Текст книги "Встречи на московских улицах"

В пушкинское время эти дома принадлежали И. Н. Римскому-Корсакову, ответственному вельможе и богачу. Современник, князь И. М. Долгоруков, говорил о нём:

«– Тщеславный богач, не одарённый ничем от природы и обязанный одной слепой фортуне, пригожему лицу и юности – минутным блеском своим у трона».

Будучи фаворитом Екатерины II, Римский-Корсаков позволял себе романы на стороне, за что и был изгнан из Петербурга. Пушкин неоднократно посещал опального вельможу, допытываясь от него о времени Екатерины, которое очень интересовало его. В заметках об истории России XVIII века он писал:

«Со временем история оценит влияние её (Екатерины II) царствования на нравы, откроет жестокую деятельность её деспотизма под личиной кротости и терпимости, покажет важные ошибки её в политической экономии, ничтожество в законодательстве, отвратительное фиглярство в сношениях с философами её столетия – и тогда голос обольщённого Вольтера не избавит её славной памяти от проклятия России.

Екатерина знала плутни и грабежи своих любовников, но молчала. От канцлера до последнего протоколиста всё крало и всё было продажно. Таким образом развратная государыня развратила и своё государство.

Екатерина уничтожила звание (справедливое, название) рабства, а раздарила около миллиона государственных крестьян (свободных хлебопашцев) и закрепостила вольную Малороссию и польские провинции. Екатерина уничтожила пытку, а Тайная канцелярия процветала под её патриархальным правлением. Екатерина любила просвещение, а Новиков, распространивший первые лучи его, перешёл из рук Шешковского в темницу. Радищев был сослан в Сибирь; Княжнин умер под розгами, и Фонвизин, которого она боялась, не избегнул бы той же участи, если бы не чрезвычайная его известность».

Конечно, Пушкин хорошо знал историю XVIII века, Римский-Корсаков интересовал его как живой свидетель этого времени, сохранивший в памяти многие бытовые подробности его, некоторые из которых Александр Сергеевич использовал в последней главе «Капитанской дочки».

Словом, Тверской бульвар был для Пушкина не столько местом отдохновения, сколько своеобразным клубом, источником дополнительной информации и нетривиальных впечатлений. Здесь он был своим. В этом плане характерен следующий случай. Как-то Александр Сергеевич повстречался на бульваре с одним из многочисленных знакомых. Тот предупредительно уступил ему дорогу, громко воскликнув:

– Прочь, шестёрка! Туз идёт!

– Козырная шестёрка и туза бьёт, – скромно заметил поэт.

Выбор. Поэта Марину Цветаеву создавала русская литература. С младенческих лет в её сознание вошёл A. C. Пушкин и на первых порах – не столько творчеством, сколько своей персонификацией в виде памятника Опекушина. В очерке, посвящённом великому поэту, Марина Ивановна писала:

«Памятник Пушкина был цель и предел прогулки: от памятника Пушкина – до памятника Пушкина. Памятник Пушкина был и цель бега: кто скорее добежит до Памятник-Пушкина. Только Асина нянька иногда, по простоте, сокращала: „А у Пушкина – посидим“ – чем неизменно вызывала мою педантическую поправку: „Не у Пушкина, а у Памятник-Пушкина“.

Памятник Пушкина был моя первая пространственная мера: от Никитских ворот до памятника Пушкина – верста, та самая вечная пушкинская верста, верста „Бесов“, верста „Зимней дороги“, верста всей пушкинской жизни наших детских хрестоматий, полосатая и торчащая, непонятная и принятая.

Памятник Пушкина был – обиход, такое же действующее лицо детской жизни, как рояль или за окном городовой Игнатьев, – кстати, стоявший так же непреложно, только не так высоко, – памятник Пушкина был один из двух ежедневных прогулок – на Патриаршие пруды – или к Памятник-Пушкину, потому что мне нравилось, раскрывая и даже разрывая на бегу мою белую дедушкину удавочную „кофточку“, к нему бежать и, добежав, обходить, а потом, подняв голову, смотреть на чернолицего и чернорукого великана, на меня не глядящего, ни на кого и ни на что в моей жизни не похожего. А иногда просто на одной ноге обскакивать. А бегала я, несмотря на Андрюшину долговязость, Асину[18]18
  Андрей, Ася – брат и сестра М. Цветаевой.


[Закрыть] невесомость и собственную толстоватость – лучше их, лучше всех: от чистого чувства чести: добежать, а потом уже лопнуть. Мне приятно, что именно памятник Пушкина был первой победой моего бега.

Памятник Пушкина был и моей первой встречей с чёрным и белым: такой чёрный! такая белая! – и так как чёрный был явлен гигантом, а белый комической фигурой, и так как непременно нужно выбрать, я тогда же и навсегда выбрала чёрного, а не белого, чёрное, а не белое: чёрную думу, чёрную долю, чёрную жизнь».

М. И. Цветаева

Как известно, из этой «выбранной» жизни Цветаева ушла через самоубийство, оставив записку с признанием: «простите – не вынесла».

…Это был конец жизни замечательной поэтессы, в которой она была самостоятельна и самоуверенна.

Но пока она находилась под защитой любящих родителей, всё благоприятствовало её развитию: сказки и рассказы матери, чтение детской литературы, обучение музыке, наблюдения за кругом общения отца, профессора и основателя Музея изящных искусств. Была даже встреча со старшим сыном Александра Сергеевича. Мимолётная, неосознанная, но тем не менее запомнившаяся:

«Позвонили, и залой прошёл господин. Из гостиной, куда он прошёл, сразу вышла мать, и мне, тихо:

– Муся! Ты видела этого господина?

– Да.

– Так это – сын Пушкина. Ты ведь знаешь памятник Пушкина? Так это его сын. Почётный опекун. Не уходи и не шуми, а когда пройдёт обратно – гляди. Он очень похож на отца. Ты ведь знаешь его отца?

Конечно, знала, а потому сидела тихо и терпеливо ждала выхода гостя. Но он появился не один, а в сопровождении родителей, и Марина растерялась: на кого же смотреть? Но уловив гневный взгляд матери, вспомнила – на Пушкина! Вернувшаяся мать спросила:

– Ну, Муся, видела сына Пушкина?

– Видела.

– Ну, какой же он?

– У него на груди звезда.

– Звезда! Мало ли у кого на груди звезда! У тебя какой-то особенный дар смотреть не туда и не на то…»

– Так смотри, Муся, запомни, – продолжал уже отец, – что ты нынче, четырёх лет от роду, видела сына Пушкина. Потом внукам своим будешь рассказывать.

Исполнение совета отца Марина не стала откладывать в долгий ящик:

«Внукам я рассказала сразу. Не своим, а единственному внуку, которого я знала – няниному: рабочему оловянного завода:

– Ваня, а у нас был сын Памятник-Пушкина.

– Что, барышня?

– У нас был сын Памятник-Пушкина, и папа сказал, чтобы я это тебе сказала.

– Ну, значит, что-нибудь от папаши нужно было, раз пришли, – неопределённо отозвался Ваня».

Как в воду глядел простой рабочий: разговор шёл о создании будущего Музея изящных искусств императора Александра III.

Шёл 1896 год.

Мимо Страстной. Сёстры Цветаевы, Марина и Анастасия, любили поэзию. Старшая из них довольно рано преуспела на этом поприще. Первым выделил её из сонма начинающих Валерий Брюсов, к которому (как поэту) Марина относилась, мягко говоря, более чем сдержанно. Зато Анастасия благоговела перед ним. И вот:

– В один весенний день, – рассказывала она, – я ехала в трамвае по бульварному кольцу «А» с книгой стихов. На этот раз это был сборник Брюсова. Перевёртывая страницу, я подняла глаза и заметила, восхищённо, с испугом: напротив меня сидел Валерий Брюсов. Перебарывая сердцебиение, я, будто глядя в книгу, а на деле – наизусть, начала вполголоса читать его стихи:

 
Близ медлительного Нила, там, где озеро Мериды,
в царстве пламенного Ра,
Ты давно меня любила, как Озириса Изида,
друг, царица и сестра,
И клонила пирамида тень на наши вечера…
 

Пятнадцатилетняя озорница, конечно, ещё плохо владела собой, и Брюсову явно не понравилась эта демонстративная декламация, к которой начали прислушиваться другие пассажиры. Поэту было явно не по себе, и это тешило Анастасию:

– Я и жалела его, и забавлялась. Я понимала отлично, как мой вид – девочка в очках, с волосами до плеч – полнил его недоумением. Наконец он не выдержал – встал и направился к выходу. Я встала тоже. Я уже проехала свою остановку (Страстную площадь), но ему (я знала, он живёт на Цветном бульваре) было рано выходить.

Вышли вместе. При этом Анастасия пересекла Брюсову дорогу и дерзко бросила:

– Кланяйтесь Эллису[19]19
  Л. Л. Эллис – знакомый Цветаевых, помощник Брюсова.


[Закрыть]!

Валерий Яковлевич остановился и вежливо спросил:

– От кого?

– От Аси Цветаевой.

Притронувшись к шляпе, Брюсов поклонился, а озорница уже бежала от него с чувством раскаяния:

– Сердце билось… Зачем я сделала это? Я не знала сама. Я, не заряжаясь Марининой нелюбовью к нему, так любила его стихи!

Конечно, о случившемся Анастасия рассказала сестре, и Марина откликнулась на происшедшее стихотворением «Недоумение»:

 
Ты, такой не робкий,
Ты, в стихах поющий новолунье,
И дриад, и глохнущие тропки,
Испугался маленькой колдуньи?
 

В трамвае. В 1910–1911 годах Лидия Евреинова (Иконникова) занималась в мастерской художника П. И. Келина. Там же учился В. В. Маяковский. В воспоминаниях, посвященных годам учёбы, Евреинова не раз упоминала будущего поэта. Но сближения с ним не было. Только раз они встретились вне стен мастерской. «Был август, – вспоминала Лидия Александровна. – У Страстного монастыря я села в трамвай, с трудом втиснувшись на переполненную до отказа площадку.

– Здравствуйте, Иконникова! – вдруг раздался громкий голос Маяковского. – Я узнал вас по вашему оперению (на мне была надета шляпа с двумя крылышками по бокам).

– Здравствуйте, – ответила я, отыскивая его глазами».

Трамвай проехал одну остановку. Несколько человек на ней вышли. Стало немного свободнее, и Маяковский предложил Евреиновой пройти из тамбура в салон вагона, обещая угостить грушей, которую держал в высоко поднятой руке. Пассажирам же объявил:

– Самая лучшая груша в Москве.

«Расслабленность» в поведении в начале прошлого века не приветствовалась и не понравилась Лидии; поэтому в вагон она не прошла. А Маяковский не унимался:

– Да что вы краснеете, как печёное яблоко, не стесняйтесь, у меня есть ещё одна.

Евреинова демонстративно отвернулась и стала смотреть в другую сторону. А Маяковский продолжал ёрничать:

– Дядя, который в фартуке, посмотрите, что она, взаправду рассердилась или так, только притворяется?

«Дядя», стоявший за спиной девушки, судя по белому фартуку – дворник, старательно вытянул шею и заглянул Лидии в лицо, а затем под смех публики доложил:

– Шибко осерчали.

Пришлось Маяковскому есть «самые лучшие груши» в одиночестве, и отнюдь не в гордом.

Личность без двойника. Николай Асеев увидел его издалека. Маяковский шёл широким шагом по Тверскому бульвару. Высокий, очень приметный в толпе, в чёрной, распахнутой на груди блузе. Вот уже поэт почти рядом. Асеев мельком отметил сияние его глаз и решительно шагнул навстречу.

– Вы Маяковский?

– Да, деточка.

«Деточка» была на шесть лет старше, но это не задело Асеева. В снисходительном ответе поэта не было ни насмешки, ни барства. Низкий бархатный голос обладал добродушием и важностью тембра.

Николай представился. Сказал, что тоже пишет, читает стихи Маяковского. Удивил вопрос Владимира Владимировича, который спросил коллегу не о том, как он пишет, а «про что».

– Помню, прошагали мы с ним весь Сретенский бульвар, поднялись вверх, к тогдашним Мясницким воротам, а я всё ещё не понял Маяковского, его коротких реплик, его старшинства по праву жизненного опыта, сверходарённости, той особенной привлекательности, которой после не встречал ни у кого.

Непонимание это не помешало сближению поэтов, которые случайно встретились в 1913 году в сени Тверского бульвара. Впрочем, для сближения имелась и другая причина – равнозначимость (на середину 1910-х годов), о чём свидетельствуют их великие современники. В стихотворении «Маяковский в 1913 году» Анна Ахматова писала:

 
Я тебя в твоей не знала славе,
Помню только бурный твой расцвет,
Но, быть может, я сегодня вправе
Вспомнить день тех отдалённых лет.
Как в стихах твоих крепчали звуки,
Новые роились голоса…
Не ленились молодые руки,
Грозные ты возводил леса.
Всё, чего касался ты, казалось
Не таким, как было до тех пор,
То, что разрушал ты, – разрушалось,
В каждом слове бился приговор.
Одинок и часто недоволен,
С нетерпеньем торопил судьбу,
Знал, что скоро выйдешь весел, волен
На свою великую борьбу.
И уже отзывный гул прилива
Слышался, когда ты нам читал,
Дождь косил свои глаза гневливо,
С городом ты в буйный спор вступал.
И ещё не слышанное имя
Молнией влетело в душный зал,
Чтобы ныне, всей страной хранимо,
Зазвучать, как боевой сигнал.
 

Что касается Асеева, то Валерий Брюсов, бесспорный поэтический авторитет, ставил его выше Маяковского. А извечный художественный оппонент Николая Николаевича Илья Сельвинский утверждал:

– Сила Асеева в том, что это прежде всего – личность. Можно не помнить его стихов, не знать ни одной строчки, но когда говоришь «Асеев» – перед тобой возникает силуэт, у которого нет двойника.

Да и сам Маяковский признавал:

– Есть у нас Асеев Колька. Этот может. Хватка у него моя.

…Печататься Николай Асеев начал рано, но регулярно только с девятнадцати лет (1908 г.). Дебютировал как символист, и это свело его с Вячеславом Ивановым и Валерием Брюсовым. Шапочное знакомство быстро переросло в дружбу. Одно время поэты даже жили вместе (Лубянский проезд, 3/6).

Через год после начала Первой мировой войны Асеева призвали в армию. Судьба занесла его во Владивосток, откуда он вернулся в Москву только в 1933 году. Время, отведённое ему судьбой на жизнь и творчество, было сложным, но антисоветчиной Николай Николаевич никогда не пробавлялся. Современный поэт Максим Замшев писал по этому поводу: «Все мы помним, как иные из отечественных литераторов умело совмещали лидерство по гонорарам и поездкам за границу за казённый счет с бесконечным хулением тех, кто им эти блага обеспечивал. Асеев был из другого теста».

Н. Асеев

По мнению многих критиков, Асеев владел словом едва ли не лучше всех советских поэтов, был бесспорным поэтическим виртуозом. Самая популярная его поэма «Синие гусары» была посвящена декабристам:

 
Белыми копытами
      лёд колотя,
тени по Литейному
      дальше летят.
– Я тебе отвечу,
      друг дорогой,
Гибель не страшная
      в петле тугой!
Позорней и гибельней
      в рабстве таком
голову выбелив,
      стать стариком.
 

Страшным ударом стала для поэта гибель В. В. Маяковского. Человек с необычайно высоким порогом совестливости, он винил в этом и себя, как участника окружения Владимира Владимировича, не сумевшего сберечь его. На смерть друга Асеев откликнулся поэмой «Маяковский начинается», за которую был удостоен Государственной премии СССР.

Николай Николаевич прожил семьдесят четыре года (по 1963-й). Буквально накануне своей кончины он написал стихотворение «Пять сестёр», в котором говорится о счастье, данном ему одной из них:

 
Я каждый день, проснувшись, долго думаю
при утреннем рассыпчатом огне,
как должен я любить тебя, звезду мою,
упавшую в объятия ко мне!
 

На долю Асеева выпала поэтическая траектория редкого размаха – от позднего символизма до оттепели 1960-х годов, и он ни разу не оступился на ней.

Камерный театр. Молодой режиссёр А. Я. Таиров искал помещение для театра. Была труппа, были идеи и планы, но не было здания, в котором можно воплотить в жизнь желаемое. Театр мыслился небольшим, мест на четыреста. Как-то прохаживаясь по бульвару с группой артистов, Александр Яковлевич воскликнул, указывая на один из домов:

– Вот здесь можно было бы сделать прекрасный театр!

– Эта мысль, – говорила позднее А. Г. Коонен, – показалась мне просто гениальной. С этого дня наши прогулки по Тверскому бульвару участились. Гуляя, мы с увлечением обсуждали, какой из особняков больше подходит для театра. Однажды Таиров обратил наше внимание на красивый дом, окна которого были ярко освещены. Сверкающие хрустальные люстры создавали впечатление, что за окнами тянется большой нарядный зал. Мы остановились и как зачарованные смотрели в окна.

– Завтра же пойду разговаривать с владельцем дома, – решительно заявил Таиров.

Сходил. Приняли Александра Яковлевича вежливо, но так же вежливо и отказали.

– К сожалению, ваша идея, молодой человек, не из удачных, – заявил владелец красивого особняка.

В другом владении Таирова не пустили дальше передней, а на его предложение прозвучало:

– А вы, батенька, в своём уме?

Коонен предложила перенести поиски на нечётную сторону бульвара, надеясь этим обмануть судьбу:

– Моё внимание ещё раньше привлекал один особняк с красивой резной дверью чёрного дерева. Дом казался пустым и таинственным. По вечерам в окнах не было света. Таиров, оглядев этот дом, согласился со мной, что в нём что-то есть и, подойдя к двери, решительно позвонил. Всей компанией мы пошли на бульвар и стали ждать. Александр Яковлевич долго не возвращался, но из облюбованного дома вышел с сияющими глазами. Все сели на скамейку, и он начал рассказывать:

– Четыре зала, идущие анфиладой, не годятся для того, чтобы сделать театр. Ломать их грешно. Но есть возможность пристроить к ним небольшой зрительный зал и сцену. Само здание создано для театра. И подумать только, что в этом доме размещаются воинское присутствие и бухгалтерские курсы!

Сейчас это дом № 23. В начале XIX столетия он представлял собой ампирный особняк и принадлежал братьям Паршиным. Они взяли на себя обязательство перестроить здание под театр, а театр должен был выплачивать им по 36 тысяч рублей в год. По поводу этих выплат Коонен говорила:

– Никому из нас даже в голову не пришло, из каких доходов сможет маленький театр выплачивать эту сумму. Главное, мы уже видели в своём воображении театр! Мечта становилась реальностью.

Открытие театра, названного Камерным, состоялось в пятницу 12 (25) декабря 1914 года. На премьере присутствовали М. Н. Ермолова, Е. В. Гельцер, A. B. Нежданова, A. B. Собинов, почти все ведущие актёры Малого и Художественного театров. Пьеса «Сакунтала», имевшая полуторатысячную историю, по выражению Скрябина, передавала дыхание Индии и имела чрезвычайный успех. С этой пьесы в Москве началась жизнь театра, избравшего независимый путь от корифеев МХТ.

Но отметить успех должным образом труппа не смогла (не было средств). Поэтому после спектакля просто собрались в фойе за чашкой чая, делились впечатлениями, мечтами о будущем. И, как сказала Коонен, засиделись:

– Когда забрезжил рассвет, мы вышли на улицу и долго бродили по бульвару в ожидании первого выпуска газет. Наконец открылся киоск. Мы сразу же увидели «Русские ведомости» и заголовок «Московский Камерный театр. „Сакунтала“». Статья была более чем благожелательна. Этого мы не ожидали. Другие статьи, последовавшие за этой, также были очень благосклонны. Даже те рецензенты, которые не хвалили нас, яду по нашему адресу не расточали.

Коонен была звездой Камерного театра. Здесь не место описывать её сценическую карьеру, но пару штришков отметить хочется. Двадцать девять лет (!) Алиса Григорьевна с неизменным успехом играла роль французской актрисы Адриенны Лекуврёр (в одноимённой пьесе). Зрителей Коонен завораживала пластикой, глазами и голосом.

– Как великолепны её глаза в приливах гнева, страсти, либо веселья, – восторгался один из почитателей актрисы. – Они были чёрными, коричневыми, тёмно-синими. В один момент они показались даже голубыми. Они вроде бы меняли собственный цвет в зависимости от роли.

Успешный и любимый публикой театр был закрыт 29 мая 1949 года, в период кампании по борьбе с космополитизмом. Подводя итоги его короткого существования, Илья Эренбург говорил: «Это был прекрасный театр, который родился под несчастливой звездой».

Александр Яковлевич Таиров не вынес умерщвления своего детища, бывшего смыслом его жизни. Алисе Георгиевне повезло больше. Обладая голосом, исключительным по красоте и тембру («Голос раскалённый, как магма», – говорил один из её современников), она выступала с сольными концертами, по-прежнему завораживая публику. А однажды…

– Я неожиданно начала записываться на радио. К микрофону привёл меня мой неизменный друг – случай. Как-то, когда я шла по Тверскому бульвару, ко мне подошёл очень приятного вида незнакомый мужчина, низко поклонился и представился – Аджемов. Имя Константина Христофоровича Аджемова, великолепного музыканта, было мне хорошо знакомо. Сказав несколько горячих слов о моих ролях в спектаклях Камерного театра и о моих творческих вечерах, он неожиданно обратился ко мне с вопросом, нет ли у меня желания поработать на радио, сделать ряд записей из моего репертуара Камерного театра либо приготовить что-то новое.

В своё время спектакли Камерного театра записывались, но он так скоропалительно был закрыт, что эти записи исчезли. Конечно, Коонен захотелось хоть что-то вернуть к жизни, хоть частично восстановить живую историю театра, и она с надеждой внимала голосу неожиданного друга:

– Шагая по дорожке бульвара, мы с Аджемовым скоро разговорились как добрые старые знакомые. Константин Христофорович настойчиво уговаривал меня «подружиться с микрофоном» и вынести своё искусство на широкую аудиторию радиослушателей. Для начала он предложил мне принять участие в его ближайшей передаче о жизни и творчестве Шарля Гуно.

Первое выступление на радио оказалось весьма успешным и стало отправной точкой работы Коонен в эфире. Но главным для Алисы Георгиевны была возможность увековечить на плёнке фрагменты спектаклей Камерного театра, единственной любви в её жизни и жизни её супруга. «Если можно считать мою работу удачей, – говорила она, – то это только частично относится ко мне, это победа Таировского театра, нашей театральной культуры и неустанной борьбы Таирова за внедрение трагедии в современный репертуар».

Осенью 1917 Тверской бульвар стал центром общественной и политической жизни города. Современник событий вековой давности свидетельствует:

«За несколько месяцев Россия выговорила всё, о чём молчала столетиями. С февраля до осени по всей стране днём и ночью шёл сплошной беспорядочный митинг. Особенно вдохновенно и яростно митинговала Москва.

Кого-то качали, кого-то стаскивали с памятника Пушкину за хлястик шинели, с кем-то целовались, обдирая щетиной щёки, кому-то жали руки, с какого-то интеллигента сбивали шляпу. Но тут же, через минуту, его триумфально несли на руках, и он, придерживая скачущее пенсне, посылал проклятия неведомо каким губителям русской свободы. То тут, то там кому-то отчаянно хлопали, и грохот жёстких ладоней напоминал стук крупного града по мостовой.

На митингах слова никто не просил. Его брали сами. Охотно позволяли говорить солдатам-фронтовикам. Чтобы сразу взять толпу в руки и заставить слушать себя, нужен был сильный приём. Однажды на пьедестал памятника Пушкину влез бородатый солдат в стоявшей коробом шинели. Толпа зашумела:

– Какой дивизии? Какой части?

Солдат сердито прищурился.

– Чего орёте! – закричал он. – Ежели хорошенько поискать, то здесь у каждого третьего найдётся в кармане карточка Вильгельма! Из вас добрая половина – шпионы! Факт! По какому праву русскому солдату рот затыкаете?!

Это был сильный приём. Толпа замолчала.

– Ты вшей покорми в окопах, – закричал солдат, – тогда меня и допрашивай! Царские недобитки! Сволочи! Красные банты понацепляли, так думаете, что мы вас насквозь не видим? Мало что нас буржуям продаёте, как курей, так ещё ощипать нас хотите до последнего пёрышка. Из-за вас и на фронте, и в гнилом тылу одна измена!

…Людские сборища шумели на городских площадках. Клятвы, призывы, обличения, ораторский пыл – всё это внезапно тонуло в неистовых криках „долой!“ или в восторженном хриплом „ура!“. Эти крики перекатывались, как булыжный гром, по всем перекрёсткам».

Человек в искусстве. Весной 1920 года Сергей Есенин увлекся девятнадцатилетней Наденькой Вольпин, курносенькой миленькой девушкой. Она работала в Белостокском военном госпитале, который находился в Камергерском переулке, а жила на Остоженке. Провожая Надю с работы до дома, поэт часто ходил бульварами. Вольпин зафиксировала три прогулки с тем, кто через четыре года стал отцом её ребёнка.

«Тёплой майской ночью мы идём вдоль Тверского бульвара от памятника Пушкину. Я рассказываю:

– Встретила сегодня земляка. Он меня на смех поднял: живёшь-де в Москве, а ни разу Ленина не видела. Я здесь вторую неделю, а сумел увидеть. Что же, Ленин им – экспонат музейный?

Есенин резко остановился, вгляделся мне в лицо. И веско сказал:

– Ленина нет. Он распластал себя в революции. Его самого как бы и нет!

Вместо ответа я прочла:

 
… вам я
душу вытащу,
растопчу —
чтоб большая! —
и окровавленную дам, как знамя.
 

– Так, что ли? Из Маяковского? Не узнали?

Я нарочно поддразниваю спутника этим именем.

– Узнал, конечно. Из „Облака…“ – и, возвращаясь к сути разговора, повторил:

– Ленина нет! Другое дело Троцкий. Троцкий проносит себя сквозь историю как личность!

– „Распластал себя в революции“ и „проносит себя как личность!“ – что же, по-вашему, выше? Неужели второе?

И слышу ответ:

– И всё-таки первое для поэта – быть личностью. Без своего лица человека в искусстве нет.

(Вот как! Политика, революция, сама жизнь – отступи перед законами поэзии)».

* * *

Есенин был частым посетителем Кафе поэтов (бывшем «Домино»), которое находилось почти напротив сегодняшнего Центрального телеграфа, чуть ближе к центру. Выступал там – и, конечно, его критиковали. Особенно преуспел в этом юный Ипполит Соколов, который утверждал, что у поэта нет ничего своего. Все его богородицы, тёлки и младенцы заимствованы, мол, у немца Рейнера Марии Рильке. Из зала кричали:

– Брось, Ипполит, Есенин не знает немецкого языка!

Но «критик» гнул своё и однажды договорился до слова «плагиат». Не успел он закончить фразу, как Есенин взлетел на эстраду и залепил Ипполиту пощёчину. В кафе шум, смятение.

Из кафе выходим втроём: Есенин с Грузиновым провожают меня Тверским бульваром домой. Сергей разволнован. Он явно недоволен собой. Но, словно готовясь уже сейчас к предстоящему суду, оправдывает свой поступок. Это недовольство собой ещё углубилось, когда он услышал от меня, что Ипполит «только выглядит солидным дядей, а на самом деле ему от силы восемнадцать лет». И тут Грузинов, добрая душа, одёрнул меня и тихо отругал:

– Где ваша женская чуткость? Не видите, что ли? Он и так расстроен.

А Сергей храбрился и всё доказывал – скорее себе, чем нам двоим, – что поступил по справедливости.

– Не оставлять же безнаказанной наглость завравшегося буквоеда! Нет, не стану я перед ним публично извиняться…

И вдруг сам себя перебивает:

– А этот его Рейнер Мария, видно, и впрямь большой поэт!

* * *

У Есенина было трепетное отношение к А. С. Пушкину, и он любил посидеть у его памятника. Делал это, и провожая Надежду Вольпин:

«Хозяин стоит чугунный, в крылатке, шляпа за спиной. Стоит ещё лицом к Страстному монастырю. А мы, его гости, сидим рядком на скамье. Втроём: я в середине, слева Есенин, справа Мариенгоф. Перед лицом хозяина Анатолий отбросил свою напускную надменность. Лето, губительное жаркое, лето двадцатого года в разгаре.

– Ну как, теперь вы его раскусили? Поняли, что такое Сергей Есенин?

Отвечаю:

– Этого никогда до конца ни вы не поймете, Анатолий Борисович, ни я. Он много нас сложнее. Мы с вами против него как бы только двумерны. А Сергей… Думаете, он старше вас на два года, меня на четыре с лишком? Нет, он старше нас на много веков!

– Как это?

– Нашей с вами почве – культурной почве – от силы полтораста лет, наши корни – в XIX веке. А его вскормила Русь – и древняя, и новая. Мы с вами – россияне, он – русский.

Сергей слушал молча, потом встал.

– Ну а ты, Толя? Ты-то её раскусил? – и, простившись с другом и с хозяином, зашагал вниз по Тверскому бульвару, провожая меня».

Тоже издаю кое-что. Начинающий писатель Н. К. Вержбицкий в марте 1921 года шёл по бульвару. Ярко светило солнце. В воздухе уже дохнуло весной. После холодной и голодной зимы впервые появилось ощущение радости бытия.

Как всегда, Николай Константинович был занят своими мыслями. Но вдруг внимание его привлёк молодой человек, небрежно развалившийся на скамейке. У его ног суетилась стайка воробьёв. От неожиданности Вержбицкий вздрогнул: воробьи растаскивали от ног сидящего крошки хлеба. Довольно большой кусок оставался у молодого человека в руках.

От изумления писатель остановился: кормить воробьёв хлебом, когда его не хватает людям! Не выдержал и обратился к расточителю такого богатства:

– Простите за нескромность, но не находите ли вы, что это слишком роскошное угощение для таких бездельников, как воробьи?

– Ничего! – отмахнулся молодой человек, – Мне кое-что присылают из деревни. Вот, клюйте и вы, пожалуйста!

С этими словами он вынул из кармана другой кусок хлеба и протянул Вержбицкому. Для того времени это в буквальном смысле был чуть ли не королевский жест. Щедрое и непринуждённое хлебосольство незнакомца растрогало Николая Константиновича, и он присел на скамейку.

Разговорились. По ходу беседы Вержбицкий понял, что случай столкнул его с Сергеем Есениным. Николай Константинович представился, сказал, что работает в Центропечати. Поэт обрадовался, узнав, что перед ним литератор, и попросил познакомить его с Б. Ф. Малкиным, руководителем Центросоюза.

– Я тоже издаю кое-что, – скромно заявил он, – и хотелось бы воспользоваться помощью вашего директора.

Так на бульваре завязалась связь, переросшая впоследствии в довольно близкие отношения этих людей.

Квартира. В. В. Иванов был ровесником Сергея Есенина, но как по-разному сложились их судьбы! Всеволод Вячеславович участвовал в Гражданской войне в Сибири. Уже в самом начале 20-х годов стал автором повестей «Партизаны» и «Бронепоезд 14–69», в которых изобразил борьбу сибирских партизан с Колчаком. И это не осталось незамеченным советской властью:

– Пьесу «Бронепоезд»[20]20
  В. Иванов инсценировал свою повесть.


[Закрыть], – рассказывал писатель, – я написал в своей собственной трёхкомнатной квартире в полуподвале дома на Тверском бульваре. Квартира была сумрачная и пасмурная. Я оклеил её очень дорогими моющимися обоями, потратив на это все деньги. Спал на полу, а рукописи писал на фанерке, которую держал на коленях.

В этой «творческой» обстановке и застал как-то Всеволода Вячеславовича Есенин, приведя хозяина квартиры в немалое смущение.

– Когда узнал, что ты переехал на собственную квартиру, – заявил Сергей Александрович, – я испугался. Писатель не должен иметь квартиры. Удобнее всего писать в номере гостиницы. А раз ты спишь на полу, то ты, значит, настоящий писатель. Поэт должен жить необыкновенно. Боже, как хорошо!

Есенин лежал на спине и читал стихи.

Был 1922 год. Вскоре Сергей Александрович уехал за границу, а когда вернулся на родину, поселился у Г. А. Бениславской в Брюсовом переулке, 2/14, и что примечательно, хозяйка спала на полу, а Есенин – на кровати, и это не смущало поборника необыкновенности.