Текст книги "«Посмотрим, кто кого переупрямит…»"

Следующий этап и новая веха – 1955 год, когда на Западе вышел первый посмертный однотомник Мандельштама: в нем были почти исключительно уже публиковавшиеся стихи, но он как бы обозначил и закрепил позиции противоборствующих “сторон”. И после этого Н. Я. перешла в контрнаступление: вешками тут были первая реабилитация (1956), образование Комиссии по литературному наследию Мандельштама (1957) и, самое главное, попадание неизданного Мандельштама в самиздат (1958–1959). В 1962 и 1964 годах – с публикацией в “Воздушных путях” и выходом первого тома Собрания сочинений – подтянулся и тамиздат, со временем заменивший самиздат в его дико-бродячем виде. Наконец, первые робкие журнальные публикации в СССР и в особенности триумфальный вечер в МГУ в мае 1965 года обозначили необратимость возвращения стихов Мандельштама к читателю и на родине.

В 1965 году – следующая веха – Н. Я. впервые вздохнула не просто спокойно, но и победительно. Провинциальные вузы были уже все позади, а в своей кооперативной квартире она вольна была теперь делать всё, что угодно. То, чем она занялась там, в Тарусе и Пскове, здесь, на Большой Черемушкинской, она закончила, перепечатала и передала в испуганные, но надежные руки Кларенса Брауна.

И приступила к следующим своим делам – к переживаниям за “Разговор о Данте” и к написанию любящей книги об Ахматовой; к извлечению архива О. М. у Харджиева и собственному погружению в этот архив, в поэзию и в творческую стихию Мандельштама. Затем – к отказу от книги об Ахматовой и написанию совсем другой книги – книги о времени и о себе. Если эта “Вторая книга” и сведение счетов, то всё же не с упоминаемыми в ней людьми, а со временем, в котором и ей, и упоминаемым людям выпало вместе жить.

Следующий и, кажется, уже последний прижизненный этап в поединке со временем – 1973 год. И вовсе не потому, что Мандельштам вышел наконец и в “Библиотеке поэта”, а потому, что в 1973 году, переправив на Запад остатки архива, Н. Я. освободилась и от этой – последней – ответственности перед памятью мужа.

Время, конечно, стачивало ее, скашивало, как каблук, но отныне оно работало не против, а за нее. Свободный выход на родине его и ее книг, величания по случаю юбилеев и открытия ему (а дважды и ей вместе с ним!) памятников и мемориальных досок по всему миру – всё это было подготовлено ею, а происходить могло, происходило и будет происходить уже без нее.

Вот так Надежда Яковлевна переупрямила и время!

I. Осип Мандельштам – Надежде Хазиной и Надежде Мандельштам: стихи

И холодком повеяло высоким От выпукло-девического лба…

Черепаха

 
На каменных отрогах Пиэрии
Водили музы первый хоровод,
Чтобы, как пчелы, лирники слепые
Нам подарили ионийский мед.
И холодком повеяло высоким
От выпукло-девического лба,
Чтобы раскрылись правнукам далеким
Архипелага нежные гроба.
 
 
Бежит весна топтать луга Эллады,
Обула Сафо пестрый сапожок,
И молоточками куют цикады,
Как в песенке поется, перстенек.
Высокий дом построил плотник дюжий,
На свадьбу всех передушили кур,
И растянул сапожник неуклюжий
На башмаки все пять воловьих шкур.
 
 
Нерасторопна черепаха-лира,
Едва-едва беспалая ползет,
Лежит себе на солнышке Эпира,
Тихонько грея золотой живот.
Ну, кто ее такую приласкает,
Кто спящую ее перевернет?
Она во сне Терпандра ожидает,
Сухих перстов предчувствуя налет.
 
 
Поит дубы холодная криница,
Простоволосая шумит трава,
На радость осам пахнет медуница.
О, где же вы, святые острова,
Где не едят надломленного хлеба,
Где только мед, вино и молоко,
Скрипучий труд не омрачает неба
И колесо вращается легко?
 

1919

 
Вернись в смесительное лоно,
Откуда, Лия, ты пришла,
За то, что солнцу Илиона
Ты желтый сумрак предпочла.
 
 
Иди, никто тебя не тронет,
На грудь отца в глухую ночь
Пускай главу свою уронит
Кровосмесительница-дочь.
 
 
Но роковая перемена
В тебе исполниться должна:
Ты будешь Лия – не Елена!
Не потому наречена,
 
 
Что царской крови тяжелее
Струиться в жилах, чем другой, –
Нет, ты полюбишь иудея,
Исчезнешь в нем – и Бог с тобой.
 

1920

 
С розовой пеной усталости у мягких губ
Яростно волны зеленые роет бык,
Фыркает, гребли не любит – женолюб,
Ноша хребту непривычна, и труд велик.
 
 
Изредка выскочит дельфина колесо
Да повстречается морской колючий еж,
Нежные руки Европы, – берите всё!
Где ты для выи желанней ярмо найдешь?
 
 
Горько внимает Европа могучий плеск,
Тучное море кругом закипает в ключ,
Видно, страшит ее вод маслянистый блеск
И соскользнуть бы хотелось с шершавых круч.
 
 
О, сколько раз ей милее уключин скрип,
Лоном широкая палуба, гурт овец
И за высокой кормою мелькание рыб, –
С нею безвесельный дальше плывет гребец!
 

1922

 
Холодок щекочет темя,
И нельзя признаться вдруг, –
И меня срезает время,
Как скосило твой каблук.
Жизнь себя перемогает,
Понемногу тает звук,
Всё чего-то не хватает,
Что-то вспомнить недосуг.
 
 
А ведь раньше лучше было,
И, пожалуй, не сравнишь,
Как ты прежде шелестила,
Кровь, как нынче шелестишь.
 
 
Видно, даром не проходит
Шевеленье этих губ,
И вершина колобродит,
Обреченная на сруб.
 

1922

 
Куда как страшно нам с тобой,
Товарищ большеротый мой!
 
 
Ох, как крошится наш табак,
Щелкунчик, дружок, дурак!
 
 
А мог бы жизнь просвистать скворцом,
Заесть ореховым пирогом,
 
 
Да, видно, нельзя никак…
 

Октябрь 1930

 
Мы с тобой на кухне посидим,
Сладко пахнет белый керосин;
Острый нож да хлеба каравай…
Хочешь, примус туго накачай,
 
 
А не то веревок собери
Завязать корзину до зари,
 
 
Чтобы нам уехать на вокзал,
Где бы нас никто не отыскал.
 

Январь 1931

Ma voix aigre et fausse…

P. Verlaine[17]17
  “Мой голос пронзительный и фальшивый…” П. Верлен (фр.).


[Закрыть]

 
Я скажу тебе с последней
Прямотой:
Всё лишь бредни – шерри-бренди, –
Ангел мой.
 
 
Там, где эллину сияла
Красота,
Мне из черных дыр зияла
Срамота.
 
 
Греки сбондили Елену
По волнам,
Ну а мне – соленой пеной
По губам.
 
 
По губам меня помажет
Пустота,
Строгий кукиш мне покажет
Нищета.
 
 
Ой ли, так ли, дуй ли, вей ли –
Всё равно;
 
 
Ангел Мэри, пей коктейли,
Дуй вино.
 
 
Я скажу тебе с последней
Прямотой:
 
 
Всё лишь бредни – шерри-бренди, –
Ангел мой.
 

2 марта 1931

 
Нет, не спрятаться мне от великой муры
За извозчичью спину – Москву,
Я трамвайная вишенка страшной поры
И не знаю, зачем я живу.
 
 
Мы с тобою поедем на “А” и на “Б”
Посмотреть, кто скорее умрет,
А она то сжимается, как воробей,
То растет, как воздушный пирог.
 
 
И едва успевает грозить из угла –
Ты как хочешь, а я не рискну!
У кого под перчаткой не хватит тепла,
Чтоб объездить всю курву Москву.
 

Апрель 1931

Фаэтонщик

 
На высоком перевале
В мусульманской стороне
Мы со смертью пировали –
Было страшно, как во сне.
 
 
Нам попался фаэтонщик,
Пропеченный, как изюм,
Словно дьявола погонщик,
Односложен и угрюм.
 
 
То гортанный крик араба,
То бессмысленное “цо”, –
Словно розу или жабу,
Он берег свое лицо:
 
 
Под кожевенною маской
Скрыв ужасные черты,
Он куда-то гнал коляску
До последней хрипоты.
 
 
И пошли толчки, разгоны,
И не слезть было с горы –
Закружились фаэтоны,
Постоялые дворы…
 
 
Я очнулся: стой, приятель!
Я припомнил – черт возьми!
Это чумный председатель
Заблудился с лошадьми!
 
 
Он безносой канителью
Правит, душу веселя,
Чтоб вертелась каруселью
Кисло-сладкая земля…
 
 
Так, в Нагорном Карабахе,
В хищном городе Шуше
Я изведал эти страхи,
Соприродные душе.
 
 
Сорок тысяч мертвых окон
Там видны со всех сторон
И труда бездушный кокон
На горах похоронен.
 
 
И бесстыдно розовеют
Обнаженные дома,
А над ними неба мреет
Темно-синяя чума.
 

12 июня 1931

 
Полночь в Москве. Роскошно буддийское лето.
С дроботом мелким расходятся улицы в чоботах узких железных.
В черной оспе блаженствуют кольца бульваров…
 
 
Нет на Москву и ночью угомону,
Когда покой бежит из-под копыт…
Ты скажешь – где-то там на полигоне
Два клоуна засели – Бим и Бом,
И в ход пошли гребенки, молоточки,
То слышится гармоника губная,
То детское молочное пьянино:
– До-ре-ми-фа
И соль-фа-ми-ре-до.
 
 
Бывало, я, как помоложе, выйду
В проклеенном резиновом пальто
В широкую разлапицу бульваров,
Где спичечные ножки цыганочки в подоле бьются длинном,
Где арестованный медведь гуляет –
Самой природы вечный меньшевик.
 
 
И пахло до отказу лавровишней…
Куда же ты? Ни лавров нет, ни вишен…
 
 
Я подтяну бутылочную гирьку
Кухонных крупно скачущих часов.
Уж до чего шероховато время,
А все-таки люблю за хвост его ловить,
Ведь в беге собственном оно не виновато
Да, кажется, чуть-чуть жуликовато…
 
 
Чур, не просить, не жаловаться! Цыц!
Не хныкать –
для того ли разночинцы
Рассохлые топтали сапоги, чтоб я теперь их предал?
Мы умрем как пехотинцы,
Но не прославим ни хищи, ни поденщины, ни лжи.
 
 
Есть у нас паутинка шотландского старого пледа.
Ты меня им укроешь, как флагом военным, когда я умру.
Выпьем, дружок, за наше ячменное горе,
Выпьем до дна…
 
 
Из густо отработавших кино,
Убитые, как после хлороформа,
Выходят толпы – до чего они венозны,
И до чего им нужен кислород…
 
 
Пора вам знать, я тоже современник,
Я человек эпохи Москвошвея, –
Смотрите, как на мне топорщится пиджак,
Как я ступать и говорить умею!
Попробуйте меня от века оторвать, –
Ручаюсь вам – себе свернете шею!
 
 
Я говорю с эпохою, но разве
Душа у ней пеньковая и разве
Она у нас постыдно прижилась,
Как сморщенный зверек в тибетском храме:
Почешется и в цинковую ванну.
– Изобрази еще нам, Марь Иванна.
Пусть это оскорбительно – поймите:
Есть блуд труда и он у нас в крови.
 
 
Уже светает. Шумят сады зеленым телеграфом,
К Рембрандту входит в гости Рафаэль.
 
 
Он с Моцартом в Москве души не чает –
За карий глаз, за воробьиный хмель.
И словно пневматическую почту
Иль студенец медузы черноморской
Передают с квартиры на квартиру
Конвейером воздушным сквозняки,
Как майские студенты-шелапуты.
 

Май – 4 июня 1931

Кама

 
1. Как на Каме-реке глазу тёмно, когда
На дубовых коленях стоят города.
 
 
В паутину рядясь, борода к бороде,
Жгучий ельник бежит, молодея в воде.
 
 
Упиралась вода в сто четыре весла –
Вверх и вниз на Казань и на Чердынь несла.
 
 
Там я плыл по реке с занавеской в окне,
С занавеской в окне, с головою в огне.
 
 
А со мною жена пять ночей не спала,
Пять ночей не спала, трех конвойных везла.
 
 
2. Как на Каме-реке глазу тёмно, когда
На дубовых коленях стоят города.
 
 
В паутину рядясь, борода к бороде,
Жгучий ельник бежит, молодея в воде.
 
 
Упиралась вода в сто четыре весла
Вверх и вниз на Казань и на Чердынь несла.
 
 
Чернолюдьем велик, мелколесьем сожжен
Пулеметно-бревенчатой стаи разгон.
 
 
На Тоболе кричат. Обь стоит на плоту.
И речная верста поднялась в высоту.
 
 
3. Я смотрел, отдаляясь, на хвойный восток,
Полноводная Кама неслась на буек.
 
 
И хотелось бы гору с костром отслоить,
Да едва успеваешь леса посолить.
 
 
И хотелось бы тут же вселиться, пойми,
В долговечный Урал, населенный людьми,
 
 
И хотелось бы эту безумную гладь
В долгополой шинели беречь, охранять.
 

Апрель – май 1935

 
Твой зрачок в небесной корке,
Обращенный вдаль и ниц,
Защищают оговорки
Слабых, чующих ресниц.
 
 
Будет он обожествленный
Долго жить в родной стране –
Омут ока удивленный, –
Кинь его вдогонку мне.
 
 
Он глядит уже охотно
В мимолетные века –
Светлый, радужный, бесплотный,
Умоляющий пока.
 

2 января 1937

 
Еще не умер ты, еще ты не один,
Покуда с нищенкой-подругой
Ты наслаждаешься величием равнин
И мглой, и холодом, и вьюгой.
 
 
В роскошной бедности, в могучей нищете
Живи спокоен и утешен.
Благословенны дни и ночи те,
И сладкогласный труд безгрешен.
 
 
Несчастлив тот, кого, как тень его,
Пугает лай и ветер косит,
И беден тот, кто сам полуживой
У тени милостыню просит.
 

15–16 января 1937

 
О, как же я хочу,
Не чуемый никем,
Лететь вослед лучу,
Где нет меня совсем.
 
 
А ты в кругу лучись –
Другого счастья нет –
И у звезды учись
Тому, что значит свет.
 
 
Он только тем и луч,
Он только тем и свет,
Что шопотом могуч
И лепетом согрет.
 
 
И я тебе хочу
Сказать, что я шепчу,
Что шопотом лучу
Тебя, дитя, вручу…
 

23 марта – начало мая 1937

 
Как по улицам Киева-Вия
Ищет мужа не знаю чья жинка,
И на щеки ее восковые
Ни одна не скатилась слезинка.
 
 
Не гадают цыганочки кралям,
Не играют в Купеческом скрипки,
На Крещатике лошади пали,
Пахнут смертью господские Липки.
 
 
Уходили с последним трамваем
Прямо за город красноармейцы,
И шинель прокричала сырая:
– Мы вернемся еще – разумейте…
 

Апрель 1937

 
На меня нацелилась груша да черемуха –
Силою рассыпчатой бьет в меня без промаха.
 
 
Кисти вместе с звездами, звезды вместе с кистями, –
Что за двоевластье там? В чьем соцветьи истина?
 
 
С цвету ли, с размаха ли бьет воздушно-целыми
В воздух убиваемый кистенями белыми.
 
 
И двойного запаха сладость неуживчива:
Борется и тянется – смешана, обрывчива.
 

4 мая 1937

II. Надежда Хазина и Надежда Мандельштам – Осипу Мандельштаму: письма

Милый, милый, как соскучилась…

<17/30 сентября 1919 г.>[18]18
  Сохранилось не полностью – утрачены половины двух первых листов.


[Закрыть]

Милый братик!

От вас ни единого слова уже 3 недели. ‹…› Не знаю, что с собой ‹…›.

Здесь есть журнал, редактор Мизинов[19]19
  Мизинов Николай Порфирьевич (1896 – не ранее 1932) – поэт; принимал участие в альманахе “Дальние окна”, вышедшем в Киеве приблизительно в октябре 1919 г.


[Закрыть], он просит Ваши стихи и разрешение напечатать Ваше имя в списках сотрудников.

Если вы согласны дать, можете телеграфировать мне заглавия стихов, я их дам, а деньги привезу или перешлю Вам.

‹…› Знать, но ничего не писать – глупо. Я ужасно волнуюсь, что что-нибудь случилось, бегаю целые дни за пропуском и ищу вагон, но не знаю, выезжать или нет. На днях пропустила отличную оказию. В смысле денег я улажу дома – сегодня мои имянины, и я получу пару колец, которые продам, будет на дорогу и на месяц – 2 жизни.

Пожалуйста, дайте, наконец, знать ясно, ведь неприятно. Надя Х.

Подробности Вам расскажет Паня[20]20
  Пастухов Павел Георгиевич (1889–1960) – художник; с ним, вероятно, и было передано это письмо.


[Закрыть].

О Гришеньке[21]21
  Предположительно Григорий Семенович Рабинович, петроградский знакомый О. М., упоминаемый им в очерке “Киев” как “Гришенька Рабинович, бильярдный мазчик из петербургского кафе Рейтера, которому довелось на мгновение стать начальником уголовного розыска и милиции” (см. о нем статью: Лекманов О. “Страховой старичок” Гешка Рабинович: Об одном финском следе в “Египетской марке” Мандельштама // Russian Literature. 2012. Vol. LXXI. Iss. II. P. 217–220).


[Закрыть] тоже.

Жду телеграмму.

<конец сентября – начало октября 1919 г.>[22]22
  Из Киева в Феодосию или Коктебель (вероятно, почтой). Сохранился один лист письма, из-за повреждения текст в начале листа связному прочтению не поддается.


[Закрыть]

…услыхала, что я <хочу,> вызнавала и сказала, что я свободна, что здесь голод, холод, дороговизна, и что если я не могу быть без вас, то я вольна взять деньги и билет к вам.

Если не смогу сейчас, то <через> неделю, две, три – всё равно. Н.

Только что звонил Илья Григ<орьевич>[23]23
  Эренбург.


[Закрыть] и сказал, что мы сможем ехать в четверг. Если удастся, я выеду в Харьков и в Харькове буду ждать инструкц<ии>, ехать ли в Крым или ждать вас в Харькове. Вы дадите телеграмму на Прокопенко[24]24
  Вероятно, Александр Петрович Прокопенко – харьковский врач-окулист; поэт и прозаик, участник художественно-артистической жизни Харькова.


[Закрыть] или Смирнова[25]25
  Смирнов Александр Александрович (1883–1962) – филолог-медиевист, с 1911 г. – приват-доцент С.-Петербургского университета. В 1919 г. жил в Харькове, где весной жил и О. М. В Харькове они вместе переводили пьесу Ж. Ромена “Армия в городе”.


[Закрыть], или, самое лучшее, выезжайте в Харьков.

Я в Крым не хочу – я хочу вас видеть, а если в Харькове нельзя будет жить, то мы поедем вместе в Киев, – тогда вы сможете прямо к нам заехать – скажете, будто я побоялась ехать одна, и вы мой провожатый.

Милый, милый, как соскучилась. НХ.

<начало октября 1919 г.>[26]26
  Листок с надорванными краями, что придает ему почти овальную форму; фиолетовый карандаш; старая орфография.


[Закрыть]

<Я> ужасно боялась, что с вами случилось, – очень уж страшное было <время>. Но записка такая неопределенная, что я все-таки ничего не знаю о вас. Вы пишете, что собираетесь в Киев, – зачем? Отчего хотите уехать из Крыма? В Киеве скверно, мокро и дорого, и ходят рассказы о Крымских рад<остях>. Я всё время собиралась уехать к Вам, но вначале была возня с пропуском <и> вагоном, теперь с плацкартой ‹…›. <Я> устала ‹…›

‹…› никак не могу без вас. Приезжайте в Киев. Не знаю только, сможете ли вы здесь устроиться. Здесь выходят 5 или 6 газет, несколько журналов, т<ак> ч<то> в денежном отношении будет сносно, но комната и, главное, всякие осложнения. Маккавейский[27]27
  Маккавейский Владимир Николаевич (1893–1920) – киевский поэт. Погиб в рядах Добровольческой армии в бою под Ростовом. Упоминается в очерке О. М. “Киев”.


[Закрыть] уезжает на фронт. Жекулин[28]28
  Жекулин Николай Сергеевич (1892–1933) – юрист и экономист, директор киевского издательства “Летопись”, с которым, согласно А. Г. Мецу (ПССП. Т. 3. С. 874), О. М. заключил договор на переиздание книги “Камень”, дополненной стихами 1914–1919 гг. Жекулин “сердился” на О. М., вероятно, за невыполнение определенных по договору условий. Впоследствии Жекулин участвовал в боевых действиях на стороне Добровольческой армии, эмигрировал. С 1921 г. преподавал в учебных заведениях Праги, автор ряда научных работ.


[Закрыть] в Киеве, они на вас чего-то сердятся в “ Летописи”. А халдейка из “Софиевская 3”[29]29
  Речь идет о хозяйке кофейни в Киеве на Софиевской ул., где собирались поэты: “Когда пришли белые, карнавал кончился, и кофейня опустела. Хозяйка перестала улыбаться и целыми днями дежурила у дверей, чтобы изловить хоть кого-нибудь из прежних посетителей и выдать белым. Всех, кто принес мгновенный расцвет кофейне с настоящей простоквашей, она считала большевиками и люто ненавидела. Первым ей попался Эренбург, но сумел отвертеться. Он предупредил меня, чтобы я не ходила по Софиевской, но я опять не придала значения его совету. В результате следующей попалась я, и недавно еще улыбчивая хозяйка требовала, чтобы я сказала, где тот, «с кем ты гуляла», потому что именно его она считала главным большевиком и мечтала немедленно растерзать, как терзали перед Думой рыжих женщин, заподозренных в том, что они-то и есть «чекистка Роза»” (Собр. соч. Т. 2. С. 48).


[Закрыть] даже причитала, что <если> она вас увидит, то выцарапает в<ам глаза>. Нельзя ли устроиться в Х<арькове>? ‹…›

<13/26 октября 1919 г.>

Милый дружок!

Получила 13 октября телеграмму, отправленную 18 сентября. Здесь холодно и очень беспокойно. Страшно волнуюсь, как вы проедете. Здесь ходят всякие страшные слухи о дороге, я очень трушу и волнуюсь. Посылаю вам письмо с Исааком[30]30
  Рабинович Исаак Моисеевич (1894–1961) – киевский театральный художник.


[Закрыть]. Вы его встретите в Харькове, он вам всё расскажет о том, как мы живем в Киеве. Очень прошу, перед отъездом дайте мне телеграмму, постарайтесь передать письмо. Сейчас дорог каждый день, если решили приехать, приезжайте скорее.

Очень скучаю, здесь страшно скверное настроение и вообще мрак.

Привет А. Э.[31]31
  Мандельштам Александр Эмильевич (1892–1942), средний брат О. М., сопровождавший его в поездке на Украину и в Крым.


[Закрыть], почему вы о нем ничего не пишете? Надя.

19 ноября 1931 г., Москва[32]32
  АМ. Box 1. Folder 33. Публикуется впервые.


[Закрыть]

Нянечка моя родная!

Я так и знала, что ты захворал, и всё беспокоилась, что тебя нет. Голуба моя, что с тобой? Как сердце? Смотри не расхворайся, а главное, не выйди слишком рано и ничего от меня не скрывай. Очень мне грустно, что ты больной. Очень прошу, если к 4 часам поднимется t°, вызови врача. Не запускай. Есть ли деньги? Ко мне даже, если t° упадет – не приезжай – не пущу. Отлежись дома. Позвони (45–20) Коротковой – расскажи про квартиру. Женя тебе расскажет о враче – все анализы дали благоприятный результат – о туберкулезе нет и речи.

Целую тебя.

Нелюша.

Надя.

Целую маму.

23 декабря 1935 г.[33]33
  Впервые письма 1935–1936 гг. опубл.: Тименчик Р. Об одном эпизоде в биографии Мандельштама // Toronto Slavic Quarterly. 2014. № 47. P. 219–239 (местонахождение оригиналов писем не указано).


[Закрыть]

‹…›

Основное дело: я жду Щербакова[34]34
  Щербаков Александр Сергеевич (1901–1945) – в конце 1935 г. совмещал посты первого секретаря СП СССР и заведующего отделом культурно-просветительской работы ЦК ВКП(б).


[Закрыть]. ‹…› На что ориентироваться? На Крым? Мне кажется, да. Пиши мне. Здесь была Н<ина> Н<иколаевна>[35]35
  Грин (урожд. Миронова) Нина Николаевна (1894–1970) – вдова А. С. Грина.


[Закрыть]. Я ее раз видела. Она говорит, что купить дачку – от 11/2 до 3 тысяч. ‹…› Нужно поговорить со Щербаковым. Это я знаю твердо.

Если еще с кем говорить, то только в форме заявления, а это уже сделано тобой. Иначе нельзя.

С работой – Луппол[36]36
  Луппол Иван Капитонович (1896–1943) – директор Гослитиздата.


[Закрыть] очень хочет дать работу, но Данилин[37]37
  Данилин Юрий Иванович (1897–1985) – историк французской революционной литературы и редактор.


[Закрыть] поднял скандал и охаял Мопассана[38]38
  3 марта 1935 г. И. К. Луппол подписал с Н. Я. и отсутствовавшим О. М. договор на перевод сборника “Иветта” Г. де Мопассана (для полного собрания его сочинений под общей ред. Ю. И. Данилина и П. Н. Лебедева-Полянского): объем 7,5 п.л., срок сдачи 1 августа 1935 г., гонорар – 150 р. за п.л. при тираже 5000 экз.; издательство обязывалось издать книгу в количестве 10 000 экз.; перепечатка за счет переводчика (РГАЛИ. Ф. 631. Оп. 3. Д. 7. Л. 95–96). В сборник “Иветта” входили одноименная повесть (ее переводил О. М.) и новеллы “Возвращение”, “Покинутый”, “Взгляды полковника”, “Прогулка”, “Махмед-Продувной”, “Сторож” и “Берта” (их переводила Н. Я.). Работа над переводом шла в апреле 1935 г. Этот перевод, подписанный именем Н. Я. Мандельштам (точнее, “Н. Мендельштам”) и под редакцией Б. В. Горнунга, был разрешен Главлитом к набору 22 июня 1937 г. На обложке наборного экземпляра стояло: “Москва, 1938”, но света этот том тогда так и не увидел. Переводы Н. Я. пяти новелл из сборника “Иветта” впервые были опубликованы только в ГИХЛе в 1946 г. (позднее переиздавались).


[Закрыть]. Их тенденция: упростительство – как раз противоположная тенденции соседнего отдела, на который я делала Маргерита[39]39
  Имеется в виду переведенный Н. Я. Мандельштам и вышедший в апреле 1935 г. роман Виктора Маргерита “Вавилон” (“Babel”). Сама Н. Я. называла роман “гнусным” (Собр. соч. Т. 1. С. 216). К. Е. Вдовин, сын хозяина квартиры на 2-й Линейной улице, где в 1935 г. жили Мандельштамы, вспоминал, как с гонорара за этот перевод они купили хозяйским детям конструктор (Гордин В. Л. Мандельштамовский Воронеж // Жизнь и творчество О. Э. Мандельштама. 1990. С. 56).


[Закрыть]. ‹…› Этот Данилин – гадина, каких мало. Но что делать? Очень мелко ссориться с ним. Я просто плюнула.

‹…› Стихи видели Сергей Ант<онович>[40]40
  Клычков Сергей Антонович.


[Закрыть] и Викт<ор> Бор<исович>[41]41
  Шкловский Виктор Борисович.


[Закрыть]. Оба захлебываются. Передала их в “Красную новь”. Мариэтта[42]42
  Шагинян Мариэтта Сергеевна.


[Закрыть] на Кавказе. Асееву не посылала. Рука не подымается. Передали Щербакову. Пастернак знает, что я здесь, но не звонил. Я тоже не звоню. Ну его. В общем, дела очень мало.

‹…›

Не позднее 27 декабря 1935 г.

‹…›

У него[43]43
  Речь идет о И. К. Лупполе.


[Закрыть] свой подход, и он от него в переводе отказаться не может. И переводами он зарабатывать не может. Зарабатывать он может только своим литературным трудом: печатайте стихи, а не критикуйте переводы. Вообще переводчика Манд<ельштама> нет, а есть писатель М<андельштам>. У него шершавый Мопассан? Нет легкости и гладкости. Факт, что нет. М<андельштам> сам не легкий и не гладкий. В чужих шкурах ходить не умеет. Вот я – я переводчица – я умею. Попробуйте только охаять рассказы. А переводческую склоку заводить глупо и мелко. Гораздо лучше признать, что ты плохой переводчик. Мне все предлагают то фунт Малларме, то кило Бодлера. Тут же у Луппола в кабинете предлагают. Я говорю: что вы! Мандельштам абсолютно не умеет переводить стихов. Он 3 сонета Петрарки делал 2 месяца – подзаработал бы по 30 р. 50 к. в месяц. И вы бы забраковали за неточность. Где ему! Он даже Мопассана перевести не сумел. Вы лучше к Колычеву обратитесь или к Бродскому[44]44
  Колычев (Сиркес) Осип (Иосиф) Яковлевич (1904–1973) и Бродский Давид Григорьевич (1895–1966) – поэты-переводчики.


[Закрыть].

Вот стихи его я в “Красную новь” передала, а переводы – это слишком сложно.

Ей-богу, сильнее, чем отстаивать роскошный перевод, требовать справедливости и признания и т<ому> п<одобные> глупости. Они поневоле признают переводчиком меня, а о тебе – должен быть поднят вопрос о твоем печатании во всей глубине. Во всяком случае – никакой псевдо-литературы. Сейчас все вопросы подняты и поставлены с достаточной точностью и остротой.

Так или иначе, получим ответ. Считай, что Старый Крым реален – отличное лето. А там видно будет.

Я, в общем, сейчас собой довольна – сделала и делаю всё, что можно. А дальше – только покориться неизбежности… И жить вместе в Крыму, никуда не ездить, ничего не просить, ничего не делать. Это мое, и я думаю, твое решение. Вопрос в деньгах, но и он уладится.

Может, придется жить на случайные присылы. Тоже лучше, чем мотаться. Правда? Никогда я еще так остро не понимала, что нельзя действовать, шуметь и вертеть хвостом.

‹…›

28 декабря 1935 г.

‹…›

Щербаков просил меня поговорить с Марченко[45]45
  Марченко Иван Александрович (1902–1941) – секретарь парторганизации СП СССР и помощник секретаря СП по творческим вопросам.


[Закрыть]. Дело в том, что Щербаков, по всей видимости, из Союза уходит. Пришла я к Марченко. У него на глазах была поволока, и он молил лишь об одном: отложить свидание до следующего утра, на что я согласилась. Ему, очевидно, нужно подготовиться. Это естественно. Между прочим: письма, т. е. заявления он не получал, очень удивился, узнав о нем, и даже улыбнулся. Но где оно? Он обещал до утра выяснить и высказал предположение, что оно лежит в областном отделе и спит. Это называется “скандал”. Разговор, как он предполагает, будет длинным и серьезным. Любопытно.

‹…›

29 декабря 1935 г.

‹…›

Осюшенька! Сейчас разговаривала с Марченко. Сразу выиграла позицию, как в шахматной игре: он начал разговор с качества стихов – есть, мол, хорошие, есть и плохие. Вот, например, уменьшительное “гудочки”[46]46
  Из стихотворения О. М. “Наушники, наушнички мои…” (1935).


[Закрыть]. Очень не нравится. Я сказала, что ты очень ценишь и интересуешься всякой критикой, что если у него есть сложившееся мнение о стихах, пусть он тебе напишет, но что я решительно отказываюсь разговаривать в этом плане: я жена, не писатель, в стихах недостаточно компетентна. И окончательная оценка твоей работы принадлежит во всяком случае не мне. Он слегка смутился. Очень большое (но плодотворное ли?) внимание к бытовым условиям и к болезни. ‹…› Насчет приезда в Минск он сомневается. С ним легче говорить, чем со Щербаковым, потому что он не отвечает “да”, а говорит сам.

‹…›

2 января 1936 г.

‹…›

Такой богатой, мирной, спокойной и веселой Москвы я еще никогда не видела. Даже меня она заражает спокойствием. ‹…› Вчера видела Всеволода[47]47
  Вишневский Всеволод Витальевич (1900–1951) – драматург.


[Закрыть]. Соня мне звонила 10 раз, пока я собралась зайти (вполне сознательно)[48]48
  Вишневецкая Софья Касьяновна (1899–1963) – художница, киевлянка, подруга Н. Я. по учебе у А. А. Экстер, первая жена Е. Я. Хазина, брата Н. Я., потом – жена Вишневского.


[Закрыть]. Большое впечатление от стихов. Особенно: чернозем, день стоял о пяти головах и венок[49]49
  Стихотворение О. М. “Не мучнистой бабочкою белой…”.


[Закрыть]. Цитируют.

Вернее, он цитирует. Спрашивает, куда я сдала стихи. Расспрашивает. Волнуется, читая заявление.

Он сейчас сильно у дел. Один из заправил. Я ничего его не просила. Наоборот, говорила, что хлопоты – нелепая и ненужная вещь. Он сам взялся выяснить, что могут сделать для тебя, вернее с тобой. Это очень показательно.

Сонька очень мила.

Радуюсь, что не вижу Пастернака.

Вчера в Известиях были его стихи. Чуть ли не после 5 лет молчания. Может, он тоже взыграет, как ты после своей пятил<етки> молчания? Только непохоже.

‹…›

22 октября 1938 г.

Ося, родной, далекий друг! Милый мой, нет слов для этого письма, которое ты, может, никогда не прочтешь. Я пишу его в пространство. Может, ты вернешься, а меня уже не будет. Тогда это будет последняя память.

Осюша – наша детская с тобой жизнь – какое это было счастье. Наши ссоры, наши перебранки, наши игры и наша любовь. Теперь я даже на небо не смотрю. Кому показать, если увижу тучу?

Ты помнишь, как мы притаскивали в наши бедные бродячие дома-кибитки наши нищенские пиры? Помнишь, как хорош хлеб, когда он достался чудом и его едят вдвоем? И последняя зима в Воронеже. Наша счастливая нищета и стихи. Я помню, мы шли из бани, купив не то яйца, не то сосиски. Ехал воз с сеном. Было еще холодно, и я мерзла в своей куртке (так ли нам предстоит мерзнуть: я знаю, как тебе холодно). И я запомнила этот день: я ясно до боли поняла, что эта зима, эти дни, эти беды – это лучшее и последнее счастье, которое выпало на нашу долю.

Каждая мысль о тебе. Каждая слеза и каждая улыбка – тебе. Я благословляю каждый день и каждый час нашей горькой жизни, мой друг, мой спутник, мой милый слепой поводырь…

Мы как слепые щенята тыкались друг в друга, и нам было хорошо. И твоя бедная горячешная голова и всё безумие, с которым мы прожигали наши дни. Какое это было счастье – и как мы всегда знали, что именно это счастье.

Жизнь долга. Как долго и трудно погибать одному – одной. Для нас ли неразлучных – эта участь? Мы ли – щенята, дети, – ты ли – ангел – ее заслужил? И дальше идет всё. Я не знаю ничего. Но я знаю всё, и каждый день твой и час, как в бреду, – мне очевиден и ясен.

Ты приходил ко мне каждую ночь во сне, и я всё спрашивала, что случилось, и ты не отвечал.

Последний сон: я покупаю в грязном буфете грязной гостиницы какую-то еду. Со мной были какие-то совсем чужие люди, и, купив, я поняла, что не знаю, куда нести всё это добро, потому что не знаю, где ты.

Проснувшись, сказала Шуре: Ося умер. Не знаю, жив ли ты, но с того дня я потеряла твой след. Не знаю, где ты. Услышишь ли ты меня? Знаешь ли, как люблю? Я не успела тебе сказать, как я тебя люблю. Я не умею сказать и сейчас. Я только говорю: тебе, тебе… Ты всегда со мной, и я – дикая и злая, которая никогда не умела просто заплакать, – я плачу, я плачу, я плачу.

Это я – Надя. Где ты? Прощай. Надя.