Текст книги "Подлинная история Анны Карениной"

Не была! В Петербурге она была Карениной. Выйдя замуж не по любви, она до такой степени подавила в себе женские эмоции, что Вронский, познакомившись с ней в Петербурге (вероятно, все-таки в салоне сестры), даже не запомнил ее. Она была чопорна и скучна. И она тоже словно не замечала других мужчин. Впрочем, она и мужа не замечала… как мужчину. Когда Каренин встречает ее на вокзале, она с удивлением отмечает, какие у него неприятные хрящеватые уши. “Ах, боже мой! отчего у него стали такие уши?” Она не видела его ушей раньше? Когда спала с ним в одной постели, обедала за одним столом. Не видела. И только сейчас на вокзале она впервые видит мужчину, который ей физически неприятен. В отличие от Вронского, которого она тоже словно впервые увидела в Москве.

Что же произошло? Название романа постоянно сбивает нас с толку. Мы всегда помним, что Анна – Каренина, но забываем, что Каренина она по мужу, а по рождению она Облонская, родная сестра Стивы. Смерть родителей их разлучила. Анна отправилась в провинцию к тетушке, а Стива остался проказничать в Москве и выгодно женился на Долли Щербацкой. Анна редко бывала в Москве, а Стива наезжал в Петербург только по делам. (Кстати, на хорошую должность в Москве его устроил зять Каренин, то есть, по сути, сестра Анна.) Но между братом и сестрой продолжала оставаться тесная душевная связь. Когда Стива встречает сестру в Москве, то возникает впечатление, что они не расставались ни на один день.

Анна получила отчаянное письмо от Стивы и помчалась спасать брата.

Из трогательного разговора Анны с Долли может возникнуть ложное ощущение, что она приехала спасать Долли. Нет, она приехала спасать брата!

– Долли, милая! – сказала она, – я не хочу ни говорить тебе за него, ни утешать; это нельзя. Но, душенька, мне просто жалко, жалко тебя всею душой!

Из-за густых ресниц ее блестящих глаз вдруг показались слезы. Она пересела ближе к невестке и взяла ее руку своею энергическою маленькою рукой.

Какая душевная сцена! Но насколько искренни слезы Анны? Когда после разговора Анны и Долли приезжает Стива, вызванный запиской сестры, и она отправляет его объясняться с Долли, она уже весело ему подмигивает. Когда же она настоящая? Когда плачет с Долли или когда подмигивает Стиве?

Между делом она обворожит Кити, которая приедет в гости к сестре. Между тем Кити тоже не впервые видит Анну, как и Вронский. Но какая же перемена в ней произошла, что “не успела Кити опомниться, как она уже чувствовала себя не только под ее влиянием, но чувствовала себя влюбленною в нее”?

Разговор Анны с Кити заслуживает отдельного внимания.

– О! как хорошо ваше время, – продолжала Анна. – Помню и знаю этот голубой туман, вроде того, что на горах в Швейцарии. Этот туман, который покрывает все в блаженное то время, когда вот-вот кончится детство, и из этого огромного круга, счастливого, веселого, делается путь все уже и уже и весело и жутко входить в эту анфиладу, хотя она и светлая и прекрасная… Кто не прошел через это?

Кто это говорит? Бывшая воспитанница, просидевшая взаперти в провинции со скучной тетушкой и выданная замуж за скучного человека, которого она не любила? Какая в ее жизни была “светлая и прекрасная анфилада”? Смерть родителей? Сиротство? Переезд из Москвы в провинцию? Свадьба с Карениным?

“Светлая анфилада” – это невоплощенные мечты молодой Анны о прекрасной жизни. В этом она недалеко ушла от юной Кити, поэтому они так понимают друг друга.

Анна начинает нахваливать Кити Вронского, уже зная от своего брата, что Кити в него влюблена.

– Я знаю кое-что. Стива мне говорил, и поздравляю вас, он мне очень нравится, – продолжала Анна, – я встретила Вронского на железной дороге.

– Ах, он был там? – спросила Кити, покраснев. – Что же Стива сказал вам?

– Стива мне все разболтал. И я очень была бы рада. Я ехала вчера с матерью Вронского, – продолжала она, – и мать, не умолкая, говорила мне про него; это ее любимец; я знаю, как матери пристрастны, но…

– Что ж мать рассказывала вам?

– Ах, много! И я знаю, что он ее любимец, но все-таки видно, что это рыцарь… Ну, например, она рассказывала, что он хотел отдать все состояние брату, что он в детстве еще что-то необыкновенное сделал, спас женщину из воды. Словом, герой, – сказала Анна, улыбаясь…

Но заглянем в конец романа. Почти в тех же выражениях Анна будет расхваливать Кити ее мужа Левина, после того как встретится с ним и фактически влюбит его в себя.

Анна дважды ведет себя в отношении Кити жестоко. Первый раз на балу и второй – перед гибелью. Кити еще не уверена в своей любви к Вронскому, она еще страдает от того, что отказала Левину, в которого тоже отчасти влюблена. Кити еще колеблется в своих чувствах, но Анна убеждает ее, что Вронский достоин ее любви. Строго говоря, на балу Анна совершает очень дурной поступок, как и во время второй и последней встречи с Кити, когда рассказывает ей о визите ее мужа, который (она это знает!) стал жертвой ее обаяния.

Но можно ли ее винить за это?

Поговорив с Кити, Анна мгновенно переключается на детей Долли, которые тоже в нее влюблены.

– Нет, я прежде! нет, я! – кричали дети, окончив чай и выбегая к тете Анне.

– Все вместе! – сказала Анна и, смеясь, побежала им навстречу и обняла и повалила всю эту кучу копошащихся и визжащих от восторга детей.

Выехав из Петербурга, Анна в течение одних суток успела влюбить в себя или, по меньшей мере, вызвать огромную симпатию у многих разных людей: матери Вронского, самого Вронского, Кити, Долли, детей Долли.

И это не игра. Это природный талант Облонских. Они источают вокруг себя столько теплой, светлой, радостной энергии, что, даже сами того не желая, заражают этой энергией других людей. Это великий дар, который дается редким людям. Они такие “солнечные батарейки”.

В Петербурге в вагон заходила Каренина, а в Москве из него вышла Облонская.

Но в отличие от Стивы, Анна опасна! И в результате мать Вронского возненавидит ее; Вронский лишится карьеры, а после гибели Анны и смысла жизни; Стива едва-едва не разоряет Долли, которую с ним умело помирила Анна; а беременная Кити будет кричать мужу: “Ты влюбился в эту гадкую женщину, она обворожила тебя”.

Анне не нравится, когда Долли сравнивает ее со Стивой.

Это даже оскорбляет ее.

– О, как ты это похоже сказала на Стиву! – смеясь, сказала Долли.

Анна оскорбилась.

– О нет, нет! Я не Стива, – сказала она, хмурясь.

И еще она говорит Долли о “скелетах” (тайнах), которые есть в душе каждого.

– Какие же у тебя skeletons? У тебя все так ясно.

– Есть! – вдруг сказала Анна, и неожиданно после слез хитрая, смешливая улыбка сморщила ее губы.

– Ну, так они смешные, твои skeletons, а не мрачные, – улыбаясь, сказала Долли.

– Нет, мрачные.

Анна бежит с бала, а затем из Москвы именно потому, что понимает, что, в отличие от Стивы, она опасна – и для других, и для самой себя. Она намекает об этом Долли, но простодушная Долли ее не понимает.

И снова Анна в ночном поезде. В вагон заходит Облонская, но в Петербург должна приехать Каренина. По дороге с Анной начинается душевная ломка. Она бредит, ее терзают галлюцинации. Обычный вагонный истопник мерещится ей в виде какого-то чудовища.

На минуту она опомнилась и поняла, что вошедший худой мужик в длинном нанковом пальто, на котором недоставало пуговицы, был истопник, что он смотрел на термометр, что ветер и снег ворвались за ним в дверь; но потом опять все смешалось… Мужик этот с длинною талией принялся грызть что-то в стене, старушка стала протягивать ноги во всю длину вагона и наполнила его черным облаком; потом что-то страшно заскрипело и застучало, как будто раздирали кого-то; потом красный огонь ослепил глаза, и потом все закрылось стеной. Анна почувствовала, что она провалилась. Но все это было не страшно, а весело. Голос окутанного и занесенного снегом человека прокричал что-то ей над ухом. Она поднялась и опомнилась; она поняла, что подъехали к станции и что это был кондуктор.

На станции Бологое, почти ровно посередине пути между Москвой и Петербургом, она приходит в себя, выходит подышать. Будем считать, что момент перерождения в ней уже произошел, и обратно в вагон войдет прежняя Каренина.

Но на станции – страшная метель! Метель, как и поезд, играет особую роль в творчестве Толстого.

Метель у Толстого – это всегда пограничное состояние между жизнью и смертью. Кроме “Анны Карениной”, метель изображается в двух произведениях, раннем и позднем. Первое произведение отстоит от начала работы над романом на семнадцать лет, а второе – тоже на семнадцать лет от конца работы.

В рассказе “Метель” 1856 года Толстой вспоминает, как вместе с ямщиком заблудился в степи и едва не погиб. И тоже во время метели его преследовали галлюцинации. В повести “Хозяин и работник” 1895 года Василий Брехунов с работником Никитой тоже заблудились в метель, и купец замерз, накрыв своим телом работника.

В “Анне Карениной” метель тоже пограничье, как и сама станция Бологое. Однако на перрон выходит спокойная Каренина, которая смогла избежать греха…

С наслаждением, полною грудью, она вдыхала в себя снежный, морозный воздух и, стоя подле вагона, оглядывала платформу и освещенную станцию.

Но здесь ее настигает Вронский.

Она вздохнула еще раз, чтобы надышаться, и уже вынула руку из муфты, чтобы взяться за столбик и войти в вагон, как еще человек в военном пальто подле нее самой заслонил ей колеблющийся свет фонаря. Она оглянулась и в ту же минуту узнала лицо Вронского.

В этой сцене удивительно то, что Анна не может разглядеть лицо Вронского, потому что он стоит спиной к свету, заслонив фонарь. Тем не менее она узнаёт его лицо. Или у Анны какое-то особенное зрение, притом что она, видимо, близорука (часто щурится). Но она узнаёт его лицо в темноте, как потом будет видеть в темноте свои блестящие глаза.

Или…

Она знала, что Вронский бросится в погоню за ней, и ждала этой встречи.

И последняя деталь. Когда Анна сидит в вагоне, в ее руках “красный мешочек” (дамская сумочка). Это тот “красный мешочек”, который она отбросит от себя, когда встанет на колени и упадет на рельсы под колеса поезда-убийцы.

Граф Вронский

Что за человек был граф Алексей Кириллович Вронский, если его так полюбила Анна Каренина, что готова была ради любви пожертвовать семейным благополучием, репутацией в свете и общением с сыном? Какими выдающимися качествами он обладал, если сумел заслужить любовь такой женщины?

Наверное, это был какой-то очень интересный человек. Ведь нельзя же предположить, что Анна влюбилась в пустого и неинтересного мужчину.

В обширной статье о Толстом “Анализ, стиль и веяние”, написанной в 1890 году, русский философ К. Н. Леонтьев писал, что графа Вронского он предпочитает не только Левину, но и графу Толстому.

“В наше смутное время, и раздражительное, и малодушное, Вронские гораздо полезнее нам, чем великие романисты, и тем более, чем эти вечные «искатели», вроде Левина, ничего ясного и твердого все-таки не находящие… Без этих Толстых, то есть без великих писателей-художников, можно и великому народу долго жить, а без Вронских мы не проживем и полувека… Без них и писателей национальных не станет, ибо и сама нация скоро погибнет”.

Это уникальный пример критики, когда персонаж ставится выше его создателя, воспринимается не просто как живое, но автономное от писателя лицо. Без Толстых мы проживем, а вот без Вронских нация погибнет.

Но что бы мы ни читали о Вронском в романе, мы не найдем в нем ни одного законченного выдающегося качества. За что бы он ни брался, он никогда не доводит ничего до конца.

Ему прочили блестящую военную карьеру – он ее не сделал и вышел в отставку. Он принял участие в самых важных скачках в своей жизни и сломал хребет прекрасной английской кобыле Фру-Фру, купленной за огромные деньги. В Италии он занимается живописью и вроде бы проявляет в этом определенный талант, но бросает и это увлечение. Он будто бы показал себя как отличный помещик в своем имении Воздвиженское, но оставил и это дело, поехав воевать добровольцем на Сербско-турецкую войну…

И получается, что единственное “дело”, которое он довел до конца, это то, что он увел жену у крупного петербургского чиновника. Но чем оно закончилось, мы тоже хорошо знаем.

Ошибка в нашем восприятии Вронского объясняется еще и тем, что в кинематографе его роль исполняли замечательные актеры: Фредрик Марч, Шон Бин, Шон Коннери, Василий Лановой… Все красавцы! Но в романе Вронский не так уж и красив. Это невысокий коренастый брюнет, с “плотными” зубами, рано начавший плешиветь, на что не раз указывает Толстой.

И снова возникает вопрос: за что его так полюбила Анна? Или: почему она его полюбила, даже если любить его было не за что?

Впервые имя Вронского возникает в XI главе первой части романа в разговоре Облонского с Левиным в ресторане. И сразу же появление этого человека, еще “за кадром”, портит весь разговор. Это одна из неприятных особенностей графа Вронского. Он часто появляется не ко времени и не в той ситуации, когда его появления ждут. Только что Левин признался Стиве, что любит Кити, но боится сделать ей предложение. Стива его обнадеживает, говоря, что Кити непременно станет его женой, потому что в этом уверена Долли, а у нее безошибочная женская интуиция. И Левин счастлив! Он даже плачет от счастья! И тут “появляется” Вронский…

Левин выпил свой бокал, и они помолчали.

– Одно еще я тебе должен сказать. Ты знаешь Вронского? – спросил Степан Аркадьич Левина.

– Нет, не знаю. Зачем ты спрашиваешь?.. Зачем мне знать Вронского?

– А затем тебе знать Вронского, что это один из твоих конкурентов.

– Что такое Вронский? – сказал Левин, и лицо его из того детски восторженного выражения, которым только что любовался Облонский, вдруг перешло в злое и неприятное.

– Вронский – это один из сыновей графа Кирилла Ивановича Вронского и один из самых лучших образцов золоченой молодежи петербургской. Я его узнал в Твери, когда я там служил, а он приезжал на рекрутский набор. Страшно богат, красив, большие связи, флигель-адъютант и вместе с тем – очень милый, добрый малый. Но более, чем просто добрый малый. Как я его узнал здесь, он и образован и очень умен; это человек, который далеко пойдет.

Левин понимает, что между ним и Кити, как черт из табакерки, выскочил представитель петербургской знати, богатый, с большими связями и вдобавок “милый, добрый малый”. И он предчувствует, что заранее проиграл сражение за свою девушку.

Положим, для Стивы Облонского все люди на свете славные и добрые. Для него и зять его Каренин “славный человек”. Но все же Облонский различает людей. Например, о Каренине он отзывается, что тот “немножко консерватор”. Когда на вокзале Вронский говорит о Левине и всех москвичах вообще злые слова, Стива ему немедленно возражает.

– Я не знаю, – отвечал Вронский, – отчего это во всех москвичах, разумеется исключая тех, с кем говорю, – шутливо вставил он, – есть что-то резкое. Что-то они все на дыбы становятся, сердятся, как будто все хотят дать почувствовать что-то…

– Нет, – сказал Степан Аркадьич, которому очень хотелось рассказать Вронскому о намерениях Левина относительно Кити. – Нет, ты неверно оценил моего Левина. Он очень нервный человек и бывает неприятен, правда, но зато иногда он бывает очень мил. Эта такая честная, правдивая натура, и сердце золотое.

Это вполне индивидуальная характеристика. А на вопрос Левина “Что такое Вронский?” Стива отвечает общими фразами: “страшно богат”, “красив”, “большие связи”, “далеко пойдет”. Ну и “милый, добрый малый”, конечно.

Это называется нулевой характеристикой.

Итак, мы увидели Вронского глазами Стивы. Второй раз, опять-таки еще “за кадром”, мы видим его глазами княгини Щербацкой, матери Кити. Она заинтересована в том, чтобы мужем ее дочери стал не “мужиковатый” Левин, а “блестящий” Вронский.

Вронский удовлетворял всем желаниям матери. Очень богат, умен, знатен, на пути блестящей военно-придворной карьеры и обворожительный человек.

Это уже второй взгляд на Вронского и – совсем другого человека. Но этот взгляд опять ничего о нем не говорит, кроме того, что “богат”, “умен”, “знатен” и “обворожительный”.

И вот наконец в доме Щербацких появляется сам Вронский. Только что Кити отказала Левину, сделав его несчастным. Но Левин еще не покинул дом Щербацких. Он вынужден наблюдать любимую девушку в состоянии восторженной влюбленности в другого мужчину, который – да! да! мы знаем! – “умен”, “богат”, “знатен”, и Левин проигрывает ему по всем статьям. Но Левин, как человек внутренней честности, старается видеть во Вронском только хорошее.

Но что же он видит?

Вронский был невысокий, плотно сложенный брюнет, с добродушно-красивым, чрезвычайно спокойным и твердым лицом. В его лице и фигуре, от коротко обстриженных черных волос и свежевыбритого подбородка до широкого с иголочки нового мундира, все было просто и вместе изящно.

Согласитесь, не густо! Среднестатистический гвардейский офицер. Насколько нежно, вдохновенно, тончайшими мазками Толстой рисует нам внешний образ Анны, настолько внешность Вронского он словно топором из куска дерева вырубает, и слово “изящно” почему-то кажется здесь совсем лишним.

Затем на протяжении всего романа Толстой будет постоянно обращать внимание на “ровные”, “плотные” зубы Вронского. Это станет даже какой-то навязчивой внешней характеристикой, как и блестящие глаза Анны. Как известно, хорошие зубы требуются от лошадей, а Вронский – заядлый лошадник. Вы не чувствуете авторской иронии? Когда в конце романа Вронский отправится на Сербско-турецкую войну, Толстой заставит его страдать не только из-за гибели любимой женщины, но и… от зубной боли. И в этом есть что-то убийственно-язвительное после бесконечной демонстрации “плотных”, прямо-таки лошадиных зубов Вронского.

Но вот чего Вронскому не занимать и чем он выгодно отличается от Левина, так это светской любезности. Он легко поддерживает разговор на любую тему. И с Левиным, и с графиней Нордстон, и с Кити, и со Стивой… При этом он всегда поворачивает разговор в пользу своего собеседника. Например, специально для Левина Вронский начинает хвалить русскую деревню.

Вронский взглянул на Левина и графиню Нордстон и улыбнулся.

– А вы всегда в деревне? – спросил он. – Я думаю, зимой скучно?

– Не скучно, если есть занятия, да и с самим собой не скучно, – резко отвечал Левин.

– Я люблю деревню, – сказал Вронский, замечая и делая вид, что не замечает тона Левина.

– Но надеюсь, граф, что вы бы не согласились жить всегда в деревне, – сказала графиня Нордстон.

– Не знаю, я не пробовал подолгу. Я испытал странное чувство, – продолжал он. – Я нигде так не скучал по деревне, русской деревне, с лаптями и мужиками, как прожив с матушкой зиму в Ницце. Ницца сама по себе скучна, вы знаете. Да и Неаполь, Сорренто хороши только на короткое время. И именно там особенно живо вспоминается Россия, и именно деревня.

Вы верите этим словам? Верите в патриотизм Вронского? Не бывая в деревне подолгу, он, видите ли, скучает по ней… в Ницце. В это так же невозможно поверить, как и в его искреннюю заинтересованность в спиритических сеансах, на которых помешана графиня Нордстон и в которых он непременно желает принять участие.

Вронский не говорит при посторонних людях того, что он думает. Это человек не просто светского, но дворцового воспитания. Вронский закончил Пажеский корпус. В Пажеский корпус зачислялись дети и внуки особ первых трех классов Табели о рангах. Корпус назывался Пажеским потому, что к приему в него по личному распоряжению императора допускались только зачисленные ко двору пажи. Отличные ученики производились в камер-пажи при августейших особах женского пола, а два лучших ученика прикреплялись к самой императрице.

Вне зависимости от успехов в учебе в Пажеском корпусе, о которых мы не знаем, Вронский получил великолепное дворцовое воспитание. Оно позволяет ему поддерживать беседу с любым человеком на любую тему с одной-единственной целью: между ним и собеседником не должно возникнуть конфликта, они должны оставаться довольными друг другом.

Но Левин сделан из другого теста. Левин со всеми говорит то, что думает. И он злится, когда его не понимают. А этого не понимает Вронский. Зачем злиться? К чему эта серьезность? Ведь это просто светская болтовня, ни к чему не обязывающая. Вронский искренне не понимает раздражения Левина, который ведет себя в доме Щербацких как слон в посудной лавке.

Как ни старается Левин быть объективным, он смотрит на Вронского недобрыми глазами. Зато Кити смотрит на него глазами влюбленной девушки. Два абсолютно разных взгляда. Но видим ли мы Вронского во всем объеме? Или мы видим только функцию, а не человека?

Толстой не останавливается и на этом. Мы увидим Вронского еще и глазами князя Щербацкого, который очень напоминает старого князя Болконского в “Войне и мире” с его категоричностью суждений. Князь Щербацкий откровенно презирает Вронского и ему подобных. Для него это “франтик петербургский, их на машине делают, они все на одну стать, и все дрянь”.

– Ох! не смотрели бы мои глаза! “Ах, спиритизм, ах, Ницца, ах, на бале…” – И князь, воображая, что он представляет жену, приседал на каждом слове. – А вот, как сделаем несчастье Катеньки, как она в самом деле заберет в голову…

– Да почему же ты думаешь?

– Я не думаю, а знаю; на это глаза есть у нас, а не у баб. Я вижу человека, который имеет намерения серьезные, это Левин; и вижу перепела, как этот щелкопер, которому только повеселиться.

Но ведь старый князь прав! Вронскому и в голову не приходит, что, влюбляя в себя Кити без намерения жениться на ней, он нанесет девушке тяжелую душевную травму, не говоря о том, что подорвет ее репутацию невесты.

Он не знал, что его образ действий относительно Кити имеет определенное название, что это есть заманиванье барышень без намерения жениться и что это заманиванье есть один из дурных поступков, обыкновенных между блестящими молодыми людьми, как он. Ему казалось, что он первый открыл это удовольствие, и наслаждался своим открытием.

Вронский испытывает удовольствие от того, что его, человека порочного, который участвует в офицерских оргиях и устраивает со Стивой банкеты для актрис, полюбила чистая и невинная девушка. И он абсолютно уверен, что поступает в отношении нее правильно и тоже доставляет ей радость.

Ну так что ж? Ну и ничего. Мне хорошо, и ей хорошо.

Если это не душевный цинизм, замешанный на самовлюбленности, то что это?

Затем мы видим Вронского на московском вокзале, когда приезжает его матушка и он встречается в вагоне с Анной. Он уже знаком с ней по Петербургу, но не помнит ее. Это еще одна из неприятных особенностей Вронского – не замечать людей, пока они не представляют для него какой-то интерес. То, что он отличный товарищ и его любят в полку, ни о чем не говорит. За пределами полкового товарищества Вронский относится к людям высокомерно. После пылкого объяснения с Анной на станции Бологое Вронский сознательно унижает неизвестного молодого человека, который сидит в вагоне напротив него.

Он смотрел на людей, как на вещи. Молодой нервный человек, служащий в окружном суде, сидевший против него, возненавидел его за этот вид. Молодой человек и закуривал у него, и заговаривал с ним, и даже толкал его, чтобы дать ему почувствовать, что он не вещь, а человек, но Вронский смотрел на него все так же, как на фонарь, и молодой человек гримасничал, чувствуя, что он теряет самообладание под давлением этого непризнавания его человеком, и не мог от этого заснуть.

И это тот Вронский, который недавно рассыпался в любезностях перед графиней Нордстон? Вронский, который минуту назад говорил Анне “Ни одного слова вашего, ни одного движения вашего я не забуду никогда”, и от этих слов “неудержимая радость и оживление сияли на ее лице”?

И вот уже мы видим его глазами “маленького человека”, судейского служащего, на которого Вронский смотрит как на фонарь и который ненавидит его за это.

Еще раз, до бала, мы видели Вронского в прихожей дома Облонских. Кити тоже находилась там. Узнав, что приезжал Вронский, она была уверена, что он приезжал к ней. Она думала, что он был у Щербацких и, услышав, что Кити в гостях у сестры, помчался сюда, чтобы еще раз ее увидеть, но постеснялся пройти в дом из-за позднего времени. Бедная девочка не подозревала, что он приезжал не ради нее, а чтобы договориться со Стивой об обеде для дивы, модной певицы.

Да, но на вокзале Вронский совершает благородный и бескорыстный поступок – передает вдове погибшего сторожа двести рублей. И это красивый поступок.

Однако перечитаем внимательно эту сцену.

Облонский и Вронский оба видели обезображенный труп. Облонский, видимо, страдал. Он морщился и, казалось, готов был плакать.

– Ах, какой ужас! Ах, Анна, если бы ты видела! Ах, какой ужас! – приговаривал он.

Вронский молчал, и красивое лицо его было серьезно, но совершенно спокойно.

– Ах, если бы вы видели, графиня, – говорил Степан Аркадьич. – И жена его тут… Ужасно видеть ее… Она бросилась на тело. Говорят, он один кормил огромное семейство. Вот ужас!

– Нельзя ли что-нибудь сделать для нее? – взволнованным шепотом сказала Каренина.

Вронский взглянул на нее и тотчас же вышел из вагона.

– Я сейчас приду, maman, – прибавил он, обертываясь в дверях.

Когда он возвратился через несколько минут, Степан Аркадьич уже разговаривал с графиней о новой певице, а графиня нетерпеливо оглядывалась на дверь, ожидая сына.

– Теперь пойдемте, – сказал Вронский входя.

Они вместе вышли. Вронский шел впереди с матерью. Сзади шла Каренина с братом. У выхода к Вронскому подошел догнавший его начальник станции.

– Вы передали моему помощнику двести рублей. Потрудитесь обозначить, кому вы назначаете их?

– Вдове, – сказал Вронский, пожимая плечами. – Я не понимаю, о чем спрашивать.

– Вы дали? – крикнул сзади Облонский и, прижав руку сестры, прибавил: – Очень мило, очень мило! Не правда ли, славный малый? Мое почтение, графиня.

Странно, что, передавая помощнику начальника станции двести рублей, Вронский не сказал ему, для кого эти деньги предназначены. При выходе вместе с матерью и Анной из вагона на перроне Вронского спрашивают: для кого эти двести рублей? Все это слышит Анна… И благородный поступок Вронского оказывается не бескорыстным. Он сделал это не ради вдовы, а чтобы понравиться Анне. Но Анна не Стива и уж тем более не Кити. Ее так просто не проведешь. Она поняла всю подоплеку поступка Вронского и, когда расхваливала его Кити, умолчала именно об этих двухстах рублях.

– Словом, герой, – сказала Анна, улыбаясь и вспоминая про эти двести рублей, которые он дал на станции. Но она не рассказала про эти двести рублей. Почему-то ей неприятно было вспоминать об этом. Она чувствовала, что в этом было что-то касающееся до нее и такое, чего не должно было быть.

О поведении Вронского на балу, когда он вместо Кити пригласил на мазурку Анну, я уже говорил. Это был жестокий поступок. И Анну, согласившуюся танцевать с Вронским, он тоже не красит. Но Анна все-таки переживает из-за этого. Она покидает бал, потом раньше времени уезжает из Москвы. Словом, бежит. В Петербурге ее ждут муж и сын. В поезде ее преследуют галлюцинации, но в Бологом она выходит на перрон в более или менее спокойном состоянии. И опять появляется Вронский…

В его фигуре, освещенной станционным фонарем со спины, в его лице, не видимом в метельной тьме, есть что-то демоническое и вместе с тем от охотника, который настиг свою жертву.

Она оглянулась и в ту же минуту узнала лицо Вронского. Приложив руку к козырьку, он наклонился пред ней и спросил, не нужно ли ей чего-нибудь, не может ли он служить ей? Она довольно долго, ничего не отвечая, вглядывалась в него и, несмотря на тень, в которой он стоял, видела, или ей казалось, что видела, и выражение его лица и глаз. Это было опять то выражение почтительного восхищения, которое так подействовало на нее вчера.

Игра света и тьмы здесь принципиально важна. Анна интуитивно узнаёт лицо Вронского, хотя не видит его, потому что он заслонил ей фонарь. Когда он наклоняется к ней, она тоже не видит его лицо, но при этом ее должен был ослепить свет фонаря. Когда он разговаривает с ней, опять-таки стоя спиной к фонарю, ей только кажется, что она видит выражение его лица и глаз, хотя видеть их она не может. Она только слышит его слова и по ним воображает себе его лицо. А вот Вронский “жадно” всматривается в лицо Анны и видит все изменения в нем.

– Простите меня, если вам неприятно то, что я сказал, – заговорил он покорно. Он говорил учтиво, почтительно, но так твердо и упорно, что она долго не могла ничего ответить.

Но вот Вронский возвращается в свой вагон.

Он сидел на своем кресле, то прямо устремив глаза вперед себя, то оглядывая входивших и выходивших, и если и прежде он поражал и волновал незнакомых ему людей своим видом непоколебимого спокойствия, то теперь он еще более казался горд и самодовлеющ… Он чувствовал себя царем…

Но может быть, мы преувеличиваем спокойствие и самоуверенность Вронского? Может быть, на самом деле он страшно взволнован? Ведь он, как и Анна, не спал в поезде всю ночь.

Когда в Петербурге он вышел из вагона, он чувствовал себя после бессонной ночи оживленным и свежим, как после холодной ванны. Он остановился у своего вагона, ожидая ее выхода. “Еще раз увижу, – говорил он себе, невольно улыбаясь, – увижу ее походку, ее лицо; скажет что-нибудь, поворотит голову, взглянет, улыбнется, может быть”. Но прежде еще, чем он увидал ее, он увидал ее мужа, которого начальник станции учтиво проводил между толпою. “Ах, да! муж!” Теперь только в первый раз Вронский ясно понял то, что муж было связанное с нею лицо. Он знал, что у ней есть муж, но не верил в существование его и поверил в него вполне, только когда увидел его, с его головой, плечами и ногами в черных панталонах; в особенности когда он увидал, как этот муж с чувством собственности спокойно взял ее руку. Увидев Алексея Александровича с его петербургски-свежим лицом и строго самоуверенною фигурой в круглой шляпе, с немного выдающеюся спиной, он поверил в него и испытал неприятное чувство, подобное тому, какое испытал бы человек, мучимый жаждою и добравшийся до источника и находящий в этом источнике собаку, овцу или свинью, которая и выпила и взмутила воду. Походка Алексея Александровича, ворочавшая всем тазом и тупыми ногами, особенно оскорбляла Вронского. Он только за собой считал несомненное право любить ее.

Встреча Вронского с Карениным на вокзале в Петербурге заслуживает отдельного внимания.