Текст книги "На Алжир никто не летит"

Так работает книга жизни: бросает тебя в похожие ситуации, но непременно с непредвиденными модификациями. Для нее, похоже, столь же непредвиденными…

Я был стрельцом. Был 1650 год, непонятно почему я это знаю. Золотое детство и юношеские забавы остались в прошлом, и меня покатило по совсем другим дорогам. Я помню первую такую дорогу: нас везут в стрелецкую часть на санях. Тянут их лошади. И везут как каких-то каторжников: на сани сажают в два ряда и спиной друг к другу. Я смотрю на грязный, рыхлый снег, летящий из-под полозьев, сравниваю его с другим снегом, поодаль от дороги, абсолютно нетронутым и белым, и мне становится как-то нехорошо…

Я оборачиваюсь к парню, сидящему позади меня, спиной ко мне, и спрашиваю зачем-то:

– Тебя как зовут?

– Борча, – негромко ответил он. Тихая печаль слышалась в его голосе.

Однако какое настоящее старорусское имя – Борча. Наверное, производное от «борьба». И для стрельца в самый раз. Хотя Борча, видимо, какой-то нетипичный.

Я вздохнул и повернулся назад. Опять одна и та же снежная равнина, куда ни глянь, куда хватает глаз. Эх, тяжело молодому стрельцу! Тяженько…

Приехали. Такие же снежные пустоты вокруг. Домов не видел, хотя пытался найти их глазами. Горел костер, поодаль еще один, где-то еще третий, четвертый… Утоптанный снег не делал выбранный начальством клочок равнины более ухоженным, уютным, жилым.

Тяженько.

Не знаю, как я провел ночь, но все вокруг было по-старому, и одет я был так же, как вчера, и так же, как все: если не ошибаюсь, в «кафтаны», но только все они были серыми, а не красными или иногда зелеными, если судить по фильмам. Оружия у нас тоже не было. Но была толпа таких же серых кафтанов. Более того, игнорировать ее становилось невозможно, и вот я затянут серой толпой, которая считает меня своей частью.

Все собрались вокруг, должно быть, главного здесь; я кое-как пробился к нему поближе, чтобы хоть издалека его увидеть. Получилось даже ближе, чем издалека. Главный стоял на каком-то искусственно возведенном возвышении. На нем был абсолютно такой же кафтан, как и на остальных. Он был востронос, востроглаз; бегло, быстро ощупывал-оценивал всех взглядом. Он нес какую-то обычную военно-патриотическую пургу с поправкой на время; я ее не слушал, очень может быть, и многие другие витали где-то мыслью – возможно даже, что и старшой себя не слушал, но что для него было точно важно – хотя бы мельком оценить тех, кого ему тут понагнали. Он показался мне опытным человеком, скорее всего, он давно уже здесь.

Наконец все стали расходиться. Я тоже постарался отдалиться от самой густой толпы и оказался на ее периферии; что-то подсказывало мне, что совсем оторваться от толпы сулило риск ничуть не меньший, чем оказаться в ее гуще.

Дни проходили все так же. Я даже стал помаленьку привыкать. Что меня удивляло, так это то, что нам не давали работы, вообще, никакого задания. Я уже начал скучать, чего не скажешь о толпе стрельцов – она была постоянно возбуждена, постоянно была какой-то полупраздничной. Но праздником совершенно от нее не веяло, скорее это не совсем понятное мне возбуждение было предвкушением драки. Такое чувство, что все знали, когда будет эта драка – все, кроме меня.

Стрельцы показались мне людьми неинтеллигентными и склонными к насилию. Они постоянно подтрунивали и подшучивали друг над другом, причем подшучивание вело к вовсе уж нешуточным дракам, на которые все жадно взирали, собравшись в круг. Однако летальных исходов не было благодаря вмешательству зрителей. Говорили, таков приказ командира Володи – без летала.

Так мы ходили-похаживали по нашему утоптанному участку, иногда зажигая новые костры поверх сгоревших. Мне некуда было приткнуться, а толпе было явно не скучно.

Однако оказалось, что кому-то было дело и до меня: один стрелец, наливая воду из ведра (не знаю, откуда взялась тут вода и зачем), якобы нечаянно прилично окатил мне ногу. Он улыбнулся мне дружеской улыбкой, готовый развернуться и уйти, и я, понимая, что сейчас нужно действовать на инстинктах, саданул, как только мог, тому по скуле. Мгновенное удивление сменилось бешенством, я даже увидел, как побелело его красное лицо; аккуратно поставив ведро, этот бык бросился на меня, но вот незадача: он поскользнулся, и ему нужна была пара секунд, чтобы восстановить равновесие, но вот новая незадача: эти секунды были ему нужны, но у него их не было. Как раз время для меня добавить еще раз правой, уже по зубам; он грохнулся на спину из своего неустойчивого положения. Я начал было лихорадочно решать, что с ним делать: ведь он же поднимется! Коленом на горло? Или попросту сунуть его башкой в костер, правда, это может оказаться перебором, как бы меня самого потом…

– Эй, воинственный! Че сиськи мнешь – давай его мордой в костер, он же тебя больше в два раза!

Это был Володя. Оказывается, он уже некоторое время наблюдал за этим маленьким инцидентом вместе со своей немногочисленной свитой.

Я заметался, не зная, что мне делать – в Володиных словах слышалось что-то шутейное, а значит, как бы и не приказ.

– Ладно, отставить. Ты его еще в ведре свари. Штаны тебе сейчас выдадут.

Второй участник действа уже встал и обтряхивался, он зло на меня поглядывал, сразу же отводя взгляд, однако и не думал нападать на меня. Ведро стояло тут же, из него поднимался страшный пар, от вида которого пронизывало до костей, – и я где-то в глубине подумал, что теперь, видно, будет нескончаемая зима.

Эта была наша первая встреча с Володей.

Штаны мне тут же выдали, я подсмотрел на изнанке вышитое «52 677».

Эту историю, разумеется, узнали все, а главное, узнали, что Володя удостоил меня ласковым словом. Что они могли подумать? Тип какой-то мутный, может, и с Володей его что-то связывает – ну его на фиг, короче. И меня оставили в покое.

Свобода! Точнее, зависимость от народа сменилась зависимостью от царя. По первости куда как лучше! Володя ровно ничего от меня не требовал.

Однако вскоре произошло такое, что все предыдущее иначе как детским лепетом не назовешь.

Махался ЛИЧНО Володя. Изумителен был сам факт, что нашелся кто-то, с кем он снизошел до персональной драки, вместо того чтобы кивнуть нескольким стрельцам.

Многого не знал я здесь…

В почтительном отдалении стояли стрельцы, по-моему, все, какие здесь были. Никто не то что не орал, но даже и не разговаривал, скорее всего, никто и не шептался.

Лица Володиного соперника я не видел, только мотающийся патлатый затылок.

Внезапно драка прервалась. Володя склонился над поверженным противником, вглядываясь в него, чуть погодя подошли другие люди и тоже стали вглядываться. Они хмурились, и сам Володя был хмур. Володя и еще кое-кто перебросились краткими репликами и разошлись.

Володин соперник был убит ледышкой в глаз. Оказывается, что это темная смерть, убитый становится вроде как проклят, и его посмертное существование будет омрачено. Я еще некоторое время слышал шушуканье: «Судьба, судьба, судьба, значит, такая».

Стоп. Я же где-то читал об этом. Да, я помню, где. И выбросил это из головы. Как-то не вместить мне было…

Что-то происходило. Хотя вроде все шло как обычно.

Чуть-чуть за краем вытоптанного участка, в «открытом», стало быть, снегу, был найден труп. Его я сам не видел, но слух о нем мгновенно распространился среди стрельцов. И этот труп был – не наш.

Володины движения стали порасторопнее, лицо понапряженнее, то же можно было автоматически сказать о его свите. Ясно было, что он всерьез встревожен. Неизвестно, знал ли он убитого, но, похоже, больше его волновало, знал ли его кто-нибудь среди стрельцов. Он собрал всех перед собой и задал один вопрос: ЗНАЛ или НЕ ЗНАЛ? Никто не знал. Затем еще один: знаете ли вы, что будет с тем, кто сейчас солгал мне? По всем лицам было видно, что ох, как знают.

Толпа стала непривычно молча расходиться. Теперь боялись все. Пытались строить догадки, совершенно безуспешно.

Как-то ко мне подсели два типа с обычным, невинным трепом. Это меня удивило, но не более. Между делом один спросил меня, не видел ли я кого-нибудь ночью три дня назад. Я совершенно бездумно брякнул: видел. А кого? Не разглядел, темно было. Еще для порядку потрепавшись, они раскланялись.

Я, конечно, понимал, что подсели они не просто так. Но ведь и ответы мои были совершенно невинны. Правда, три дня назад – это тогда и было… Когда труп нашли. Фигура, которую я действительно мельком видел у костра… И эти два кента, вроде, стали довольнее, когда отсели, чем были, когда подсели.

Это было странно, но я решил быть проще, реагировать только на явные, недвусмысленные опасности.

И они меня миновали, зато один раз, когда я подходил к костру, я увидел, как у самого костра трое здоровых ломают, крутят Борчу. Он был голый по пояс и уже с несколькими свежими, багровыми, обширными отпечатками на теле.

Несколько поодаль стояли несколько человек и наблюдали.

– За что это его?

– А видели его ночью. А утром тот трупак нашли.

– Ну, видели, и что?

– Не знаем. Володя его как-то вычислил.

Я похолодел. Скорее всего, мои показания были единственными. И эти показания Володя сопоставил с какими-то другими показаниями и вышел на Борчу. А может, ничего другого Володе и не требовалось.

Между тем, я был совершенно уверен, что Борча невиновен. Ни в чем. А сам я, оказывается, невольно настучал, неискушенный человек. Но стукачество остается стукачеством. Сказать бы тем двум: не, никого не видел, кемарил. Но поздно говорить.

И вот моего Борчу, к которому я проникся самой искренней симпатией, моего доброжелательного и мечтательного Борчу теперь крутят, ломают какие-то три амбала. Что делать? Попытаться спасти Борчу было бы полным безумием.

Однако я услышал громкий свист. У меня не вдруг получилось увидеть далекого свистящего, но когда увидел, то сразу же узнал силуэт Володи. Он махал тем троим руками. Те посмотрели друг на друга, оставили Борчу и рысцой побежали к Володе.

Это все, что я видел. Что все это значило – не знаю.

Борча неслушающимися руками натягивал, как мог, свои шмотки. Я как раз подошел к нему и обратился со льстивым вопросом:

– Помочь?

– Сдернул отсюда! – бешено выкрикнул Борча, и его глаза были не его, не Борчиными глазами.

Я струхнул. И поспешил удалиться.

То есть Борча был уверен, что я в здравом уме и твердой памяти хладнокровно и напрямую сдал его. Он будет ненавидеть меня всегда, и я его понимаю: такое не прощают. И слушать он меня не будет, и никогда мне не объяснить ему, что я был пешкой в их игре, пешкой, которая даже не понимала, что ею играют.

Борчу стали избегать решительно все, неохотно здоровались, норовили отвернуться, не услышать. Он стал практически изгоем.

Между тем, тревога на нашем клочке постепенно улеглась. Видимо, Володе удалось найти приемлемое решение какой-то своей, так и неведомой мне, проблемы.

А мне было все так же холодно и тоскливо. И я уже ненавидел этих людей, я не мог больше их выносить.

Здесь у нас все понятно и просто. Голый чистый пол. Вообще, все чисто. Какие-то люди заведовали чистотой. Комнаты здесь назывались палатами. Я даже не понял, есть ли номера на дверях палат: то, кажется, есть, то – смотришь – нету. По коридорам иногда проходили тетки в белых халатах, кое-кто из них иногда навещал и меня. На посту постоянно пребывала старшая медсестра. Еще была курилка, некий аппендикс, куда можно было после минут сорока томительной скуки пойти и с отвращением покурить, доставая уже из второй за день пачки.

Была столовая, чаще всего пустая.

И еще была комната с бильярдным столом, где я встречался с моим армянским другом. Выходило, что эта комната была на месте столовой, но точно сказать не могу. А армянский друг что-то давно уже не появлялся.

В нашем большущем учреждении нам было отведено лишь чуть-чуть. Не знаю, для чего было предназначено все остальное.

Иногда я оказывался в столовой, где черпали из тарелок не то мои просто соседи, не то сокамерники по заведению. Обычно я не обращал на них внимания, что было тем более легко, что и они не обращали на меня никакого. Однако как-то раз – и уже, по-видимому, не первый – я обнаружил себя принимающим пищу в их компании, за одним столом. Я продолжал завтракать (или ужинать) так же, как и всегда, и их присутствие меня ничуть не затрудняло. До меня едва доносились обрывки их разговоров, из которых нетрудно было понять, что мои соседи принадлежат к наркотической субкультуре; об этом свидетельствовало и содержание их бесед, и выражения, которые они употребляли. В другое время это встревожило бы меня – я знаю, что такого рода господа склонны к агрессии, – но стены заведения служили лучшей охраной для кого угодно. Один из них, правда, некий Володя, нарушив канон, приходил в себя после белой горячки. Постепенно я стал выделять его из остальных, тем более что почему-то мы все чаще оказывались за одним столом.

И опять я, помимо своей воли, оказался среди чуждых и даже враждебных мне людей, к тому же, хоть и самую малость, втянутым и в их жизнь.

…снега… костры…

Странно, очень странно. Я все чаще исподтишка бросал взгляды на Володю, как будто обеспокоенный его вполне мирным присутствием. Мне самому не была ясна причина собственного беспокойства, пока я не укрепился во мнении, что где-то раньше я видел его и теперь силюсь вспомнить где; и, опять-таки, не ясно почему, это было исключительно важно для меня. Я понял, что не обрету покоя, пока не разрешу эту очень значимую для меня загадку, и я проводил время в докучливых воспоминаниях и фантазиях, причем для этого бесплодного и изнуряющего состояния уже вовсе не требовалось Володиного присутствия.

И, наконец, меня осенило. Конечно же, все предельно просто. Володя – не кто иной, как предводитель стрельцов, под началом которого мне довелось служить в 1650 году. Я сразу же вспомнил и еще одного человека из его окружения, с которым мне теперь часто приходилось сидеть за одним столом, – это был Борча, к этому времени, видимо, помилованный и даже приближенный. Я был несказанно рад за Борчу (звавшегося теперь Ромой), но горькое, постыдное воспоминание омрачало мою радость – я чувствовал, что просто обязан объясниться с Борчей, чтобы хоть как-то, запоздало и лишь на малую толику загладить свою невольную вину перед ним. И не стоит откладывать это в долгий ящик.

Также я знал, что Володя – единственный наследник Бога на Земле, и, может быть, это служило еще одной причиной, по которой мне было так необходимо вспомнить его.

Кроме Володи и Борчи, и остальные лица казались мне знакомыми – вероятно, мы познакомились при тех же обстоятельствах. Странно, что никто из них явно не узнавал меня, – и почему-то я чувствовал себя несколько уязвленным.

Нет, мне не показалось, что Володя и здесь и сейчас остается предводителем, более того, он предводительствует на всем участке, отданном под наше заведение.

Что было странно, так это то, что компания за столом – да и не только – называла Володю Сережей. Сперва это меня озадачило, но, поразмыслив, я пришел к выводу, что в этом нет ничего удивительного: ведь он сын Бога, а стало быть, никто не должен знать его настоящего имени.

– Володя, передай, пожалуйста, соль.

– Я не Володя.

Зачем отрицать столь очевидный и невинный факт? Ах, да…

Я опять назвал Сережу Володей. Каждый раз он поправляет меня со все возрастающим раздражением. В первый миг я удивлен, но сразу же спохватываюсь – ведь я знаю причину. Я очень сконфужен; долго извиняюсь, прежде чем Володя смягчится, а может быть, просто устанет слушать мои извинения. Мне кажется, что он именно устает, иначе зачем бы он стал махать рукой и, недослушивая, уходить. В то же время отзываться на чужое имя он тоже не может себе позволить, тем более в кругу подчиненных.

– Послушай, Борча.

– Как ты меня назвал?

– Извини, Роман. Я понимаю, что после всего, что случилось тогда…

– А что случилось? Когда?

– Ну, не будем вспоминать, ты ведь понимаешь… Так вот, поверь мне, я никоим образом не причастен к тому инциденту. Я не знаю, кто тебя предал, но поверь, это был не я.

Борча молча разглядывал меня.

– Не знаю, батя… Не знаю, о чем ты.

Он как-то странно поглядел на меня, повернулся и пошел, слегка, как мне, показалось, поторапливаясь.

Он так и не простил меня. Я его понимаю, но я не могу так жить. Я добьюсь его прощения. Конечно, в нем говорит гордость, но я найду в себе силы перешагнуть через собственную.

Володя совершенно несносен. Ему необходимо постоянно доминировать, это чувствуется, даже когда он молчит. «Метнись-ка за сигаретами», – вновь я слышу так давно знакомый мне голос, ленивый, пресыщенный, развращенный постоянным безоговорочным послушанием. Ему если и решались возражать, то допускалось лишь канюченье, упование на милость, но ни тени протеста.

К своему омерзению, я начинаю осознавать, что и меня, человека совершенно постороннего, накрывает волна чужого холуйства. Почему-то и мне хочется как-то ему услужить, сказать что-нибудь льстивое, я ловлю себя на том, что размышляю, что бы такого приятного сделать для него – и ничего не придумываю, и не говорю, – однако сами мысли вопиющи!

Я чувствую, что ненавижу Володю. Да кто он, в конце концов, такой! Подумаешь, когда-то стрельцами командовал. А теперь полжизни по тюрьмам – и даже больше, и в абсолютно буквальном смысле слова, – так он сам сказал между делом, не помню по какому поводу. Да, ему тут только что исполнилось сорок лет, вот он и решил посчитать «чисто для прикола». Два трупа на нем, один забитый почти до смерти и чудом выживший, бесчисленные кражи и грабежи. Это могло быть пустым бахвальством, но уж больно был Володя спокоен и отстранен, когда кратко удовлетворил мое скромное, стесняющееся любопытство – а почему, дескать, так получилось?

И вот все теперь пресмыкались перед ним, как чиновная мелюзга перед важным сановником. Потому что он грабил и убивал.

Я заметил, однако, что пресмыкались перед ним отнюдь не из-за одного только страха. Они совершенно искренне его уважали и им восхищались. «Дерзкий!» – как-то донеслось до меня. И с каким выражением это было сказано!

Я ждал в пустом коридоре, пока не покажется Володя, одновременно нервничая и из-за его возможного появления, и из-за появления кого-нибудь непрошеного, что сорвало бы мне все дело. Почему-то я был убежден, что должен сделать это в одиночку – постоять за свою честь; я считал себя униженным Володиным поведением, пусть даже меня он практически игнорировал, а помыкал лишь своей «братвой». Все равно! Мне было страшно, но вместе с тем я ощущал нечто вроде гордости – ведь несколько дней я обдумывал этот шаг и наконец-то на него решился!

Володя не замедлил появиться, я бросился на него с кулаками – и тут же оказался на полу, даже не поняв, ударил ли меня Володя или просто толкнул. Я видел, как Володя заносит ногу – я тупо пялился на нее, ожидая удара совершенно равнодушно, – но Володя немного пооглядывался, подумал – и поставил ногу на пол. Потом, мельком глянув на меня, последовал было по назначению, но неожиданно вернулся, сделав пару шагов назад. Он нагнулся ко мне, взяв за лицо, приподняв его, обратив к себе.

– Что с тобой? – с брезгливым сочувствием поинтересовался он.

Я молчал, стремясь сохранить как можно больше достоинства. Он все с тем же выражением изучал меня.

– Ты хоть знаешь, на кого лезешь?

– Да, – твердо ответил я, как можно спокойнее и нейтральнее.

Молчание.

– Ну ты валет… – он засмеялся, толчком отпустив мое лицо, и ушел на этот раз окончательно, еще и громко зевая по дороге, и я точно знал, что это не представление для меня, меня он уже почти забыл и окончательно забудет, когда дойдет до сортира. Ему, как оказалось, было туда.

Какой, однако, снисходительный убийца… Как он, должно быть, упивается, что «помиловал» меня! Какая честь и милость. (Я совершенно не подумал, что все это происходило в стенах заведения, где не любят беспорядков.)

Я пошел в свою палату, лег на кровать и повернулся лицом к стене.

И так и лежал.

Другой день начался как ни в чем не бывало, но за обедом один все же завел (в его голосе звучало неподдельное благородное негодование):

– Ты что, вообще нюх потерял… – но тут же был оборван царственным Володей:

– Он же дурик, посмотри на него. Чего об него руки пачкать, геморроя больше, – он кивнул куда-то в сторону, как бы наружу, – ладно, стоп, проехали.

И разговор перешел на другую тему.

Все-таки под конец трапезы Володя сказал мне:

– Слушай, батя. Ты так больше не фаршмачь. Не доводи до греха.

Я смотрел в его темные, как бы сгустившиеся глаза и согласно и вдумчиво кивал, очень спокойно. За столом, кстати, никого уже не было, мы были одни.

Володя еще немного посидел, все так же глядя на меня, потом резко встал и вышел из столовой.

…До меня дошло, что я только что услышал, как коротко скрежетнул по полу стул, когда Володя резко поднялся.

Больше я Володю Володей не называл. Только Сережей.

Интересно, я неожиданно обнаружил у Володи короткие, густые, плотные брови, на которые раньше не обращал внимания; они смотрелись несколько странно, чтобы не сказать «несколько нелепо» на его бледноватом лице; вероятно, из-за них он всегда казался слегка принахмуренным, не вполне довольным, что в его положении было скорее преимуществом.

Ко мне все обращаются «старый». Или «батя». Признаюсь, меня это задевает: так ли уж я стар? В конце концов, я не настолько старше Володи. И вообще…

Борча недружелюбен со мной. В ответ на мое приветствие он едва кивает, а то и вовсе не реагирует. Меня изводит чувство вины, хотя виноватым я себя не считаю, – но ведь именно из-за меня он попал в передрягу, едва не стоившую ему жизни. Мне необходимо добиться его прощения. Постоянно думаю об этом.

Я сделал открытие: наша старшая сестра, здоровая бабища, одновременно грудастая, задастая и голосистая, есть не кто иная, как мать Володи. Догадка пришла ниоткуда, но я сразу же твердо уверился в ней. Теперь мне стало понятно, почему Володя иногда задерживается у ее поста, почему иногда они негромко говорят в сторонке. Получается, что в этом заведении я встретил не только единственного сына Бога, но и его мать. В высшей степени любопытно.

Уж я-то понимаю, почему они не афишируют свои отношения!

Вот они, полюбуйтесь. Бойцы вспоминают минувшие дни. Громче – нет, не громче, а слышнее и разборчивее других доносится Володин голос, он единственный, кого не перебивают.

– Я по старой памяти винт с джефом смешал, жахнулся – так не то что мозги, диван подо мной перевернулся!

– Ну ты пипец Гагарин!

– Я тебе говорю: на «Майбахе» ездят только с шофером! Только с шофером!

– …да ссыкотно вообще-то…

– Я с двух ударов людей убирал! – ну, понятно, это Володя.

– …так его и взяли. Прямо мордой в пол ткнулся между мешками, так и дрых. Ну, мусора подваливают, думают просто бухой типа, разбудили там, как, чего, а у него мешки.

– Все, короче, уехал Вася.

– Ну да, два киляка вез, блин, ну можно не бухать хотя бы…

– А я, когда с зоны съезжал, так уходить не хотел. У нас хата была… Я ментов спрашиваю: а можно мне еще немного остаться, а они: ну, накосорезь, мы тебя в карцер закроем. Да не, говорю, спасибо, не надо на хер. Вот так в жизни бывает.

Опять я слышу уверенный голос этого, без сомнения, сильного человека. Мне надоедает, и я отключаюсь…

Между прочим, всякому известно, что Володя так и останется Володей, сколько бы раз его ни назвали Сережей!

Ненависть к Володе так и жила во мне, хотя, постоянно оказываясь рядом то в столовой, то в месте для курения, с того инцидента мы не сказали друг другу и двух слов.

Но в книге моей жизни, которая вновь появилась у меня (я придирчиво проверил шифр, опасаясь подмены, – все оказалось в порядке, это было мое личное число – 52 677), я нашел комикс с картинкой, говоривший о том, что Володю убьют. На картинке был изображен автомобиль, и совсем рядом с ним прямо, вытянуто лежал Володя. Автомобиль стоял как раз у меня под окном, боком к стене, почти впритык к ней, и Володя лежал на узком промежутке между автомобилем и стеной. Еще в комиксе было показано окно с круглым пулевым отверстием – я почти слышал отдаленный звон пробиваемого стекла. Я сразу же догадался, что стреляли из какого-то неизвестного окна нашего же заведения; кто-то хитростью выманил Володю на улицу, он безрассудно побежал и там нашел свою смерть. Узкая полоска асфальта, покрытая грязным, бугристым, кое-где и вовсе протаявшим льдом – вот где его настигла пуля; я не знаю, что его туда привело. Его курточка казалась такой жалкой на этом льду.

Значит, настанет и на моей улице праздник! Сама судьба покарает его, отомстит за меня. Я знал, что это должно произойти со дня на день, и места себе не находил от нетерпения. На картинке из комикса было темно, подразумевалось, что убийство произошло или вечером, когда совсем стемнело, или же вовсе глухой ночью. Каждый вечер, дождавшись темноты, я прижимался лбом к стеклу моего окна, опасаясь продавить его, и смотрел, смотрел вниз, стараясь разглядеть поверженного Володю, который должен был обнаружиться у самой стены. Но Володи там не было. Автомобиль был. Я изо всех сил пытался разглядеть труп между автомобилем и стеной, иногда мне даже казалось, что мне это удалось, но, дав отдохнуть глазам или вглядевшись попристальнее, я убеждался, что зрение меня обмануло. Я подходил к окну по пять, десять, пятнадцать раз и под конец уже и сам не понимал, видел ли я то, что так жаждал увидеть, или нет.

Или нет. На другой день я видел другое: как голый по пояс Володя неспешно шествовал в наш санузел с полотенцем, перекинутым через плечо, как курил на диванчике в курилке, всегда с кем-то общаясь, как заходил в столовую: «Здорово, пацаны!», похлопывая по спине ближайшего. Он бессмертен. Но и книга не могла ошибаться.

В какой-то из дней на нашем участке царила сдержанная суматоха. Не знаю, как я почувствовал это, но смекнул, что произошло нечто чрезвычайное. Я спросил у одной тетки в белом халате, не случилось ли чего, но та ответила отрывисто, зло, непонятно. Я пошел в столовую и спросил повариху, та только замахала руками и вообще не стала ничего говорить. На посту, где почти всегда находилась старшая сестра, давно, как я заметил, никого не было, более того, сегодня она мне вообще нигде не попадалась. Ага! Смутная и радостная догадка забрезжила во мне…

Как я сразу не догадался! В общем, к середине дня я понял, что Володя мертв. Книга победила. Я победил.

52677!

Проходя мимо Борчи, я проговорил сквозь зубы:

– Сдохла сволочь.

Борча, не глядя на меня, угрюмо и довольно улыбнулся; довольство проступало сквозь всю сдержанность его улыбки. Несмотря на неразрешенное недоразумение между нами, в этот миг он был со мной солидарен, и у меня полегчало на душе. Почему-то я не сомневался, что Борча ненавидит Володю так же, как и я, поэтому-то я с ним одним и поделился хорошей новостью, получив, кстати, подтверждение Борчиного отношения к Володе, совершенно, впрочем, излишнее.

Среди «пацанов» тоже особой скорби не наблюдалось. Они как-то попритихли и общались между собой вполголоса, вероятно, выясняя, как и почему.

Я не верю своим глазам. Не знаю, сколько времени прошло, но Володя опять появился как ни в чем не бывало. Ничего не случилось, его не убивали, он не лежал в грязи между машиной и стеной. Книга ошиблась. Но ведь этого не может быть! Я твердо знаю, что все, предначертанное в книге, сбудется. Но вот же он, Володя, опять я слышу этот голос, который надеялся забыть, как кошмар, голос, который слишком легко услышать. Я поник. Опять все то же самое, опять Володиному всеобъемлющему присутствию не будет конца, не будет конца кошмару.

Я старался поменьше выходить из палаты, подолгу лежал и смотрел в потолок. В столовой старался появляться тогда, когда все уже заканчивали.

– Что-то ты какой-то смурной стал, батя, – сказал мне кто-то.

Что ж, я не был невидимкой.

Однако вопрос о книге продолжал меня терзать, и это было даже по-своему хорошо, терзания были отвлечением от безнадежности. Многое бы я дал, чтобы книга вновь оказалась у меня в руках, но ее появление никак от меня не зависело. Книги не было. Зато я прекрасно помню эту комиксовскую картинку, я сжимаю глаза почти до боли и вижу каждую деталь. Ночь. Двор. Машина. Человек, лежащий рядом параллельно машине и очень близко; этот человек не может быть никем другим, как Володей. Круглое отверстие в оконном стекле, явно от пули, слабый звон… Чисто теоретически я предположил, что убитый человек – не Володя, но тотчас же горько рассмеялся этому заведомо нелепому предположению.

И опять и опять, как и в прошлый раз, я прижимался лбом к своему окну, в тоске вглядываясь в промозглую темень, как и в прошлый раз, под конец так же не понимая, видел ли я желанное или нет…

И все-таки надежда жила во мне. Если его не убили тогда, то это не значит, что его вообще не убьют. Я должен верить. Ведь ходил же я дважды за фильмом «На Алжир никто не летит». Просто надо иметь терпение. И веру.

Проходили дни, и постепенно как-то само собой обнаружилось, что больше я не вижу и не слышу Володю. По много раз я исходил наш небольшой участок, желая лишний раз убедиться, что его нет, нет, нет. Я ходил по участку, и блаженствовал, и смаковал.

Володя просто тихо исчез. Опять. Я не терзался догадками, я знал, что с ним случилось. Книга всегда доигрывает до конца.

Я улыбаюсь. Я счастлив.

Однако Борча оставался нерешенной, томительной проблемой. Однажды, как обычно покурив и не желая возвращаться в надоевшую палату, я просто сидел безо всякого дела. Отдельно от меня сидела тесная компания человек из трех-четырех, и опять же, как всегда, там велась беседа о своем для своих. Однако среди них был Борча, и я прислушался. Он жаловался, что пропала зажигалка, клевая такая, может, посеял, а может, подрезал кто. Хотя все свои, вроде некому. Клевая зажигалка, «Звездочка», зеленая такая. На полгода хватает, не то что…

А у меня как раз была зеленая зажигалка «Звездочка» (была и вторая, обычная).

– Рома, хочешь мою «Звездочку», не проблема, у меня еще есть.

Я сказал это громко и отчетливо. Но меня словно не слышали, один только бегло повернул голову в мою сторону, и разговор продолжал идти своим чередом. Борча же никак не отреагировал, хотя не слышать меня он, конечно, не мог. И я понял, что мне делать.

Я вышел из курилки и пошел по безлюдному коридору, дошел до поста старшей медсестры, которой в этот час уже не было, и положил на пост мою «Звездочку», ярко-зеленую, ее было невозможно не увидеть. Борча слышал мои слова. Если, проходя мимо поста, он ее возьмет, то все ясно – он простил меня. Если же нет – нет, не простил. Я прошел дальше к себе в палату, чтобы выждать.