Текст книги "Встречи на московских улицах"

– Идём вам навстречу из уважения к вашему несомненному литературному дарованию.

И вот настала весна 1949 года. Первые экзамены. Их восемь. Ни один не запомнился, а вот преподаватели…

«Сергей Иванович Радциг: хрупкость и белоснежность. Мал ростом, худощав, белейшая маленькая борода, белейшие волосы, белый костюм, и такой весь чистенький-чистенький. Я села напротив него, отдала свой билет, и Сергей Иванович взглянул на меня влажными глазами: он только что плакал. Студенту, отвечавшему до меня, был задан вопрос:

– Какие переводы Пушкина из Анакреонта вам известны?

Студенту эти переводы известны не были. Молчание длилось. И вдруг Сергей Иванович воздел к небу свои маленькие руки и вскричал прерывистым голосом:

– Заросла, заросла народная тропа!

Всхлипнул… Печально, не ожидая ничего доброго, глядел на меня невысохшими глазами».

…Лингвист A. A. Реформатский вошёл в аудиторию стремительно, под мышкой старый, туго набитый портфель, потёртый пиджак, рубашка без галстука, лицо располагающе добродушное, взгляд проницательный и не без хитрости. Тут же повернулся к доске и – грозно:

– А где тряпка? Да-с. Всё бедность, да бедность, да беспорядки нашей жизни!

Обращаясь к студентам, сидевшим к нему ближе других:

– А ну, отцы, кто из вас поживее, бегите за тряпкой! Да чтоб была влажная!

Никакой академичности, никакого отграждения от студентов. К преподавательской кафедре даже не подошёл; стал спрашивать, кому что непонятно в его учебнике, и тут же объяснял. Не лекция – оживлённая беседа.

Но вот экзамен. Реформатский удаляется из аудитории, и студенты судорожно хватаются за учебники. Минут через десять за дверью слышатся шаги и голос преподавателя. Книги и шпаргалки моментально прячутся. Но так называемая кривая на экзаменах Реформатского не вывозила никогда, и для студентов легкомысленных, неподготовленных экзамен превращался в пытку. Ильина вспоминала:

– Один мой однокашник появился в коридоре с таким лицом, будто вышел из бани; сел на первый попавшийся стул, вцепился руками в голову и забормотал: «Дубина. Осёл. Остолоп». Не мучителя проклинал, провалившись, проклинал себя.

Студенты обожали A. A. Реформатского, чувствовали, что они не безразличны ему. В преподавательской деятельности Александр Александрович руководствовался заветом своего учителя – Д. Н. Ушакова:

– Студент – он бывает со всячинкой, но его, сукиного сына, любить нужно!

Учеников у Реформатского было всегда много. В каких бы аудиториях ни читал он лекции, они заполнялись слушателями до предела. Студенты интуитивно ощущали его небезразличие к ним. Годы и годы спустя, старым человеком, Александр Александрович помнил не только всех своих учеников, но даже кто из них как учился.

– Такой-то? Как же, помню. Троечник.

– Такой-то? На твёрдую четверку знал, выше не шёл.

Да, он любил молодёжь. Студенты платили ему тем же. Ильина вспоминала:

«В октябре 1950 года мне представился случай воочию убедиться в том, как популярен Реформатский среди своих учеников… Александр Александрович позвал меня пойти с ним в Горпед[25]25
  Горпед – Педагогический институт имени Потёмкина.


[Закрыть] на обсуждение повести Юрия Трифонова „Студенты“, опубликованной в „Новом мире“. Мы явились в институт с опозданием, нас провели через боковую дверь, и, войдя, мы очутились за спинами президиума и того, кто в этот момент выступал… Внезапно зал взорвался аплодисментами. Недоумение президиума, растерянность выступавшего: с чего это они? Но глаза сидящих в зале устремлены поверх голов и членов президиума, и выступавшего, тот оборачивается, улыбается и сам начинает аплодировать…

И я была изумлена, пока не догадалась: студенты увидели Реформатского и бурно выражают свою радость. К нему подскакивают, его ведут, усаживают, а зал всё рукоплещет, я плетусь следом, ощущая неловкость, – эдакое триумфальное шествие под аплодисменты, не ко мне относящиеся. Усадили в первый ряд. Зал успокоился».

…Для сегодняшнего дня такие отношения между учащимися и преподавателями кажутся просто сказкой, фантазией старпёров. Но было, всё это было. Неслучайно ведь советская система образования считалась лучшей в мире, неслучайно её перенимали на Западе, перед которым мы уже около трёх десятилетий елозим на коленях.

К. Ваншенкин на рубеже 1940-1950-х годов учился в Литературном институте, поэтому ему пять лет пришлось потоптать его дорожки. Первый раз это случилось в августе 1948-го:

«– Мы вышли вместе и бесцельно пошли по Тверскому вниз, к Никитским. Сеялся чуть различимый дождик, – мой новый знакомый поднял воротник бушлата. Я обратил внимание, что у него очень широкий шаг.

Обгоняя нас, звенели по Бульварному кольцу трамваи – к уютной Арбатской площади или направо, по улице Герцена, к Пресне. Ни у него, ни у меня не было денег, чтобы отметить наш триумф (сквозь конкурс мы продрались нешуточный: более тридцати претендентов на место).

В Кинотеатре повторного фильма показывали „Мы из Кронштадта“, и Иван пригласил меня с таким видом, будто приглашал к себе домой. Это было то немногое в Москве, что он знал досконально. Он смотрел эту картину двадцать два раза, я – всего тринадцать. В фойе, кивая на пол, он сказал пренебрежительно:

– Палуба грязная!..»

Спутником начинающего поэта был Иван Завалий.

– Мы познакомились, – вспоминал Ваншенкин, – когда стало известно, что мы приняты. Он сидел в конце узкого коридора, на подоконнике. До этого я видел его мельком раза два. Одет он был по-флотски: клеша, форменка с треугольничком тельняшки на груди, бушлат, ремень с бляхой. Только держал он в руках не бескозырку с лентами, а цивильную, хотя и чёрную, кепочку. Он поинтересовался, кто я и откуда, и был заметно разочарован, что я не прозаик.

Оба получили места в общежитии института (в полукруглом крыле основного здания) и оказались соседями по комнатам.

Иван Завалий был весёлый, немного безалаберный, компанейский парень. Думаю, что мы стали друзьями и завели общий котёл не только потому, что и в комнате были соседями. Это, разумеется, осталось от службы – потребность иметь напарника, вести «хозяйство» не в одиночку, – ведь время было ещё трудное, особенно для нас, с нашими стипендиями. Тем не менее объединились в комнате только мы. В общежитии была кухня, и, когда случались деньги, мы покупали на соседнем Палашёвском рынке полмешка картошки, варили помаленьку, а к ней уж что бог пошлёт – то Ивану посылочка из дому, то мне мелкий гонораришко.

К 800-летию Москвы проводилось озеленение её главных улиц. В этом принимали участие студенты Литературного института. «На Пушкинской площади, – вспоминал Ваншенкин, – в то время не было деревьев, их сажали при нас, а вернее, мы сами. Группа, в которой работал я, посадила несколько сорокалетних литовских лип прямо против главного входа в „Известия“. Площадь была большая, круглая и ровная, без фонтанов».

Летом 1949 года на бульваре проходил митинг, посвященный 150-летию со дня рождения A. C. Пушкина. У памятника поэту соорудили трибуну, с которой выступал председатель Союза писателей СССР A. A. Фадеев. Его молодой голос звонко разносился над собравшимися.

Недалеко от памятника шумел книжный базар – продавались различные издания русского гения, и среди них совершенно уникальное полное собрание сочинений в одном томе. Причём в томе небольшом, выпущенном на специальной тонкой бумаге.

К окончанию института три поэта – К. Ваншенкин, Е. Винокуров и Вл. Солоухин – решили выпустить совместный сборник. У всех было много стихов об армейской жизни, поэтому сборник отнесли в Воениздат. Там обещали полную поддержку. Конечно, событие это отметили. Солоухин произнёс тост:

– Чтобы плавно шло, ни за что не задевало и страницы не вылетали бы.

Позднее Ваншенкин писал о своих компаньонах:

«Винокуров был тогда широкий, щедрый, типично московский парень, никому не дающий спуску, готовый ввязаться в любую заваруху, но за себя постоять. Солоухин писал только стихи, где рядом с темой деревенского детства и природы звучали мотивы сказочные, романтические. Однажды поздним вечером он возвращался в общежитие. Неподалеку от института, на углу Сытинского переулка, что-то ремонтировалось, стояла оградка и горели две предупреждающие багрово-красные лампочки. Обжигая пальцы, он выкрутил одну из них и шёл, размахивая ею над головой: ему казалось, что она должна продолжать светить и что он несет людям огонь, держит в руках факел».

С Тверского бульвара Ваншенкин ходил и в издательство «Советский писатель», которое располагалось тогда в Большом Гнездниковском переулке. А во дворе Литературного института находилась редакция журнала «Молодая гвардия». Туда как-то и завернул поэт. В одной из комнат увидал Е. Винокурова и Вл. Соколова. Узнав, куда направляется приятель, Евгений попросил одно из стихотворений посвятить ему. Идея понравилась и Соколову. Раскрыв папку, Ваншенкин великодушно предложил:

– Выбирайте.

Винокуров выбрал «Стучит по крыше монотонно», а Соколов – вот это:

 
Зимний лес! От края и до края
Он застыл смолистою стеной,
Сердце беспокойное смущая
Неправдоподобной тишиной.
 
 
Он меня гнетёт своим величьем,
Полным отрешеньем от всего
И высокомерным безразличьем
К жизни за пределами его.
 
 
Будто нет весёлого сиянья
Городов, затерянных вдали,
Будто нет ни счастья, ни страданья,
Будто нет вращения Земли.
 
 
Лишь порой взлетает ворон круто,
Потревожив царственную ель,
И бушует целую минуту
Маленькая тихая метель.
 

Вскоре оба ответили взаимностью: Винокуров – стихотворением «Марианне», Соколов – тоже стихотворением о зимнем лесе:

 
Легко обременённый снегом,
Зелёный, постоянный бор
Возносит вровень с желтым небом
Свой пухом веющий убор.
 
 
На плавных вогнутых сугробах
Мерцают иглы и сучки,
А между елей густобровых
Проталин чёрные очки…
 

Неплохо сказано. Несколько лет К. Г. Паустовский вёл семинар в Литературном институте. Жил он в это время в Лаврушинском переулке и все годы ходил по Тверскому бульвару к Никитским воротам, где садился на троллейбус № 8. Обычно на этом пути писателя сопровождал кто-нибудь из его учеников.

Прозаику М. С. Бременеру в 1947 году было девятнадцать лет. Константин Георгиевич являлся для него эталоном писателя. Это вызывало естественную робость. Поэтому когда он увидел на бульваре Паустовского со своим приятелем Лёвой Кривенко, то и не подумал присоединиться к ним. Обгоняя медленно идущую пару, он бросил на ходу:

– До свидания, Константин Георгиевич! До завтра, Лёва!

Паустовский спросил вслед:

– Спешите на трамвай?

– Нет. Я живу близко, – ответил Макс, приостанавливаясь.

– Где же? – поинтересовался писатель.

Для студента это был трудный вопрос, так как ответ требовал пояснения, которое нередко принималось за оправдание.

– Представьте, на Тверском бульваре, на той же стороне, что Дом Герцена, в пяти минутах ходьбы, – привычно начал Макс и добавил: – Но в Литинститут поступил не потому, что Дом Герцена так близко от моего дома.

– Учиться близко от дома удобно, – весело заметил Константин Георгиевич, – единственное неудобство состоит, как я понимаю, в том, что приходится оправдываться. Не оправдывайтесь.

– Да он не может! – вмешался Кривенко. – Интеллигентская черта.

– Совершенно забыл, – шутливо посетовал Паустовский. – Как там было сказано – «выходец из интеллигенции»? – и посоветовал: – Между прочим, если будете входить в детскую литературу чуть ли не из детства, тоже не оправдывайтесь.

Явная поддержка мэтра окрылила Макса, и неожиданно для самого себя он выпалил:

– Не знаю, войду ли я в детскую литературу, до этого ещё далеко, но из интеллигенции выходить не хочу и постараюсь не выйти.

Паустовский остановился и внимательно посмотрел на Макса, будто только заметил.

– Неплохо сказано, – задумчиво уронил Кривенко.

Паустовский согласно кивнул и неожиданно спросил:

– У вас есть мой номер телефона? Запишите.

Подошёл троллейбус. Константин Георгиевич попрощался с попутчиками и уехал. А они ещё долго смотрели вслед.

Крым – евреям! Кто только не зарился на этот благодатный край, начиная с древних греков и римлян! Приобретённый Россией ценой немереной крови нескольких поколений её сынов, он был бездарно передан в 1954 году Украинской ССР, ставшей в наши дни самостоятельным государством.

Для России это, конечно, невосполнимая потеря. Утешает одно: Крым всё-таки находится в составе славянского государства, а мог быть еврейским, филиалом Израиля. Поползновения к этому сорвал «плохой» Сталин, а первым, кто понял это, был великий Соломон Михоэлс, основатель первого еврейского театра в Москве и председатель Еврейского антифашистского комитета (ЕАК). Свидетельство об этом мы находим в мемуарах театроведа Лидии Шатуновской, столкнувшейся с Михоэлсом на Тверском бульваре 27 декабря 1947 года.

– Он был очень взволнован, – вспоминала Шатуновская, – и обеспокоен тем, что в газетном изложении его выступления на общественном собрании были опущены все те места, где он говорил о предстоящем образовании государства Израиль. Он сказал мне: «Это начало конца!»

Конечно, Михоэлс испугался не за судьбу Израиля, а за гибель своей мечты о создании еврейского государства в Крыму, о чём он ходатайствовал в письмах И. В. Сталину (15 февраля 1944 года) и В. И. Молотову (21 февраля). В записке, переданной Вячеславу Михайловичу через его супругу Полину Жемчужину, говорилось:

«В ходе Отечественной войны возник ряд вопросов, связанных с жизнью и устройством еврейских масс Советского Союза. Весь еврейский народ переживает величайшую трагедию в своей истории, потеряв от фашистских зверств в Европе около 4 миллионов человек, т. е. ¼ своего состава.

Советский Союз – единственная страна, которая сохранила жизнь почти половине еврейского населения Европы. С другой стороны, факты антисемитизма, в сочетании с фашистскими зверствами, способствуют росту националистических и шовинистических настроений среди некоторых слоёв еврейского населения.

С целью нормализации и развития еврейской советской культуры, с целью максимальной мобилизации всех сил еврейского населения на благо Советской Родины, с целью полного уравнения положения еврейских масс среди братских народов мы считаем своевременной и целесообразной, в порядке решения послевоенных проблем, постановку вопроса о создании еврейской советской социалистической республики.

Нам кажется, что одной из наиболее подходящих областей явилась бы территория Крыма, которая в наибольшей степени соответствует требованиям как в отношении вместительности для переселения, так и вследствие имеющегося успешного опыта в развитии там еврейских национальных районов»[26]26
  Медведевы. Неизвестный Сталин. М, 2007. С. 370.


[Закрыть].

Соблазняя лидеров СССР «лёгкостью» решения проблемы создания 17-й советской республики, Михоэлс писал, что в этом существенную помощь оказали бы еврейские народные массы всех стран мира, где бы они ни находились.

Молотов весьма благожелательно отнёсся к инициативе Михоэлса и К°. Сталину идея о создании на юге страны анклава из космополитических масс еврейского населения очень и очень не понравилась. На одном из пленумов ЦК КПСС он говорил по этому поводу:

– Молотов – преданный нашему делу человек. Позови – и, я не сомневаюсь, он не колеблясь отдаст жизнь за партию. Но нельзя пройти мимо его недостойных поступков. Чего стоит предложение Молотова передать Крым евреям! Это грубая политическая ошибка товарища Молотова. На каком основании товарищ Молотов высказал такое предложение? У нас есть еврейская автономия. Разве этого недостаточно? Пусть развивается эта республика. А товарищу Молотову не следует быть адвокатом незаконных еврейских претензий на наш Советский Крым.

Конечно, Сталин немного лукавил, говоря о том, что у Молотова не было оснований на «такое предложение». Были. Вот что говорил по этому поводу ас советской разведки Павел Судоплатов:

– Сразу же после образования Еврейского антифашистского комитета советская разведка решила использовать связи еврейской интеллигенции для выяснения возможностей получить дополнительную экономическую помощь в борьбе с фашистской Германией через сионистские круги. С этой целью Михоэлсу и Феферу, нашему проверенному агенту, было поручено прозондировать реакцию сионистских организаций на создание еврейской республики в Крыму.

Тихой сапой завладеть таким лакомым кусочком! Кто же от этого откажется? По замечанию Судоплатова, «задача специального разведывательного зондажа была успешно выполнена». На этом бы и успокоиться председателю ЕАК, но его, что называется, понесло – подай еврейскую ССР в Крыму, да и только!

Пришлось принимать превентивные меры: были закрыты еврейская газета и Еврейский театр, распущен Еврейский антифашистский комитет, началась борьба с «безродными космополитами», под которыми подозревались в основном евреи. Словом, Михоэлс был провидчески прав в своей горькой интуиции:

– Это начало конца!

Умным человеком был великий еврейский трагик.

Сила слова. В дни прощания с вождём (март 1953 года) писателю М. И. Рудерману страшно повезло: кто-то из друзей отказал ему диван, который надо было забрать немедленно.

Это была удача. Михаил Исаакович погрузил диван на тележку и повёз.

Составленный Рудерманом маршрут проходил через Пушкинскую площадь, которая уже была заполнена народом, рвавшимся взглянуть последний раз на усопшего правителя. Когда Михаил Исаакович попытался вступить со своим непомерным грузом на площадь, его остановил первый же милиционер, ошарашенный наглостью очкарика, возмутившего своим вторжением всю площадь.

– Ты куда прёшь с таратайкой своей? – закричал он. – Пошёл вон! Убирайся отсюда.

Озадаченный волокушник смиренно представился:

– Товарищ капитан, я писатель Рудерман…

– Ты пьян! – в рифму ответил милиционер.

– Нет, товарищ капитан, я нисколечко не пьян.

– Вон отсюда, к еб… матери, – рассвирепел блюститель порядка.

– Но, товарищ капитан, я писатель Рудерман, я купил себе диван и нисколечко не пьян.

Тут уже милиционер понял, что перед ним не только писатель, но и поэт. Под смешки не к месту развеселившийся публики он очистил проход через площадь и выпроводил с неё не в меру радетельного хозяина, которому было нипочём всенародное горе.

Поверил миру об этом анекдотическом случае писатель Юлий Крелин, а подтвердила его достоверность поэтесса Маргарита Алигер, бывшая в тесной связи с творческой элитой. «Несчастный человек», – отозвалась она о Рудермане, познавшем в своё время почёт и славу.

Своё восхождение на писательский олимп Михаил Исаакович начинал со стихотворных произведений для детей: «Петрушка беспризорный», «Субботник», «На крейсере», «Путешествие за облака». Все они были написаны в первой половине 30-х годов. Тогда же вышли сборники его стихотворений «Эстафета» и «Звёздный пробег», повесть о А. Полежаеве «Штрафная жизнь».

Широкую известность принесло Рудерману стихотворение «Тачанка» (1935). Композитор К. Я. Листов написал на её слова музыку, и в предвоенные годы песня приобрела всенародную известность. Её распевала молодёжь, её часто передавали по всесоюзному радио, она постоянно звучала на концертах. С каждого исполнения «Тачанки» Михаил Исаакович получал гонорар и жил припеваючи. Но после окончания Отечественной войны потребность во взбадривании народа поутихла, и Михаил Исаакович оказался на мели.

Сладкая жизнь кончилась. Всё как-то сразу оказалось в прошлом: участие в создании Союза писателей СССР, участие в работе его Правления, встречи на равных с «китами» литературы, торжественные заседания с избранием в президиум. Всё разом (и казалось, навсегда) кануло в Лету.

Порвались былые связи, исчезло былое подобострастие обслуги Центрального дома писателей. Был даже такой случай. Зашёл как-то Михаил Исаакович побриться. Парикмахер Моисей намылил ему щёки, обрил одну и взялся за другую. Тут вошёл в помещение A. A. Фадеев. Парикмахер, поспешно положив бритву на стол, кинулся к нему:

– Александр Александрович, садитесь, пожалуйста! – и показал на кресло, в котором пребывал Рудерман.

– Но там же человек! – буквально вскричал председатель Союза писателей.

– Где человек? Не вижу человека! – развёл руками Моисей.

…К счастью для Михаила Исааковича, он сумел вернуться на временно заброшенную стезю – в годы, последовавшие за смертью Сталина, написал ещё ряд стихотворных произведений для детей: «Здесь будет вода», «В Москве весна», «Дедушкина тачанка», «Северный май». В 1966 году вышел сборник его стихов «Ты лети с дороги, птица».

Сюрприз. Более сорока лет литературный критик Лазарь Лазарев проработал в журнале «Вопросы литературы», в последние годы был его главным редактором. Естественно, что на обилие знакомств он не жаловался.

Однажды ужинал с женой и однокурсницей по университету в ресторане «Арагви». Сидели в отдельном кабинете, и в какой-то момент Лазарев обратил внимание на то, что официант очень уж пялится на его знакомую. Это повторялось при каждом его появлении в кабинете, а делал он это неоправданно часто.

Заметили это и женщины, что вызвало атмосферу некоторой напряжённости. Почувствовав это, официант обратился к гостье супругов:

– Простите меня, вы ведь учились после войны в университете? Вы были такой красавицей, – и отвечая на вопрошающие взгляды клиентов, пояснил: – Я тогда был «топтуном» у американского посольства. Я вас часто видел, когда вы шли мимо в университет.

Вспоминая этот случай, Лазарев говорил о сокурснице:

– Она была в первом ряду университетских красавиц той поры.

Да, всё канувшее в Лету печально, но не только:

 
О милых спутниках, которые наш свет
Своим сопутствием для нас животворили,
Не говори с тоской: их нет;
Но с благодарностию: были.
 

Оплошность. Когда они познакомились, ему было около пятидесяти, ей – двадцать. Он заведовал одним из отделов ЦК КПСС, но всеми своими помыслами жаждал большего. Будучи человеком умным, полагал это вполне реальным. Партийную серость, возвышавшуюся над ним, в душе презирал и к разряду серьёзных соперников не относил. Словом, весь был в будущем: власть, власть и ещё раз власть!

А Она? Она была молода и ослепительно красива, к тому же умна. Последнее качество женщин большинство мужчин и на дух не воспринимают, но не Он. Стройность фигуры, необычность лица с озорными карими глазами, на китайский манер вытянутыми к вискам, буквально ошеломили Его, убеждённого аскета и человека высокой нравственности.

Впервые они встретились у общих знакомых. Обычно Он не задерживался в гостях, но тогда явно проявил слабость: увлёкся беседой с прекрасной дамой о событиях театральной жизни Москвы, да ещё… Но об этом позже.

Были и другие встречи, но всё накоротке и всё на людях. Минуло десять лет, и вдруг она позвонила. А Он был уже министром КГБ и членом ЦК КПСС. Фигура! Всё было в Его власти. Всё ли? Ведь высшая цель ещё не достигнута, но была уже не за горами, а рядом – километр с небольшим от его владений.

Мог ли Юрий Андропов (а это был он) рисковать из-за шапочного знакомства? Конечно, нет. Но знать, чего Ей надо, он должен. Выяснить это Юрий Владимирович поручил Вячеславу Кеворкову, который однажды видел Её. Тот позвонил прекрасной даме и назначил встречу на детской площадке Тверского бульвара с видом на памятник Пушкину.

Кеворкову не составило особого труда найти Её среди толпы. Автоматически он отметил, что Она стала ещё красивей, но чем-то чрезвычайно взволнована. Она протянула посланцу Андропова руку и сказала:

– Как только я услышала в трубке «вам позвонят», я подумала, что этим «позвонят» будете непременно вы. И слава богу!

Пальцы Её руки дрожали. Она была явно не в себе. Чтобы дама успокоилась, Кеворков дал Ей выговориться.

– Скажите, вы можете жить в этой стране? – поинтересовалась Она.

– Живу, стало быть – могу.

– А я – нет! Как можно жить в стране, где все ненавидят друг друга? Говорят друг о друге, в лицо или за спиной, одни только гадости. Сделать ближнему больно доставляет удовольствие.

Они шли в сторону Никитских ворот, и Она предложила:

– Знаете, если вас действительно интересуют мои проблемы, давайте поговорим не на ходу.

Её проблема была проста: муж получил возможность выехать на какое-то время за границу и остался там навсегда. Она рвалась туда же, но её не пускали. Как женщина, Она считала себя существом слабым, нуждающимся в покровителе, пусть даже кажущемся. Поэтому об Андропове говорила:

– Я сама придумала его себе, на пустом месте. То есть почти на пустом.

В подтверждение этого «почти» Она достала из сумочки небольшой продолговатый конверт. В нём оказался листок из записной книжки. На одной его стороне было два четверостишия, на другой – одно. Кеворков прочитал:

 
Не грустите, Н., не грустите,
Всё забудьте и всем простите. …
 

А Она продолжала свою исповедь:

– Как видите, таким покровителем я выбрала себе автора этих стихов, и не напрасно. Он защищал меня от неприятностей, даже не подозревая об этом.

Кеворков внимательно вгляделся в строчки стихотворения и с изумлением осознал, что это почерк Андропова. Он не верил своим глазам: чтобы этот аскет писал стихи, да ещё лирические! Но Она утверждала это:

– Листок помог мне в жизни. Я вынимала его каждый раз, когда мне становилось трудно, и говорила себе: «Если мне будет ещё хуже, я решусь просить его о помощи». Вы, конечно, скажете, это мистика, но жизнь считается с сильными личностями. Всякий раз, когда я произносила эту фразу, зло отступало. Я раскаиваюсь, что позвонила ему сегодня. Не следовало мне это делать. В конце концов, он мне ничем не обязан. Виделись мы всего несколько раз, и всегда на людях.

– Как это вам удалось «на людях» вдохновить его на эти стихи?

– Поверьте, моей заслуги здесь нет. В тот вечер мы увиделись с ним в том же доме, где познакомились с вами. Он, как всегда, скучал в обществе пьющих людей. Я – тоже. Случайно мы остались вдвоём за кофейным столиком в углу гостиной. Мне было грустно. Это был период моего полного разочарования в людях. Он, как всегда, куда-то спешил, но, поняв моё настроение, несколько задержался. Поинтересовался, что меня угнетает, и я пожаловалась на своё окружение. Немного помолчав, он неожиданно вынул блокнот и, вглядываясь в меня, как художник в свою модель, записал два первых четверостишия. Затем, подумав, дописал третье на обороте. Вынув листок из блокнота, он протянул его мне со словами: «Когда вам будет трудно, перечитайте эти стихи. Может быть, они вам помогут». С этим он попрощался и тут же уехал.

Она считала, что своим необдуманным поступком (звонок Андропову) лишила стихотворение силы талисмана и вернула его автору. Кеворков поинтересовался Её дальнейшими планами.

– Планы? – усмехнулась Она. – Уехать отсюда как можно дальше. С кем? На чём? Теперь это безразлично. Главное – подальше, на край света.

На этом простилась. Посланец главы страшного ведомства был не из слабовольных, но Она за полчаса общения обворожила его, настроила на лирический лад, расположила к себе и своим «трудностям».

– Я глядел вслед удалявшемуся, ренуаровски красивому силуэту с подрагивавшими от рыданий плечами, и во мне поднималось негодование против тех, кто повинен в том, что такие женщины покидают нас, отчаявшись в жизни.

В этом настроении Кеворков явился к шефу и, по его выражению, с садистской точностью передал беседу с Н., как обозначена она была в стихотворении. Андропов сидел, не поднимая головы от бумаг, стараясь скрыть свои чувства. Выслушав всё, зло отчеканил:

– Так вот, прошу передать Ей: несколько случайных встреч в доме у друзей – не повод обращаться ко мне с личными просьбами. Способствовать каким-то авантюрам с эмиграцией за границу я вовсе не намерен. Я уже дал указание секретариату меня с ней больше по телефону не соединять.

Кеворков был молод, полон сил и находился под впечатлением стихотворения Андропова, которое показало его подлинное лицо, скрываемое под маской непроницаемости и отстранённости от радостей бытия. Поэтому его не ввела в заблуждение суровость шефа, и с внутренним торжеством он заявил, что Её звонков больше не будет.

– Почему ты так решил? – оживился Андропов.

Невольный его посредник в общении с Н. молча положил на стол конверт.

– Что это?

Взяв конверт, Андропов вынул из него листик, и лицо его сразу прояснилось:

– Вот за это тебе спасибо. Ты сделал мне хороший подарок. Представь, появились бы эти стихи, написанные моей рукой, в какой-нибудь газетёнке за границей.

С нескрываемым наслаждением на лице он разорвал листок пополам, но, заметив неодобрительный взгляд Кеворкова, замер в нерешительности:

– Что, не одобряешь?

– Я не стал бы этого делать, потом интересно будет прочесть… Больше вы таких стихов не напишете.

– Почему так думаешь?

– А потому, что при этом надо что-то чувствовать. А у вас теперь для этого нет времени.

– Это верно. К тому же такие стихи пишут для двоих.

И завтрашний владыка Кремля бережно положил разорванный листок в ящик своего большого стола.

…Андропов часто повторял, что настоящий политик должен скрывать свои чувства. Поэтому допустить, что женщина могла понравиться ему настолько, что он посвятил ей стихи, да ещё оставил у неё собственный автограф, было для него полным абсурдом, это не соответствовало идеалу, созданному им для себя в молодости, – главное цель и никаких отклонений, могущих притормозить движение к оной.

Об оплошности, допущенной некогда кратковременным обитателем Кремля, мир узнал лишь спустя десять лет после его смерти[27]27
  Вячеслав Кеворков. Исповедь тайного гонца Андропова / Совершенно секретно, 1995, № 4. С. 4–5.


[Закрыть]. И хорошо, если она была одна и столь же невинна для сегодняшнего общества, впадающего в маразм.

 
Я обижал порой друзей.
Прости меня за это, Боже,
Хотя никто из них, ей-ей,
В долгу не оставался тоже.
 

В. Бушин

По известному адресу. Однокашники по Литературному институту, они стали (что случается не всегда) писателями. К тому же А. Я. Марков достиг ещё и «степеней известных», будучи человеком пробивным и не слишком отягощённым моральными принципами. B. C. Бушин добился широкой известности талантливой публицистикой и нелицеприятной критикой. Словом, это были совершенно разные люди, а посему случайная встреча в вестибюле «Известий» закончилась крупной размолвкой.

Марков был крайне возбуждён тем, что, находясь в Никарагуа, Е. Евтушенко заявил: главной проблемой СССР является однопартийность. Владимир Сергеевич не жаловал поэта-перевёртыша; говорил о нём:

– Цепкость, ухватистость, безмылопролезаемость, кабычегохватизм – вот главные черты этого человека.

И не только говорил, но и писал, открыто называя Евтушенко воплощением лицемерия:

 
Как много у него идей!
Как он печёт за книгой книгу!
И с разрешения властей
Властям показывает фигу.
 

Тем не менее правого гнева однокашника Бушин не поддержал, флегматично заметив:

– Да мало ли кто что брешет в подлунном мире!

На улицу Горького вышли уже недовольные друг другом, но разговор продолжили. С поэта-ловкача Марков переключился… на Сталина: