Текст книги "Встречи на московских улицах"

– Иван Михайлович, как-то надо Володе помочь. Он не в своей тарелке. Он болен. Причём, по-видимому, болен очень серьёзно. Какой-то надлом.

Был декабрь 1929 года… Следующая встреча Ивана Михайловича с Маяковским произошла в конце февраля. Рабочий день главного редактора «Известий» заканчивается обычно около трёх-четырёх часов. Домой Гронский шёл пешком через Тверской бульвар.

– И вот в одну из таких ночных прогулок, – вспоминал Иван Михайлович, – я совершенно неожиданно встретил Маяковского. Была ночь. Но было тепло. Ну, поздоровались и пошли с ним гулять. Причём гуляли мы довольно долго. Может быть, час, может быть, два. Я с удовольствием бродил, тем более что такой спутник, собеседник. И он никуда не спешил. Вот мы и ходили с ним туда и обратно и разговаривали.

Ну, вновь беседа об отношении к нему людей и редакции «Известий». Против него, по-моему, уже не было никого, кроме разве Демьяна Бедного, который относился к нему отрицательно. И кроме, скажем, Алексея Максимовича Горького, который редактировал литературную страницу «Известий». Но эта литературная страница вышла всего один раз, по-моему. Ну вот… И я говорю Маяковскому, что старые большевики относятся к нему отрицательно. Это его очень заинтересовало: «Почему?». Ведь он же работает на советскую власть, на революцию, причем работает как чернорабочий, что называется, как ломовая лошадь. Он даже употреблял эти выражения. Я говорю: «Владимир Владимирович, дело в том, что у вас расхождения с партией по вопросам художественным, точнее говоря, философско-этическим, более глубокие, чем вы думаете». И я ему рассказал, что футуристы, вообще формалисты, особенно художники, считают, что главной задачей искусства изобразительного является делание вещей. Тут я ему напомнил декларацию Брика, Малевича, Кандинского и других… Но ведь у искусства изобразительного задача-то другая: изображение действительности во всех её существенных проявлениях. А в литературе вы, футуристы, сбиваетесь на литературу факта, т. е. описание того, что есть. Но это же натурализм. А большевики никогда не поддерживали натуралистические течения в эстетике. Они всегда стояли на позициях реализма, и с позиций реализма ни один эстетически художественно грамотный большевик никогда не сходил.

Маяковский возражал тем, что он, во-первых, классиков не отрицает, он считает необходимым классиков наследовать и, так сказать, их традиции развивать. «Всё положительное, что было в искусстве изобразительном, всё положительное, что было в литературе художественной, надо беречь и надо развивать. Это традиции народа русского, и они мне близки и дороги. Но сейчас время такое, кипятковое, тяжёлое, когда вопрос стоит о жизни и смерти революции. Поэтому поэтам надо быть агитаторами, мобилизовать массу, народ, потому что мы одни, а кругом океан враждебных сил, и внешних, и внутренних. Так что поймите, почему я именно так работаю, а не по-другому. Может быть, кое в чём вы правы. Это надо основательно продумать. Кстати, я уж не такой большой знаток философии».

Неожиданно для Гронского Владимир Владимирович затронул интимную тему:

– На Серёжку бабы вешались, а от меня бежали и бегут. Не понимаю почему.

– Не может быть, чтобы от вас девушки бежали, – удивился Иван Михайлович.

– Да нет, бегут, – возразил поэт. – Я связан с Бриками, но это больше дружба, чем, собственно говоря, какая-то другая форма близости.

От Бриков Маяковский перешёл к Татьяне Яковлевой, с которой познакомился в Париже и в которую, по его выражению, влюбился по уши. Не ручаясь за точность выражений поэта, Гронский так передавал их:

«– Она знала, что я выдающийся поэт, что у меня в Советском Союзе уйма поклонников, что слава у меня, так сказать, большая и что меня везде принимают как большого поэта. Но, говорит, несмотря на всё это, я получил отказ. И ещё он мне сказал, что он внёс в цветочный магазин деньги на год вперёд. Уезжая из Парижа, он внёс в магазин деньги, и цветочный ежедневно присылал цветы. Ну сколько стоило?.. Даже назвал сумму. Я её не помню. И когда Маяковский покончил жизнь самоубийством, я вспомнил этот разговор. Татьяна Яковлева получала цветы, если только она оставалась в Париже. Она к тому времени уже вышла замуж. Если она оставалась в Париже, то получала цветы от Маяковского после его смерти».

Словом, последние встречи с Маяковским посеяли тревогу в уме главного редактора «Известий», и к воспоминаниям о них он прибавлял позднее следующее: «Уже после самоубийства Маяковского мне сообщил Каменский: когда готовили выставку, Маяковский обратился к нему с вопросом:

– Вася, а где плакаты такие-то? Надо бы их выставить.

– Володя, они у меня на Каменке.

– Съезди, привези.

– Володя, зачем? Будет ещё какая-нибудь выставка, тогда всё соберём.

– Если бы ты знал, то бы поехал, – возразил поэт».

Мало этого, спустя несколько минут, находясь на стремянке, Маяковский достал из кармана револьвер и, передавая его Каменскому, сказал:

– Вот этот пистолет сейчас ничего не значит. Пройдёт немного времени – за него будут бороться все музеи.

Были и другие намёки такого же плана. А это говорит о том, что к роковому выстрелу 14 апреля 1930 года поэт шёл сознательно, навсегда оставив потомков в неведении относительно его истинной причины.

Впрочем, умствований на этот счёт хватает. Вот рассказ Василия Катаняна, запечатлённый на магнитофонной плёнке и в воспоминаниях «Прикосновение к идолам». Согласно ему, Лиля Брик ещё в 1918 году, прогуливаясь с P. O. Якобсоном по Охотному Ряду, говорила ему:

– Не представляю Володю старого, в морщинах.

– Он никогда не будет старик, – последовало в ответ, – обязательно застрелится. Он уже стрелялся – была осечка. Но ведь осечка бывает не каждый раз.

– Да, мысль о самоубийстве была хронической болезнью Володи, – говорила позднее и Брик. – И как каждая хроническая болезнь, она обострялась при неблагоприятных обстоятельствах.

Невозможность помешать року. В 1932–1933 годах поэт Осип Мандельштам и его супруга Надежда проживали в правом флигеле дома № 25 по Тверскому бульвару. Их поселили в сырой комнате с одним окном и неисправным туалетом. Месяца через три перевели в «квартиру 8». Это была большая светлая комната с продавленным диваном и парой стульев. Приходивших гостей (а среди них бывала Анна Ахматова, которая считала Мандельштама первым поэтом XX века) устраивали на ящиках. В этой квартире в ноябре 1933 года и родилось стихотворение, сломавшее судьбу поэта и в конечном счёте стоившее ему жизни:

 
Мы живём, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны,
А где хватит на полразговорца,
Там припомнят кремлёвского горца.
Его толстые пальцы, как черви, жирны,
А слова, как пудовые гири, верны,
Тараканьи смеются усища,
И сияют его голенища.
 
 
А вокруг него сброд тонкошеих вождей,
Он играет услугами полулюдей.
Кто свистит, кто мяучет, кто хнычет,
Он один лишь бабачит и тычет,
Как подкову, куёт за указом указ:
 
 
Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.
Что ни казнь у него, то малина
И широкая грудь осетина.
 

Своё творение Мандельштам считал гениальным (в художественном плане) и горел желанием оповестить о нём весь мир. Весной, встретив Б. Л. Пастернака на Тверском бульваре, прочитал ему свой «шедевр». Борис Леонидович в это время ещё не был настроен против советской власти и посоветовал Осипу Эмильевичу не играть с огнём.

– Я этого не слыхал, – заявил он, – вы этого мне не читали, потому что знаете, сейчас начались странные, странные явления, людей начали хватать: я боюсь, что стены имеют уши, может быть, скамейки бульваров тоже имеют способность слушать, разговаривать, так что будем считать, что я ничего не слышал.

Через месяц после предупреждения Бориса Леонидовича Мандельштам был арестован. На первом допросе 18 мая 1934 года в ГПУ он с готовностью поведал следователю Н. Х. Шиварову, кому и когда читал свои антисталинские стихи:

– Жене, своему брату Александру Эмильевичу Мандельштаму, брату моей жены Евгению Яковлевичу, Хазину – литератору, автору детских книг, подруге моей жены Эмме Григорьевне Герштеин, Анне Ахматовой – писательнице, её сыну Льву Гумилёву, литератору Бродскому Давиду Григорьевичу, сотруднику Зоологического музея Кузину Борису Сергеевичу.

Это были самые близкие люди из окружения поэта, и он предал их. Потом, конечно, раскаивался, но сделанного не воротишь.

Среди названных Мандельштамом лиц нет Пастернака. Почему? Они не были друзьями. Борис Леонидович не входил в круг тесного общения Осипа Эмильевича, и органы не могли заподозрить его в причастности к крамоле. То есть, давая свои показания, экспансивный поэт был вполне вменяем и знал, что творит зло, подставляет под удар людей, близких по духу, по мировоззрению, по товарищеским отношениям. Словом, мужеством и порядочностью это не назовёшь, борцом Мандельштам не был, но гибельность пути, на который вступил, понимал и подсознательно жаждал жертвенности.

– Мы шли по Пречистенке, – вспоминала A. A. Ахматова, – о чём говорили, не помню. Свернули на Гоголевский бульвар, и Осип сказал: «Я к смерти готов». Вот уже двадцать восемь лет я вспоминаю эту минуту, когда проезжаю мимо этого места.

На углу Пречистенки и Гоголевского бульвара Анна Андреевна с необыкновенной остротой почувствовала: поэт прозревает свою судьбу! Слова о готовности к смерти были цитатой из поэмы «Гондла» его кумира Н. С. Гумилёва. Говоря о своём конце, Мандельштам думал о благородном и прямом пути супруга Ахматовой. А она, ещё не пережившая свою потерю, вдруг поняла: предстоит следующая. Так и осталась в её сознании эта встреча немым укором в своей бесполезности, в невозможности помешать року.

Прости меня. Н. П. Кончаловская часто бывала у поэта Михаила Герасимова и его красавицы – жены Нины, которые жили в Доме писателей (№ 25). Туда захаживали поэты Кириллов, Грузинов, Клычков, прозаик Михаил Никитин. В 1934 году Наталья Петровна познакомилась у Герасимовых с Павлом Васильевым, который в это время приударял за Ниной:

 
Опять вдвоём,
Но неужели,
Чужих речей вином пьяня,
Ты любишь взрытые постели,
Моя монгольская княжна.
 

Кончаловская только-только вернулась из Америки после шестилетнего пребывания в ней. Она хорошо говорила по-английски, писала стихи, пела американские песни и, подражая неграм, ловко выплясывала их танцы, подпевая себе. В литературной среде Наталья Петровна пользовалась успехом. Увлёкся ей и Павел Васильев.

Первое впечатление о нём было неприятное: невзрачный, худой, скуластый, с хищным разрезом зелёных глаз, властным очертанием рта и капризно оттопыренной нижней губой. В манерах он был развязен и самоуверен, много курил, щурясь на собеседника и стряхивая пепел от папиросы куда попало. Молодую и интересную женщину Павел подкупил чтением своих стихов:

– Стоило ему начать читать стихи, как весь его облик неузнаваемо менялся, в нём словно загорался какой-то внутренний свет. Глубокий, красивого тембра голос завораживал. Читал он обычно стоя, читал только наизусть, даже только что написанные стихи, выразительно жестикулируя, и лицо его, с тонкими, трепещущими ноздрями, становилось красивым, вдохновенным, артистичным от самой природы. Это был подлинный талант, всепобеждающий, как откровение, как чудо.

Васильев не на шутку увлёкся Натальей Петровной. Стал встречаться не только у Герасимовых, но и у скульптора Златовратского и у старой поэтессы Марьяновой, которая обожала Павла и устраивала вечера с чтением его стихов. После каждой из этих встреч поэт провожал даму на Большую Садовую. Часто они бродили по летнему ночному городу, встречая рассвет на набережных Москвы-реки. В стихотворении «Горожанке», посвящённом Кончаловской, Васильев описывает эти прогулки:

 
Мы с тобою в городе как дома.
Дождь идёт. Смеёшься ты. Я рад.
Смех знаком, и улица знакома,
Грузные витрины Моссельпрома,
Как столы на пиршестве, стоят.
 
 
Голову закинув, смейся! В смехе,
В громе струй, в ветвях затрепетав,
Вижу город твой, его утехи,
В небеса закинутые вехи
Неудач, побед его и слав.
Дождь идёт. Недолгий, крупный, ранний.
Благодать! Противиться нет сил!
Вот он вырос, город всех мечтаний,
Вот он встал, ребёнок всех восстаний, —
Сердце навсегда моё прельстил!
 

Кроме «Горожанки» Васильев посвятил Кончаловской ещё стихотворения «Шутка», «Клятва на чаше», «Послание к Наталье», «Стихи в честь Натальи». Ближе всего к себе Наталья Петровна считала «Шутку»:

 
Негритянский танец твой хорош,
И идёт тебе берет пунцовый,
И едва ль на улице Садовой
Равную тебе найдешь.
 
 
И покуда рядом нет Клычкова,
Изменю фольклору – каково!
Румба, значит. Оченно толково.
Крой впристучку. Можно. Ничего.
 
 
Только не забудь, что рядом с нами,
Разбивая острыми носами
Влаги застоялый изумруд.
По «Москве» под злыми парусами
Струги деда[23]23
  Дедушкой Н. П. Кончаловской был знаменитый художник В. И. Суриков.


[Закрыть] твоего плывут.
 

Свои отношения с поэтом Наталья Петровна считала дружескими и романтично-целомудренными. Васильев на этот счёт был несколько иного мнения и с присущим ему не знающим границ воображением писал:

 
В наши окна, щурясь, смотрит лето,
Только жалко – занавесок нету,
Ветреных, весёлых, кружевных.
Как бы они весело летали
В окнах приоткрытых у Натальи,
В окнах незатворенных твоих.
 
 
И ещё прошеньем прибалую —
Сшей ты, ради бога, продувную
Кофту с рукавом по локоток,
Чтобы твоё яростное тело
С ядрами грудей позолотело,
Чтобы наглядеться я не мог.
 
 
Я люблю телесный твой избыток,
От бровей широких и сердитых
До ступни, до ноготков люблю,
За ночь обескрылевшие плечи,
Взор, и рассудительные речи,
И походку важную твою.
 
 
Восславляю светлую Наталью,
Славлю жизнь с улыбкой и печалью,
Убегаю от сомнений прочь,
Славлю все цветы на одеяле,
Долгий стон, короткий сон Натальи,
Восславляю свадебную ночь.
 

Наталью Петровну возмутила столь вольная интерпретация поэтом их отношений, и на очередной встрече у Герасимовых она высказала Васильеву всё, что думала по поводу приведённых выше строк. Реакция Павла для всех оказалась неожиданностью: он с размаху ударил воспетую им женщину и с перекошенным побелевшим лицом выбежал из квартиры.

Последовала (как в «Ревизоре» Гоголя) немая сцена. Затем опомнившиеся мужчины бросились догонять Павла. По Тверскому бульвару неслись поэты Ярослав Смеляков, Владимир Кириллов и Михаил Герасимов, прозаик Михаил Никитин и художник Михаил, брат виновницы происшедшего. Москвичи, прогуливавшиеся по бульвару, шарахались в сторону и с удивлением провожали глазами молодых людей, кричавших что-то невразумительное.

Васильева не догнали, а Кончаловскую, впавшую в истерику, отвезли домой. Только она пришла в себя, как раздался звонок. Открыв дверь, Наталья Петровна увидела Павла.

– Прости меня, – взмолился он. – Если не простишь, я встану на колени перед твоей дверью и буду стоять, пока не простишь.

И стоял до трёх часов следующего дня. По телефону Кончаловской сообщили, что какой-то ненормальный не хочет уходить с лестничной площадки, несмотря на все уговоры жильцов дома. В конце концов побеспокоили из милиции. Пришлось простить, но романтично-целомудренной дружбе пришёл конец, а вскоре – и нечто большему: «Ещё два года Павел жил своей бурной, беспорядочной и насыщенной творческой жизнью. Друзья его, поэты Смеляков, Клычков, Уткин, любившие его, преклонялись перед его талантом, но удержать от скандалов не могли. Сам Алексей Максимович Горький, очень любивший Васильева, был вынужден вызвать его на суровый разговор. Всё было напрасно»[24]24
  Н. Кончаловская. Волшебство и трудолюбие. М., 2004. С. 323.


[Закрыть].

Не перестаю удивляться. Учительница Людмила Уварова оставила интересные воспоминания о работе в 1939–1940 годах в спецшколе, где учились дети высокопоставленных родителей, в том числе и Василий Сталин. Атмосферу того времени хорошо передаёт её разговор с учителем математики В. В. Гороховым, который состоялся при их случайной встрече. То, о чём говорили педагоги, можно было сказать в то время только с глазу на глаз.

«Вечером я пошла к Никитским воротам в аптеку купить для мамы лекарства и встретила там Вячеслава Витальевича. Мы вместе прошли на Тверской бульвар к памятнику Тимирязеву. Внезапно он спросил меня тихо:

– У вас, кажется, учился Юра Холмогоров.

– Да, – сказала я. – Один из лучших наших учеников. Только почему вы говорите о нём в прошедшем времени?

– Больше он не будет ходить в школу.

– Почему?

Вячеслав Витальевич прошептал мне на ухо:

– Вчера стало известно, что отец его…

Он сделал характерный жест, популярный в те годы, перекрестил пальцы обеих рук.

– Боже мой, – воскликнула я, не сдержавшись. – Боже мой, ведь отец только что вернулся из Парижа! Юра так ждал его…

– И вот, как видите, дождался, – с неподдельной горечью заметил Вячеслав Витальевич.

Я была ошеломлена. Стало быть, Юриного отца забрали? Должно быть, недаром он показался Юре странным, непохожим на себя. Наверное, неспроста его вызвали из Парижа, и он со дня на день ждал ареста.

Вячеслав Витальевич прошёл несколько шагов, остановился. Я невольно остановилась вместе с ним.

– Скажите, вас это всё не удивляет?

– Что именно? – спросила я.

– Всё.

Я промолчала, а он проговорил мрачно.

– Всё время только и делаю, что не перестаю удивляться, даю слово! Право же, не верится подчас: неужели теперь XX век? Нет, в самом деле».

Нарочно не придумаешь. На Тверском бульваре наибольшее внимание привлекает дом № 25, украшенный коринфским пилястровым портиком и коринфским же фронтоном; вдоль бульвара возведена белокаменная ограда с коваными решётками. В 1840-х годах в нём существовал литературный салон Д. Н. Свербеева, в котором бывали Гоголь, Белинский, Чаадаев, Аксаковы, Хомяков, Баратынский, Щепкин и другие. На рубеже XIX–XX столетий в этом здании размещалось издательство братьев Гранат. В 1933 году был открыт Вечерний рабочий университет, вскоре преобразованный в высшее учебное заведение Союза писателей СССР – Литературный институт имени A. M. Горького.

За восемь десятилетий существования этого учебного заведения его окончили сотни писателей и поэтов, тысячи рядовых литературных работников. Многие выпускники Литературного института вписали свои имена в скрижали отечественной культуры и вошли в историю русской литературы и литературы других народов бывшего СССР. Рассказ о них не является нашей целью, так как мы ограничены задачей, поставленной в названии этой книги, но об одном комичном случае в его жизни вспомним.

…Москва ликовала – долгожданный День Победы. Люди словно сошли с ума. Всё перемешалось: песни, слёзы, печаль и радость. Военных встречали криком «ура!». Качали на руках. Угощали чем бог послал. Ошалевшие мороженщицы раздавали бесплатно свой сладкий товар, не думая о подотчётности. Даже многие советские учреждения, скупые на любовь и ласку, постарались чем-то порадовать своих работников.

Не остался в стороне от общего энтузиазма и Литературный институт на Тверском бульваре. Здесь студентам выдавали талоны на водку. На неё, родимую! Талонов на закуску, к сожалению, не нашлось.

По талонам водка тогда стоила сущие копейки, которые даже у полунищих студентов нашлись. И пошёл дым коромыслом в бывшем владении родителей великого революционера-демократа А. И. Герцена, о чём один из участников веселья скромно вспоминал:

– Мы перестарались и по-праздничному захмелели. И один из наших студентов после этого зашёл со студенткой в кабинет директора, да и остался с ней там ночевать.

На следующий день, как и положено, первой на работу пришла уборщица. Обнаружив на директорском диване мирно спавшую парочку, укрытую старой солдатской шинелью, она не стала её тревожить, а шустренько побежала скликать свидетелей. Скандал получился грандиозный.

Через день после праздника на подобающем месте висел приказ: «Студентку первого курса Ф. перевести с очного отделения на заочное, а студента второго курса М. отчислить из института за осквернение директорского дивана!»

Фёдор Васильевич Гладков, возглавлявший тогда институт, был известным писателем и сердечным человеком. Вышел из самых низов общества, повидал на своём веку всякое и понять, как до этого «всякого» мог опуститься студент такого института, не мог. Поэтому все уговоры изменить формулировку приказа оказались тщетны. Так и ушёл студент М. из знаменитого вуза с клеймом осквернителя диванов.

Последняя прогулка. Победной весной 1945 года по Тверскому бульвару шли двое: сухонький старичок с бородкой клинышком и мужчина средних лет, полный сил и здоровья. Шли медленно. Мужчина сдерживал шаг, чтобы не опередить своего спутника, бережно поддерживая его за локоть.

В. В. Вересаев

Старейший писатель русской литературы Викентий Викентьевич Вересаев и один из родоначальников советской литературы Владимир Германович Лидин. Все годы Великой Отечественной войны Лидин провёл на фронте, будучи корреспондентом «Известий». Повидал всякого. Было что рассказать и что вспомнить. Но сейчас он внимал человеку, практически десятки лет не покидавшему своего кабинета в Шубинском переулке.

Несколько раз Лидин бывал в этом святая святых старого писателя. Квартира в большом доме поражала своей пустотой – кроме книг, почти ничего не было. Вересаеву были чужды внешние атрибуты благополучия; он жил в себе. Для беседы с великими (Пушкин, Гоголь, Л. Толстой, Достоевский) ему не нужно было ничего отвлекающего. Среди голых стен кабинета рождались переводы Сафо и Архилоха, «Илиады» и «Одиссеи». Как-то Владимир Германович не удержался и спросил, каков же объем переведенных поэм.

– Двадцать семь тысяч строк, – сразу ответил Вересаев.

Труд был титанический, каждая строка стоила страницы прозы.

Викентий Викентьевич между тем говорил:

– В природе всё закономерно. Одни явления заступают место других, как это происходит и в материи. Я стал хуже видеть и слышать, но зато сильнее чувствую мир вокруг.

Лидин не задавал вопросов: понимал, что Вересаеву хочется высказаться перед редким слушателем.

– Дети в старости восполняют многие утраты, – продолжал писатель с душевной теплотой, – детей я необыкновенно хорошо ощущаю. И знаете, что ещё? – вдруг оживился он. – Говорят, что с годами человек устаёт жить, а я бы, будь у меня достаточно физических сил, мог бы по состоянию своего духа прожить ещё сколько же, сколько уже прожил.

А прожил к тому времени писатель уже полных 78 лет. И сделал немало. Ещё в конце двадцатых годов собрание его сочинений было издано в шестнадцати томах. Но после этого он не сидел сложа руки: написал роман «Сестры», «Невыдуманные рассказы о прошлом», «Записки для себя», «Воспоминания». Широкую известность у советских читателей принесли ему документальные книги «Пушкин в жизни», «Гоголь в жизни», «Спутники Пушкина». И это не считая тысячестраничных переводов.

– Жить стало удивительно интересно, каждый день что-нибудь новое, и при этом какие масштабы! – закончил Вересаев свою мысль.

…Двое медленно шли по бульвару. Старший бережно прижимал к себе пачку писчей бумаги – дефицит последнего военного года, выданной под расписку тут же на Тверском, в бывшем Доме Герцена.

Вне конкурса. Весной 1946 года появился указ о демобилизации военнослужащих со средне-техническим образованием. Он напрямую касался рядового полка специального назначения Владимира Солоухина, перед которым встал вопрос: куда податься?

В родное Алепино что-то не тянуло. За четыре года службы в Кремле столица полностью завладела интересами и помыслами будущего писателя. И тут, как говорится, не было б счастья, да несчастье помогло. Выругался как-то солдат при высоком начальстве, и повело-поехало. Вызвали в спецотдел:

– Было?

– Было.

А через несколько дней появился приказ об откомандировании провинившегося из полка специального назначения. Полк находился в ведении МВД, а управление этого ведомства размещалось на Большой Бронной. И вот из Кремля по улице Горького потопал солдатик навстречу своей судьбе. Как проштрафившийся, шёл в сопровождении сержанта Агеева.

В управлении попали в кабинет какого-то майора. Тот начал знакомиться с документами Солоухина, который робко спросил:

– Куда направите меня, товарищ майор?

– В строительный батальон. На Камчатку, – последовало в ответ.

«Вот тебе раз! – мелькнуло в сознании. – А как же стихи? Голубой зал „Комсомолки“? Подвал Политехнического?»

Но тут неожиданно в разговор вмешался молчавший всю дорогу от Кремля Агеев:

– А вы зря его берёте, на свою только голову.

– Почему? – оторвался майор от бумаг.

– Он подлежит демобилизации по указу – средне-техническое образование. Так что вам придётся его срочно демобилизовать.

– Почему же его не демобилизовали в Кремле?

– Нашему генералу закон не писан.

– Ну уж нет, – встрепенулся майор. – За генерала Спиридонова мы отходные деньги платить не будем. Пусть комендант Кремля платит сам.

Демобилизовали. Расплатились. И к вечеру как неприкаянный Солоухин третий раз брёл по улице Горького. За четыре года жизни в Москве перед ним впервые встал вопрос: куда идти? Где притулиться? Чем заняться? Что делать?

Вдруг кто-то ухватил его за руку:

– Старик, привет! Ты чего это с вещмешком? Тебя демобилизовали, что ли?

Это был Александр Соколовский, молодой поэт, с которым Владимир встречался на вечерах в Голубом зале «Комсомольской правды». Получив утвердительный ответ, Саша предположил:

– Так тебе, наверное, отходные дали?

– Дали.

– Так пойдём спрыснем твою демобилизацию.

Зашли в коммерческий ресторан. Довольно скоро Солоухин понял, что от его денег, пожалуй, ничего не останется, и погрустнел. Приятель заметил это:

– Да не жалей ты, старик, этих денег. Ведь демобилизация у тебя только раз в жизни.

Затем поинтересовался:

– А вообще-то говоря, что ты собираешься делать?

– Уеду в деревню, буду бригадиром в колхозе, – пожал плечами Владимир.

– Ты с ума сошёл? – аж подпрыгнул Соколовский на стуле. – Тебя знают классики литературы Луговской, Сельвинский, Антокольский, Кирсанов. Они слышали твои стихи, и стихи им понравились. А ты – в бригадиры! Вот что, давай расплачивайся и пойдём, сейчас я устрою тебя в Литературный институт.

Но сначала Саша привёл приятеля в свою маленькую квартирку, где ютился с матерью. Здесь он быстро отстукал на старенькой машинке семь стихотворений Солоухина. После чего молодые люди пошли на Тверской бульвар, 25.

В приёмной института сидела симпатичная молодая женщина – Людмила Купер.

– Вот, Людочка, – обратился к ней Саша. – Вот поэт Владимир Солоухин. Его знают Луговской, Сельвинский, Антокольский, Кирсанов. Принимай документы.

Владимир, несколько смущённый напористостью приятеля, машинально посмотрел в окно и обомлел – на другой стороне улицы он увидел подъезд тёмно-серого здания, в котором был с младшим сержантом Агеевым несколько часов назад.

Поистине этот день стал судьбоносным для писателя Владимира Алексеевича Солоухина. Позднее он имел возможность видеть своё заявление о приёме в институт. На нём красным карандашом с тремя восклицательными знаками было написано: «Вне конкурса, без экзаменов!!!». И подписи: директор – Фёдор Гладков, председатель приёмной комиссии – Василий Казин. А конкурс в тот год был немалый – шесть тысяч человек на двадцать мест!

Они нас любили. В конце июля 1948 года документы для поступления в Литературный институт сдала будущая писательница Н. И. Ильина, о чём с ностальгией вспоминала на закате своих дней:

«Знакомая решётка сада на Тверском бульваре, дома не видно за буйной зрелой зеленью дубов и лип, на лестнице следы извёстки, в коридоре брошенная стремянка (ступеньки истоптаны белым), двери в пустые аудитории настежь, безлюдье, лето, лето… Перед дверью в канцелярию я суеверно перекрестилась („Господи, помоги!“), готовила себя к худшему, худшего не произошло, пока пути не отрезаны, лишь в августе станет известно, допустили меня к экзаменам или нет. Дни отсрочки я собиралась провести в Ленинской библиотеке, продолжать готовиться к экзаменам, но мне сказали:

– Хорошо бы вам заручиться поддержкой писателя, писателя с именем! Чтобы он поддержал ваше заявление о приёме, рекомендовал бы вас!»

Легко сказать, представьте рекомендацию писателя с именем! Где его взять эмигрантке, всего полгода живущей в СССР? Молодая женщина шла как в тумане. Пересекла бульвар и очутилась на улице Горького, зачем-то перешла на другую её сторону, постояла у Дома Всероссийского театрального общества и направилась к Елисеевскому магазину. Здесь её захлестнула толпа выходивших из него покупателей, в которой она, лицо в лицо, столкнулась с А. Н. Вертинским.

– Боже мой! – воскликнули оба.

– И вы здесь! – удивился Александр Николаевич. – Когда приехали?

В руке у артиста был пакетик – что-то съестное в пергаментной бумаге.

– Можете себе представить, – продолжал он, – тут нет вестфальской ветчины! Мало того! О ней тут даже не слыхивали! – и тревожно: – Как вы находите, я очень постарел?

– Что вы! Ни капли! – успокоила московскую знаменитость Ильина.

– Не торопитесь? – осведомился артист. – Тогда зайдём ко мне, это два шага, вот и дом! «Москва, улица Горького», звучит шикарно! Адрес – это, знаете ли, не последнее дело, – на лестнице добавил: – Недавно купил по случаю наполеоновский стол.

И тут Ильину осенило: вот кто может помочь найти писателя с именем! И помог. Именитым писателем оказался Константин Симонов, бывший в то время главным редактором журнала «Новый мир». Но экзаменов вчерашняя эмигрантка не выдержала:

«В аудиторию вошли двое. Тот, кто диктовал нам, и с ним – заместитель директора. В их лицах, в их поступи было что-то грозно-торжественное: суд идёт! Это и в самом деле был суд, явившийся назвать имена тех, кто не вынес первых испытаний, и объявить приговор: их осуждали на недопуск к дальнейшим экзаменам, закрывали дверь в институт…

Замдиректора поднял к лицу бумагу со списком осуждённых, начал читать голосом нейтрально-спокойным, и вдруг громовой удар, будто рядом разрядили огнестрельное оружие, – так выстрелила мне в ухо моя собственная фамилия. Замдиректора теперь уже беззвучно, как в немом кино, шевелил губами: я – оглохла.

В том же оглушённом состоянии я вышла из института, шла по бульвару, бормоча: „Я люблю подмосковные рощи…“ Шла и шла, ничего кругом не видя, надо бы на троллейбусе, но я шла и шла, и к реальности, к Москве, к жаркому августовскому дню меня вернули рядом взвизгнувшие тормоза, чьи-то проклятья и лицо милиционера, передо мной возникшее. Я увидела залитую солнцем Арбатскую площадь (в те годы бестуннельную), мы с милиционером стояли в самом её центре, автомобили огибали нас, я, оказывается, пыталась пересечь площадь по диагонали и едва не стала жертвой наезда».

Симонов не оставил без внимания нежданную подопечную – позвонил директору института. В тот же день Ильину вызвали к В. Сидорину. Он предложил ей подать заявление на заочное отделение, куда примут без экзаменов. Если выдержит испытания первого курса, переведут на очное отделение. И что интересно, сразу нашли у Ильиной задатки писателя: