Текст книги "Подлинная история Анны Карениной"

Язык танца

В “Анне Карениной” есть несколько ключевых сцен, не понимая значения которых, мы ничего не поймем и во всем романе, потому что в этих сценах закладываются не только главные сюжетные линии, но и главные смыслы.

Одной из ключевых сцен является бал, на котором Анна и Вронский танцуют… что?

Боюсь, что большинство читателей, давно не обращавшихся к тексту романа, на этот вопрос ответят: конечно, вальс! Анна, кружащаяся в вальсе с Вронским под изумленно-обиженным взглядом Кити – ведь это с ней, с ней он должен был вальсировать! – стала в некотором роде хитовой кинематографической “картинкой”. И опять-таки боюсь, что многие читатели удивятся, когда узнают, что не только Анна не танцевала с Вронским вальс на балу, но вальс он танцевал именно с Кити.

Кити появляется на балу, уверенная в своей неотразимости…

Кити была в одном из своих счастливых дней. Платье не теснило нигде, нигде не спускалась кружевная берта, розетки не смялись и не оторвались; розовые туфли на высоких выгнутых каблуках не жали, а веселили ножку. Густые косы белокурых волос держались как свои на маленькой головке. Пуговицы все три застегнулись, не порвавшись, на высокой перчатке, которая обвила ее руку, не изменив ее формы. Черная бархатка медальона особенно нежно окружила шею. Бархатка эта была прелесть, и дома, глядя в зеркало на свою шею, Кити чувствовала, что эта бархатка говорила. Во всем другом могло еще быть сомненье, но бархатка была прелесть. Кити улыбнулась и здесь на бале, взглянув на нее в зеркало. В обнаженных плечах и руках Кити чувствовала холодную мраморность, чувство, которое она особенно любила. Глаза блестели, и румяные губы не могли не улыбаться от сознания своей привлекательности.

И мы тоже не можем не любоваться этим прелестным созданием, словно самой природой созданным для счастья, и забываем о том, о чем ни на секунду не забывает автор. Накануне бала Кити нанесла жестокую душевную рану мужчине, который куда больше, чем Вронский, был достоин ее любви. Она отказала Константину Левину.

Левин никогда не решился бы сделать предложение Кити, если бы не имел для этого достаточного основания. Да, он мог сколько угодно сомневаться, в силу своего “дикого” характера… Кстати, “диким” его называет Стива во время обеда, добавив: “Все вы, Левины, дикие”. И это лишний раз говорит о том, что Левин – это Толстой, потому что о “дикости толстовской породы” постоянно шутили в семье Толстых. Так вот… Левин мог сколько угодно сомневаться в успехе своего сватовства, но он не решился бы на него, если бы не чувствовал за собой права на это.

В XIX веке предложения руки и сердца не делались по одному велению души. Семьи Левиных и Щербацких были давними друзьями (как и семьи Толстых и Иславиных, откуда была родом мать Софьи Берс, будущей жены Толстого). Левин часто бывал у Щербацких, то есть он был свой в этом доме. К нему благоволил отец Кити, старый князь Щербацкий, да и Кити проявляла к нему известный интерес. Наконец, Левин был не беден. Его предложение не свалилось на Кити как снег на голову. В семье Щербацких ждали этого предложения. И если бы не возник Вронский…

Роман Толстого построен на системе направленных друг на друга зеркал. И одновременно все пары зеркал, против законов физики, тоже направлены друг на друга. Они все отражают то, что отражают другие пары. Сбытие, которое произойдет на балу, станет отражением того, что уже произошло в доме Облонских и семье Щербацких. На балу случится то же: измена Анны (еще не состоявшаяся, но неизбежная), предательство Вронского (Вронский так не думает, но Кити в этом уверена) и крах семьи (отправляясь на бал, Кити свято верит, что бал станет началом ее семейной жизни с Вронским, но этого не будет; Анна, отправляясь на бал, и в мыслях не держит, что это начало конца ее семьи, но это случится). Так причудливо отражаются друг в друге зеркала, создавая самые неожиданные перспективы.

Но при чем здесь танцы? Очень даже при чем!

И все-таки почему в головах большинства людей, имеющих какое-то представление о романе, но давно его не читавших, Анна танцует с Вронским непременно вальс?

Здесь, мне кажется, постарались кинематографисты. Почти во всех известных киноверсиях “Анны Карениной” главные герой и героиня кружатся в вальсе. Мы видим это в одном из самых ранних (из сохранившихся) немом фильме “Любовь” 1927 года режиссера Эдмунда Гулдинга по мотивам романа “Анна Каренина” с Гретой Гарбо и Джоном Гилбертом в главных ролях.

То же самое мы наблюдаем в экранизации “Анны Карениной” 1948 года Жюльена Дювивье с Вивьен Ли и Кироном Муром. Кстати, в этом фильме, кроме вальса, Вронский танцует с Анной еще и полонез, а с Кити – польку. Но Кити явно страдает именно тогда, когда “сладкая парочка” танцует вальс.

В фильме Бернарда Роуза 1997 года, где роль Анны исполняет французская актриса Софи Марсо, а Вронского играет великолепный Шон Бин, мы опять-таки видим их в вихре вальса.

Ну, хорошо… Это иностранные версии. Им простительно так искажать подлинный текст романа. Но и в трех отечественных экранизациях – Александра Зархи (1967; Татьяна Самойлова и Василий Лановой), Сергея Соловьева (2009; Татьяна Друбич и Ярослав Бойко) и Карена Шахназарова (2017; Елизавета Боярская и Максим Матвеев) – все тот же бесконечный вальс.

Сговорились, что ли?

И только в голливудском фильме Кларенса Брауна 1935 года, где роль Анны во второй раз исполнила Грета Гарбо, а ее партнером по любви был Фредрик Марч, герои на балу танцуют то, что должны танцевать, а не то, что хочется режиссерам. Интересно, что консультантом фильма был Андрей Толстой из рода Толстых, хотя и не потомок Льва Николаевича. Может быть, это сыграло роль?

Напомню то, о чем и без меня многие знают. Порядок танцев на балах XIX века, не важно – придворных или частных, был строго регламентирован. В этом порядке был свой “язык”, как, разумеется, и в самих танцах. И этот “язык” был гораздо важнее той болтовни, что вели между собой дамы в креслах или мужчины за картами.

Балы открывались полонезом. Это был танец, в котором участвовали все гости, кроме тех, кому не позволял возраст. Двумя колоннами или большими фигурами (квадратом) они степенно обходили зал. Музыка была спокойная, торжественная, хореография простая. Хозяин бала шел первой парой с наиболее почетной гостьей, за ними шла хозяйка с наиболее почетным гостем. На этот танец можно было вставать и с незнакомцем. Он не нес в себе никакой особенной смысловой нагрузки. Это был, так сказать, “разогрев”, а еще хвастовство хозяев перед гостями, как пышно они устроили бал. Дамы демонстрировали свои наряды, мужчины – выправку и подтянутые животы (это я уже фантазирую). Своего рода дефиле. Большого танцевального искусства тут не требовалось. Зная это, значительная часть гостей приезжала уже ко второму танцу.

В полонезе были свои законы. Расстояние между парами не меньше метра. Если в зале было свободно, кавалеру следовало вести даму на танец впереди себя, если же тесно – идти впереди самому, чтобы теснота не доставляла неудобств его избраннице.

Полонез бывал продолжительным, поэтому опоздавшие гости могли присоединиться к танцу. Во время полонеза также был в ходу обычай “отбивания дамы”. Кавалер, которому не досталось дамы, подбегал к первой паре и, хлопнув в ладоши, отбивал даму себе, первый же кавалер переходил ко второй даме, второй – к третьей и так дальше. Последний кавалер, оставшись без дамы, либо уходил не солоно хлебавши, либо бежал отбивать даму у первой пары.

Затем начинался вальс. Бывало так, что вальсом и открывался бал, то есть обходились без утомительного и слишком ритуального полонеза. Вальс – самый эротичный танец. Партнеры находятся близко, лицом к лицу, он держит ее одной рукой выше талии, второй – за руку. Поэтому на вальс приглашать незнакомку было не комильфо. Так что неслучайно Вронский вальсирует с Кити. Они давно знакомы, Вронский бывает у Щербацких, и его считают чуть ли не ее женихом.

Вронский на балах явно ухаживал за Кити, танцевал с нею и ездил в дом, стало быть, нельзя было сомневаться в серьезности его намерений.

Впрочем, первые круги вальса Кити делает с дирижером бала Егорушкой Корсунским. Но это только делает ей честь, потому что Егорушка – лучший танцор на балу.

Однако сразу же возникает заминка… В зале появилась Анна. Кити просит Корсунского отвести ее к ней. Кити в восхищении от Анны. Она – ее идеал, ее кумир!

Кити видела каждый день Анну, была влюблена в нее и представляла себе ее непременно в лиловом. Но теперь, увидав ее в черном, она почувствовала, что не понимала всей ее прелести. Она теперь увидала ее совершенно новою и неожиданною для себя. Теперь она поняла, что Анна не могла быть в лиловом и что ее прелесть состояла именно в том, что она всегда выступала из своего туалета, что туалет никогда не мог быть виден на ней. И черное платье с пышными кружевами не было видно на ней; это была только рамка, и была видна только она, простая, естественная, изящная и вместе веселая и оживленная.

Корсунский приглашает на вальс Анну. Тогда она произносит свою знаменитую фразу: “Я не танцую, когда можно не танцевать”. Но тут приближается Вронский. Это опасный момент! Анна то ли боится встречи с ним, то ли хочет показать свой норов, свое равнодушие к нему… Так или иначе, она неожиданно меняет свое решение и все-таки идет вальсировать с Корсунским. Это и есть “язык” бала. Важно не то, что говорят. Важно, кто кого пригласил и на какой танец. Если бы Вронский на глазах Кити пригласил Анну на вальс, это было бы и оскорблением для девушки, и вызовом светским дамам. Ведь Вронский с Анной малознакомы, да большинство людей в зале вообще не знают об их встрече на вокзале, когда Вронский встречал свою матушку, а Стива Облонский – свою сестру. Зато все знают, кто муж Анны – влиятельный петербургский сановник. Анна была в шаге от компрометации, а Кити от потери репутации невесты. Обошлось! Так что Корсунский оказался весьма кстати.

Вронский подошел к Кити, напоминая ей о первой кадрили и сожалея, что все это время не имел удовольствия ее видеть. Кити смотрела, любуясь, на вальсировавшую Анну и слушала его. Она ждала, что он пригласит ее на вальс, но он не пригласил, и она удивленно взглянула на него. Он покраснел и поспешно пригласил вальсировать, но только что он обнял ее тонкую талию и сделал первый шаг, как вдруг музыка остановилась. Кити посмотрела на его лицо, которое было на таком близком от нее расстоянии, и долго потом, чрез несколько лет, этот взгляд, полный любви, которым она тогда взглянула на него и на который он не ответил ей, мучительным стыдом резал ее сердце.

Все мысли Вронского уже заняты Анной, а не Кити. Тем не менее следующий вальс он танцует с Кити.

– Pardon, pardon! Вальс, вальс! – закричал с другой стороны залы Корсунский и, подхватив первую попавшуюся барышню, стал сам танцевать.

Вронский с Кити прошел несколько туров вальса. После вальса Кити подошла к матери и едва успела сказать несколько слов с Нордстон, как Вронский уже пришел за ней для первой кадрили.

После вальса шла серия “маленьких” танцев. Кадрили, в отличие от вальса и от мазурки с котильоном, – это короткие музыкальные произведения. Ни о чем личном говорить во время кадрили было не принято. Вели легкие непринужденные беседы, веселые, ироничные. Девушка, как правило, могла быть ангажирована на кадриль еще до начала бала либо в самом начале. Список кавалеров с номерами кадрилей фиксировался в книжечке или на обратной стороне веера. Кадриль приятна, ни к чему не обязывает – во время этого танца можно как-то поближе познакомиться, пообщаться, “посмотреть всех”. Кстати, танцевать на балу более трех танцев с одним кавалером было нельзя. Так что Кити после вальса и кадрили с Вронским оставался с ним еще один танец.

Во время кадрили ничего значительного не было сказано, шел прерывистый разговор то о Корсунских, муже и жене, которых он очень забавно описывал, как милых сорокалетних детей, то о будущем общественном театре, и только один раз разговор затронул ее за живое, когда он спросил о Левине, тут ли он, и прибавил, что он очень понравился ему. Но Кити и не ожидала большего от кадрили. Она ждала с замиранием сердца мазурки. Ей казалось, что в мазурке все должно решиться. То, что он во время кадрили не пригласил ее на мазурку, не тревожило ее. Она была уверена, что она танцует мазурку с ним, как и на прежних балах, и пятерым отказала мазурку, говоря, что танцует.

И здесь наступает кульминационный момент сцены бала. Вронский приглашает на мазурку Анну. Вот это и есть самый страшный удар для Кити!

Весь бал, весь свет, все закрылось туманом в душе Кити. Только пройденная ею строгая школа воспитания поддерживала ее и заставляла делать то, чего от нее требовали, то есть танцевать, отвечать на вопросы, говорить, даже улыбаться. Но пред началом мазурки, когда уже стали расставлять стулья и некоторые пары двинулись из маленьких в большую залу, на Кити нашла минута отчаяния и ужаса. Она отказала пятерым и теперь не танцевала мазурки. Даже не было надежды, чтоб ее пригласили, именно потому, что она имела слишком большой успех в свете, и никому в голову не могло прийти, чтоб она не была приглашена до сих пор. Надо было сказать матери, что она больна, и уехать домой, но на это у нее не было силы. Она чувствовала себя убитою.

Мазурка – главный танец, который с XVIII века считался “местом”, где решались судьбы и устраивались браки. У этого танца сложная драматургия. Мазурка – танец продолжительный по времени и дающий возможность “проиграть” отношения между дамой и кавалером. По мазурке судили о мужчине, о его качествах. Он был главным и вел даму. И если пара кого-то задевала, он был виноват и извинялся. В мазурке также были возможны обмены партнерами и групповые перестроения. Но не это главное. Он – рыцарь, она – хрупкая дама сердца. Нет особой сюжетной истории, но в самой технике исполнения танца заложены гендерные роли. Мужчины, “тенькающие шпорами”, женщины, парящие “легкой походкой феи”. У женщины голова повернута к мужчине через обнаженное плечо, что придает образу романтичность и изящество. Мужчина встает перед дамой на колено и обводит ее по кругу, как бы готовый ее защитить, взять ответственность за нее. Во время мазурки можно разыграть что-то вроде “петушиного боя”, когда мужчины устраивают небольшой танцевальный батл. Громкие удары каблука, резкие взмахи руками, имитирующие натягивание поводьев, хромое па (pas boiteux), напоминающее о “ранениях в бою”. В то же время мазурка демонстрировала грациозность дам, их характер, но и постепенную “сдачу” рыцарю своего сердца.

Но и не это главное. Именно во время мазурки по бальному этикету позволялись интимные беседы. Можно было делать душевные признания, говорить о личном.

Вот о чем мечтала Кити и чего лишили ее Вронский с Анной! Отказав Левину и отправляясь на бал, она верила, что во время мазурки будет решена ее судьба и Вронский сделает ей предложение. Не во время танца, конечно. Тут была еще одна тонкость. Мазурка была последним танцем первой части бала. После мазурки шли на ужин. Пары, танцевавшие мазурку, обыкновенно ужинали вместе. Вот почему девушки особенно дорожили мазуркой.

“Мазурка – это душа бала, цель влюбленных, телеграф толков и пересудов, почти провозглашение о новых свадьбах, мазурка – это два часа, высчитанные судьбою своим избранным в задаток счастья всей жизни”, – писала поэтесса и прозаик Евдокия Ростопчина[4]4
  О значении мазурки для “языка бала”, а также о других “отражениях жизни” в романе читайте в воспоминаниях сына Толстого Сергея Львовича, которые даются в конце книги.


[Закрыть].

Вот чего лишили Кити Вронский и Анна! “Двух часов, высчитанных судьбой”, и одновременно “счастья всей жизни”. И когда потом Вронский будет говорить Анне о “счастье всей жизни”, мы должны помнить о том, что случилось на балу.

Кстати, Кити все же танцевала мазурку. Графиня Нордстон, понимая, что барышня ведет себя несообразно этикету, уединившись от всех, заставила Корсунского пригласить Кити. Но это была уже не честь для нее, а позор.

Во время танца Кити совсем другими глазами увидела Анну. Раньше она казалась ей только прелестной. Но теперь в ее прелести она видела и другое.

Какая-то сверхъестественная сила притягивала глаза Кити к лицу Анны. Она была прелестна в своем простом черном платье, прелестны были ее полные руки с браслетами, прелестна твердая шея с ниткой жемчуга, прелестны вьющиеся волосы расстроившейся прически, прелестны грациозные легкие движения маленьких ног и рук, прелестно это красивое лицо в своем оживлении; но было что-то ужасное и жестокое в ее прелести.

Впервые в описании Анны Толстой позволяет себе эпитеты “ужасное” и “жестокое”. Но этого мало.

В середине мазурки, повторяя сложную фигуру, вновь выдуманную Корсунским, Анна вышла на середину круга, взяла двух кавалеров и подозвала к себе одну даму и Кити. Кити испуганно смотрела на нее, подходя. Анна, прищурившись, смотрела на нее и улыбнулась, пожав ей руку. Но, заметив, что лицо Кити только выражением отчаяния и удивления ответило на ее улыбку, она отвернулась от нее и весело заговорила с другою дамой.

“Да, что-то чуждое, бесовское и прелестное есть в ней”, – сказала себе Кити.

“Ужасное”, “жестокое”, “бесовское”. И все это – неразрывном соединении с “прелестным”. Мы впервые видим Анну опасной. До этого она вызывала только чувство симпатии – у матери Вронского, с которой ехала в Москву в одном вагоне; у Долли, которой она помогла выйти из трудной семейной ситуации; у ее детей, которые повисли гроздью на приехавшей тете; у самой Кити, которая почти влюбилась в нее. И вдруг “ужасное”, “жестокое”, “бесовское”… Да, мы видим это глазами оскорбленной Кити. Но мы всегда на протяжении романа будем видеть героев глазами других героев.

И не забудем, что Кити – по сути, еще ребенок. Она смотрит на Анну широко распахнутыми детскими глазами (глаза Анны прищурены), но впервые видит в ней не только прелестную женщину, но и Сатану, о котором ей говорили православные батюшки, но в существование которого она едва ли до этого верила.

Нет, Анна, конечно, не Сатана. Человек не может быть дьяволом, как не может быть Богом. Но этого момента мы не должны забывать. Без него мы не поймем всего, что произойдет в романе дальше.

Сразу после мазурки Анна уезжает с бала. Бежит как преступник с места преступления. Но что же она сделала? В отношении Кити она, скорее, совершила благо. Она разрушила ее иллюзии о Вронском, который только играл чувствами девушки, не собираясь делать ей предложение. Она расчистила Кити путь к союзу с Левиным.

Ее преступление в другом. Она погубит себя, погубит Каренина и погубит Вронского.

Это и станет финалом ее мазурки.

Поезда и метели

В прозе Толстого железные дороги играют особую роль. Не говоря уже об “Анне Карениной”, где железная дорога является одним из самых важных “персонажей”, она присутствует в других его произведениях.

Действие “Крейцеровой сонаты” происходит в железнодорожном вагоне, где Василий Позднышев рассказывает соседям по купе историю своей ревности и убийства жены.

В романе “Воскресение” на станции железной дороги беременная Катюша Маслова видит в вагоне своего соблазнителя Нехлюдова. Он едет первым классом. “На бархатных креслах сидели друг против друга два офицера без сюртуков и играли в карты. На столике у окна горели отекшие толстые свечи. Он в обтянутых рейтузах и белой рубашке сидел на ручке кресла, облокотившись на его спинку, и чему-то смеялся”.

Это зрелище настолько поражает героиню, что она едва не решает покончить с собой тем же способом, что и Анна Каренина: “Пройдет поезд – под вагон, и кончено”. Но повторяться Толстой не стал. Катя осталась жива, чтобы вернуть к духовной жизни самого Нехлюдова. Зато Александр Блок в одном из самых своих пронзительных стихотворений “На железной дороге” соединил сюжеты “Анны Карениной” и “Воскресения”.

 
Под насыпью, во рву некошеном,
Лежит и смотрит, как живая,
В цветном платке, на косы брошенном,
Красивая и молодая.
 
 
Бывало, шла походкой чинною
На шум и свист за ближним лесом.
Всю обойдя платформу длинную,
Ждала, волнуясь, под навесом.
 
 
Три ярких глаза набегающих —
Нежней румянец, круче локон:
Быть может, кто из проезжающих
Посмотрит пристальней из окон…
 
 
Вагоны шли привычной линией,
Подрагивали и скрипели;
Молчали желтые и синие;
В зеленых плакали и пели.
 
 
Вставали сонные за стеклами
И обводили ровным взглядом
Платформу, сад с кустами блеклыми,
Ее, жандарма с нею рядом…
 
 
Лишь раз гусар, рукой небрежною
Облокотясь на бархат алый,
Скользнул по ней улыбкой нежною…
Скользнул – и поезд в даль умчало.
 
 
Так мчалась юность бесполезная,
В пустых мечтах изнемогая…
Тоска дорожная, железная
Свистела, сердце разрывая…
 
 
Да что – давно уж сердце вынуто!
Так много отдано поклонов,
Так много жадных взоров кинуто
В пустынные глаза вагонов…
 
 
Не подходите к ней с вопросами,
Вам все равно, а ей – довольно:
Любовью, грязью иль колесами
Она раздавлена – всё больно.
 

Стихотворение было написано Блоком в 1910 году, в год смерти Толстого. Он скончался на станции Астапово в казенном доме начальника узловой станции Ивана Озолина, расположенном рядом с железнодорожным полотном, по которому непрерывно грохотали поезда. Так что умирал Толстой буквально под стук колес.

Доктор Маковицкий, сопровождавший его во время бегства из Ясной Поляны, в своих записках утверждает, что именно железные дороги “убили” Толстого. Когда они ехали до Козельска в вагоне третьего класса, там нещадно курили. Давно бросивший курить Толстой стал задыхаться и вышел подышать воздухом на открытую заднюю площадку вагона. Но и там курили. Тогда он пошел на переднюю площадку, где курильщиков не было, но дул сильный встречный ветер. Три четверти часа, проведенные на ветру, Маковицкий назовет “роковыми”. Умер Толстой от воспаления легких. Поезд до Козельска тащился медленно, вагон сильно трясло. “Эта медленная езда по российским железным дорогам помогала убивать Л. Н.”, – напишет Маковицкий.

Толстому вообще не везло с железными дорогами. То по дороге с детьми в Самару он забудет в станционном буфете кошелек со всеми деньгами, то палец себе прищемит вагонной дверью…

Железные дороги Толстой не любил. Вернее, как… Было время, когда они ему очень нравились. Дело в том, что до 1868 года между Ясной Поляной и Москвой не было железнодорожного сообщения, пока не была проложена ветка Москва – Курск. Путь в Москву в колясках, запряженных лошадьми, занимал не один день и был утомительный, особенно с детьми.

Возможно, Толстой также всю жизнь помнил о том, как умер его отец Николай Ильич в 1837 году. Он спешил из Москвы в Тулу на важный судебный процесс и проскакал весь путь за одни сутки. Процесс он выиграл, но, выйдя из зала суда, упал и умер от “кровяного удара”. Если бы между Москвой и Тулой существовало железнодорожное сообщение, этого могло бы не случиться.

Поэтому, когда появилась возможность удобно и быстро добираться до Москвы по железной дороге, Толстой сначала это оценил. Впрочем, еще раньше, в 1857 году, он писал своей сестре Марии Николаевне о преимуществах железной дороги перед конным сообщением: “…и дешево чрезвычайно, и удобно, не чувствуешь никакой надобности в человеке (слуге. – П. Б.), даже такой неряха, как я”.

Но потом Толстой в железных дорогах разочаровался. Он считал, что путешествие по ним “нечеловечески машинально и убийственно однообразно”. Даже в экономии времени он видел недостаток: люди стали больше ездить и не всегда по делу, а просто из праздности (удобно ведь). Таким образом экономия привела к обратному результату: люди стали больше времени тратить на ненужные путешествия, отвлекаясь от насущных дел.

Это одна из парадоксальных мыслей Толстого, но она, в сущности, верна. Сегодня самолеты экономят времени еще больше. Они открыли совсем другие возможности. Добраться из России в Америку в XIX веке могли единицы, это был долгий и опасный путь через весь океан. Сегодня путь в США занимает менее одного светового дня, не говоря уже о пути в Европу. Но в итоге появилась целая порода людей, которые, много путешествуя, “живут” в самолетах.

“Лев Николаевич всегда терпеть не мог железных дорог, – вспоминал его шурин, брат Софьи Андреевны Степан Берс. – В своих сочинениях он часто высказывал это отвращение. После езды на железной дороге он всегда жаловался на ощущение, испытываемое в вагоне. На пути от станции домой он сравнит железную дорогу с ездой на лошадях и похвалит последнюю”.

Когда Толстой писал “Анну Каренину”, никаких симпатий к железным дорогам он уже не питал. В романе железная дорога, если можно так выразиться, – отрицательный персонаж. Все, что связано с ней, несет в себе опасность и в конечном итоге смерть. Под колесами поезда в начале романа погибает железнодорожный сторож, оставив жену с маленькими детьми… Под поезд бросится Анна… Вронский отправится погибать на Балканскую войну тоже в поезде…

В начале романа приближение поезда в Москву описывается Толстым по принципу нагнетания тревожного состояния у читателя. Причем первый абзац напоминает первые строки романа, где “все смешалось в доме Облонских”.

Приближение поезда все более и более обозначалось движением приготовлений на станции, беганьем артельщиков, появлением жандармов и служащих и подъездом встречающих. Сквозь морозный пар виднелись рабочие в полушубках, в мягких валеных сапогах, переходившие через рельсы загибающихся путей. Слышался свист паровика на дальних рельсах и передвижение чего-то тяжелого.

Обычное, по расписанию, прибытие поезда подается как внезапное и грозное событие, вызывающее чуть ли не панику. С приближением состава ощущение тревоги еще больше усиливается.

Действительно, вдали уже свистел паровоз. Через несколько минут платформа задрожала, и, пыхая сбиваемым книзу от мороза паром, прокатился паровоз с медленно и мерно насупливающимся и растягивающимся рычагом среднего колеса и с кланяющимся, обвязанным, заиндевелым машинистом; а за тендером, все медленнее и более потрясая платформу, стал проходить вагон с багажом и с визжавшею собакой, наконец, подрагивая пред остановкой, подошли пассажирские вагоны.

Эта визжащая собака – вроде бы незначительная деталь. Но она режет слух. Визг собаки предваряет крик жены станционного сторожа, которого через несколько минут раздавит колесами поезда. Анна сочтет это “дурным предзнаменованием” – и будет права. Но это очевидная параллель. А вот не очевидная. Вронский из благородства передает вдове сторожа через помощника начальника станции двести рублей – огромные для вдовы деньги! Но Вронскому они ничего не стоят, потому что он “страшно богат”, как говорит Облонский Левину в ресторане. Двести рублей – своего рода плата аристократа Вронского условному “народу”. И одновременно этим поступком он вызывает симпатию у Анны. Но в финале романа после гибели под колесами поезда самой Анны Вронскому придется платить по другим счетам.

Первая встреча Анны и Вронского происходит в вагоне поезда… Но стоп! А почему, собственно, мы решили, что это была первая встреча? “Первый раз Анна увидела его (Вронского. – П. Б.) на московском вокзале”, – пишет автор монографии об “Анне Карениной” Э. Г. Бабаев. Но давайте внимательно перечитаем роман. Анна и Вронский живут в Петербурге, и оба вращаются в высшем свете. Первый круг знакомств Анны – религиозный кружок Лидии Ивановны, подруги ее мужа Каренина. (Кстати, Анна религиозна, Толстой не забывает на это указать.) Второй круг – это салон Бетси Тверской, светской львицы отнюдь не высоконравственного поведения. Но Бетси – Тверская по мужу. В девичестве Бетси была Вронской. Она – двоюродная сестра Вронского. Он часто бывает в ее доме, и у них доверительные отношения. Они понимают друг друга с полуслова, примерно как Анна и Стива. Анна хотя и нечасто, но тоже бывает на званых вечерах Бетси. Поскольку Вронский тоже там бывал, странно предположить, что они не познакомились.

Когда Облонский и Вронский сталкиваются на вокзале, между ними происходит такой разговор:

– А! Ваше сиятельство! – крикнул Облонский. – Ты за кем?

– Я за матушкой, – улыбаясь, как и все, кто встречался с Облонским, отвечал Вронский, пожимая ему руку, и вместе с ним взошел на лестницу. – Она нынче должна быть из Петербурга.

– А я тебя ждал до двух часов. Куда же поехал от Щербацких?

– Домой, – отвечал Вронский. – Признаться, мне так было приятно вчера после Щербацких, что никуда не хотелось.

– Узнаю коней ретивых по каким-то их таврам, юношей влюбленных узнаю по их глазам, – продекламировал Степан Аркадьич точно так же, как прежде Левину.

Вронский улыбнулся с таким видом, что он не отрекается от этого, но тотчас же переменил разговор.

– А ты кого встречаешь? – спросил он.

– Я? я хорошенькую женщину, – сказал Облонский.

– Вот как!

– Honni soit qui mal y pense![5]5
  Стыдно тому, кто это дурно истолкует! (фр.)


[Закрыть]Сестру Анну.

– Ах, это Каренину? – сказал Вронский.

– Ты ее, верно, знаешь?

– Кажется, знаю. Или нет… Право, не помню, – рассеянно отвечал Вронский, смутно представляя себе при имени Карениной что-то чопорное и скучное.

Итак, Вронский знает, что Анна не только сестра Стивы, но и жена Каренина. Он знает, кто такой Каренин, потому что его знает весь высший свет Петербурга. Он, несомненно, видел его с Анной хотя бы в театре. Он, возможно, встречался с Анной в доме своей сестры. Но ни разу не обратил на нее внимания. Впрочем, Вронского вообще не интересовали светские дамы, он был в этом смысле “по другой части”, как большинство офицеров. И сейчас в разговоре со Стивой он смутно припоминает Анну как нечто “чопорное и скучное”.

И вдруг… Когда он встречается с Анной в вагоне, его словно током пробивает! Он проходит мимо, но тотчас оглядывается на нее, как и она на него. Он замечает множество деталей ее лица, перемены его выражений.

Что происходит в ее голове, мы не знаем, но, судя по тому, что она обернулась, он ей тоже интересен. Да, всю дорогу из Петербурга в Москву Анна проговорила с матушкой Вронского, и та бесконечно говорила ей о своем сыне, своей гордости.

– Что ж, нашли брата? – сказала Вронская, обращаясь к даме.

Вронский вспомнил теперь, что это была Каренина.

– Ваш брат здесь, – сказал он, вставая. – Извините меня, я не узнал вас, да и наше знакомство было так коротко, – сказал Вронский, кланяясь, – что вы, верно, не помните меня.

– О, нет, – сказала она, – я бы узнала вас, потому что мы с вашею матушкой, кажется, всю дорогу говорили только о вас…

Эта тонкая словесная и чувственная игра суть прелюдия того, что случится потом. Но сейчас важно не это. Важно, что Вронский и Анна знакомы, но не замечали друг друга. Поезд! Вот место, где происходит их настоящее первое знакомство и где между ними вспыхивает какое-то чувство, взаимный интерес. Но почему так? Разве в Петербурге Анна не была Анной? Той, какой мы видим ее в вагоне?