Текст книги "Республика надежды"

Мы невольно застываем с открытыми ртами. Вот это да.

– Привет укропам, – говорит Иртыш и удаляется в направлении ночного ларька за горячим чаем. Стоять нам здесь ещё долго. А холод уже вполне отчётливо начинает заползать под разгрузки и бронежилеты.

Поправляю амуницию. Сколько ж килограммов на мне надето? Броник-четвёрка, разгрузка с боекомплектом, автомат… Слегка подпрыгиваю. Да уж. Начинаю понимать средневековых рыцарей с их латами. А ведь, по большому счёту, с тех пор мало что изменилось. Только детали. А суть одна и та же.

– Посмотрите туда. – Вернувшийся Иртыш вдруг резко ставит пластиковые стаканы с чаем на бордюр и вскидывает автомат.

Мы смотрим. На расстоянии ста метров от нас останавливается машина. Джип, марку которого мы различить не можем. Постояв минуту, она резко разворачивается и уезжает. Мы переглядываемся. Диверы? Может да, а может нет. Преследовать их мы не станем в любом случае. Во-первых, уже не догоним, а во-вторых, скоро должна пойти новая колонна с ракетами для наших батарей. Что будет, если в наше отсутствие с ней что-то случится? Кто даст гарантию, что коллеги этих «ночных джиперов» как раз сейчас не ждут именно таких наших действий в переулке поблизости? Это укропские генералы умом не блещут, а вот с их ДРГ всё иначе. Сильно иначе.

Ближе к пяти утра артиллерийская перестрелка внезапно начинает стихать. Нас отзывают в казарму. Сфинкс, коротко переговорив по телефону с Караимом, сообщает нам:

– Их прорывы отбиты. На всех участках фронта.

Уже в казарме смотрю на себя в зеркало. «Ну и рожа у тебя, Шарапов». Как будто вагон угля перекидал.

И правда, усталость накатывается просто дикая. Сколько ж я не спал? Почти сутки. Жаль, что Бог не наградил меня лишним весом. Не думаю, что для борьбы с ним есть тренажёр лучше, чем бронежилет. Как говорится: броник – он ведь только в первую неделю полнит, а потом очень даже стройнит.

* * *

Оставшиеся выходные прошли на удивление спокойно. Некоторые из наших даже ухитрились съездить окунуться в прорубь. Укры зализывали раны. Мы так и не поняли, что это было. Может, разведка боем по всему фронту. Если так, то полученное знание их вряд ли обрадовало. Может, военная авантюра, приуроченная к очередному празднику, как они любят. А может, просто наш дух в очередной раз оказался сильнее того, что на месте духа выросло у них.

В понедельник утром нас снова отправили охранять министерство транспорта. И, примерно через час после того, как мы заступили на пост, за стенами снова загрохотало.

– Отдохнули укропы.

Таксист отложил ножницы. Заняться нам там было особо нечем, и Серёга решил озаботиться эстетическим вопросом. Старые вывески, висевшие на здании министерства (бывшего донецкого «Облавтодора»), радовали глаз государственной символикой бывшей «украины». Для того чтобы объяснить ту степень ненависти, которую они здесь вызывают, у меня банально может не хватить словарного запаса. Нечто запредельное. Невообразимое. Особенно у таких людей, как Таксист, – коренных дончан. Вот уже полчаса он вырезал символику ДНР из предвыборных плакатов и аккуратно клеил её суперклеем поверх «тризубов» и «жовто-блакiтных прапоров». Только человеку, никогда не бывавшему здесь, это занятие может показаться странным. Таксист – человек выдержанный. Другой на его месте взял бы лом и вырвал эти таблички из стены с мясом. Как и происходило минувшими весной и летом по всему Донецку.

Я поднимаюсь и иду на крыльцо покурить, по пути оценивая работу Таксиста. Отработано от души.

Закуриваю, делаю первую затяжку, и в этот момент где-то очень близко раздаётся глухой грохот. Холодный зимний воздух неожиданно сгущается и бьёт меня в бок. Я хватаюсь за дверную ручку. Не слышу, а ладонью чувствую, как звенят и вибрируют стёкла в рамах прозрачных стен вестибюля. Сигарета вылетает у меня изо рта. Вернее, её оттуда просто выбивает и зашвыривает куда-то далеко в сторону. Не слабо. Пригнувшись, запрыгиваю обратно в здание. Ну его на фиг, ребята: курить – здоровью вредить. Уже из здания слышу, как в парке поблизости загудели наши установки залпового огня. Ответ не заставил себя долго ждать.

– Ребята! – Перепуганная дама-завхоз выглядывает из-за двери. – Если что, заходите за эту дверь. Здесь коридор глухой, практически бомбоубежище. По нескольку стен вокруг.

Мы благодарно киваем.

Но обстрел стихает довольно быстро. Нас отвозят на обед в какую-то ведомственную столовую министерства. Стены почти не дрожат. Хотя где-то там, в соседнем секторе, обстрел продолжился. Конечно, для тех, кто не жил здесь минувшие две недели, и этого бы хватило, чтобы начать искать пятый угол, но мы реагируем спокойно: слышим, что бьют не сюда.

Едва мы возвращаемся на пост, как у Таксиста звонит телефон. Он внимательно слушает, потом молча даёт отбой и оборачивается ко мне.

– Шекспир, две новости. Мы больше не комендатура. Нас перевели в Республиканскую гвардию.

– О как! – Я заинтересованно отрываю взгляд от книги.

Республиканская гвардия… Она создана неделю назад, и в неё один за одним начали включать старые отряды и батальоны, самосоздавшиеся в начале войны. «Восток», «Оплот» и некоторые подразделения РПА уже туда влились. Теперь настала наша очередь: отряд «Варяг» снова стал боевым подразделением во всех смыслах этого слова. Мы больше не гарнизон Донецка. Теперь мы из другой оперы.

– А ещё прямо сейчас нас отправляют на Пески. Не всех. Часть. Там, по ходу, совсем тяжко.

– Прямо сейчас?

– Ага. Кипиш говорит, что он сейчас за нами приедет.

Я встаю и начинаю собираться. Пески – это город-спутник Донецка. А может, его ближний пригород? До войны, ещё при Союзе, там были серьёзные оборонные производства со всеми вытекающими подробностями в виде мощных подземных строений и коммуникаций, превратившихся сейчас в крепости. Там были дачи. Там был лес. Там была очень красивая природа. По крайней мере, если судить об этом по фотографиям близких мне людей из Донецка. Всё это было… Теперь там Ад. И словом «Пески» именуется не город, а боевой сектор. Именно из Песок артиллерия гадов долгие месяцы обстреливала город. Из них и ещё из нескольких мест: из Авдеевки, из аэропорта. Впрочем, из аэропорта больше не стреляют. По крайней мере, в нашу сторону. В начале января его, наконец, взяли. Что именно сейчас происходит на Песках, мы не знаем. Из скупых данных, доходящих с передовой, мы составили мнение о том, что часть Песок теперь за нами, часть за ними и огромная мёртвая зона посередине. Место, где, наверное, уже нет ничего живого. Взять их с наскока не удалось: бандеровцы хорошо там укрепились. И теперь обе стороны вели изнурительную и кровопролитную позиционную войну. На полное уничтожение. Без компромиссов. Нам удалось их отбросить и вгрызться в территорию зубами. Но пока о взятии города речь не шла. Сейчас бои там вспыхнули с новой силой и новое подразделение Республиканской гвардии собиралось вступить в бой «с места в карьер».

Кипиш приезжает через 20 минут. Он как-то оценивающе на нас смотрит.

– Пацаны. Дело в следующем. Этот объект без охраны бросать нельзя. Так что на Пески сейчас поедет один из вас. Второй продолжит нести охрану сегодня и дальше. Ну, а там видно будет.

Он смотрит то на меня, то на Таксиста. Длится это где-то с минуту.

– Шекспир, ты остаёшься. У Серёги опыт войны большой, он там больше сгодится.

Странное ощущение. Нормальный человек на войну не рвётся. А мне вдруг стало как-то паршиво. Парни там, а я здесь. Нет, я понимаю, может это и большая удача, да и министерство – безусловно, важный стратегический объект. Но… Что ж мне так паскудно-то?

Таксист ставит сумку на стол.

– Паша. Я так понимаю, мы сразу туда. Завези мою сумку в казарму, ладно?

– Без вопросов, Серёга.

– Ладно, увидимся. Не прощаюсь.

Именно так у нас и говорят. Почему – не знаю. Возможно, это одно из многочисленных военных суеверий, которыми во все времена было пропитано любое воюющее сообщество. А может, просто какой-то местный прикол. Жмём друг другу руки. Таксист быстро садится в машину Кипиша – синий потрёпанный «Ланос». Поворачивается и машет рукой.

Я молча смотрю ему вслед. Говорить почему-то не получается.

* * *

Утро среды. Половина восьмого. Едва мой затуманенный мозг отзывается-таки на зов будильника и я, сев на кровати, трясу головой, отгоняя последние остатки ночи, звонит Сфинкс. Из Песок. Сразу же спрашиваю, как там наши.

– Да всё в порядке с ними. Сидят в бункере, ждут приказа.

Отлегло. Не торопясь, умываюсь и завтракаю. Сегодня на объект я еду на троллейбусе. Как и вчера. Все машины отряда на боевых вместе с водителями. Благо для бойцов народной армии проезд в Донецке бесплатный. Правда, ездить в общественном транспорте с автоматом нам строго-настрого не разрешают, ну а что делать? Такие уж у нас нынче обстоятельства. Так что придётся мне и Чудному (поставленному моим напарником) сделать вид, что «нас здесь не стояло». Кстати, а где он?

Смотрю на часы. Половина девятого. Через полчаса надо быть на объекте. Неужели дрыхнет? Чудный был абсолютным чемпионом ВСН по раздолбайству, и, хоть я и включил по отношению к нему режим максимальной дедовщины, ничего не помогало. Как говорит Кузя: «Ему надо поменять позывной на „Колобок“. Такой вот человек-колобок – что ни поворот, то бок». Подумав об этом, я непроизвольно хохотнул. «Боками» в армии Новороссии называли то, для чего раньше использовались термины «косяк» и «залёт». Так что запросто может быть, что он и в самом деле до сих пор обнимается с любимой подушкой.

Поднимаюсь на второй этаж и захожу к нему в кубрик. Ну так и есть!

– Чудный, вставай.

Пихаю его в бок. Не реагирует. Повторяю попытку снова. Ноль эмоций. Стою с минуту, а потом вдруг выпрямляюсь и каким-то не своим голосом резко и громко произношу:

– Подъём, боец!

Чудный подскакивает, как пружина, и ошалело на меня смотрит. Однако! Может, эти слова – волшебные? Или сержантские погоны на плечах придали мне +8 очков к магии и +12 к харизме? Ну, я даже не знаю.

– Боец, времени на пожрать у тебя уже нет. Умылся, оделся, а через десять минут я встречаю тебя на улице и удивляюсь.

Что-то бурча, Чудный трусцой несётся куда-то в сторону раковины.

Стрельба сегодня снова притихла, и до обеда мы её практически не слышали. В районе часа дня, зайдя в ведомственную столовую, мы располагаемся. Кормили там довольно сносно. Насколько это было возможно в условиях осады и войны.

Внезапно слышу телефонный звонок. Варяг? Отзываюсь:

– Да, Саня?

– Шекспир… Ты как?

– Да вроде нормально, а что?

На несколько секунд в трубке повисает тишина. Варяг как-то странно молчит, словно подбирает слова.

– Таксиста больше нет.

– Что?!

Чудный хочет мне что-то сказать, смотрит на меня и вдруг резко осекается.

Делаю глубокий вдох.

– Как?

– Мина. На Песках полчаса назад. Его и ещё одного паренька из «Оплота». Упало метрах в трёх – там шансов не было вообще. Плюс ещё один тяжёлый «трёхсотый». Но… Его так измолотило… В общем, не думаю, что парень выкарабкается.

– Как это случилось?

– Диверы, Шекспир. Таксист с ребятами прочёсывали местность, и их накрыли. Всю тактическую группу. Чётко, аккуратно, с близкого расстояния. Навела какая-то сука.

Варяг делает паузу.

– Они там, по ходу, в засаде сидели. И ждали. Следом должны были наши пацаны пойти. А друг твой сам вызвался сначала местность прочесать. Серёга сегодня много жизней спас. Может быть, даже всех. Ты напишешь про него некролог от нашего отряда?

– Да…

Даю отбой. Чудный смотрит на меня застывшим взглядом. Он всё понял.

– Кто?

– Таксист.

Он отворачивается. Борщ на столе остыл. Мы больше не хотим есть.

* * *

Слова не лезут в голову. Их просто нет. Надо что-то написать, но мозг словно заморожен. Он вдруг резко перестал что-либо чувствовать и как будто замер.

«Надо написать его дочери. Я не знаю, что ей сказать… Слушай, реально – я просто не знаю».

«Напиши, что он был настоящим мужчиной. Напиши, что был достойным человеком. Напиши, что гордишься тем, что его знал. Напиши, что он герой и погиб, защищая женщин и детей. Знаешь… Это то, что я сама хотела бы услышать… если такое случится…»

«Да. Наверное, так действительно будет лучше…»

Откладываю смартфон в сторону. Стены опять начинают дрожать и вибрировать. Суки… Я за всё вам отомщу. Теперь это личное.

* * *

Снова ударил мороз. Редкий снег присыпает застывшую в причудливых формах землю под ногами. Гроб стоит на нескольких составленных вместе табуретах. С Таксистом прощаются родные, близкие и соседи. Он жил в пятиэтажке в центре Донецка. Сюда мы и привезли его полчаса назад. Узнать Серёгу трудно. Разорвавшаяся в трёх метрах «восьмидесятка» не оставляет человека прежним. Мы стоим и курим чуть в отдалении.

– Раста, ты помнишь, какой сегодня день? – Варяг сбивает пепел.

– Да, помню. 25 января.

– Ровно год, как всё началось.

Ровно год… В том январе я приехал в Донецк на конференцию русских националистов читать доклад по «украинскому проекту». Ехал на конференцию, а приехал на войну. Ещё сойдя с поезда в три часа ночи, я это почувствовал. Необъяснимое ощущение. Словно серая пыль, осевшая на всё вокруг. Война – это вещь загадочная. Она начинается задолго до первых выстрелов, зарождаясь на каком-то тонком, энергетическом уровне, как вирус, поражающий организм изнутри ещё до появления первых внешних симптомов. Её не видишь. Но её чувствуешь. И я почувствовал её в ту далёкую зимнюю ночь год назад. И не ошибся, потому что доклад мне в тот день прочитать не пришлось – я приехал как раз к первой попытке захвата города бандеровцами. Ещё без оружия, за несколько месяцев до первой крови. Я не подгадывал свой приезд. Просто так совпало. А может, и не совпало. Кто может знать, какие мысли у Бога? Именно там, на этой конференции в зале гостиницы «Ева» руководители русских подпольных групп впервые договорились друг с другом. И дали первый отпор гадам. Давно это было… Словно сто лет прошло.

А потом была война. Я не мог знать, что рядом со мной в президиуме сидят будущие члены революционного правительства, будущие полевые командиры, будущие «международные террористы». Что пройдёт всего год и многие из тех, кто был тогда в этом зале, станут героями, взявшими в руки оружие. Кто-то станет предателем, перебежавшим к бандеровцам… А кого-то уже не будет в живых год спустя. Я не знал. Я не мог этого знать.

Подходит Кипиш.

– Пора выдвигаться на кладбище. И… Шекспир. Ты Чудному передай: если он опять будет проситься на Пески – я ему лично хлебало разобью.

– Угу. А я добавлю. Нечего ему там делать.

Да, всего семнадцать лет балбесу. Ему там, и правда, делать нечего.

Выдвигаемся. Я еду с Кузей и Пчёлом на его машине. Пчёл молчит, Кузя тихо, мрачно матерится. Я просто смотрю в окно. Едем с оружием. Серёгу мы проводим, как воина.

Потом, уже возле могилы, весь отряд становится в строй и делает три залпа в небо. И выпускает следом все оставшиеся магазины. Молча. Без слов.

Я снова сажусь в машину Пчёла. Видавшая виды зелёная «Нива» заводится не сразу. Это очень надёжная машина. Она повезёт в любом случае. Выезжаем на дорогу.

– Пацаны, а чего так тихо едем-то?

Кузя на заднем сидении кладёт свой АКМ на колени.

– Давайте, что ли, музыку включим?

Пчёл нажимает на кнопку автомагнитолы, и тут из динамиков гремят первые аккорды песни. Мы замираем. Как могло произойти, как могло случиться, что именно эта песня сейчас звучит в эфире?

 
«Не для меня придёт весна.
Не для меня Дон разольётся.
И сердце девичье забьётся
С восторгом чувств не для меня».
 

– Да! Сделай громче, брат!

Старая казачья песня заполняет собой всё вокруг. Весь мир звучит её нотами. Вибрирует и резонирует ею. Мы все знаем её слова. Не сговариваясь, мы начинаем петь вместе с кубанским казачьим хором. Громко. Насколько хватает голоса. Вырывая из души каждое слово.

 
«Не для меня цветут сады,
В долине роща расцветает,
Там соловей весну встречает,
Он будет петь не для меня».
 

Мимо проносится Донецк в белом снежном уборе. Люди на улицах спешат по своим делам. Где-то вдалеке снова грохочет. По городу опять стреляют. Но люди не обращают внимания. Им не всё равно. Просто они никогда не сдадутся. И их спокойствие пропитано, пронизано этим. Эта спокойная решимость сильнее любых истеричных выкриков тех, кто сейчас стреляет по их домам. Пчёл давит на газ, и мы летим вперёд, как зелёная молния.

 
«Не для меня текут ручьи,
Журчат алмазными струями,
Там дева с чёрными бровями,
Она растёт не для меня».
 

Кузя танцует на заднем сидении, размахивая автоматом. Я выстукиваю ритм прикладом по носку берца. Пчёл улыбается и лихо крутит руль. И как-то странно трёт глаза. Словно в них надуло ветром.

 
«Не для меня придёт Пасха,
За стол родня вся соберётся,
„Христос воскрес“ из уст польётся,
Пасхальный день не для меня».
 

Великая песня предков. Один мой друг как-то сказал, что это – песня русских самураев. Трудно даже описать, какая невероятная сила духа в этих простых, незамысловатых словах. «Путь воина – это путь смерти». Кажется, так сказано в кодексе «Бусидо». Может, это и верно. Только никто к ней не стремится. Просто она – часть жизни. И те, кто когда-то придумал эту боевую песню, хорошо это понимали. Гораздо лучше, чем понимаем мы сейчас.

 
«Не для меня цветут цветы.
Распустит роза цвет душистый.
Сорвёшь цветок, а он завянет.
Такая жизнь не для меня».
 

Я опускаю вниз стекло и так громко, как только могу, пою в серый, зимний день. Мне всё равно, кто меня слышит и что об этом думает. Пчёл давит на клаксон. Мы полностью, без остатка поглощены этой песней, выплёскивая из себя всё, что скопилось в душе, вместе с её словами.

 
«А для меня кусок свинца,
Он в тело белое вопьётся,
И слёзы горькие прольются.
Такая жизнь, брат, ждёт меня».
 

Музыка замолкает. Мы откидываемся на сидения и пытаемся перевести дух. То, что тяжёлым грузом лежало на сердце, словно испарилось. Полностью. Без остатка. Оно было спето и унеслось вместе с древней мелодией в низкое зимнее небо. Прощай, брат. Жизнь продолжается. И на войне ярче всего понимаешь это.

* * *

В окна светит солнце. Не по-зимнему яркое и ослепляющее. Кажется, вот-вот услышишь птиц. Но они не поют. За окнами снег. Он ярко блестит и играет под солнечными лучами.

Актовый зал бывшего здания контрольно-ревизионного управления Донецка, с приходом революции и войны ставшего казармой, ярко освещён этим светом.

– Парни. Завтра мы снова едем на Пески. Пойдут только добровольцы.

Варяг замолкает и тяжело смотрит на нас.

Молча поднимаю руку.

 
«Ой, да что-то мы засиделись, братцы!
Не пора ли нам разгуляться?
Русь молодая, да силы не меряно.
Дайте коня мне, да добрый меч»…
 

«Фокер» выкатывается на улицу Артёма, тяжело переваливаясь на ухабах переулков. Мы сидим в салоне по полной выкладке. Парни поют песню. Когда происходит выезд на боевые, они всегда её поют. Я молча смотрю в окно. И молюсь. С моим боевым духом и так всё в порядке. Просто я считаю, что от молитвы в данной ситуации толку больше. Это моё личное мнение. Никому его не навязываю.

Выехав на центральную улицу, набираем скорость. Доедем мы быстро. Пески близко. А сектор «Пески» ещё ближе. Какие-то двадцать минут от центра города, и мы уже пересечём ту самую невидимую границу, за которой птицы умолкают, а свет начинает падать иначе и тени становятся черней, ярче, отчётливее. Граница двух миров снова быстро приближается, и скоро я зайду за неё так далеко, как не заходил никогда раньше.

За окном затишье. Перерыв между обстрелами. Такое редко, но случается. Тем не менее по городу ехать надо быстро. Неизвестно, когда эта тишина закончится и небеса снова начнут плеваться смертью, не особо выбирая цель. Укры и не целятся. Они бьют по секторам, и им всё равно, кто попадёт под их залп – военные в микроавтобусе или дети на школьном футбольном поле. Впрочем, второе для них даже предпочтительнее. Война и геноцид – не совсем одно и то же. Приоритеты в обоих случаях проставляются разные.

Боня на переднем сидении что-то громко вещает и машет руками, чем вызывает острую реакцию Антохи, резко крутящего руль.

– Твою же мать, Боня! Да сядь ты спокойно, не мешай машину вести.

Белорус наклоняется вперёд и даёт Боне подзатыльник. Завязавшаяся вслед за этим «интеллигентная» беседа пополняет и без того великий и могучий русский язык.

– Внимание, парни! Пьяный мост.

Мы замолкаем. Салон оглашается щелчками предохранителей. Это чисто фронтовая фишка: снимать с предохранителя и не досылать патрон в ствол. Взвести затвор мы всегда успеем. Времени на это уйдёт столько же, сколько ушло бы на отщёлкивание предохранительной скобы. Обычно учат делать наоборот, но раз в год и палка стреляет, тем более при езде по таким ухабам – дорога под колёсами разворочена прямыми попаданиями. Это ещё хорошо, что мороз и нет грязи. 26 января встречает нас скромным, но отчётливым снегом.

А впереди уже крутые изгибы Пьяного моста. Его потому и называют «пьяным», что он далеко не прямой и нещадно вихляет, как нетрезвый гражданин в пятницу вечером. За ним этот мир заканчивается и начинается территория смерти. Это ещё не Пески. Но уже и не мир живых.

Антоха сбрасывает скорость. Сказать, что он едет медленно, нельзя. Он едет осторожно. Потому что лихачить на этой дороге – всё равно, что жонглировать гранатой с выдернутой чекой. Если машина сломается и встанет здесь – дальнейшее будущее тех, кто находится в ней, может быть ярким, но коротким. Любая неподвижно стоящая машина на этой дороге – потенциальная братская могила. Гроб на колёсиках.

Мы поворачиваем и «змейкой» проезжаем между тремя рядами бетонных блоков, поставленных поперёк дороги. Всё. Граница миров пройдена окончательно. Впереди Пески.

Перед нами, словно из какой-то чёрной комедии, выплывает щит с надписью: «Щiро вiтаемо». Угу, и вам добро пожаловать, граждане укры. Эта надпись на въезде в Чистилище не перестаёт восторгать всех, кто едет на Пески, пусть даже и не в первый раз. Интересно, думали ли те, кто ставил этот щит, каким суровым сарказмом обернётся их творение? Вряд ли. Это почти курортное место ни у кого не вызывало таких ассоциаций. Ещё каких-то полгода назад там жарили шашлыки и фотографировались на фоне природы. Теперь этих мест больше нет. Теперь там пустыня.

Пески… Самое страшное место на этой войне. Нет, «страшное» – не означает, что оно самое смертоносное. Есть места гораздо более гиблые. Но более страшных мест здесь нет. На Песках всё буквально пропитано ужасом, заползающим за шиворот, как сырая, холодная ночь. Ужасом и смертью. От которой там просто негде укрыться. Она прячется за каждым деревом, смотрит из каждого выгоревшего оконного проёма своим пустым, безжизненным взором. Она может настигнуть где угодно, даже в тылу. Которого на Песках просто нет. Потому что бесконечные руины былой мирной жизни и участки леса, искромсанного обстрелами, кишат диверсионными группами врага. Они могут появиться где угодно и когда угодно. И забрать любую жизнь, где бы ни находился её владелец. Контролировать их перемещения по такой местности очень тяжело. Наша полевая разведка тоже активно пользуется рельефом, но тем, кто стоит на Песках, от этого не легче. Каждую ночь и каждый день ДРГ врага рыскают вокруг позиций, осыпая их минами и пулями снайперов, наводя артиллерию. Именно так и погиб Таксист. Именно это сейчас приближается ко всем нам. На Песках люди ломаются и сходят с ума от этого ужаса. Сильные, смелые, достойные люди плачут, как дети, бросают автоматы и умоляют командира отправить их в тыл. Их никто не упрекает. Им никто не предъявляет претензий. Их никто не называет трусами. Потому что здесь от этого не застрахован никто. Я знаю. Я это видел. Два бойца из нашего отряда сломались так же у меня на глазах.

– Стоп! Всем внимание!

Одновременно с этим звучит резкий хлопок. «Фокер» останавливается, как вкопанный. Антоха замер и смотрит вперёд. На дерево, растущее возле дороги. Я смотрю туда же и первую секунду не понимаю, что с ним не так, что именно заставило меня самого впиться в него взглядом. Дерево как дерево: ветки, крона, ствол… И чёрный дымок у основания, почти на уровне корней. Далее, как в режиме замедленной съёмки, дерево начинает неторопливо заваливаться на бок и падает поперёк дороги…

– Из машины!!!

Двери распахиваются, мы сыплемся на снег, бросая вещи, ящики с БК, продовольствие. Лишь автоматы сжаты мёртвой хваткой. Времени у нас мало. Всего несколько секунд. Антоха, видя, что нас больше нет в салоне, резко стартует, и «Фокер», свернув с дороги, исчезает где-то в руинах. Нам нельзя находиться внутри. Если накроет в машине – не выживет никто. В 15 метрах мы видим недостроенный двухэтажный дом, аккуратно выгоревший изнутри. Вскакиваем со снега и на невероятной скорости бежим туда. Я бегу так быстро, как не бегал, наверное, никогда в жизни. Подскакиваю к стене и птицей взлетаю в оконный проём. Замираю, на секунду потеряв равновесие. Искоса смотрю вниз. Метра полтора. Ну ничего себе я прыгаю. После войны надо идти в олимпийскую сборную, не иначе. Хватаюсь за остатки сгоревшей рамы и запрыгиваю в здание. Залегаю. Кругом остатки пластиковых бутылок, консервных банок, древние пачки сигарет и прочий мусор, оставшийся в наследство от мирной жизни. Всё это лежит здесь с лета, по любому. Одновременно слышу свистящий визг и разрыв. Я знаю этот звук. Восьмидесятый миномёт. Значит, вот чем по нам бьют. Диверы… Их излюбленное оружие. Они нас выследили и теперь пытаются добить. Падает снова. С другой стороны дома. Приваливаюсь к стене и перевожу дух.

– Шекс, ты как? – рядом падает Белорус.

– Нормально. Размялся вот.

– Да, бег полезен.

– Так от то ж! Кровь надо разгонять. А то болезни всякие полезут: кардиология, отстой в малом тазу…

Тихо ржём. Недолго. Снова начинают набрасывать. Белорус показывает на дверь в другом конце зала.

– Перемещаемся туда. Там глухие стены и маленькое окно.

После очередного разрыва срываемся с места и быстрой короткой перебежкой перемещаемся в дальнюю комнату. Едва забегаем внутрь, здание сотрясается, с потолка сыплется бетонная пыль, а по стене зала у нас за спиной хлещут осколки. Прямое попадание. Вовремя мы.

– Парни! – снаружи звучит голос Морика. – Это шестой прилёт. Теперь они будут остужать ствол. У нас максимум 10 минут!

Рысью выскакиваем из здания. Вокруг на снегу дымящиеся чёрные кляксы. Все целы? Вроде бы да. Быстро хватаем вещи и бегом несёмся через кусты вперёд. Бежать недалеко: мы не доехали буквально метров сто. Основную базу видно невооружённым глазом. Забегаем на территорию и, не сбавляя темпа, бежим к чёрному провалу дверей. Уже заскакивая вовнутрь, снова слышим вой. Быстро остудились, твари. Ну, что поделаешь? Зима. Летом они и 20 минут могли продолбаться с перегретыми стволами. А вот хрен вам по всему лицу, ублюдки. Вы опоздали. Вы уже не достанете никого из нас. Бежим по крутой лестнице вниз и ныряем в сырую темноту.