Текст книги "Посылка для капитана"

Майор Лужняк посерьезнел.

– Есть сведения, что сегодня у него должна состояться важная встреча со связником, пришедшим от хозяина.

– С той стороны? – Булгаков кивнул в сторону шумевшего неподалеку моря.

– Может оттуда, а может и с противоположной – с нашей.

– И что ты предлагаешь? Брать обоих? Разумно ли на данном этапе, когда мы еще ничего не знаем.

– Ну, положим, что мы узнаем крота, а это уже два шара фору, а то и все четыре. Но сразу партию сворачивать не будем, иначе выиграем рубль, а проиграем тысячу.

Булгаков бросил под ноги потухшую папиросу, щелкнул портсигаром повторно.

–Тише! – Юрий положил сверху тяжелую ладонь. – Весь план сегодняшней операции расскажу на месте, чтобы ясней было. Поехали.

Паршуковская эмка стояла возле входа, словно никуда не исчезала, но запах разогретого масла, исходивший от капота, подтверждал, что машина куда-то очень скоро сгоняла.

– Оружие при себе? – Лужняк прикоснулся к тому месту на ремне, где обычно висит кобура. – Придется отдать, – Лужняк повелительно раскрыл короткопалую ладонь.

– На всякий случай. Чтобы сгоряча не пальнул. Лезь в кабину.

Он быстро подошел к машине, раскрыл переднюю дверцу, кивком показав другу, чтобы тот садился на заднее сиденье.

В эмке помимо Паршукова сидел еще кто-то.

Неизвестный, в жестком до хруста брезентовом дождевике с низко опущенным на лицо капюшоном, привалился к задней левой дверце, и как – будто спал.

Ох, уж эти темные южные ночи, особенно в это время года. Булгаков мог видеть очертания незнакомца, пока светящееся окно дежурки отбрасывало хоть какой-то отсвет на эмку, но стоило Паршукову тронуться с места, как салон машины затянула тягучая, непроглядная тьма.

Лужняк молчал. Было ясно, что он не хотел говорить при незнакомце, хотя, какой это незнакомец, если едет с ними на задание, это для Булгакова он незнакомец, а майору Юрию Николаевичу Лужняку, похоже, свой в доску.

А, может быть, Лужняк не хотел, чтобы Булгаков услышал голос человека в плаще?

– «Очень странно всё это, – подумал Булгаков. – И пистолет у меня забрал».

Но трофейный "Вальтер" под брючным ремнем упирался в живот. Ладно, скоро всё прояснится, но, все равно, странно.

Паршуков ехал без света фар, и как он до сих пор не съехал в канаву, было ясно лишь ему одному. Может быть, при приступе малярии зрение становится, как у совы?

В полуприоткрытое со стороны Лужняка окно знакомо потянуло гарью, и вскоре слева мелькнула тень водонапорной башни, уцелевшей при пожаре колхозной конюшни.

Что-то подозрительно много событий сходится в последнее время в этой точке, подумалось Булгакову.

Машина плавно остановилась. Паршуков сидел не шевелясь, и словно не дыша.

– Давай выйдем, – Лужняк шумно повернулся всем телом к Булгакову, коснулся правой рукой его плеча, словно ощупал, не появился ли там за время поездки автомат.

Двери захлопнулись бесшумно, Паршуков ухаживал не только за ходовой частью, но и не жалел тосола на дверные замки.

Оперативники отошли метров на десять, и вот машины уже не видно.

– Конюха Матвея Кандыбина помнишь?

"Вот это да, – подумал Булгаков, – Значит, все-таки, он успел сообщить обо мне, и нашей, якобы случайной, встрече. Тогда получается, что это я крот, и потому меня привезли сюда, где я свидетеля убрал, потому и оружие у забрали. Лихо дело обштопали. А что, если сейчас у меня дома полным ходом идет обыск? А рация – это такая улика, от которой я уже не отбрешусь"

– Знаком с Кандыбиным не был. Читал лишь по сводке, что его нашли недалеко отсюда с колотой раной в области сердца, – Булгаков старался сохранить хладнокровие.

– Вот именно. Кандыбин "крота" опознал, за что и получил. В ту ночь встреча со связником сорвалась, а сегодня планируется новая.

Лужняк зябко передернул плечами.

– Пойдем в машину, холодно чего-то.

С моря и впрямь потянуло предутренней свежестью, стало чуть светлее, обозначились черты стоящей неподалеку машины.

Лужняк подтолкнул друга к дверце заднего сиденья. Кроме продолжавшего сидеть истуканом Паршукова в салоне машины больше никого не было.

«Куда же пассажир делся?», – подумал Булгаков, но вслух спросил о другом.

– Где встреча со связником назначена?

– Если всё удачно сложится, узнаем "крота", – словно не услышав вопроса друга, ответил Лужняк.

– А если не сложится?

– Тогда будем ждать следующей его встречи со связником.

Юрий положил ладонь на плечо сидевшего рядом с ним на заднем сидении Булгакова. – Думаю, сегодня сложится.

– А кто этот незнакомец в плаще, ты не хочешь мне сказать, не доверяешь?

По тому, как короткие, сильные пальцы Лужняка сжали ему плечо, Булгаков понял, что личность неизвестного пассажира была тайной не столько для него, сколько для шофера Паршукова.

Прошло около минуты, плечо начало ныть.

– Теперь пора. Пошли.

Лужняк разжал пальцы и слегка пристукнул Булгакова, но уже по другому плечу.

– За мной. След в след.

Они вышли из машины и, судя по склону, которым двигались, путь шел к оврагу, где был зарезан конюх Матвей Кандыбин.

Если "крот" его там опознал, то зачем мы туда сейчас идем, или овраг всего лишь некий отрезок на пути к месту встречи "крота" со связником, а Кандыбину просто напросто не повезло оказаться в ненужном месте и в ненужное время. И как он вообще там оказался?

А если дорога через овраг – это кратчайший путь от сгоревшей конюшни до поселка? Значит, туда и идем? Лучше было бы в обход, со стороны в поселок зайти"

Вдруг Булгаков неожиданно вспомнил, что когда несколько минут назад Лужняк умащивался на заднем сиденье, еще не остывшем после таинственного пассажира, ему что-то мешало, и он, кряхтя и чертыхаясь, пихал что-то себе под ноги.

Брезентовый плащ. Незнакомцу надо было оставить его в машине, светлый очень заметен в ночи.

Это что же получается, плащ был нужен только лишь для того, чтобы скрыть личность третьего пассажира? От кого скрыть? От меня, или от шофера?

Паршуков наверняка знал, за кем ездил на всех парах. Хотя, мог и не знать. Просто подъехал к назначенному месту, услышал, как кто-то влез в заднюю дверь, а вопросов задавать было не велено, он и привез.

– Дальше пока не пойдем, – шепнул Лужняк. – Собаки могут залаять.

Они присели на тронутую ночной росой траву пригорка. Поселок был где-то внизу. На фоне светлеющего неба Булгаков видел голову своего начальника, который снял фуражку и весь подался вперед, словно охотничий пес, скрадывающий дичь.

Темные очертания поселка были совсем рядом, поэтому огонек спички, вспыхнувший на какое-то мгновение в одном из дворов, а потом, зажатый в ладонях прикуривающего, был виден особенно хорошо.

– Это там, – шепнул в самое ухо Лужняк. – Спускайся вниз и забирай левей, попадешь в начало проулка, там и притаись. А я – прямо. Действуй по обстоятельствам.

Узкий просвет между вросшими в землю постройками, действительно, оказался проулком, ведущим в самую глубину поселка.

Небольшая ложбина, нащупанная Булгаковым, оказалась неплохим наблюдательным пунктом, даже для этого времени суток.

Действуй по обстоятельствам, усмехнулся он, вытаскиваю из-за брючного ремня нагретый телом "Вальтер". Ну, что ж, будем действовать.

Он попытался просчитать, как далеко отсюда до того двора, где загорелась спичка. Получалось, всего ничего, вот только, если перемахнуть плетень справа, затем взять курс на тот сарайчик с трубой – баня, наверное.

"А чего это Юрка так испугался собак, их за войну, поди, ни одной здесь не осталось? Или опять какие-то секреты, чтобы я, не дай бог, ближе не подошел?"

И, словно в опровержение, где-то за плетнем робко тявкнула собачонка. Тявкнула и стихла, словно опять заснула, или забилась для надежности в конуру.

Через секунду скрипнул плетень, словно его кто-то наклонил, стремясь преодолеть, а вскоре прямо посреди проулка вырос черный силуэт.

До человека было не более десяти шагов, и Булгаков, глаза которого достаточно хорошо видели в темноте, отметил спортивную скроенность фигуры ночного странника, облаченного, по всей вероятности, в тренировочный костюм, или нечто подобное, не сковывающее движений. Человек стоял неподвижно, словно слушая тишину, или пытаясь выбрать направление своего движения дальше. Наконец, тень начала движение от поселка, забирая немного влево, как раз в сторону эмки, оставленной за вершиной оврага.

Буквально в пяти метрах от Булгакова тень остановилась, послышался шорох стягиваемой с тела одежды, силуэт опустился к земле, и в ночи раздалось характерное журчание.

«Вот те раз, – удивился Булгаков. – Так это же баба! Такого развития событий Юрка, точно, не предвидел, когда бросил свое "действуй по обстоятельствам. Ну, и как тут прикажешь действовать?»

Глава 3

Время девятый час утра, а солнце уже припекает, будь здоров. Сегодня опять будет жарко.

Булгаков затушил в пепельнице очередную папиросу и посмотрел на девственно чистый стол своего начальника.

Майор Лужняк до сих пор не вернулся от руководства, где уже более часа отчитывался о ходе ночной операции в поселке.

Булгаков снова набрал домашний номер, но телефон не ответил, значит, Люба ушла в школу пораньше, оно и понятно – скоро начало учебного года, а привести в божеский вид здание, где размещалась немецкая комендатура, удары по которой нашей артиллерией были особенно точны, потребует много сил и времени.

Сегодня ночью, когда уже начинало светать, он услышал на окраине поселка условленный сигнал – тонкий посвист чайки, быстро покинул свое укрытие и начал взбираться по склону.

Лужняк ждал на том же месте, где и расстались. По выражению его лица сложно было понять, как всё сложилось у него там в темноте. Задавать вопрос Булгаков не решился потому, что не знал, рассказывать или нет о встрече в ночном проулке, да и можно ли назвать это встречей, скорее наблюдением.

Может быть, надо было действовать решительней, по обстановке, как советовал Лужняк?

А как оценить эту обстановку, когда Булгаков не был введен в план операции, какова вообще была его роль во всем этом деле, и, тем более, когда изначально, по плану Лужняка, он был без оружия?

Наблюдение? Ну, хорошо, перелез какой-то человек через плетень, справил малую нужду посреди улицы и пошел себе дальше.

Они шли с Лужняком в направлении города той же дорогой, что и приехали, отпечатки шин еще оставались на тронутой росой и прибитой к земле дорожной пыли. Прошли совсем немного, как вдали показалась паршуковская "эмка", лихо развернувшаяся прямо перед ними. Улыбчивая физиономия сержанта водителя за лобовым стеклом говорила, что малярия, похоже, отпустила.

Лужняк сел на свое командирское место, а Булгаков быстро взглянул под заднее сиденье – брезентового плаща там уже не было.

Неужели Паршуков вытащил его и повесил в гараже, где стояли машины управления? Вряд ли, там ему быстро ноги приделают. Прикарманил, спрятал в багажнике? Тоже сомнительно.

Тогда получается, что ночной пассажир затемно вернулся к машине, сел в неё, и Паршуков отвез его туда, откуда забрал накануне, когда Лужняк с Булгаковым стояли возле здания управления?

В коридоре зашумели, оперативка у Полякова закончилась. Лицо вошедшего в кабинет Лужняка не выражало ни победы, ни поражения.

– Ну, что тебе сказать, друг мой? То, что от нас требовалось, мы выполнили, а дальше уже этим делом будут заниматься другие.

Лужняк покосился на мусорную корзину, где лежала ветошь, которой Булгаков с минуту назад закончил протирать возвращенный ему "ТТ".

– А теперь у нас с тобой будет новое задание – морским портом вплотную займемся. Детали объясню чуть позже.

Булгаков понял, что более удобного момента для доверительного разговора с Лужняком у него уже не будет.

– Слушай, Юра, вот по поводу порта я и хотел с тобой поговорить.

– А что такое?

По коридору кто-то быстро прошагал, подбитые подковками каблуки офицерских сапог издалека выдали франта.

– В кейптаунском порту, с пробоиной в борту, – тихо запел Лужняк, приподняв крышку эмалированного чайника и заглянув внутрь.

– Слушай, давай чайку организуем, а то ведь с вечера не жравши ни ты, ни я.

"Ладно, за чаем разговор, глядишь, интересней пойдет, вопросов, поменьше будет, хотя, в моем деле разве может быть без вопросов, не такой он человек этот Юрка"

Булгаков оправил гимнастерку, подхватил пустой чайник и вышел в коридор, в самом конце которого расположилась кубовая.

Управление жило своей обычной жизнью. Где-то стучала пишущая машинка, кто-то говорил по телефону, но за большинством кабинетных дверей царила тишина, и было не ясно, то ли там шла кропотливая работа с документами, строился обстоятельный допрос подозреваемого, а, может быть, хозяин кабинета находился сейчас на задании, и оставалось только гадать, когда он с него вернется – усталый, небритый, запыленный, и вернется ли вообще…

– Послушай, Юра…

Булгаков поставил горячий чайник на подставку, вытащил из стола завернутую в чистую белую тряпицу головку белоснежного, слегка искрящегося в утреннем солнце, сахара.

– В порт скоро корабль должен прийти…

– Ух, ты! – Лужняк подхватил сахар, звонко стукнул по нему полированным ногтем. – Где это ты так разжился?

– Любиному отцу пациент один презентовал, – поморщился Булгаков, ужас как не любивший принимать от тестя такие подарки, спасало лишь то, что тот передавал их через дочку.

– Что за корабль, откуда, куда? Чем интересен нашей конторе?

Лужняк мог сохранять серьезное лицо, даже занимаясь таким прозаическим делом, как заваривание чая, и, наверное, это позволяло ему быть максимально сосредоточенным.

Булгаков чувствовал, что разговора, наверное, не получится, но отступать было поздно.

– Это даже не корабль, а небольшой буксир…

– С контрабандой? С оружием? Кто навел? По чьей разработке? – Лужняк отставил в сторону чайник, строго посмотрел на товарища.

Булгаков подошел к двери, плотнее её прикрыл.

– Мне нужна твоя помощь. Ты не поверишь, но этот буксир идет к нам из Америки.

– Откуда, откуда? – лицо Лужняка вытянулось от удивления. – Ты в своём уме, майор Булгаков? Чтобы какой-то буксир в одиночку пересек Атлантику, Гибралтарский пролив, Средиземное море…

Лужняк наморщил лоб, вызывая в мозгу образ карты мира с проложенным на ней маршрутом американской посудины.

– Ты хоть помнишь, что война идет, что немецкие подлодки всюду рыщут?

– И, тем не менее, через десять дней буксир будет здесь.

– Откуда такая уверенность?

– Получил подтверждение по радио.

Стакан с чаем в руке майора Лужняка резко наклонился, на стол плеснуло горячей жидкостью.

– Что ты сказал, повтори!

Булгаков понял, что теперь надо идти до конца, и он пойдет до конца, каким бы он ни был, но думать о плохом ему не хотелось, он верил своему другу.

– Повтори, что ты сейчас сказал, я тебе приказываю, – глаз майора Лужняка налились чернотой. – Ты отдаешь себе отчет в том, что ты совершаешь, ты – офицер контрразведки?

– Я отдаю себе отчет, и уверяю тебя, что не совершил никакого преступления, ни должностного, ни, тем более, уголовного, а об измене Родине вообще говорить нечего.

– Откуда у тебя рация? – чуть слышно спросил Лужняк. – От Веньки Колючего досталась.

Булгаков кивнул.

– Я так и понял. Я еще тогда всё понял. Как же так, думаю, Венька до последнего связь со своими держал, а как мы покрошили его с дружками в ущелье, всё при нем оказалось, даже колода карт с голыми бабами в планшете лежала, а рацию – как черт унес. Спрятать её он не мог, возвращаться в горы не собирался. Тогда где она?

Лужняк поставил стакан на подоконник, снял с печки высушенную чистую портянку, протер стол, промокнул бумаги, на которые попал чай.

– Ладно. Об этом после поговорим, и самым подробным образом, это тебе не шуточки. Забыл, что-ли, где служишь?

Булгаков перевел дух.

– А сейчас говори, что за буксир, что за груз, и давай не темни, если хочешь, чтобы я тебе действительно помог.

– Юра, мне нужна схема минных заграждений при входе в порт.

Булгаков понимал, что с этой просьбой у него ничего не выгорит. Минными заграждениями ведал комендант порта, и поэтому контрразведке здесь ловить нечего. Конечно, если подключится руководство СМЕРШа, выдаст свое обоснование, а, возможно, и одной просьбы полковника Полякова будет достаточно, но, все равно, майору Лужняку этого не потянуть. Но что-то делать надо. Надо, хотя бы, попытаться, иначе Марк взлетит на воздух, а поскольку он планирует подойти к причалу ночью, то никто и не заметит, как уйдет под воду маленький буксир, или что там от него останется после взрыва.

Груз особой важности, особой секретности.

Неужели Марк не мог хотя бы намекнуть о характере и свойствах того загадочного груза, что он с таким трудом тянет через Атлантический океан и несколько морей?

Или, все-таки, Париж стоит мессы, и пока об этом стоит умолчать?

Дураку ясно, что при сеансах радиосвязи он не имел возможности говорить об этом, иначе его, Марка, давно бы уже схватили, и неважно кто: немцы, итальянцы, японцы, но схватили бы, это как пить дать.

Каждый раз, после очередного радиообмена, Булгаков долго не мог заснуть, представляя своего друга в маленькой каюте утлого суденышка, изо всех сил борющегося с волнами.

И вот сейчас, когда до цели осталось всего ничего, неужели этот грандиозный план может рухнуть?

Булгаков часто задавал себе вопрос, почему он сразу не сообщил высшему руководству об идущем к их берегам судне?

Но ответ приходил сам собой в разгоряченную беспокойными мыслями голову: да они шлепнут тебя, дурака, сразу же, когда узнают, что ты вступил в сговор с бывшим гражданином СССР, перебежчиком, уже много лет живущим и работающим на Западе.

А если еще и выяснится, что ты связался с этим отщепенцем во время командировки за кордон, куда был направлен для выполнения спецоперации по ликвидации одного из главарей вражеского подполья, окопавшегося за рубежом, тогда уже точно – трибунал!

Хотя, и суда не будет, шлепнут быстро, и даже без предварительного расследования, по-тихому.

– Мины давно сняты!

Лужняк допил чай, громко припечатал пустой стакан к столешнице.

– Ожидается большой проход судов, поэтому мины давно сняты.

Такого поворота в разговоре Булгаков никак не ожидал. Впрочем, сообщить о том, что мин в акватории порта уже нет, ничего не значит, ну, сказал, и сказал, а что дальше за этим признанием последует?

– Через неделю танкер с пятого причала уйдет в Поти на ремонт, и, насколько мне известно, надолго уйдет, причал пустовать будет, – чуть слышно произнес Лужняк.

Пятый причал был самым удаленным от города, и именно его уже давно выбрал Булгаков, как наиболее удобное, а, самое главное, безопасное место для приема буксира.

– Надеюсь, американский флаг, капитан твоего корыта догадается заранее снять с мачты?

В глазах Лужняка блеснули озорные огоньки, но вместе с тем было в тех глазах что-то волчье.

– Ладно. Расслабься. Больше вопросов задавать не буду. Пока не буду, – он сознательно сделал акцент на последнем слове. – Но придет время – всё спрошу, и ты мне все расскажешь, как на духу, иначе пеняй на себя. Как говорится, дружба дружбой, а служба службой.

Лужняк наклонился, вытащил из нижнего ящика своего письменного стола банку американской тушенки.

– На, открой, а то заболтались мы с тобой, чай пустой гоняем, а нам еще весь день работать.

Он пошарил уже в верхнем ящике и выбросил на стол трофейный немецкий кинжал с широким, граненым лезвием.

Булгаков подошел к подоконнику, там было удобней вспороть крышку жестяной банки.

"А кинжал то, точь в точь, каким Кандыбина зарезали, если этот молоденький судмедэксперт не врет".

Глава 4

На войне ему всегда как-то по-особенному легко думалось.

Мысли, приходившие вместе с незамысловатым ночлегом в сырой землянке, были тихи и умиротворены, под них всегда хотелось долго думать о чем-нибудь приятном, не подпуская близко наваливающийся на тебя сон, но усталость брала свое, и ты проваливался даже не в яму, а в черную бездну, из которой трудно было выбраться утром.

И даже солнечным утром в предчувствии приближающейся атаки, ему думалось о чем-то приятном, хотя он прекрасно отдавал себе отчет в том, что, возможно, через каких-то пятнадцать, двадцать минут его уже не будет на этом свете.

В такие часы всегда думалось о доме.

А Москва была так далеко, что казалось, будто и нет уже этого города, сгинувшего в пламене войны, которая продолжала катиться от далекого Буга к полноводной Волге, и не было силы, способной остановить этот огненный вал.

Яшка Булгаков любил свой дом. Сколько тайн хранила эта старая громадина в Леонтьевском переулке, где до революции квартиры сдавались внаем состоятельным жильцам – чиновникам, военным, темным, мохнорылым дельцам по торговой части и прочей буржуйской нечисти, люто ненавидимой отцом Якова – потомственным рабочим сталелитейного завода Гужона, будившего ранними гудками московские окраины.

После октября 1917 года дом национализировали, а его именитые жильцы, если не были исторгнуты из своих квартир властью рабочих и крестьян, и не успели свалить со всем своим добром, чадами и домочадцами за кордон, то могли остаться жить в одной из комнатенок, на множество которых были порезаны еще вчера шикарные многокомнатные апартаменты.

Впрочем, если такое проживание случалось, то длилось оно недолго, заканчиваясь, как правило, ночным шорохом шин, урчанием моторов, и неспешным подъемом по бывшей парадной лестнице суровых мужчин с обветренными худыми лицами, и в чекистских кожанках.

Яшка с Марком, родившиеся в одном и том же 1919 году, часто бродили по длинным, нескончаемым коридорам своей коммунальной квартиры, представляя, как господа входили в эти высоченные, под самый потолок двойные дубовые двери, до сих пор запираемые на ночь изнутри длинным и тяжелым кованым крюком, забирались в старый камин, закрытый оштукатуренным листом фанеры, в надежде отыскать там клад, оставленный кем-то из бывших постояльцев, поднимались по узкой и темной лестнице черного хода на таинственных чердак, где обитали ведьмы и привидения.

Правда, после кровавой стычки с двумя беспризорниками, удобно расположившимися там на ночлег, друзья перестали туда ходить.

Хоть им и удалось доказать этим оборванцам свое право на территорию, но подниматься на чердак, чистая тайна которого оказалась испоганенной чумазыми бродяжками, больше уже не хотелось.

Но на крыше дома друзья сидели часто, особенно в хорошую погоду, когда вся Москва была как на ладони, и можно было долго разговаривать о чем-то и мечтать. А мечтать друзья любили, и было о чем.

Мать Якова умерла от тифа, когда ему было пять лет, но он хорошо помнил тихую, темноволосую женщину, читавшую ему на ночь очень интересные и длинные сказки, в которых добрая баба Яга всегда помогала странствующему и заблудившемуся в лесу Ивану царевичу выйти из беды, кормила его, парила в бане, а перед сном выспрашивала, куда и зачем он путь держит.

Маленький Яша тихо засыпал, и уже ночью брел вместе с Иваном царевичем через темный лес за указывающим путь-дорогу волшебным клубком, подаренным на прощание доброй, одиноко живущей в лесу старухой.

Василий Федорович Булгаков после смерти супруги никого больше в дом не привел, лишь написал в Орел своей одинокой, доживающей век сестре Варваре, и вскорости на пороге комнаты с причудливой лепниной на потолке, появилась маленькая пухленькая женщина с добрыми глазами, она и стала Якову мамой. Своих детей она с мужем, погибшим в гражданскую, заиметь не успели.

Должность начальника районного отделения милиции была хлопотной, поэтому Василий Федорович появлялся дома поздно, когда сын уже спал, и уходил рано, когда он еще спал.

Однажды воскресным утром Яша проснулся с радостным ощущением предстоящего похода в зоопарк, о чем пообещал отец, вернувшийся вчера с работы раньше обычного. Он подбрасывал сына сильными руками под самый потолок, прижимал к своей колючей небритой щеке, даже почитал ему перед сном его любимую сказку из книжки, так долго стоявшей на этажерке после смерти матери почти нетронутой.

Среди ночи в коридоре зазвонил телефон, что было привычным, и отец ушел. А когда радостно вскочивший утром с постели и побежавший умываться Яша увидел в коридоре заплаканную тетю Варю, то сразу понял, что с отцом что-то произошло, хотя в это совсем не хотелось верить, и поверить в это было невозможно.

Оказалось, что после ночного телефонного звонка отец не стал дожидаться машину, а пошел в отделение пешком – всего то ничего через Тверской бульвар на Малую Бронную.

На бульваре его и нашли. Пулевое отверстие было совсем незаметным на темной шинели, но то, что выстрел был прицельным, в этом можно было не сомневаться, да и судмедэксперт подтвердил.

Так и остался Яшка вдвоем с тетей Варей. Бумажной волокиты при оформления опекунства удалось избежать, отца знали и уважали очень многие. Помнили его заслуги на полях Гражданской войны, ценили за мужество, и принципиальную партийную позицию.

Стрелявшего в отца урку вскорости повязали. Молодой, не в меру болтливый, слюнявый парень похвалился спьяну на одной из шелепихинских малин, которых с лихвой было не Пресне, как ловко он надысь завалил мента на Тверском, возвращаясь за полночь от своей горячей марухи.

А другой урка, такой же молодой, но только молчаливый и расчетливый, уже с полгода бывший на связи с опером из отделения милиции, что в Шмитовском проезде, возьми да и заложи слюнявого.

На допросе стрелок раскис, слезу пустил, сказал, что бес попутал, что если бы он знал, что это тот самый дядечка, который с полгода назад помог ему в школу первой ступени определиться, разве бы он посмел выстрелить? Темно ведь было, да и выпимши чуток. Ошибочка вышла, гражданин начальник, шей дело скорей, да в камеру отправляй, время-то к ужину, скоро баланду по хатам понесут.

Марк в те скорбные дни не отходил от друга ни на шаг, даже предложил записаться в музыкальный кружок при городском дворце пионеров в переулке Стопани.

– А что, – говорил он Якову, – у меня аккордеон есть, у тебя тоже.

Правда, аккордеон принадлежал не Марку, а его отцу – Соломону Гершевичу, ухитрявшемуся помимо своей основной работы счетоводом в тресте нефтепродуктов, презрительно именуемым Марком керосиновой лавкой, еще подрабатывать на свадьбах и похоронах соплеменников.

Что же касается небольшого, отливающего перламутром аккордеона, лежавшего много лет в покрытом пылью футляре под кроватью Якова, то он принадлежал его покойной матери, которая, по воспоминаниям отца, необыкновенно красиво, с душой играла на нем старинный вальс «Осенний сон».

Друзьям с первых минут понравилось в Доме пионеров, где вкусно пахло столярным клеем и свежими опилками из-под двери авиамодельного кружка, и где откуда-то сверху приглушенно лилась красивая мелодия, исполняемая на фортепиано по нескольку раз с одного и того же места, а легкие шаги, отбивающие такт, подтверждали, что там занимаются танцоры.

Безногий инвалид Иван Прокопьевич, прозванный за глаза Сальери, обучал кружковцев игре на гармошке трехрядке, при желании мог потянуть и баян, но когда увидел двух пацанов с заграничными фисгармониями, как он сам их охарактеризовал, то зарделся от гордости за важность момента, подброшенного ему судьбой, и поковылял в дирекцию просить повышения ставки.

Яшка с Марком учились музыке легко, у одноногого, слегка отдающего сивухой Сальери, действительно, был талант "поверять алгеброй гармонию", а точные науки ребята усваивали легко, особенно Марк Полонский, что вскоре и привело друзей к небольшому разрыву в отношениях.

Марка перетянул на свою сторону физико-математический кружок, но и Яков в долгу не остался, убрал мамкин инструмент обратно под кровать и записался в кружок иностранных языков, в котором ему очень нравилась девочка, которой он, в свою очередь, понравился еще раньше исполнением марша из оперы Джузеппе Верди "Аида" на отчетном концерте юных баянистов Дома пионеров.

Друзья вскорости помирились, потому, что поняли: каждый нашел что-то свое, а школа у безногого и тихо пьющего Сальери была лишь подготовительным, промежуточным этапом, который никому не помешал, а только наоборот.

Годы летели быстро. Марк после школы поступил на физтех, сразу же был отмечен преподавателями, как особо одаренный студент, будущее которого уже можно было предсказывать, и оно не вызывало сомнений.

С Яковом оказалось сложней. Многие спрашивали у крепко сбитого русоволосого парня с непослушным вихрастым чубом, куда он намерен поступать после получения аттестата, но почти никто из них не знал о секретной школе НКВД, куда помогли подготовить документы и дали Якову рекомендацию старые товарищи отца, знавшие его, как мужественного борца с преступностью, и честного партийца.

Учеба в спецшколе давалась легко, сказались хорошая физическая подготовка, аналитический склад ума, и далеко не плохое знание немецкого и английского языков, чему немало поспособствовала повзрослевшая и порядком похорошевшая девочка из Дома пионеров в переулке Стопани.

Якова Булгакова выдвинули в ряд курсантов, намечаемых руководством к обучению по особой программе, часто индивидуальной для каждого из будущих бойцов невидимого фронта.

Занятия занимали очень много времени, и о встречах с Любой частенько приходилось забывать, к тому же скоро предстоял полугодовой отъезд для обучения на специальных курсах в Ленинграде.

Но Люба, будучи не просто девушкой серьезной, но и комсоргом медицинского факультета Московского университета, прекрасно понимала важность задач, стоящих перед её молодым человеком, к которому, кстати сказать, она относилась как к будущему супругу, настолько серьезны были их отношения.

Выросшая в семье потомственных медиков, Люба Крыштановская, не мыслила иного пути в жизни, как служение делу здравоохранения.

Придя школьницей в Московский дом пионеров, она нисколько не расстроилась, узнав, что там нет медицинского кружка, но будучи девочкой прозорливой и дальновидной, смекнула, что иностранные языки врачу знать не помешает, и записалась в кружок по их изучению, куда вскорости следом за ней, словно магнитом, затянуло Якова.

Сейчас Люба получала от него регулярные весточки, хорошо училась, руководила на факультете комсомольской организацией и ждала, когда её суженый, закончив обучение на своих непонятных курсах в таком неведомом и таком красивом городе Ленинграде, вернется в Москву.

И всё было хорошо и размеренно, если бы не внезапно возникшее стечение нехороших обстоятельств.

Как-то в одном из писем Яков как бы между делом поинтересовался, как там Марк поживает? Не откладывая дела в долгий ящик, Люба вечером того же дня позвонила на квартиру Марка его отцу, и Соломон Гершевич гордо поведал, что этот поц уже два месяца протирает штаны в славном городе Лондоне, куда убыл вместе с профессором Капицей ассистировать в лаборатории самому Резерфорду, чтоб я так жил! Отец, конечно же, был горд за сына, но в славах старого еврея Люба уловила тревогу.