Текст книги "Республика надежды"

Оглядываюсь по сторонам. Тёмное помещение с большим баком для воды в углу. Под ногами хлюпает. Не сильно, но отчётливо. Вокруг толпится народ. Все курят.

– О, здорово, Шекспир! С прибытием.

Из темноты выныривает Кузя. Он прибыл предыдущим рейсом и уже успел обустроиться. А обустройство здесь – штука философская.

Наша база на Песках – старый бункер, построенный в советское время на случай атомной войны. Или не атомной. В любом случае своего часа он дождался. Ещё совсем недавно здесь стояли укры. Стояли четыре месяца или где-то около того. Но были выбиты, и теперь это мрачное место стало нашим опорным пунктом.

Бросаю докуренную сигарету в снарядный ящик, приспособленный под нечто среднее между пепельницей и мусорным ведром и, минуя огромную бронированную дверь, прохожу внутрь. В гулкую утробу бункера.

Проход завешен одеялами. Каждый раз открывать и закрывать эту дверь было бы немыслимо, а электричества в бункере практически не было. Минимальное количество, необходимое для освещения, давал старый бензиновый генератор, хрипло тарахтевший в боковой комнате. Он и маленькая газовая печка в углу – единственные источники света и минимального тепла в этом подземелье.

– Парни. – Сфинкс проводит краткий инструктаж. – Отопление и вентиляция здесь не работают, так что не расслабляйтесь. Помещение не проветривается, так что здесь очень сыро. Чаще пейте чай – простужаться здесь нежелательно. На базе мы будем посменно. Делимся на две группы: одна охраняет бункер, другая выдвигается на передовые укрепления – на «утёсы». Потом меняемся…

– Осторожно, дети!

Громкий возглас прерывает инструктаж. Все быстро отходят от центра комнаты к стенам. Мимо нас проходит длинная процессия миномётчиков, несущих на плечах стодвадцатые мины. Хорошие детки. Нужные. Сейчас там наверху, у нас над головой, укры получат очень весомый ответ на свой обстрел. Впрочем, обстрелы здесь происходят по часам и никого уже не удивляют. Такие «обмены любезностями» между нашей базой и позициями укропов на Песках происходят по нескольку раз в день. Спустя пять минут во дворе загрохотало. Но это был правильный грохот. Наш грохот.

Парни заносят в помещение ящики с довольствием – Антоха всё-таки доехал до базы. Рассеяно изучаю синие пакеты с российским сухпаем, пришедшим по гуманитарке. Сухпай какой-то странный – не армейский. Тот идёт в зелёных пакетах и ящиках несколько иной конфигурации. Заглядываю в пакет: никаких опознавательных знаков, которые могли бы пролить свет на то, для кого этот подарочек предназначался изначально. Хм. Даже интересно. Ладно, будет день – будет и пища. Причём, во всех смыслах этих слов.

– Здравствуйте, бойцы. – Ник, комендант бункера, выходит из штабной комнаты. Худощавый мужчина лет 35, в круглых очках и кепке-бейсболке, подходит к нам слегка вихляющей походкой. Со стороны может показаться, что Ник только что вышел из ночного клуба и слегка пританцовывает. Он вообще чем-то напоминает завсегдатая гламурных вечеринок Москвы или Питера. Скорее даже второе, так как лицо у него бледное, словно у уроженца северной Пальмиры. А вот произношение у него характерное, скорее, для жителя средней полосы России, откуда он, собственно и приехал практически одновременно со мной. Вот только походка эта у него далеко не потому, что он привык тусить на клубном танцполе. У Ника травма позвоночника. Его и на бункер назначили поэтому: с такой травмой по передовой не побегаешь. Свою службу он нёс безупречно – база, со всеми её экстремальными, на грани несовместимости с жизнью, условиями, содержалась им в идеально боеготовом состоянии. И бледный он не от ночного образа жизни, а от того, что самым большим дефицитом в бункере является солнечный свет. Постоянный сырой полумрак накладывал на лица людей отпечаток за считанные дни. Бойцы, после недельной ротации, возвращались оттуда с мертвецким, восковым цветом лица. А Ник безвылазно находился там два месяца. Каким образом он держится, оставалось для нас загадкой.

Устраиваемся в небольшой комнате в глубине базы. Что там находилось до войны, сказать трудно. На стенах таблицы доз радиоактивного облучения и какие-то графики режима безопасности убежища. Вдоль стен стоят впритык друг к другу армейские носилки. По бункеру ходил настойчивый слух, что перетащили их сюда из местного морга. Правда это или нет, сказать трудно. Скорее всего причиной таких слухов служила жуткая вонь, стоявшая в этой части базы, – запах гниения и разложения, вызванный неповторимым сочетанием сырости и холода. Парни шутили, что это смрад укропов, который ещё не успел выветриться после того, как их отсюда вышибли. Пожалуй, я с ними в этом соглашусь.

Ищем матрасы и одеяла. Они сырые, но без них спать всё равно будет невозможно – это хотя бы какая-то термоизоляция, при отсутствии которой здесь вообще никуда, даже с учётом того, что спать мы будем, не снимая формы и даже разгрузки. Всё для сохранения тепла. Любая одежда. Любое укрытие.

Бросаю свои вещи на носилки у правой стены и возвращаюсь в главный зал. Первая партия наших уже уехала на «утёсы». Мы должны будем сменить их через три дня, а пока начали готовиться к заступлению на бункер.

– Здесь у нас три задачи, – теперь уже инструктаж проводит Ник. – Во-первых, охрана базы. Мы должны защитить базу от укровских диверсантов, которые просто очень желают к ней прорваться и уничтожить. Когда вы на постах и в дозорах – будьте осторожны. Особенно ночью. Здесь постоянно работают снайперы. Здесь постоянно происходят попытки вырезать наши дозоры. У этих сволочей «ночники», так что темнота им не помеха. Смотрите во все глаза. От этого зависит ваша жизнь и жизнь ваших боевых товарищей. Если они прорвутся в бункер, то одного выстрела из «Шмеля» может быть достаточно, чтобы всех тут выжечь.

Он останавливается и мрачнеет. Видимо, вспомнил о чём-то. Здесь у многих плохие воспоминания.

– Вторая наша задача: обеспечение поддержки «утёсов» в случае серьёзных боёв. Если что, мы должны отсюда выдвинуться туда, где понадобится подкрепление. Они стоят впритык к врагу, и веселье там каждый день. Укры пытаются прощупать нашу оборону каждую минуту. Мы не остаёмся в долгу, но нас меньше. У них по ту сторону целая танковая бригада стоит. Мы берём не числом, а умением и храбростью.

– Ник, а это правда, что у укропов на той стороне двухэтажные окопы, выложенные деревом и пролитые бетоном? – задаёт вопрос парень из другой роты с позывным «Шахтёр». Он и правда шахтёр, причём из шахты вышел совсем недавно: характерные следы въевшейся угольной пыли вокруг глаз ещё не сошли. Они новые.

– Да, это правда. – Ник присаживается на снарядный ящик. – Парни из «Востока» отбили их позицию на пару часов. Укроп здесь укрепился конкретно. Вкопался в землю, залился бетоном. Только им это не поможет. Вон в каком дерьмище мы стоим, но всё равно хрен они нас победят.

Он прав, и мы все это знаем. Бойцы ДНР действительно стоят здесь в нечеловеческих условиях. Их косят болезни. Они гибнут от пуль снайперов и постоянных, ни на миг не прекращающихся обстрелов. Но они не сдаются. И не сдадутся. Они стоят, впившись в эту землю намертво. И об отступлении ни у кого даже мысли не возникает. А куда здесь отступать? Здесь, на бункере, за нашими спинами уже никого нет. Кроме Донецка. Его улиц. Его домов. Его женщин и детей. И мы каждую секунду помним об этом.

– А третья задача… – Ник замешкался, подбирая слова. – Если они прорвутся, мы не должны их пропустить. Лечь, но не пропустить. Бить из окон домов, из переулков, из подвалов, из-за деревьев. Насколько хватит БК и насколько хватит нас. Для нас тут нет отступления, парни. Если они пойдут на Донецк – мы должны здесь умереть, но остановить их. Без вариантов, пацаны. Без вариантов.

Мы отвечаем ему гробовым молчанием. Мы всё понимаем. Действительно без вариантов, Ник. Позади Донецк.

В ожидании смены располагаемся в центральном зале возле газовой печки. Пьём чай. Выражение лиц у всех разное, в основном задумчивое. Но гамма эмоций широчайшая: от глубокой печали до крайней степени радости. Среди нас есть два абсолютно счастливых человека: Кузя и Фикса. Они попали в свою среду. Они в ней ликуют. Они в ней царят. Они – люди войны. Один – уже бывалый, видевший несколько войн на своём веку. Другой – молодой, взявший в руки оружие минувшей весной. Но оба они в полной мере ощутили этот вкус. Этот адреналин, который дарит ощущение боя.

 
«Есть упоение в бою,
И бездны мрачной на краю,
И в разъярённом океане,
Средь грозных волн и бурной тьмы,
И в аравийском урагане,
И в дуновении Чумы.
Всё, всё, что гибелью грозит,
Для сердца смертного таит
Неизъяснимы наслаждения —
Бессмертья, может быть, залог,
И счастлив тот, кто средь волненья
Их обретать и ведать мог».
 

Они смеются, взахлёб травят анекдоты, едва не танцуют в мерцающем полумраке бункера. Остальные либо поддерживают их в этом, либо сидят вплотную к печи и молча созерцают пульсирующий синий огонь газового очага, либо дремлют, привалившись к стене. Мне вдруг вспоминаются книги «фэнтэзи», которыми я когда-то очень увлекался и даже сам чуть было не стал писателем этого жанра. Вокруг меня словно таинственный подземный мир гномов – суровых бородатых воинов в воронёных кольчугах, с лицами, покрытыми копотью подгорных печей, в которых выплавляется сталь для мечей и боевых топоров. В глазах отблески огня подземных кузниц, в которых куётся самое надёжное и совершенное холодное оружие, которому нет равных под этими небесами. А в голосах его звон. Ведь именно так это и должно было выглядеть, если бы существовало на самом деле в какой-то неведомой, далёкой реальности: хмурые бородатые воины у очага под сводами рукотворных пещер.

* * *

Мне удаётся согреться, и я начинаю дремать в кресле, поставив автомат к стене рядом, так, чтобы можно было его быстро взять в руки снова.

– Смена караула, парни.

Голос Кипиша заставляет открыть глаза. Наша очередь заступать на пост. На бункере их несколько, и мы каждый раз будем заступать на новый, чтоб не замыливался глаз. Ещё не решили, сколько часов мы будем дежурить. Пока договорились дежурить по два.

– Который час, Кип? – Я не понимаю, сколько времени я проспал.

Кипиш смотрит на часы.

– Одиннадцать вечера, Шекспир. Самое то время.

Он смеётся. Как-то невесело у него это выходит. Да уж. Кто б мог подумать, что моё первое в жизни заступление в боевой дозор будет происходить в таких обстоятельствах и в такое время: диверы врага уже вышли на ночную охоту. За нами. И они могут быть где угодно. За любым деревом. В любом оконном проёме мёртвых домов.

На пост мы заступаем попарно. Вместе со мной ставят пожилого бойца из другого взвода с позывным «Ленин». Как именно он такой позывной получил, Ильич не колется, как его ни пытают. Ссылается на то, что был пьян и по этой причине не помнит. Ну что ж, позывной – дело личное. А иногда и ОЧЕНЬ личное. Ленин совсем недавно снова вернулся в строй после тяжелейшего ранения в ноги, которое он получил ещё в конце лета. Раны у него по-прежнему болят, но Ленин на это откровенно плюёт. Его желание дать отпор сволочам, пришедшим на его землю, значительно сильнее боли. Н-да… Однако парочка у нас: Ленин и Шекспир в одном окопе. Сплошные классики. И с автоматами.

Дорога на наш пост проходит по крыше бункера. Если можно так назвать этот высокий, пологий курган, присыпанный снегом и ветвями деревьев, посечённых осколками мин и снарядов. Сменив Пчёла и Кузю, мы заступаем. На нашей ответственности два входа в подземелье, соединённые друг с другом тёмной и гулкой галереей. Самый комфортабельный пост из всех. Потому что там в любой момент можно укрыться от почти любого обстрела. Мой новый сосед по комнате Шах как раз в это время заступил на пост у дороги – смертный пост, где укрытий нет практически вообще. Мы сами заступим туда днём, а как там стоится ночью, трудно себе даже представить. Так что, по идее, нам с Лениным даже повезло. По идее… Потому что обстрелы – это далеко не всё, от чего здесь ожидаешь смерти.

Едва мы заступаем, начинает грохотать со стороны аэропорта. Укры снова пытаются отбить его обратно. В ответ из Донецка с громовым гулом заработала наша артиллерия. Через минуту в общий хор погибели включаются батареи на Песках. И наши, и укропские. Я сразу отхожу в проём входа и занимаю позицию так, чтобы при малейшей опасности укрыться на лестнице внизу. Вовремя. Короткий вой и на базу начинает сыпаться огненный дождь. Земля вибрирует. Я то выхожу в проём, то соскакиваю вниз по лестнице. Летит всё: мины, снаряды. Где-то в полукилометре, судя по звуку, рвётся «Град». Это близко. Очень близко.

Через полчаса всё вроде бы стихает. Я выглядываю наружу и тут же буквально прыгаю обратно. Едва успеваю. Удар и грохот так близко, что закладывает уши. В стену в том месте, где я только что стоял, впиваются осколки и рикошетят мне вслед. Уворачиваюсь в последний момент.

– Шекспир! Ты цел? – слышу из подземелья голос Ленина.

– Да. Что это было?

– Мина «стодвадцатка». Прямо напротив тебя прилетела.

Трясу головой. Звон в ушах стихает быстро. Артдуэль взяла таймаут, и база снова погрузилась в тишину. И лучше бы стреляли. Потому что страшнее тишины на Песках нет ничего.

Снова занимаю позицию в проёме и «слушаю воздух». Зрение тоже напряжено до крайности. Именно в такие моменты они и приходят. Те, кто забирает жизни по ночам. Каждый звук заставляет вздрогнуть. Каждая тень заставляет стиснуть автоматную рукоять до боли в пальцах. Я себе даже представить не мог, как громко могут падать снежинки. Как оглушительно грохотать может позёмка, несущаяся под парусом ветра над мёрзлой землёй. Как может сводить с ума шелест ветвей. Прямо передо мной здание, в котором мы укрылись от обстрела сегодня утром. Оно смотрит на меня чёрными глазницами окон. Если кто-то зайдёт с другой стороны и, при наличии ночников, займёт в этих окнах позиции – нам с Лениным конец. И не только нам. Мы это понимаем и, до рези в глазах напрягая зрение, всматриваемся и всматриваемся в эти мёртвые провалы.

Со стороны дороги раздаётся какой-то ритмичный звук. Словно железной палкой бьют по пустому ведру. Это совершенно точно не звук природы. И он приближается. Медленно, неторопливо он всё ближе и ближе к нам. Это длится долго. Не могу сказать сколько. Звук где-то за деревьями, со стороны дороги. Он проплывает мимо нас и движется в сторону поста на въезде. Вдруг резко звучит автоматная очередь и слышится громкий крик Шаха. Что он кричит, мы разобрать не можем. Очередь повторяется. Шаховский «7,62» снова выливает порцию свинца в темноту. Мы слышим чьи-то причитания. Оставлять пост нельзя. Мы не можем посмотреть, что случилось. Через десять минут снова очередь. На этот раз с другой стороны кургана. Длинная и захлёбывающаяся. Она звучит и стихает. Снова наступает тишина.

Смотрю на часы. Однако. Нас должны были сменить ещё минут пятнадцать назад. Ждём. Проходит десять минут. Двадцать минут. Никого.

– Ленин, они там, вообще, живы?

– Да не знаю я! – Спокойный, как танк, Ленин тоже на взводе. – Была стрельба, а теперь нас не меняют. Хреновое сочетание. Может, их там уже по-тихому вырезали, Шекс?

Я молчу. И ведь не сходишь посмотреть: пост оставлять нельзя. Ни при каких обстоятельствах нельзя. А тишина всё больше и больше давит на мозг.

В два часа ночи появляется Кипиш с нашей сменой. Говорит, что, пока мы стояли, было решено стоять не по два, а по три часа. Коротко, но ёмко излагаю ему всё, что я по этому поводу думаю, и поднимаюсь на курган. Ну ничего себе! Останавливаюсь, как вкопанный. Передо мной снег буквально изрыт чёрными оспинами от мин. Плотно же по нам укладывали. С душой.

Уже спустившись в бункер, спрашиваю Шаха, что за стрельба была.

– Прикинь, Шекс, это какой-то сумасшедший местный дед ходил ночью с тачкой и собирал дрова. Мы его чуть не завалили. Объясняем, мол, батя, вали отсюда, не ходи здесь вообще. А он мычит и сам с собой разговаривает. В глазах полный космос. Ничего не соображает. А одет вроде прилично. Рехнулся недавно, по ходу.

– И что с ним стало?

– До дома довели. Он тут неподалёку живёт. Нашим пальцем показал. Вторая очередь – это мы по застройке дали, перед тем как пойти. Мало ли кто там заныкался.

Я молчу и смотрю в огонь печки. Н-да… Только сумасшедшие здесь сейчас и остались. Сумасшедшие и мёртвые. Вот нынешнее население этого города.

– Ну что, Паша, как тебе первый выход в дозор? – сверху возвращается Кипиш.

– Супер! Ни один гад не проскользнул.

Бодро салютую.

Раскупориваем синий сухпай. Готовим по инструкции и пробуем. Ну и дрянь. Напоминает какую-то палёную резину. Похоже, единственное, что в нём съедобно, это джем и галеты. Ну, ещё «Майский чай» в пакетиках. Интересно, для кого он всё же предназначался, этот прекрасный сухпай?

Проходим в нашу комнату. Надо поспать. Нам через три часа снова заступать на пост. Хотя теперь уже через два с половиной. Отключаюсь мгновенно. Но сплю недолго. Примерно через час просыпаюсь от холода. Даже моя сверхутеплённая зимняя «горка» не спасает. Сырой холод заползает под неё, как холодная змея, и жалит. Накрываюсь вторым одеялом, кутаясь, как могу. Оно тоже сырое, но сейчас не до претензий к качеству жизни. Кое-как отключаюсь снова.

Подъём на следующее дежурство проходит своеобразно. С этих носилок невозможно встать ни влево, ни вправо. Только вперёд. А для того, чтобы проделать это в полной выкладке (с автоматом и в набитой по максимуму разгрузке) приходится проделывать настоящий силовой акробатический приём. Заступаю на пост у входа. Практически сразу ощущаю изжогу. У Ленина то же самое. И у всех, кто ел синий сухпай, как потом выяснится, симптомы были те же. Да кто же этот добрый человек, подогнавший нам такое счастье? Чтоб ему самому это жрать, однако.

* * *

Дежурство проходит без происшествий. Наутро к нам приезжает подкрепление – взвод бойцов из бывшего «Оплота», а ныне тоже Республиканская гвардия. Нам говорят – отстоять ещё одно дежурство и идти отдыхать.

Выходим на «смертный пост» у дороги. Осматриваемся. Да уж. Укрываться здесь действительно негде. Неубедительный бруствер из пустых снарядных ящиков, который любой уважающий себя осколок прошьёт, как бумагу, и немощного вида ямка. Окопом её назвать трудно: метр на метр в ширину и полметра в глубину. Копать здесь нормальные окопы если и возможно, то очень трудно. Даже не из-за мёрзлой земли. Из-за постоянных, непрекращающихся обстрелов. Нам сказали, если начнётся, переждать в этой ямке первый залп и быстро бежать к бункеру. Но до его дверей оттуда метров 15–20. Интересно, как туда вдвоём залезать? На вид она с трудом одного вместить сможет.

Впрочем, повод проверить это у нас появляется уже через десять минут. Вой стодвадцатых мин раздаётся резко. Хохлы проснулись по расписанию. Мы прыгаем в яму и обхватываем головы руками. Землю начинает бить дрожь. Оглушительно грохочет со всех сторон. На нас что-то сыплется. Дай Бог, чтоб не осколки! Они ж «горку», если что, насквозь прожгут. Но нет. Всего лишь земля и ветки.

Первый залп стихает. Мы осматриваемся. Да, ямку я недооценил. Двое в ней поместились на ура. Как говорится: в тесноте, да не в могиле. Думаю, если очень надо, сюда и трое утрамбуются запросто. А то и четверо. Жить захочешь – не так раскорячишься.

Пулей вылетаем из спасительного углубления в земле и несёмся к бункеру. Кажется, это самые длинные 15–20 метров в моей жизни. Едва забегаем, базу накрывает вторым залпом. Падает близко – укры пристрелялись. Перестрелка снова длится полчаса и прекращается. Перекур. Мы возвращаемся на пост. До конца смены наш трюк мы проделываем ещё трижды или четырежды.

Когда наша смена заканчивается, я подхожу к печке и усаживаюсь в кресло. Чайник только что поставили. Да, чай здесь – это жизнь. А печка – это сакральный центр маленькой подземной цивилизации бункера. Алтарь местных богов, вокруг которого вращается вся подземная жизнь. Именно к ней все стремятся. Возле неё происходят все разговоры. Рядом с ней все хотят находиться. Это ядро всей местной культуры и её краеугольный камень. А чаепитие – главный ритуал, цементирующий общество, живущее под сводами кургана.

Впрочем, я пришёл туда не только и не столько ради чаепития. Я пришёл туда поспать. Потому что делать это в нашей комнате практически невозможно. На ночь в ней мы закрыли дверь и наутро поняли, какая суровая это была ошибка. Этим мы перекрыли даже ту минимальную, микроскопическую естественную вентиляцию, которая была. И к утру на потолке образовался мощнейший конденсат: капли размером с монету среднего достоинства. Бункерная влажность, близкая к 100 %, поражала своей всепроникающей силой. Спать там мне совсем не хотелось. А заснуть в кресле перед печкой, по местным меркам, было всё равно, что переночевать в пятизвёздочном отеле где-нибудь на Фиджи.

Занимаю кресло под древним плакатом с правилами пребывания в убежище. Особенно радует пункт о запрете нахождения в бункере домашних животных. Словно читая мои мысли, к нам подходит Нона – местная любимица, обожаемая всеми без исключения собака породы алабай. Добрейшая псина размером с телёнка. Она прибилась к бункеру, как только мы отбили его у укропов. Каждая ротация горела желанием забрать Нону с передовой к себе на казарму. Но Ник её никому не отдавал и отдавать не собирался. Не из любви к животным. Просто Нона была настоящим сокровищем: она чуяла подкрадывающегося врага чуть ли не за километр и, что самое главное, слышала подлетающие «грады». Человек их не слышит. А верная собака слышит и спасает жизни.

Глажу псину по загривку. Она мгновенно плюхается мне под ноги и, шумно вздохнув, засыпает. Совсем молодая собака. От роду год, максимум полтора. У неё была ещё одна странная особенность, рассказы о которой в бункере передавались от ротации к ротации. Милейшая, спокойная, ласковая собака просто люто, дьявольски ненавидела укров. Она каким-то невероятным образом отличала их от нас. Может, по запаху. Может, каким-то чувством, неведомым нам, но известным собакам. Я своими глазами видел, как она едва не задавила пленного бандеровца, которого вели наши. Он был одет абсолютно точно так же, как те, кто его вёл. Но собака опознала его вмиг и изменилась до неузнаваемости. Её смогли оттащить только втроём или вчетвером. Но поговаривают, что она время от времени ходит на позиции укров… И убивает их. Я склонен этому верить: как-то раз, в другую ротацию, она принесла к бункеру одного такого. Мало того – она его ещё и ела. На глазах у всей обалдевшей базы. Мы не знаем, что довелось пережить этой собаке. Что именно так внутренне обожгло её верную и искреннюю собачью душу. Но к укропам у неё счёт огромный. Впрочем, как и у многих людей.

Выхожу покурить и слышу крики. Кто-то кого-то кроет начальственным матом. Подхожу поближе и смотрю вверх по лестнице, на выход из бункера. Там, в нещедром свете зимнего дня, на пролёте стоит какой-то пузатый офицер. Похоже, что казачий. В модной папахе с красным верхом. Стоит и орёт на одного из помощников Ника:

– Какого хрена ваши часовые убежали с поста в бункер?! Да меня не колышет, что начался обстрел! Пофигу мне! Должны стоять! Чё, ссыкуны, да?! Ссыкуны?! Им в нацгвардии у укропов служить надо! Сейчас пойду и вашего Ника на место поставлю! Совсем тут охренели! От рук отбились! Тьфу!

Он смачно плюёт на пол и с громким топотом спускается вниз. Стоящий рядом Кузя молча стискивает автомат и подаётся к нему. Мы удерживаем его. Обладатель папахи проносится мимо нас. Розовощёкий, гладко выбритый, распространяющий на весь бункер запах одеколона и нормальной еды. Не иначе в ресторане отзавтракать изволили, ваше благородие. Ну явный фронтовик – по всем признакам из окопов не вылезает. Подавляю вдруг нахлынувшее острое желание выпустить этому куску дерьма очередь в спину. Короткую, но по делу. Между лопаток. Аккуратно в его поганое сердце. Или что там вместо сердца находится у мразей подобного толка. Закуриваю вторую сигарету. Интересно, это упитанное существо хоть раз бывало под обстрелом на открытой местности?

Возвращаюсь в центральный зал и вижу Сфинкса, задумчиво вставшего напротив парня, сидящего на скамье. Парень сидит, обхватив голову руками. Даже в полумраке с расстояния нескольких метрах видно, что его колотит крупная дрожь. Он пытается расстегнуть разгрузку, но не может – руки трясутся и отказываются ему повиноваться. Сфинкс видит мой вопросительный взгляд и подходит.

– Что случилось, Серёга?

– Да ничего хорошего, Пашич. Парень сломался. Его на посту обстрелом накрыло, и он пошёл в разнос. Оружие он уже сдал. Сейчас его в тыл отправим.

Понятно. Ещё одного человека сожрали Пески. Ещё один дух сломили. Я видел этого парня пару раз. Он не был трусом. Совсем не был. Он читал книги по рукопашному бою. Он отлично переносил всё, что преподносила война… До того момента, как приехал сюда. Невозможно понять, кого из нас поломает это место. Это даже не русская рулетка. Это жребий. Ни у кого из нас не повернётся язык обвинить этого пацана в трусости. Никто из нас не вздумает не пожать ему руку. Езжай, братишка. Дай тебе Бог…

Из кабинета Ника с шумом выкатывается тот самый обладатель модной папахи. Тяжело сопит. Физиономия красная. Буквально ломится к выходу, искря праведным гневом. Видимо, на Ника его возмущение не подействовало и гражданин в папахе был им послан в известный адрес. Обозначаемый тремя координатными символами, первые из которых – «икс» и «игрек». Н-да… Тебя бы на место этого парня, гнида. Интересно, как скоро бы ты там навалил полный памперс храбрости?

* * *

Ночь проходит без приключений. Мы отсыпаемся. Если это можно так назвать. Раза три просыпаюсь от сырого холода. Бегаю пить горячий чай, утепляюсь, как могу. Тот ещё сон, если честно. Это выводит из себя гораздо больше, чем обстрелы. Всепроникающая ледяная влажность словно берёт тебя измором. Постепенно. Не торопясь. «Никакой огонь так не лишает человека воли к сопротивлению, как холод и сырость». Да, Эрнст Юнгер явно хорошо знал, о чём пишет. Впрочем, там, на далёкой и неведомой реке Сомма, старину Эрнста и его бойцов это не остановило. Не остановит и нас.

На улице ещё темно. Местные «удобства во дворе» – самое экстремальное место в бункере. Классическая деревянная будка, красноречиво прошитая осколками. Её посещение – всегда поступок с большой буквы «П». В прошлую ротацию где-то в домах напротив занял позицию укропский снайпер, и парни запрыгивали в будку с разбегу. Длилось это дня четыре, пока гада не вычислили. Но и без снайпера под постоянными обстрелами это было захватывающим действом. Ощущения делались ещё острее от того, что умирать за сим прискорбным занятием не хотелось решительно никому. Как-то уж совсем не героично и не почётно это звучало. Да и выглядело, видимо, тоже.

Но сейчас было тихо, и, вернувшись в убежище, я вновь занял позицию у печки. Вчера питавший её газовый баллон иссяк, и Суржик, по-быстрому проехавшийся в Донецк, занял новый баллон у кого-то из знакомых. Это было гораздо быстрее, чем ждать, когда топливо, согревающее бойцов, привезут централизованно. Очень философский вопрос – есть ли у нас вообще централизованное снабжение? Ну что ж, пока народная армия снабжается тоже народно. Печка горит – это главное. Здесь я и подожду: сегодня должны поменять парней на «утёсах». Нас ждала отправка на передовые позиции.

Вокруг печи снова собрался народ. Генератор снова барахлил, и свет в бункере мерцал какими-то тусклыми красными отблесками. Наверное, именно такое освещение было самым подходящим для этого места. Мне вдруг подумалось, что мы находимся в самом центре войны. В её сердце. Холодном и мрачном, как сама эта война. Уже скоро придёт время, и это сердце сократится, исторгая нас из себя, как поток крови, текущий по венам её окопов, наполняющий тёмной и смертоносной жизнью органы её дотов и блиндажей. Мы – её эритроциты. Мы несём с собой кислород пуль и гранат. Мы даём ей жизнь. Хорошо это или плохо? Пусть Бог решает. А мы выполняем свой долг.

– Транспорт прибыл, пацаны. – Егор подходит к печке и отхлёбывает из чьей-то чашки дымящийся крепкий чёрный чай. Здесь не принято делить чашки на свои и чужие. Да и было б странно, если б было иначе. – Все готовы?

Мы готовы. Ставлю чашку на стол, вскидываю автомат на плечо и поднимаюсь наверх к яркому, слепящему свету дверного проёма.