязать Шандонне к семье. Мы ничем не можем доказать его личность: ни паспорта, ни свидетельства о рождении, ни водительских прав – никаких свидетельств того, что этот нелепый человек вообще существует. Только ДНК – настолько сходная с ДНК найденного в вашем порту человека, что есть основания считать их родственниками. Вероятно, даже братьями. Однако присяжных это не убедит. Нужно нечто более осязаемое.

– А семейка, разумеется, ни за что на свете не признает оборотня своим отпрыском. – Марино ужасно картавит по-французски.

– Потому и записей о нем не существует ни в каких источниках. Как же, в семье могущественных Шандонне родился урод с волосатой задницей, маньяк и серийный убийца!

– Подождите-ка, – вклиниваюсь я. – Разве он не назвался при аресте? Откуда всплыло это имя, Жан-Батист Шандонне?

– Конечно, назвался. – Марино потирает лицо ладонями. – Эх, покажите ей видеопленку, – вдруг выпаливает он. Не представляю, что у них там за пленка, но Бергер отнюдь не рада, что про нее зашла речь. – Доктор имеет право знать, – добавляет капитан.

– У нас здесь новый виток информации по обвиняемому с неопределенной личностью, но совершенно четким профилем ДНК. – Бергер пытается обойти тему, которую только что попытался протолкнуть Марино.

«Что еще за пленка?» – думаю я, проникаясь примитивным ужасом.

– Она у вас при себе? – Марино с неприкрытой враждебностью созерцает Бергер. Они сидят и поедают друг друга глазами, точно пытаясь раздавить противника силой мысли.

Марино помрачнел. С возмутительной наглостью хватает портфель, швыряет перед собой на стол, будто намереваясь позариться на его содержимое. Бергер опускает руку поверх портфеля и упреждающе смотрит на Марино.

– Капитан! – Ее тон обещает серьезные неприятности.

Пит отдергивает руку, горя злобой. Бергер расстегивает замок, и все ее внимание устремляется на меня.

– Я намерена показать вам запись. – Она взвешивает каждое слово. – Просто не собиралась делать это сию минуту... – Прекрасно держит себя в руках, хотя и чувствуется, что страшно разозлена. Вынимает из плотного конверта кассету, встает и вставляет ее в магнитофон. – Кто-нибудь знает, как пользоваться этим приспособлением?

Глава 11

Включив телевизор, протягиваю Бергер пульт.

– Доктор Скарпетта, – начинает она, не обращая на Марино ни малейшего внимания, – прежде чем перейти к делу, не помешает вкратце обрисовать организацию окружной прокуратуры в Манхэттене. Как я уже говорила, кое-что в нашей работе отличается от того, к чему привыкли здесь, в Виргинии. И мне хотелось бы просветить вас, прежде чем вы посмотрите запись. Вы знакомы с нашими процедурами на случай убийства?

– Нет, – отвечаю я. Нервы напряжены до предела, в ушах шумит.

– Если в городе произошло убийство или задержан подозреваемый, помощник окружного прокурора в любое время суток, в любой день недели обязан быть на связи. В Манхэттене наши ребята не имеют права произвести арест, не получив санкцию прокурора. Это необходимо для того, чтобы все, начиная с выдачи ордера на обыск, производилось должным образом. Уже стало практикой то, что прокурор либо его помощник выезжает на место, где было совершено преступление, или, в случае ареста подозреваемого, если тот выразил желание дать показания.

Капитан Марино, – холодно обращается она, – вы начинали в полицейском управлении Нью-Йорка. Впрочем, возможно, эту процедуру вы еще не застали...

– Не застал, – глухо говорит Пит; физиономия его пылает после недавнего инцидента.

– О вертикальном правосудии слышали?

– Что-то из «Камасутры»? – язвит Марино.

Бергер пропускает реплику мимо ушей.

– Изобретение Моргентхау, – добавляет она, обращаясь ко мне.

Роберт Моргентхау – окружной прокурор Манхэттена вот уже без малого четверть века. Он легенда, и Бергер явно нравится работать под его началом. Что-то кольнуло в душе. Неужели зависть? Нет, скорее, тоска. Я устала. Мной все больше овладевает чувство собственного бессилия. У меня только и есть один Марино; ярких идей и инициативы от него вовек не дождешься, персонаж не легендарный, порой меня раздражает одно его присутствие.

– Делом с самого начала и до конца занимается прокурор. – Бергер объясняет принципы устройства вертикального правосудия. – Не возникает недоразумений вроде таких: начинаешь допрашивать свидетеля или пострадавшего, а с ним до тебя поработали три, а то и четыре специалиста. К примеру, если за дело берусь я, то, в прямом смысле слова, начинаю на месте преступления и заканчиваю в суде. И тут уж никаких сомнений в аккуратности исполнителя. Если повезет, мне удастся переговорить с обвиняемым до того, как ему назначат защитника; само собой, ни один адвокат не позволит, чтобы я общалась с его клиентом. – Она нажимает кнопку «пуск» и включает запись. – На этот раз мне повезло: я перехватила Шандонне до того, как ему успели назначить адвоката. Поступившись гуманностью, я начала допрос в три утра, прямо в больнице, мы разговаривали уже несколько раз.

Скажу вопиющую банальность, однако, услышав подобную новость, я была потрясена: невероятно, все-таки Жан-Батист Шандонне пошел на контакт.

– Да, я застигла вас врасплох, – риторически замечает Бергер, будто за ее словами стоит скрытый смысл.

– Можно сказать и так, – отвечаю я.

– Вероятно, вы не до конца осознаете, что покушавшийся на вас преступник способен ходить, говорить, пользоваться жвачкой, пить пепси? Не исключено, что в ваших глазах он даже не совсем человек? – предполагает она. – А что, если вы на самом деле считаете Шандонне оборотнем?

Вообще-то я не видела его, когда он стоял по ту сторону двери и вполне убедительно изображал представителя власти: «Полиция. У вас все в порядке?» Секунду спустя передо мной предстало чудовище. Именно чудовище. Монстр, который набросился на меня, сжимал в руке черную железку, напоминавшую орудие пыток из лондонского Тауэра. Он рычал и вопил, изрыгая нечеловеческие звуки. Зверь.

Губы Бергер тронула усталая улыбка.

– Теперь вы понимаете, в чем состоит вся трудность, доктор Скарпетта. Шандонне не безумен. Он не сверхъестественное существо. Нам не хотелось бы, чтобы присяжные применяли особое мерило к обвиняемому в столь плачевном состоянии здоровья. А кроме того, я хочу, чтобы они увидели его таким, каков этот тип сейчас, пока он не отмоется и не предстанет перед ними в костюме-тройке. Присяжные должны оценить в полной мере, какой ужас испытывали жертвы. Вы со мной согласны? – Она взглянула мне прямо в глаза. – Может, тогда в их умах шевельнется тень подозрения, что ни одна женщина в здравом уме не пригласила бы его в свой дом.

– Что? Он утверждает, будто его пригласили? – У меня во рту пересохло.

– И не только это, – отвечает Бергер.

– Я за всю жизнь столько чуши собачьей не слышал. – В голосе Марино сквозит отвращение. – Накануне вечером захожу в его палату. Ну, сказать, что с ним хочет побеседовать госпожа Бергер. Так он спрашивает, какая она из себя. Ничего не добавляю, все слово в слово. Я говорю: «Не многим в ее присутствии удается сохранять присутствие духа. Ты понял, чувачок? Кроме шуток».

«Чувачок». Я ошеломлена. Наш здоровяк назвал убийцу «чувачком».

– Проверка. Раз, два, три, четыре, пять. Раз, два, три. – Пошла запись, и экран заполняет стена из шлакобетона. Камера фокусируется на пустом столе, к которому придвинут стул. Где-то за кадром звонит телефон.

– Поганец поинтересовался, как у нее фигурка. Я надеюсь, госпожа Бергер, вы мне простите эту вольность. – В тоне Марино слышится неподдельный сарказм: он все еще злится на нее по каким-то неведомым мне причинам. – Я только повторяю, что сказал этот гаденыш. Ну, я ему и отвечаю: «Слушай, я уже сказал, в ее присутствии крыша у многих съезжает. По крайней мере у тех, у кого есть чему съезжать».

Руку даю на отсечение, не было у них такого разговора. Сомневаюсь, что Шандонне интересовала внешность Бергер. Скорее всего капитан сам намекнул на сексапильность заезжей прокурорши, чтобы убийце захотелось с той пообщаться. Вспомнился вчерашний вечер, когда, направляясь к машине Люси, Марино сыпал пошлыми комментариями в адрес Бергер – мне даже противно стало. Сил нет терпеть этого мачо с его мужланскими выходками и тупым скотством.

– В чем дело, в конце-то концов? – Я взорвалась; так и хотелось окатить Марино холодной водой, остудить пыл. – Неужели в каждый разговор обязательно надо вклинивать части женского тела? Марино, ты мог бы сосредоточиться на деле и оставить свои навязчивые идеи о размере женских сисек?

– Проверка: раз, два, три, четыре, пять, – снова звучит голос оператора. Телефон умолк. Слышится шарканье. Приглушенные голоса. – Вы будете сидеть за этим столом. Вот стул, сюда. – Узнаю знакомые интонации Марино; кто-то стучится в дверь.

– Дело как раз в том, что задержанный заговорил. – Наша собеседница снова взглянула на меня, точно прощупывая глазами, пытаясь определить мои слабые места, воспаленные участки. – И рассказал немало.

– Но чего нам это стоило... – Капитан злобно уставился на телеэкран. Так вот в чем дело. Марино помог устроить их беседу, хотя главное – у него и самого был повод пообщаться с преступником.

Вот картинка остановилась, и я вижу только то, что находится прямо передо мной. В поле зрения появился большой живот Марино – капитан выдвигает из-за стола деревянный стул; некто в темно-синем костюме с сочным красным галстуком помогает ему усадить на стул Жан-Батиста Шандонне. Тот в синей больничной пижаме с короткими рукавами, с рук свисают спутанные пряди вьющегося шелковистого меха цвета светлого меда. Волосы выглядывают из треугольного выреза рубашки, тянутся вверх по шее омерзительными длинными завитками. Он опускается на стул, и в кадр попадает его голова, укутанная в марлю от середины лба до кончика носа. Из-под повязки видны полоски выбритой кожи, белесой как молоко, будто никогда не видевшей солнца.

– Будьте добры, можно мне пепси? – спрашивает Шандонне. Он без наручников, ничто не сковывает его движений.

– Крышку отвинтить? – спрашивает Марино.

Ответа не последовало. Перед камерой проходит наша гостья в костюме шоколадно-коричневого цвета, с накладными плечами. Садится напротив задержанного. Я вижу только ее затылок и плечи.

– Еще хочешь, чувачок? – Так Марино обращается к человеку, который посягал на мою жизнь.

– А можно закурить? – интересуется тот.

У него французский акцент, мягкий, тягучий. Шандонне – сама любезность, олицетворение спокойствия. Я смотрю на экран, но мне с трудом удается следить за происходящим. Будто электрический ток по всему телу прошел. Это посттравматический синдром: меня трясет, нервы дергаются, точно брызжет горячее сало на сковороде; голова опять раскалывается.

Темно-синий рукав с белой манжетой на миг заслоняет стол, и перед французом появляется пачка «Кэмела», а также прохладительное. Знакомый бумажный стаканчик, синий с белым, из больничного кафетерия. Со скрипом отодвигается стул, и «синий рукав» подносит огонек к сигарете Жан-Батиста.

– Мистер Шандонне. – Бергер говорит спокойно и деловито, точно ей каждый день доводится общаться с мутантами и серийными убийцами в одном лице. – Для начала представлюсь. Меня зовут Хайме Бергер, я обвинитель от окружной прокуратуры Нью-Йорка на Манхэттене.

Шандонне подносит к лицу руку и касается повязки. Наружная сторона его пальцев покрыта бледным, бесцветным, как у альбиноса, пухом. Длиной, пожалуй, с полдюйма, будто он совсем недавно обрился. Перед глазами пронеслись мимолетные воспоминания: эти же самые руки, пытающиеся меня схватить, грязь под нестрижеными ногтями. Только теперь я обратила внимание на угадывающиеся под одеждой мышцы – довольно крепкие, но не выпирающие, как у культуристов, помешанных на снарядах, а жесткие и узловатые, как у животного; физическая оболочка человека, использующего, подобно дикому зверю, свое тело для добывания пищи, борьбы и бегства, для выживания. Его сила опровергает наше предположение, что он вел затворнический и довольно оседлый образ жизни, таясь от мира в элегантном особняке на острове Святого Людовика.

– С капитаном Марино вы уже встречались, – замечает Бергер. – Инспектор Эскудеро из прокуратуры нашего округа будет снимать разговор на камеру, а это – специальный агент Джей Талли из полицейского Управления по контролю за оборотом алкоголя, табака и оружия.

Визитерша пристально за мной наблюдает – стараюсь не смотреть на нее, всеми силами сдерживая вопрос: «Как здесь оказался Джей?» В мозгу проносится мимолетная мысль, что его привлекают, прямо-таки безудержно притягивают, именно такие женщины, как она. Достаю из кармана своего жакета платок, чтобы смахнуть со лба холодный пот.

– Вы знаете, что наша беседа записывается на видеопленку, не так ли? Возражений не имеете? – говорит Бергер с экрана.