Текст книги "Отъявленные благодетели. Экзистенциальный боевик"

– А тебе не кажется, что во мне должна оставаться тайна?

– Тайн не осталось. Сейчас они выглядят искусственно. Ты не чувствуешь?

– Чувствую. Ты имеешь в виду соитие?

– Да. Соитие. Очень точное слово. У меня раньше не было соитий. А у тебя были?

– Нет.

Если б могли, мои брови убежали бы на затылок.

– Кто ты, Ангел?

– Ну, хорошо. Я родилась в селе Верещагино в семье библиотекаря. Меня мама одна воспитывала, отец рано умер. Потом я уехала в Пермь, чтобы стать актрисой. Не поступила. Осталась. Пошла по рукам. Оказалась на панели.

– А как ты сошлась с Бориской?

– Я подсела на героин. До ручки дошла. Уехала в православный реабилитационный центр. Ну, можешь представить: строгие матушки, власть обряда. Соскочила. Вернулась в Верещагино. А там Борис храм строит. Он тогда не пил, вырезал по дереву. Талантливый был. Талантом и подкупил.

– Почему ты не ушла, когда он запил?

– Ты жестокий. Не ушла, потому что он во мне нуждался. Я ведь любила его. Хотела ему помочь, спасти, а потом несла крест. Когда не знаешь, зачем живешь, крест помогает, даже если он тяжелый.

– Ты реально Ангел.

– Не смеши. Я мать всех щелок. Матерь Богов. Я два года мастурбировала в ванне, вспоминая твои губы и глаза.

– Офигеть! Я занимался тем же самым. Ну, не два года, но год точно. Я обрадовался, когда узнал, что Бориска умер.

– Я тоже.

– Интересно, это честность или ужас?

– А какая разница? Ты понимаешь, что по законам жанра теперь ты должен рассказать о себе?

Внутренне я вздрогнул. Правду обо мне знали только два человека: детектив Федор Фанагория и помощник патологоанатома Саврас. Они были моими друзьями и сослуживцами. Круг друзей я расширять не собирался ни за какие коврижки. Сраный мудак. Сначала докопался до Ангела, а потом решил дать заднюю. Нужна была тебе ее классическая история? Я снова замер между отчуждением и самоубийственной искренностью. Меня спас проводник Андрей. Олень постучал в дверь. Я отреагировал с преувеличенной резвостью. Мигом завернулся в одеяло и открыл. Андрей окинул нас подозрительным взором.

– У вас лица красные.

– Это грим. Мы актеры. Тренировались.

– На кровь похоже.

– Так и задумано. В ужасах будем сниматься.

– Ладно.

Олень пытался нащупать взглядом глаза Ангела, но Ангел смотрела в окно. Плевать она хотела на этого ушлепка. Отчаявшись, Олень договорил:

– Через полчаса Москва. Сдавайте белье. И подстаканники со стаканами.

– Сдадим.

Я задвинул дверь и сразу стал одеваться. Ангел наблюдала за мной вопросительно.

– О себе ты рассказывать не будешь, правильно я понимаю?

– Неправильно. У меня офигенная биография. На бегу такие шедевры не излагают. Нам надо умыться, привести себя в порядок и сдать всю эту хрень. Заселимся в гостиницу, и я все тебе расскажу. Нам еще Бориску развеивать, если ты не забыла.

– Я помню. Но ты ведь понимаешь, что суть не в этом?

– Конечно, не в этом. Сути нет. Есть только миг между прошлым и будущим, есть только миг, за него и держись!

Я это пропел. Когда тебя припирают к стенке, вариантов два: либо пой, либо бей. Оппоненту сложно этому что-то противопоставить. Разговаривать с придурковатым поющим человеком невозможно. Ну а когда лупят, тут и так все понятно. Но Ангела я лупить никогда не буду. Правда, я так в этом уверен, что мне страшновато. Обычно, когда я в чем-то так уверен, все получается наоборот. Если и здесь получится, я себе руку отрублю, честное слово. Пользуясь пением, я свинтил в сортир. Ну и рожа. Словно я забил свинью, а потом макал лицо в лужу ее крови. Умывшись, я вернулся в купе. Ангел уже оделась. Она на меня немножко сердилась, но верила, что в гостинице я ей все расскажу. Бросив на меня укоризненный взгляд, она ушла умываться. Я собрал белье, стаканы и подстаканники и отнес все это Оленю. Олень был холоден. Видимо, он заподозрил, что мы не брат и сестра. Может быть, он даже настолько проницателен, что заподозрил себя пешкой в чужой игре. Ну, да черт с ним. Москва встретила наш поезд смурой, но сухой погодой. Курский вокзал.

Глава 2. Москва

Мы с Ангелом прошли по вагону и вышли на перрон. Надели рюкзаки.

Прямо на меня шли трое. МУР. Или РУБОП. Им казалось, что они идут незаметно, но меня учили замечать и таких. Опера, что опаснее любых бандитов. Ничего не догоняю. Какого хера происходит? Дать себя арестовать или не давать? Дать или не давать? А если они не за мной? Тот мужик, в шатре, бежал на Ангела. Ну, или мимо, хотя вряд ли мимо. Нет. Ангела я никому не отдам. В очередь, суки. Я скинул рюкзак и повернулся к Ангелу:

– Целуй меня. К нам идут плохие люди. Я хочу, чтобы они не ждали нападения.

Ангел послушалась. Я стоял спиной к приближавшейся троице и целовал свою девушку. Это должно их расслабить. Я мысленно отсчитывал шаги. Пятнадцать, десять, восемь, пять, три. Я оттолкнул Ангела и пробил подсечку-косу за спину. Эти были не чета шатровским. Одного я выхлестнул сразу, а вот двое других отпрыгнули и потащили пистолеты. Пришлось рвать воздух. Я буквально впрыгнул в транс халулайца, так медленно потекло время. Как ни странно, лучше всего убивать кистями рук. При правильном ударе ладонью снизу-вверх носовой хрящ уходит прямо в мозг. При правильном выстреле пальцами-гвоздями глаза легко проваливаются в глазницы, чтобы тут же вытечь слизью на щеки. Так все и произошло. С моей стороны это была не жестокость. Просто рефлексы. Голливудские негодяи в таких случаях говорят – ничего личного. Я схватил Ангела за локоть и быстро пошел по перрону. В таких ситуациях ни в коем случае нельзя бежать. Надо идти спокойно, не озираться, стать невидимым внутренне, и тогда появится шанс. Ангел ничего не понимала, но покорно шла рядом. Крики за спиной я услышал метров через тридцать. Чтобы сбить преследователей со следа, я затащил Ангела в ближайшую электричку. Она ехала в Подмосковье, в городок Голицыно. Не бог весть что, но лучше туда, чем в «Матросскую тишину». Через минуту двери захлопнулись. Свободных мест хватало. Мы сели.

– Олег, я ничего не понимаю. Что происходит?

– Я сам ничего не понимаю. Мне надо позвонить. Сиди здесь и никуда не уходи.

Я вышел в тамбур, вставил в телефон незарегистрированную симку и набрал Федора Фанагорию. На третьем гудке он взял трубку.

– Детектив Федор Фанагория слушает.

– Здоро́во, Фаня.

– Ба! Олежек Багрянородный.

– Сперморожденный.

– Это кто тебя так?

– Ангел.

– Я же просил тебя не звонить мне под грибами.

– Я не под грибами. Я в жопе.

– Излагай.

– За последние сутки на меня два раза напали. Первый раз в шатре на Перми-2. Второй раз на Курском вокзале, только что. В Перми это были мудаки. В Москве – мусора. То ли МУР, то ли РУБОП. Опера. Сам знаешь, у них хари одинаковые.

– Знаю. Давай еще раз. С номерами поездов и временем. Я записываю.

Я повторил с конкретикой.

– Хорошо. Зачем ты поехал в Москву?

– Развеять прах соседа на Красной площади. Часть праха. Часть развею над Невой. Последнюю часть над Черным морем.

– Ты один? Как зовут соседа?

– Соседа зовут Борис Васюков. Я с его женой. То есть вдовой. Ангелина Васюкова.

– Царапнул ее?

Я молчал.

– Ну, скажи! Царапнул или нет?

– У нас было соитие.

– Что у вас было?

– Не бери в голову. Поможешь или нет?

– Помогу.

– Хорошо. Благодарю. Узнай, кто на меня нападает и почему. Считай, я в федеральном розыске. Документы есть. На связь буду выходить сам с разных номеров. Позвоню завтра вечером.

– Не задерживайся в Москве. Ты собираешься развеивать прах?

– Собираюсь.

– Глупо.

– Именно поэтому и собираюсь. На Красной площади меня точно не ждут.

– Если только нападения не связаны с прахом…

– Чего? Ты сам-то не под грибами?

– Нет. А так хочется, так хочется!

– Выясняй расклады, Фаня. Даю отбой!

– Много не дава…

Я положил трубку. Это такая метафора старых писателей, заставших телефоны с проводами. Сейчас трубки никто не кладет. Херли их класть, если в дисплей можно тыкнуть. Нынче все можно тыкнуть. Не жизнь, а сплошные тыканья. Расклеился. Ворчу. Скоро про высокие деревья и красивых баб заговорю. За опера с хрящом в мозгах мне накрутят. Если возьмут. Халуай, Халуай, иди на хер, не мешай! Я потер глаза и вернулся в вагон. Ангел слушала музыку. Я не стал ей мешать. Карта Сбербанка уже заблокирована. Хорошо, что я снял нал еще в Перми. Сто двадцать тысяч на дороге не валяются. Надо набросать планчик. Понятно, что все пойдет через жопу, но планчик все равно нужен. С планчиком проще определять границы жопы. Мне важно четко знать, в какой момент пора начинать нервничать, чтобы до этого времени быть спокойным. Следовательно, план должен быть подробным и исчерпывающим.

Первое. Шмотки. Надо переодеться, и переодеться кардинально. Прикрыть лысину бейсболкой. Купить широкие штаны «я читаю рэп своей бабушке». Бесформенный балахон. Шузы. Жалко, мочка заросла, я проколол сдуру, когда дембельнулся. Ангела тоже надо переодеть. Во что-нибудь чисто женское – юбка, сапоги на каблуке, пальто. В Перми на такую диссонирующую парочку посмотрели бы косо. В Москве никто не обратит внимания. В Москве люди чаще трахаются между собой, невзирая на культурные различия. «Трахайся с людьми своего круга!» – как бы говорит Пермь. Москва лаконичней. Она просто говорит – Трахайся!

Второе. Средство передвижения. Столичные таксисты стучат, это всякий знает. Если ты московский таксист и не завербован МУРом, значит МУРом завербован твой лучший друг. МУР есть МУР, хер есть хер, и все такое. Надо найти шабашника. Можно дедка, но лучше молодого, чтобы соблазнить его поездкой в Питер. Покупать машину не на что, а угонять я не хочу. То есть я в этом деле не спец. Мне иногда кажется, что мы тут все такие встряхнутые не только из-за понятий. Со школы все начинается. Даже с детсада. Вы обращали внимание, чему их там учат? Всему, если коротко. Растят совершенно разносторонних личностей. Похер им на генетику, предрасположенность, коэффициент интеллекта. Литра – литра, матра – матра, труды – труды. Русский ребенок как бы по-любому – будущий гений. Безальтернативно. Никого вообще не волнует, как он провернет это в жизнь. Это как, знаете, помойка в поселке городского типа на окраине Перми. Один большой бак для всех видов мусора. Стекло, пластик, диван, кусок стены, мертвый пес, детские игрушки, рваные гондоны – всё туда. В детишек по такому же принципу знания валят. Даже не знания – информацию. Беспринципно валят. Собственно, именно так в России и появляются ушлепки. Эти ушлепки считают себя профессионалами в любом деле. Отсюда чекисты-политики, министры обороны, не служившие в армии, бандиты-законотворцы и тридцатилетние смазливые генеральши с наградами. Не генеральши, как жены генералов, а самостоятельные генеральши, свои собственные. Вот поэтому я и не буду угонять машину. Я четко вижу границы своих компетенций. Нахер надо быть ушлепком. Вот Фаня угонять умеет, он спец. Но где Фаня и где мы?

Третье. Маршрут. Расстояние от Москвы до Питера около семисот километров. Часов девять-десять в пути. Зависит от пробки в Химках и от пробки на подъезде к Питеру. Можно уйти по халявной М10, а можно рвануть по платной М11. Лучше, наверное, по М10. Балбесы, взымающие плату, могут оказаться глазастыми. По М10 дольше, но это некритично. На платной трассе я выиграю полчаса-час, вряд ли больше. Хорошо. Пятьдесят литров девяносто пятого бензина. Сколько водиле? Туда с нами – обратно пустым. Два дня. Пятнадцати тыщ должно хватить. Хотя москвичи борзые. Ладно. Пусть двадцатка. Плюс шмотки. Плюс жрать. Плюс гостиница. Плюс Гагра. Плюс в Пермь. Хотя в Пермь уже вряд ли. В Грузию уходить. А оттуда в Турцию. В Иностранный легион можно. А Ангел? Ангелов в Легион не берут. Придется бросить. «Придется бросить»! Можешь ты, Олежек, сказануть. Как бросить-то, когда я без ее запаха уже плохо представляю жизнь? Может, мочку уха с собой забрать? Отрезать скальпелем и забрать. И что? Ползать с мини-холодильником? Тупо как-то, а иначе сгниет. Стоп. Прядку отрежу. Буду нюхать прядку. Лежать в окопе где-нибудь в Африке и нюхать прядку. Мне лишь бы нюхать. В детстве клей нюхал, теперь Ангела. Ни хрена в моей жизни не меняется! Харэ. Совсем поплыл, ушлепок.

Четвертое. Как добираться до Красной площади? На метро проще, но, если засада, придется туго. На машине легко влипнуть, но в ней можно оставить Ангела. Какая-никакая, а защита от пуль. Опера на Курском без колебаний полезли за стволами. Так. Машину можно оставить в Фуркасовском переулке или где-нибудь на Малой Лубянке. Красная площадь в пяти минутах ходьбы. Необязательно выходить на середину площади или лезть в Мавзолей. Развеять щепотку Бориски – секундное дело. Зачерпнул, взметнул, разжал пальцы. И сразу назад. Революция, Кузнецкий Мост, Малая Лубянка. Правда, слово «Лубянка» все равно тревожит. Итак, выходим в Голицыно. Покупаем шмотки. Обедаем. Находим шабашника. Едем с ним в центр. Развеиваем Бориску. Уезжаем в Питер. По-моему, хороший план. С его помощью я запросто определю глубину настигшей нас жопы. Халуай, Халуай, иди на хер, не мешай!

Ангел давно сняла наушники и поглядывала на меня. Она видела, что я соображаю, и вербально не лезла, но зыркала.

– Кому ты звонил?

Я глянул на пассажиров напротив. Они тоже были в наушниках.

– Я звонил детективу Федору Фанагории.

– Ты знаешь Федора Фанагорию?!

– Ты сама, что ли, его знаешь?

– Его все знают. Он же поймал черняевского маньяка!

Я вздохнул. Черняевского маньяка поймал Саврас. Точнее – повесил на осине. А Федор Саврасу помогал. И я помогал. Легенда была такой: смелый Федор Фанагория преследовал маньяка в ночном лесу, и маньяк повесился на осине. Федор загнал его в угол, и он повесился. Странное, кстати, выражение – «загнал в угол». В какой угол, если кругом лес? Словцо «кругом» тоже забавное. Если вдуматься, круг – фигура непрерывная. То есть образованная непрерывной линией. В мире почти нет непрерывных линий. Даже морской горизонт может разорвать случайная яхта. Иногда я люблю дремать в кресле со словарем Ожегова. Русский язык, да любой язык, – это черт-те что на самом деле. Слово «коса» может занять на целый вечер. И это я молчу про арго, словосочетания, идиомы и стишки, которые одинаково читаются задом наперед и обратно.

– Олег?

– Чего?

– Ты постоянно вылетаешь. Зачем ты звонил Федору?

– На нас два раза напали. Федор постарается выяснить, кто эти люди и чего им надо.

– Ты его как бы нанял?

– Не совсем. Мы вместе служили.

Я вспомнил Русский остров. Я, Фаня и Саврас. Фаня с Воткинска. Саврас из Челябы. Я из Перми. Три уральских д’артаньяна. С Урала еще Паша Рудаков был – ротный мой. Не знаю, где он сейчас. Говорят, в южные земли подался. Запропал его след. Нас мало, в общем-то, осталось. Ну, на гражданке. Почти все вернулись в армию, потому что там… Ну, что там? Тяготы, невзгоды, кровушка. Из-за кровушки, я думаю. И общей организации жизни. К режиму привыкаешь. Привыкаешь к надежному боевому братству. Привыкаешь к отсутствию свободы. Это, видимо, самое главное. После Русского острова на гражданке чувствуешь себя грешником. Это как если гунна, который еще вчера жил в степи, ел с ножа и спал с седлом под головой, поместить в Рим, где термы, покой, гетеры, перины и виноградники. С одной стороны – ништяк. А с другой – ты прямо чувствуешь, как из тебя вытекает сила. Не сила в физиологическом смысле, хотя и в нем тоже, а в духовном, что ли? Не люблю я это слово – «духовный», потому что люди любую трудноуловимую херню пытаются им объяснить. Один мой приятель изменил жене – трахнул какую-то шалаву. Жена узнала. Отхерачила его рожком для обуви. Он у них длинный такой, железный, как меч Ахиллеса. Приятель пришел ко мне. Весь в крови, в сечках, с возмущенными глазами. Зачем, говорю, ты трахнул эту шалаву? А он закурил и отвечает – не знаю, в духовном смысле я искал освобождения. Я, говорит, хотел попрать детерминизм брака, его консерватизм. В каком-то смысле, говорит, это был не половой, а космический акт. Я, говорит, пытался объяснить это жене, но она была в плену эротического переживания ревности и не стала слушать. Конечно, говорю, не стала. Тебе надо было сначала развестись, а потом взламывать консервативность. Пойми, говорю, измена жене принадлежит консервативной парадигме точно так же, как верность. Это стороны одной медали. Неважно, любишь ты «Спартак» или всем сердцем ненавидишь. В любом случае твою футбольную жизнь определяет «Спартак». Лишь полный отказ от футбола выведет тебя из-под его влияния. Приятель задумался. Ты прав, говорит, лучше я разведусь, чем брошу родной «Спартак». Не остри, говорю. Если ты хочешь преодолеть консерватизм, который есть в каждом из нас в той или иной степени, тебе придется перестать играть по его правилам. Отказ от правил – это не нарушение правил. Стань одиноким как перст, и к тебе придет понимание этих тонких моментов. А приятель говорит – можно я у тебя поживу? Нет, говорю. Почему, спрашивает. Потому что для меня это слишком неконсервативно. Вот из-за таких историй я и не люблю слово «духовность». Мы им заслоняемся, когда боимся препарировать самих себя. Смешно, но духовность – это последний забор нашего зоопарка.

– Олег? Ты здесь?

– Здесь-здесь.

– У тебя есть предположения, кто мог на нас напасть?

– Если бы были, я бы не стал звонить Федору.

– На вокзале… там все так быстро произошло. Я не успела увидеть. Ты их вырубил?

Я задумался, а потом притянул Ангела к себе и прошептал на ухо:

– Первого вырубил, второму выбил глаза, третьего убил с вероятностью в 99 %.

Ангел закрыла рот ладонью. Я перечислил свои «подвиги» спокойно, не нагнетая. Ангел инстинктивно отодвинулась от меня и прошептала:

– Что теперь будет?

Все-таки хорошо иметь дело с бывшей наркоманкой, поработавшей проституткой. Никаких нервов, сплошная практичность.

– Мы сойдем в Голицыно. Купим новую одежду. Пожрем. Наймем шабашника с машиной. Развеем Бориску на Красной площади и уедем в Питер.

– Ты в федеральном?

– Конечно. Ушлепки с вокзала служили в полиции.

– МУР?

– Или РУБОП.

– Где ты научился убивать? В гостиницу мы, видимо, не попадем, так что рассказывай.

Металлический голос объявил станцию Голицыно. Мне в таких вещах фартит. Я, конечно, могу навернуть Ангелу, но не хочу. Хрен с ним, с конформизмом. У нас ведь было соитие, а соитиями не разбрасываются. Вдруг я наверну, а соития из-за этого больше не получится? Соитие – тонкая вещь. А с тонкой вещью никогда не знаешь, обо что она порвется.

– Пошли, Ангел. В Питере я все тебе расскажу.

– Ты хитрая везучая сволочь.

– Не завидуй чужому счастью.

В Голицыно сходило много народа. Первое впечатление от городка было неутешительным. Я будто приехал на овощной рынок в Перми. Есть у нас такое гнусное место. Называется – Заостровка. Там раньше была перевалочная героиновая база. Плевок Таджикистана в сторону Урала, если вы понимаете, о чем я. Тут похоже. Киоски, павильоны, грязь сопливой консистенции. Серый мост через железную дорогу перекинут. Наверху ветрено. Город где-то ощущается, но куда идти – непонятно. На той стороне моста, технически в Голицыно, а мифологически в Заостровке, я поймал за локоть таджика и спросил:

– Где одежду можно купить, брат?

– Секонд-хенд. Вон там.

Таджик махнул рукой в сторону двухэтажного здания. Первый этаж занимала «Пятерочка». На втором разместился внушительный секонд-хенд. По мне – самое то. Покупать новые шмотки непрофессионально. Человек в новых шмотках по определению выделяется, потому что вокруг него снуют люди в старых. Новизна во всех смыслах и заметнее, и почему-то неприятнее всего остального. Мне кажется, дело в консерватизме. Это он в нас ощетинивается, когда мы сталкиваемся с новым. Вырядился, падла, нулевенький такой, денди, сука, лондонский! Не надо нам таких, мы таких не любим.