Текст книги "Дверь № 3"

35

В среду утром мы сожгли машину времени. После обеда мы с братом сидели в баре с видом на океан в Санта-Монике, пили «Гиннесс» и жевали попкорн. Какой-то оборванец с серым мешком для мусора, по виду бездомный, собирал на пляже пустые бутылки. Хоган окликнул его и отдал всю мелочь из своего кармана. «Благослови вас Бог», – хрипло проговорил бродяга и заковылял прочь в сторону прославленного калифорнийского заката, который в тот вечер особенно удался, по-видимому, подкрашенный смогом. Бурые заросли морских водорослей покачивались за полосой бурунов, напоминая пятна разлившейся нефти. Время от времени из их чащи показывалась черная остроконечная голова морской выдры. Монотонный шум прибоя заглушал все посторонние звуки, создавая иллюзию интимности и располагая к откровенному разговору. Я поведал Хогану все, что знал о машине времени, и рассказал о последних событиях. Он слушал внимательно, не перебивая, потом сказал:

– Ну что ж, хоть попробовал.

– Попробовал? – удивился я.

– Ну да. Получил свой шанс. Некоторым и этого не дано. – Я недоумевал. Что он имел в виду? Неужели мои отношения с Лорой? Он продолжал, озадачив меня еще больше: – Вот, к примеру, отец с матерью – они по крайней мере были вместе.

Тут уж я не выдержал:

– Хоган, ты видел когда-нибудь, чтобы они целовались, обнимались… хотя бы радовались друг другу?

Он задумался.

– Иногда играли в карты. – Я насмешливо фыркнул, он покраснел. – Брак – это не только поцелуи, Джон.

– Да я как бы и сам уже не мальчик, – возмутился я. – Во всяком случае, женщины у меня были, и не одна… Может, мне не так уж и везло, но… – Хоган улыбнулся. – Ну ладно, наверное, я и в самом деле мало что понимаю.

Мимо нас, распугивая чаек, пробежали дне стройные блондинки. Мы проводили их взглядом.

– Ты все такой же идеалист, – вздохнул Хоган. – Весь в мать.

– Что? – Я не верил своим ушам. – Хоган, мне никогда в жизни никто не говорил, что я похож на мать!

– Я вовсе не хотел тебя обидеть! – запротестовал он. – Она кому угодно сто очков дала бы вперед.

– Ну, приведи хоть один пример, в чем я на нее похож? – не унимался я.

Хоган ответил не раздумывая:

– Ты слишком много от себя требуешь. Я расхохотался.

– Очем ты говоришь? Мать была требовательна только к другим!

– А ты вспомни ее слова: «Я никогда не требую сделать то, от чего сама бы отказалась». Разве не так?

– И что?

– Ты знаешь, как строга она была к людям. Представь теперь, что это должно было значить для нее самой! Потому она и не умела прощать. Просто не могла. Ведь она так и не простила себе, что вышла за отца.

Таких слов я от Хогана прежде никогда не слышал и не был уверен, что хочу слышать теперь. Казалось, я ступаю на запретную территорию, опасную и неисследованную. Мне стало страшно.

– Она сама тебе об этом сказала?

– Нет, отец. Помнишь, как она вечно прохаживалась по поводу его одежды? «У тебя совсем нет вкуса, Роберт». -

Хоган криво усмехнулся. – И еще плевалась, когда считала перхоть с его костюма.

– Было дело.

– Она все время давала понять, что отец недостоин ее. Он был ее билетом, и она не могла себе простить, что воспользовалась им.

– Билетом? – не понял я.

– Ты же помнишь все ее рассказы. Как они бедствовали в Дублине без горячей воды и с туалетом но дворе. Как ей приходилось спать с сестрами в одной постели.

Я хорошо это помнил. В изложении матери прошлое всегда представало серым: серые стены, серые улицы, серое небо… И нам с Хоганом неизменно внушалось, что мы не ценим того, что у нас есть.

– Мать гордилась своим прошлым, – сказал я.

– Нет, она его ненавидела! Она гордилась, что сумела оттуда вырваться! – возразил Хогап. – Все ее сестры повыходили замуж, и ей уже казалось, что она до самой смерти останется с родителями. Но вот появился лихой американский солдатик – ее счастливый билет. Так же, как и ты, впрочем.

– Я?

– Ну да, – усмехнулся Хоган. – А ты как думал?

– Но… но… как только я перестал слушаться, я стал для нее никем!

– Потому что она сама была никем! – Хоган отпил пива и снял нижней губой следы пены с верхней – в точности как делал отец. – Отец говорил, что это у нее из Ирландии. Иметь сына-священника там считается очень почетным. Мать отца Доннелли – это почти титул. Когда ты разрушил ее надежды, она осталась никем. Просто женой отца.

– И твоей матерью, – напомнил я.

– Я полностью принадлежал отцу, – отмахнулся Хоган. – Ее сыном был ты. Любимым сыном.

– Брось! Я был ее игрушкой, комнатной собачкой, не более того. Какая же это любовь?

– По крайней мере кое-что. У нас и того не было. – На лице его помнилось привычное печальное выражение, глаза увлажнились.

Я сжал стакан в руке, будто собирался швырнуть ему в голову.

– Хватит нести чушь! Тоже мне знаток души! Начитался популярных статей и изображаешь тут из себя…

– Не надо так, Джонни, – вздохнул Хоган.

Я обвел глазами зал, словно искал поддержки.

– Человек, который продает машины и лижет пятки клиентам, чтобы они купили коврик для салона за шестьдесят долларов, будет учить меня морали!

– Ковриками я не занимаюсь, – возразил Хоган, гневно выпятив подбородок. – И я не понимаю, что такого аморального в продаже машин!

Я все не унимался.

– Человек, который влюбился в пришельца, будет читать мне лекции по… – Я осекся. А сам-то я чем лучше? И что па меня вдруг нашло? Почему мне так важно опровергнуть слова Хогана? Если пациент так себя ведет, значит, ты попал в точку, не так ли, Джон? Я закурил и продолжал уже более спокойно: – Итак, ты считаешь, что я должен быть благодарен за то, что стал объектом навязчивой опеки матери, для которой был «билетом». Что еще за билет, скажи на милость? Какой такой билет?!

– Перестань, Джонни. Я отпил еще пива.

– Хоган, хватит придуриваться, а? Ну какой из тебя психоаналитик? И не надо больше говорить, как мне повезло с мамочкой! Мне это неприятно. Поверь, тебе вряд ли было бы приятно, стань ты се любимым сыночком.

– Я и не мог им стать, – пожал он плечами.

– Ну конечно, – ехидно согласился я. – У тебя же был отец. Л вот я даже не чувствовал, что он мой отец.

– Он и не был…

– Я никогда не мог… ЧТО ТЫ СКАЗАЛ???

Хоган снова пожал плечами.

– Он не был твоим отцом. Ты был не его сыном… Да что с тобой?

Я трясущейся рукой поставил стакан.

– Если ты хочешь сказать, что меня усыновили, то я видел свидетельство о рождении.

– Нет, ты был как Иисус, – сказал Хоган, посмотрев па волны. Потом снова взглянул на меня. – Иосиф вырастил его как родного…

События прошедшего гола научили меня ничему не удивляться, но тут… Однажды я был в Лос-Анджелесе во время землетрясения. Четыре с половиной балла, не так уж много, и тем не менее. Вот ты стоишь на твердой земле, и вдруг пол уходит у тебя из-под ног. Стены дрожат, стекла трескаются, деревья во дворе исполняют какой-то причудливый танец…

Что делать?

Куда бежать?

Когда это кончится?

Кто я такой, черт побери?

Серая чайка тяжело опустилась на перила и, наклонив голову, вопросительно глянула па меня. Я тупо наблюдал, как на поверхность пива всплывают, а потом лопаются, пузырьки. Перед глазами стояла мать. Она была в голубом воскресном платье и поправляла семейные фотографии, висевшие на стене. Кто эта женщина? Оказывается, я совсем ее не знал. Голова ломилась от вопросов.

– Значит, отец… – с трудом выговорил я.

– Женился на ней, когда она уже была беременна, – кивнул Хогаи.

– Когда он тебе сказал?

– Перед самым концом.

– Почему ты не сказал мне?

– Я обещал ему не говорить, пока жива мать.

– Он знал об этом, когда женился?

– Нет.

Я пришел в ужас.

– Значит, она обманула его?

Хоган заерзал на стуле.

– Ну да, вроде того. Только он не возражал. Любил ее, понимаешь?

Я вспомнил отца на больничной койке, с запотевшей кислородной маской на лице. Последние его слова, которые тогда прозвучали неуместно, теперь казались исполненными мудрости и любви. «Веселись», – сказал мне человек, которого я, выходит, совсем не знал. Так или иначе, мое уважение к нему вдруг выросло неимоверно.

– Не возражал? Растить чужого ребенка?

– Он ни о чем не жалел, – кивнул Хоган. – «Бывает, что люди совершают ошибки, – сказал он мне. – У твоей матери были проблемы. Я постарался их решить». И еще: «Она была самой трудной сделкой в моей жизни. И не самой удачной». – Он вытер рукой запотевший стакан. – Отец считал, что она всю жизнь не могла отделаться от стыда. За то, что использовала его. За свой позор. Она надеялась, что сделает тебя священником, и это искупит все. Ты станешь не плодом греха, а даром Божьим.

– Да, так она меня называла. – Я стукнул кулаком по столу. – Черт побери, вот ведь история! Святая женщина, гордость Детройта, оказывается, трахалась направо и налево, залетела, выскочила замуж за кого попало и стала портить всем жизнь, потому что они, видите ли, не соответствовали се высоким «стандартам»! Печально, просто слов нет.

– Когда ты наконец вырастешь? – вздохнул Хоган.

– Что?

– Кончай хныкать, говорю! Ты такой же, как мать.

– Я не…

– Помнишь, как она вечно возилась с домом? Мыла, чистила, натирала полы и все такое? Чуть ли не падала в обморок, когда мы забывали снять ботинки у входа. У нее была мания чистоты!

– Помню.

– Вот и с тобой то же самое. Жизнь грязна по природе своей. Ты не можешь этого признать, потому что слишком строг к самому себе. И к другим тоже, поэтому так стремишься их исправить… Во всяком случае, – добавил он, – так думает Энджи.

Я долго молчал, глядя в стол. Чайка давно улетела. Хоган продолжал с улыбкой:

– А все ваши бесконечные разговоры на кухне? Про Бога и все прочее? Вы как будто все время старались убедить сами себя, что все в порядке, что Бог вас любит… Мы с отцом животы надрывали от смеха, когда вас слушали.

Это было бы смешно, не будь оно так грустно.

– Ладно, хватит на меня наезжать, мне и так паршиво.

– Ну вот, опять…

Я изо всех сил тер лоб, словно пытался вытащить что-то из головы. И когда, интересно, брат успел так поумнеть? Или это я дурак и просто обманывал себя всю жизнь, считая себя выше его, чтобы оправдать материнское обожание? Получается, что я вырос в окружении людей, которых совсем не знал. Мать, отец, теперь еше и брат… Так, наверное, чувствовал себя белый американец, выросший среди индейцев, когда узнал, что он не ирокез.

– Хоган, ты за полчаса сделал то, на что мне с пациентом потребовалось бы. наверное, лет пять.

– С клиентом, – поправил он, почесывая свой пивной животик.

– Ну да, – кивнул я.

– Энджи говорит, пациенты бывают у врачей, а у Джонни клиенты.

– Да, конечно, – повторил и с улыбкой, позволяя ему насладиться своей маленькой победой. – Не знаю, что и сказать. Ты на многое открыл мне глаза, а я даже не поблагодарил тебя.

– Можешь дать мне денег, если тебе так легче, – подумав, сказал он, и мы долго смеялись, не в силах остановиться, вызывая добрые улыбки окружающих. Когда мы наконец успокоились, Хоган устало зевнул. – Ну что, возьмем еще нива?

36

На следующее утро мы с Хоганом и Сол должны были прямым рейсом лететь в Детройт. Я попросил портье разбудить меня телефонным звонком, чтобы успеть собраться, но проснулся гораздо раньше и отлично выспался. Хоган еще вовсю храпел, свернувшись на диванчике, Аймиш дремал в клетке. Сол мог быть где угодно… и когда угодно. Я выбрался из постели и не одеваясь подошел к окну. Серые волны одна за другой разбивались о пирс, полускрытый туманом. Меня мучило смутное ощущение, что я вспомнил что-то важное, но что? В голове кишели обрывки старых воспоминаний и каких-то совершенно не нужных подробностей: очередь на матч «Пистонз» 1968 года, все до одного школьные учителя, разговоры с давно забытыми знакомыми… Откуда все это взялось? Желтоватый потолок с паутиной трещин, который я рассматривал из своей детской кроватки. Комбинация цифр, открывавшая замок в спортивной раздевалке. Приятель, который «зачитал» у меня любимую книгу. Моя первая девушка… Вот она ловит раков ночью на берегу озера. Свет фонаря отражается в глазах двумя горящими угольками. Она задирает свитер, обнажая еще едва заметные груди. Я помнил ее имя и помнил, как ударил ее. К моему удивлению, в памяти сохранилось и то, что не имело никакой ценности. Даты, время с точностью до минут, места, где я побывал хоть однажды. Рост Ринго. Имя автора «Птичьей песни» из детского сборника. Кто еще умер в день убийства Кеннеди. Номера телефонов всех моих клиентов. Даже телефон родителей Нэнси.

Поддавшись внезапному порыву, я набрал его. Оказалось, что Нэнси уехала в другой штат. Узнав номер, я сумел ей дозвониться и, не дав опомниться, стал извиняться. Сказал, что вел себя как скотина, что высоко ценю и уважаю ее и если кто и виноват в нашем разрыве, то только я один.

– Я знаю, – ответила она с обычной грубоватой прямотой.

– Ты больше не сердишься?

– Нет, – рассмеялась Нэнси. – Даже забавно. Трудно найти менее подходящих друг другу людей, чем мы с тобой.

Потом она сказала, что должна сообщить мне важную новость. Уж я-то имею право знать. Теперь у нас есть дочь. Я чуть не лишился дара речи.

– Но… Нэнси, это невозможно. Ты же пила таблетки!

– Я уже давно их бросила.

– Почему?

– Ну, ты же помнишь! Мой врач очень беспокоился насчет побочных эффектов, и его новая ассистентка – помнишь, странная такая? – поставила мне ту шведскую штуковину…

– М-м… Я не…

– Ну как же, я тебе рассказывала! Чудная медсестра – она еще все время сосала ириски. Эдриен, кажется…

Святые угодники! Нэнси и в самом деле говорила мне о какой-то новой сестре. Выходит, перед тем, как подсунуть Лору, они пытались стерилизовать мою старую подружку!

– Только я почти сразу передумала, – продолжала Нэнси. – Взяла все и вытащила. Очень уж было неприятное ощущение. Она потом каждую неделю спрашивала, как дела, а я врала, что все в порядке. Надоела мне до смерти своими звонками.

– Но послушай… – Я напряг память. – К черту врача! Когда мы расстались, то уже полгода не были вместе.

– Были.

– Нэнси… – укоризненно вздохнул я. – Я бы такое помнил.

– Вот как? Это при твоей-то памяти? Помнишь конец июля, когда я зашла, чтобы забрать веши? Ты тогда нализался мартини и бормотал какую-то ерунду про свою мать и церковь. Совсем плохой был. Я тебя отвела в постель и сама легла.

– Э-э… Надеюсь, я тебя не заставлял?

Нэнси презрительно фыркнула.

– Да где тебе… Мне хотелось. А потом, – вздохнула она, – я собиралась уезжать и думала, что мы больше не увидимся.

– Извини. Совсем вылетело из головы.

– Все в порядке, Морж. Я и сама тогда выпила для храбрости. Если бы ты попросил, я бы, может, даже осталась. Хотя глупо, конечно.

Странно, что холоки до этого не докопались. Наверное, Нэнси просто никогда мне не снилась – не того она сорта женщина. А может быть, мое «бормотание о церкви» нарушило контакт? Или дело в том, что я напился и вырубился? Может, и так.

– Так или иначе, прими мои поздравления, папочка! – усмехнулась она.

Я вспомнил об итальянском фокусе с иглой, который показывал Сол. Он сказал, мальчик и девочка… Мальчика уже нет. Значит, у меня есть дочь. Я стал отцом. С минуту я молча смотрел в окно. По небу плыли облака – медленно, сонно, словно времени для них не существовало.

– Как ее зовут? – спросил я. Нэнси не знала. Закрытая информация. – Что? Ты не хочешь, чтобы я видел собственного ребенка?

– С ней все в порядке, Джон. Я даже не знаю, в какой штат ее отправили. Когда она вырастет, то сама решит, видеться ей с нами или нет.

Я не сразу сообразил.

– Ты что, отдала ее приемным родителям?

– Конечно.

При том образе жизни, который вела Нэнси, такой выход представлялся самым разумным. Работа, работа и ничего, кроме работы. Роды прошли нормально. Разумеется, искусственные, под наркозом. Никаких романтических бредней эпохи 60-х Нэнси не признавала. Один раз покормила грудью и отдала.

После этого темы для разговора почти иссякли. Она попросила разрешения оставить у себя несколько моих томов Юнга. Я не возражал. Мы немного поболтали, вспоминая тс немногие приятные мелочи, которые оживляли пашу запутанную совместную жизнь, и пожелали друг другу всего хорошего.

Повесив трубку, я долго стоял и смотрел в окно. Перед моими глазами возникло видение, переполнившее меня счастьем. Светловолосая девочка с глазами Нэнси позвонила и дверь. Она продавала шоколадные батончики – в благотворительных целях, в пользу школы. Черный шоколад и нежная белоснежная начинка. Теперь, подумал я, любая девочка, которую я встречу на улице, в магазине, где угодно, может оказаться моей дочерью. Чудесное, доселе незнакомое чувство: мне сделали подарок, и я даже не знаю, кого благодарить.

Настали новые времена. Я снова, как выражается Хоган, «встал в строй». Опять практикую, как и раньше, с той только разницей, что клиентам теперь приходится подстраиваться под мое необычное расписание: первыми я принимаю тех, кто пришел позже. В минуты отдыха мне часто приходит на ум Лора. Фотография, которую я взял у нее с обещанием уничтожить, висит на стене кабинета рядом с дипломами как напоминание о том, что в жизни всегда есть место тайне. На снимке остался лишь пустой дверной проем, «дверь номер три», в которой когда-то стояла женщина – или могла стоять. Или еще будет? Возможное прошлое. Загадка.

С Джеком и Солом я вижусь редко, от случая к случаю. Они основали приют для бездомных в центре города и добились в этом благородном деле немалых успехов. Мать Сьюзи у них главный повар. Из дома священника я переселился в плавучий дом на реке Детройт. Нам с Сьюзи там нравится: мы оба любим воду. Она даже учит меня плавать. Так что праздничными фейерверками в День Независимости мы любуемся из первого ряда, к великому страху Аймиша – он у нас первый помощник капитана. Милая птичка, хотя и с характером. Однако ко мне по-прежнему привязан и старается никому особо не демонстрировать ни своих талантов, ни моего идиотизма.

К своей новой жизни я постепенно привыкаю, хоть и с трудом. Ощущения похожи на те, которые испытываешь, когда, прочитав от корки до корки свежий воскресный номер «Новостей Единого Мира», оставляешь на полу ворох газетных страниц и отмываешь руки от типографской краски. Черные струйки стекают в белоснежную раковину, в голове водоворот фактов и цифр – чувствуешь себя гораздо ииформированнее, но нисколько не умнее. Сплю я, однако, хорошо. Есть у меня и еще одно утешение: я помню все свои сны.

Теперь все их помнят.

Перемены наступили сразу – поразительные, невероятные. Хватило одной-единственной ночи, чтобы революция в сознании стала явью. Способность сохранять сны повлекла за собой самые разнообразные последствия. Все сны стали осознанными. Оставаясь в памяти вплоть до мельчайших деталей, они способны доставлять ни с чем несравнимое удовольствие – в большей степени, чем наркотики. Неудивительно, что холоки так к ним пристрастились. Вдохновение, почерпнутое из сна, больше никуда не улетучивается. Связь снов с долговременной памятью доказана, и теперь, когда передающие линии, прежде захваченные ходоками, освободились, прошлая жизнь человека предстает перед ним во всей полноте. И что удивительно, такой мощный дополнительный приток информации вовсе не вызывает психической перегрузки, как будто скрытые резервы мозга, дремавшие в течение долгих тысячелетий, наконец пробудились.

Однако самым впечатляющим и в тоже время непонятным следствием вновь обретенных снов был экспоненциальный скачок способности людей сопереживать. Психологи предпочитают называть его «эффектом стирания фобий», а некоторые ученые считают иллюзией, вызванной стереоскопичностью сознания. Политики самых разных направлений сошлись на том, что это проявление эволюционного скачка, неизбежного в развитии человеческого вида, но практические выводы, как всегда, делают прямо противоположные. Словом, никто пока внятного объяснения не предложил. Более того, Сол полагает, что точной теории никогда и не будет, поскольку речь идет о веши неосязаемой. Так или иначе, уход холоков позволил человечеству преодолеть барьеры, разделяющие отдельные сознания, и достичь желанного единства – своего естественного состояния. Наша психика перестала подвергаться вторжениям извне, и инстинктивно воздвигнутые защитные укрепления стали не нужны. Подозрительность, ненависть, образ врага остались в прошлом. Многие привычные понятия и предубеждения пришлось сбросить, как теплую одежду в жаркий день. Сохранять их стало просто смешно. Это так же удивительно, как если бы рабовладелец в один прекрасный день проснулся и почувствовал себя аболиционистом.

В сохранении снов важны не столько они сами, сколько доступ, который они дают к тем секретам, которые холоки, наши несчастные потомки, невольно у нас украли. Теперь, проникнув в самую глубину своего «Я», мы обнаружили, что не одиноки, что мы одна семья, что у нас общие страхи, общие надежды и общие сны. Мы все живем в одном счастливом сне. Простая истина, которую наш видный хронолог Б. Д. Уайет так емко изложила в своей знаменитой статье по теории снов «Врага больше нет»: «Боль, разделенная с другим существом, уменьшается, а радость, наоборот, возрастает». Это вновь обретенное сокровенное знание, несущее радость и волю к жизни, человечество больше никогда не потеряет.

Впрочем, говоря о будущем, я несколько увлекся. «Дальше живут драконы», как писали на полях старинных географических карт. Или «приходи завтра», как сказал Волшебник страны Оз девочке Дороти.

У нас вполне достаточно хлопот в нашем настоящем. Знание, может быть, и сила, но знать заранее так же полезно, как покупать трехконтактную вилку для обычной розетки. Так говорит Сол, и даже он не берется предсказать, какие тайны хранит будущее. Когда затихли пертурбации, вызванные переменами, то казалось, что человечество наконец вступило в эру благоденствия и старые демоны нищеты и войны сгинут навеки. Однако все оказалось не так просто. Новая эра принесла с собой множество непредвиденных проблем, которые до сих пор кажутся нам неразрешимыми.

Для путешественников во времени, таких как я, все еще сложнее. Мне так и не удалось научиться управлять своими скачками. Молитвы, как выяснилось, помогают исключительно Солу, то же самое можно сказать и о всякого рода религиозных амулетах. Я продолжаю блуждать в невероятном мире, где следствия порождают причины, а время течет так, как ему заблагорассудится. Впрочем, ничего страшного: у каждого есть свои трудности. Просто остальные не знают, что случится в следующий момент, а я не знаю, когда этот следующий момент настанет. Баскетболом я увлекаюсь теперь меньше, чем прежде: смотреть матч задом наперед – сомнительное удовольствие. С книгами дело обстоит лучше – заранее знать конец не всегда так уж плохо, все зависит от книги. Секс… Иногда все начинается с кульминации – тут уж дело вкуса. Главная моя беда – невозможность толком поддерживать дружбу. Дело тут даже не в путанице со временем. Я сам хорошо помню, как раздражался, когда Сол исчезал на полуслове, и как мучился, пытаясь разобрать смысл его бессвязных реплик. Он, безусловно, милый и смешной, и я к нему очень привязан, но терпеть его сколько-нибудь долго не смог бы никто. Путешественники во времени всегда так действуют на нормальных людей. На нас просто нельзя положиться: мы пропускаем дни рождения, не приходим на свидания и вообще постоянно подводим тех, кто живет с нами рядом. Даже будущее предсказываем как-то не так, вроде тех ярмарочных магов, которые говорят что угодно, кроме того, что у них спрашивают.

К счастью, моя возлюбленная отличается завидным терпением.

Сьюзи всегда знает, когда у меня только что был скачок. По выражению лица. По ее словам, у меня в эти моменты такой вид, будто я вышел из темноты и жду, пока глаза привыкнут к свету. Такое бывает нередко. Я пытался объяснить, что чувствую, но она лишь махнула рукой: «Все понятно: обрезанные кадры, сдвинутая перспектива – как в кино восьмидесятых».

Более мой, как же я люблю ее.

На самом деле при скачке все, конечно, не так. Это вообще ни на что не похоже. Как объяснить человеку, живущему по законам обычного времени, ту реальность, которая ему не подчиняется? Все равно что объяснять Камасутру малолетнему ребенку. Например, я с удивлением обнаружил, что даже Сол запомнил события последнего сумасшедшего года совсем не так, как я. Что касается моего брата, то он запомнил еще меньше. Однако Хоган лучше понимает меня, и именно он посоветовал мне записать все это. Когда излагаешь свою жизнь в более или менее хронологическом порядке, то легче сориентироваться психологически, установить подобие логической последовательности, обрести почву под ногами. Найти свое место.

Есть и другая причина.

Я скучаю по своей дочери.

Первый раз в жизни скучаю по кому-то, кого никогда не видел.

Я думаю о тебе.

Надеюсь, что ты счастлива.

Интересно, встречались ли мы когда-нибудь.

Аймиш говорит, что я становлюсь сентиментальным. Он читает мою историю с самого начала и обильно комментирует, сидя у меня на голове и наблюдая за синими буковками, которые выстраиваются ряд за рядом на голографическом экране. Даже помогал мне печатать и остался весьма доволен, хотя его оранжевый клюв плохо приспособлен для такой работы, не говоря уже о грамматических ошибках.

Да ну его, пусть пишет свою собственную книгу.

Эта книга для тебя.

Она будет ждать на одном из сайтов – там, где, по словам Сола, ты ее найдешь. Хоть так узнаешь что-то о своем пропавшем отце. Я хочу сказать, что очень горжусь тобой. Насколько мне известно, ты станешь той, чья жизнь изменит мир. Ты не должна бояться, потому что, моя дорогая доченька, это случается с каждым.

Может быть, тебе уже все известно и без меня – если перемены уже начались. Если же ты читаешь мои слова в одном из возможных прошлых, в которых пока все по-старому, не печалься. Утро настанет. Завтра… или послезавтра. Или прямо сейчас.

Сам не знаю когда.

Я живу в будущем. Помню настоящее. Предвижу прошлое.