Текст книги "Отъявленные благодетели. Экзистенциальный боевик"

– А тебе не кажется, что во мне должна оставаться тайна?

– Тайн не осталось. Сейчас они выглядят искусственно. Ты не чувствуешь?

– Чувствую. Ты имеешь в виду соитие?

– Да. Соитие. Очень точное слово. У меня раньше не было соитий. А у тебя были?

– Нет.

Если б могли, мои брови убежали бы на затылок.

– Кто ты, Ангел?

– Ну, хорошо. Я родилась в селе Верещагино в семье библиотекаря. Меня мама одна воспитывала, отец рано умер. Потом я уехала в Пермь, чтобы стать актрисой. Не поступила. Осталась. Пошла по рукам. Оказалась на панели.

– А как ты сошлась с Бориской?

– Я подсела на героин. До ручки дошла. Уехала в православный реабилитационный центр. Ну, можешь представить: строгие матушки, власть обряда. Соскочила. Вернулась в Верещагино. А там Борис храм строит. Он тогда не пил, вырезал по дереву. Талантливый был. Талантом и подкупил.

– Почему ты не ушла, когда он запил?

– Ты жестокий. Не ушла, потому что он во мне нуждался. Я ведь любила его. Хотела ему помочь, спасти, а потом несла крест. Когда не знаешь, зачем живешь, крест помогает, даже если он тяжелый.

– Ты реально Ангел.

– Не смеши. Я мать всех щелок. Матерь Богов. Я два года мастурбировала в ванне, вспоминая твои губы и глаза.

– Офигеть! Я занимался тем же самым. Ну, не два года, но год точно. Я обрадовался, когда узнал, что Бориска умер.

– Я тоже.

– Интересно, это честность или ужас?

– А какая разница? Ты понимаешь, что по законам жанра теперь ты должен рассказать о себе?

Внутренне я вздрогнул. Правду обо мне знали только два человека: детектив Федор Фанагория и помощник патологоанатома Саврас. Они были моими друзьями и сослуживцами. Круг друзей я расширять не собирался ни за какие коврижки. Сраный мудак. Сначала докопался до Ангела, а потом решил дать заднюю. Нужна была тебе ее классическая история? Я снова замер между отчуждением и самоубийственной искренностью. Меня спас проводник Андрей. Олень постучал в дверь. Я отреагировал с преувеличенной резвостью. Мигом завернулся в одеяло и открыл. Андрей окинул нас подозрительным взором.

– У вас лица красные.

– Это грим. Мы актеры. Тренировались.

– На кровь похоже.

– Так и задумано. В ужасах будем сниматься.

– Ладно.

Олень пытался нащупать взглядом глаза Ангела, но Ангел смотрела в окно. Плевать она хотела на этого ушлепка. Отчаявшись, Олень договорил:

– Через полчаса Москва. Сдавайте белье. И подстаканники со стаканами.

– Сдадим.

Я задвинул дверь и сразу стал одеваться. Ангел наблюдала за мной вопросительно.

– О себе ты рассказывать не будешь, правильно я понимаю?

– Неправильно. У меня офигенная биография. На бегу такие шедевры не излагают. Нам надо умыться, привести себя в порядок и сдать всю эту хрень. Заселимся в гостиницу, и я все тебе расскажу. Нам еще Бориску развеивать, если ты не забыла.

– Я помню. Но ты ведь понимаешь, что суть не в этом?

– Конечно, не в этом. Сути нет. Есть только миг между прошлым и будущим, есть только миг, за него и держись!

Я это пропел. Когда тебя припирают к стенке, вариантов два: либо пой, либо бей. Оппоненту сложно этому что-то противопоставить. Разговаривать с придурковатым поющим человеком невозможно. Ну а когда лупят, тут и так все понятно. Но Ангела я лупить никогда не буду. Правда, я так в этом уверен, что мне страшновато. Обычно, когда я в чем-то так уверен, все получается наоборот. Если и здесь получится, я себе руку отрублю, честное слово. Пользуясь пением, я свинтил в сортир. Ну и рожа. Словно я забил свинью, а потом макал лицо в лужу ее крови. Умывшись, я вернулся в купе. Ангел уже оделась. Она на меня немножко сердилась, но верила, что в гостинице я ей все расскажу. Бросив на меня укоризненный взгляд, она ушла умываться. Я собрал белье, стаканы и подстаканники и отнес все это Оленю. Олень был холоден. Видимо, он заподозрил, что мы не брат и сестра. Может быть, он даже настолько проницателен, что заподозрил себя пешкой в чужой игре. Ну, да черт с ним. Москва встретила наш поезд смурой, но сухой погодой. Курский вокзал.

Глава 2. Москва

Мы с Ангелом прошли по вагону и вышли на перрон. Надели рюкзаки.

Прямо на меня шли трое. МУР. Или РУБОП. Им казалось, что они идут незаметно, но меня учили замечать и таких. Опера, что опаснее любых бандитов. Ничего не догоняю. Какого хера происходит? Дать себя арестовать или не давать? Дать или не давать? А если они не за мной? Тот мужик, в шатре, бежал на Ангела. Ну, или мимо, хотя вряд ли мимо. Нет. Ангела я никому не отдам. В очередь, суки. Я скинул рюкзак и повернулся к Ангелу:

– Целуй меня. К нам идут плохие люди. Я хочу, чтобы они не ждали нападения.

Ангел послушалась. Я стоял спиной к приближавшейся троице и целовал свою девушку. Это должно их расслабить. Я мысленно отсчитывал шаги. Пятнадцать, десять, восемь, пять, три. Я оттолкнул Ангела и пробил подсечку-косу за спину. Эти были не чета шатровским. Одного я выхлестнул сразу, а вот двое других отпрыгнули и потащили пистолеты. Пришлось рвать воздух. Я буквально впрыгнул в транс халулайца, так медленно потекло время. Как ни странно, лучше всего убивать кистями рук. При правильном ударе ладонью снизу-вверх носовой хрящ уходит прямо в мозг. При правильном выстреле пальцами-гвоздями глаза легко проваливаются в глазницы, чтобы тут же вытечь слизью на щеки. Так все и произошло. С моей стороны это была не жестокость. Просто рефлексы. Голливудские негодяи в таких случаях говорят – ничего личного. Я схватил Ангела за локоть и быстро пошел по перрону. В таких ситуациях ни в коем случае нельзя бежать. Надо идти спокойно, не озираться, стать невидимым внутренне, и тогда появится шанс. Ангел ничего не понимала, но покорно шла рядом. Крики за спиной я услышал метров через тридцать. Чтобы сбить преследователей со следа, я затащил Ангела в ближайшую электричку. Она ехала в Подмосковье, в городок Голицыно. Не бог весть что, но лучше туда, чем в «Матросскую тишину». Через минуту двери захлопнулись. Свободных мест хватало. Мы сели.

– Олег, я ничего не понимаю. Что происходит?

– Я сам ничего не понимаю. Мне надо позвонить. Сиди здесь и никуда не уходи.

Я вышел в тамбур, вставил в телефон незарегистрированную симку и набрал Федора Фанагорию. На третьем гудке он взял трубку.

– Детектив Федор Фанагория слушает.

– Здоро́во, Фаня.

– Ба! Олежек Багрянородный.

– Сперморожденный.

– Это кто тебя так?

– Ангел.

– Я же просил тебя не звонить мне под грибами.

– Я не под грибами. Я в жопе.

– Излагай.

– За последние сутки на меня два раза напали. Первый раз в шатре на Перми-2. Второй раз на Курском вокзале, только что. В Перми это были мудаки. В Москве – мусора. То ли МУР, то ли РУБОП. Опера. Сам знаешь, у них хари одинаковые.

– Знаю. Давай еще раз. С номерами поездов и временем. Я записываю.

Я повторил с конкретикой.

– Хорошо. Зачем ты поехал в Москву?

– Развеять прах соседа на Красной площади. Часть праха. Часть развею над Невой. Последнюю часть над Черным морем.

– Ты один? Как зовут соседа?

– Соседа зовут Борис Васюков. Я с его женой. То есть вдовой. Ангелина Васюкова.

– Царапнул ее?

Я молчал.

– Ну, скажи! Царапнул или нет?

– У нас было соитие.

– Что у вас было?

– Не бери в голову. Поможешь или нет?

– Помогу.

– Хорошо. Благодарю. Узнай, кто на меня нападает и почему. Считай, я в федеральном розыске. Документы есть. На связь буду выходить сам с разных номеров. Позвоню завтра вечером.

– Не задерживайся в Москве. Ты собираешься развеивать прах?

– Собираюсь.

– Глупо.

– Именно поэтому и собираюсь. На Красной площади меня точно не ждут.

– Если только нападения не связаны с прахом…

– Чего? Ты сам-то не под грибами?

– Нет. А так хочется, так хочется!

– Выясняй расклады, Фаня. Даю отбой!

– Много не дава…

Я положил трубку. Это такая метафора старых писателей, заставших телефоны с проводами. Сейчас трубки никто не кладет. Херли их класть, если в дисплей можно тыкнуть. Нынче все можно тыкнуть. Не жизнь, а сплошные тыканья. Расклеился. Ворчу. Скоро про высокие деревья и красивых баб заговорю. За опера с хрящом в мозгах мне накрутят. Если возьмут. Халуай, Халуай, иди на хер, не мешай! Я потер глаза и вернулся в вагон. Ангел слушала музыку. Я не стал ей мешать. Карта Сбербанка уже заблокирована. Хорошо, что я снял нал еще в Перми. Сто двадцать тысяч на дороге не валяются. Надо набросать планчик. Понятно, что все пойдет через жопу, но планчик все равно нужен. С планчиком проще определять границы жопы. Мне важно четко знать, в какой момент пора начинать нервничать, чтобы до этого времени быть спокойным. Следовательно, план должен быть подробным и исчерпывающим.

Первое. Шмотки. Надо переодеться, и переодеться кардинально. Прикрыть лысину бейсболкой. Купить широкие штаны «я читаю рэп своей бабушке». Бесформенный балахон. Шузы. Жалко, мочка заросла, я проколол сдуру, когда дембельнулся. Ангела тоже надо переодеть. Во что-нибудь чисто женское – юбка, сапоги на каблуке, пальто. В Перми на такую диссонирующую парочку посмотрели бы косо. В Москве никто не обратит внимания. В Москве люди чаще трахаются между собой, невзирая на культурные различия. «Трахайся с людьми своего круга!» – как бы говорит Пермь. Москва лаконичней. Она просто говорит – Трахайся!

Второе. Средство передвижения. Столичные таксисты стучат, это всякий знает. Если ты московский таксист и не завербован МУРом, значит МУРом завербован твой лучший друг. МУР есть МУР, хер есть хер, и все такое. Надо найти шабашника. Можно дедка, но лучше молодого, чтобы соблазнить его поездкой в Питер. Покупать машину не на что, а угонять я не хочу. То есть я в этом деле не спец. Мне иногда кажется, что мы тут все такие встряхнутые не только из-за понятий. Со школы все начинается. Даже с детсада. Вы обращали внимание, чему их там учат? Всему, если коротко. Растят совершенно разносторонних личностей. Похер им на генетику, предрасположенность, коэффициент интеллекта. Литра – литра, матра – матра, труды – труды. Русский ребенок как бы по-любому – будущий гений. Безальтернативно. Никого вообще не волнует, как он провернет это в жизнь. Это как, знаете, помойка в поселке городского типа на окраине Перми. Один большой бак для всех видов мусора. Стекло, пластик, диван, кусок стены, мертвый пес, детские игрушки, рваные гондоны – всё туда. В детишек по такому же принципу знания валят. Даже не знания – информацию. Беспринципно валят. Собственно, именно так в России и появляются ушлепки. Эти ушлепки считают себя профессионалами в любом деле. Отсюда чекисты-политики, министры обороны, не служившие в армии, бандиты-законотворцы и тридцатилетние смазливые генеральши с наградами. Не генеральши, как жены генералов, а самостоятельные генеральши, свои собственные. Вот поэтому я и не буду угонять машину. Я четко вижу границы своих компетенций. Нахер надо быть ушлепком. Вот Фаня угонять умеет, он спец. Но где Фаня и где мы?

Третье. Маршрут. Расстояние от Москвы до Питера около семисот километров. Часов девять-десять в пути. Зависит от пробки в Химках и от пробки на подъезде к Питеру. Можно уйти по халявной М10, а можно рвануть по платной М11. Лучше, наверное, по М10. Балбесы, взымающие плату, могут оказаться глазастыми. По М10 дольше, но это некритично. На платной трассе я выиграю полчаса-час, вряд ли больше. Хорошо. Пятьдесят литров девяносто пятого бензина. Сколько водиле? Туда с нами – обратно пустым. Два дня. Пятнадцати тыщ должно хватить. Хотя москвичи борзые. Ладно. Пусть двадцатка. Плюс шмотки. Плюс жрать. Плюс гостиница. Плюс Гагра. Плюс в Пермь. Хотя в Пермь уже вряд ли. В Грузию уходить. А оттуда в Турцию. В Иностранный легион можно. А Ангел? Ангелов в Легион не берут. Придется бросить. «Придется бросить»! Можешь ты, Олежек, сказануть. Как бросить-то, когда я без ее запаха уже плохо представляю жизнь? Может, мочку уха с собой забрать? Отрезать скальпелем и забрать. И что? Ползать с мини-холодильником? Тупо как-то, а иначе сгниет. Стоп. Прядку отрежу. Буду нюхать прядку. Лежать в окопе где-нибудь в Африке и нюхать прядку. Мне лишь бы нюхать. В детстве клей нюхал, теперь Ангела. Ни хрена в моей жизни не меняется! Харэ. Совсем поплыл, ушлепок.

Четвертое. Как добираться до Красной площади? На метро проще, но, если засада, придется туго. На машине легко влипнуть, но в ней можно оставить Ангела. Какая-никакая, а защита от пуль. Опера на Курском без колебаний полезли за стволами. Так. Машину можно оставить в Фуркасовском переулке или где-нибудь на Малой Лубянке. Красная площадь в пяти минутах ходьбы. Необязательно выходить на середину площади или лезть в Мавзолей. Развеять щепотку Бориски – секундное дело. Зачерпнул, взметнул, разжал пальцы. И сразу назад. Революция, Кузнецкий Мост, Малая Лубянка. Правда, слово «Лубянка» все равно тревожит. Итак, выходим в Голицыно. Покупаем шмотки. Обедаем. Находим шабашника. Едем с ним в центр. Развеиваем Бориску. Уезжаем в Питер. По-моему, хороший план. С его помощью я запросто определю глубину настигшей нас жопы. Халуай, Халуай, иди на хер, не мешай!

Ангел давно сняла наушники и поглядывала на меня. Она видела, что я соображаю, и вербально не лезла, но зыркала.

– Кому ты звонил?

Я глянул на пассажиров напротив. Они тоже были в наушниках.

– Я звонил детективу Федору Фанагории.

– Ты знаешь Федора Фанагорию?!

– Ты сама, что ли, его знаешь?

– Его все знают. Он же поймал черняевского маньяка!

Я вздохнул. Черняевского маньяка поймал Саврас. Точнее – повесил на осине. А Федор Саврасу помогал. И я помогал. Легенда была такой: смелый Федор Фанагория преследовал маньяка в ночном лесу, и маньяк повесился на осине. Федор загнал его в угол, и он повесился. Странное, кстати, выражение – «загнал в угол». В какой угол, если кругом лес? Словцо «кругом» тоже забавное. Если вдуматься, круг – фигура непрерывная. То есть образованная непрерывной линией. В мире почти нет непрерывных линий. Даже морской горизонт может разорвать случайная яхта. Иногда я люблю дремать в кресле со словарем Ожегова. Русский язык, да любой язык, – это черт-те что на самом деле. Слово «коса» может занять на целый вечер. И это я молчу про арго, словосочетания, идиомы и стишки, которые одинаково читаются задом наперед и обратно.

– Олег?

– Чего?

– Ты постоянно вылетаешь. Зачем ты звонил Федору?

– На нас два раза напали. Федор постарается выяснить, кто эти люди и чего им надо.

– Ты его как бы нанял?

– Не совсем. Мы вместе служили.

Я вспомнил Русский остров. Я, Фаня и Саврас. Фаня с Воткинска. Саврас из Челябы. Я из Перми. Три уральских д’артаньяна. С Урала еще Паша Рудаков был – ротный мой. Не знаю, где он сейчас. Говорят, в южные земли подался. Запропал его след. Нас мало, в общем-то, осталось. Ну, на гражданке. Почти все вернулись в армию, потому что там… Ну, что там? Тяготы, невзгоды, кровушка. Из-за кровушки, я думаю. И общей организации жизни. К режиму привыкаешь. Привыкаешь к надежному боевому братству. Привыкаешь к отсутствию свободы. Это, видимо, самое главное. После Русского острова на гражданке чувствуешь себя грешником. Это как если гунна, который еще вчера жил в степи, ел с ножа и спал с седлом под головой, поместить в Рим, где термы, покой, гетеры, перины и виноградники. С одной стороны – ништяк. А с другой – ты прямо чувствуешь, как из тебя вытекает сила. Не сила в физиологическом смысле, хотя и в нем тоже, а в духовном, что ли? Не люблю я это слово – «духовный», потому что люди любую трудноуловимую херню пытаются им объяснить. Один мой приятель изменил жене – трахнул какую-то шалаву. Жена узнала. Отхерачила его рожком для обуви. Он у них длинный такой, железный, как меч Ахиллеса. Приятель пришел ко мне. Весь в крови, в сечках, с возмущенными глазами. Зачем, говорю, ты трахнул эту шалаву? А он закурил и отвечает – не знаю, в духовном смысле я искал освобождения. Я, говорит, хотел попрать детерминизм брака, его консерватизм. В каком-то смысле, говорит, это был не половой, а космический акт. Я, говорит, пытался объяснить это жене, но она была в плену эротического переживания ревности и не стала слушать. Конечно, говорю, не стала. Тебе надо было сначала развестись, а потом взламывать консервативность. Пойми, говорю, измена жене принадлежит консервативной парадигме точно так же, как верность. Это стороны одной медали. Неважно, любишь ты «Спартак» или всем сердцем ненавидишь. В любом случае твою футбольную жизнь определяет «Спартак». Лишь полный отказ от футбола выведет тебя из-под его влияния. Приятель задумался. Ты прав, говорит, лучше я разведусь, чем брошу родной «Спартак». Не остри, говорю. Если ты хочешь преодолеть консерватизм, который есть в каждом из нас в той или иной степени, тебе придется перестать играть по его правилам. Отказ от правил – это не нарушение правил. Стань одиноким как перст, и к тебе придет понимание этих тонких моментов. А приятель говорит – можно я у тебя поживу? Нет, говорю. Почему, спрашивает. Потому что для меня это слишком неконсервативно. Вот из-за таких историй я и не люблю слово «духовность». Мы им заслоняемся, когда боимся препарировать самих себя. Смешно, но духовность – это последний забор нашего зоопарка.

– Олег? Ты здесь?

– Здесь-здесь.

– У тебя есть предположения, кто мог на нас напасть?

– Если бы были, я бы не стал звонить Федору.

– На вокзале… там все так быстро произошло. Я не успела увидеть. Ты их вырубил?

Я задумался, а потом притянул Ангела к себе и прошептал на ухо:

– Первого вырубил, второму выбил глаза, третьего убил с вероятностью в 99 %.

Ангел закрыла рот ладонью. Я перечислил свои «подвиги» спокойно, не нагнетая. Ангел инстинктивно отодвинулась от меня и прошептала:

– Что теперь будет?

Все-таки хорошо иметь дело с бывшей наркоманкой, поработавшей проституткой. Никаких нервов, сплошная практичность.

– Мы сойдем в Голицыно. Купим новую одежду. Пожрем. Наймем шабашника с машиной. Развеем Бориску на Красной площади и уедем в Питер.

– Ты в федеральном?

– Конечно. Ушлепки с вокзала служили в полиции.

– МУР?

– Или РУБОП.

– Где ты научился убивать? В гостиницу мы, видимо, не попадем, так что рассказывай.

Металлический голос объявил станцию Голицыно. Мне в таких вещах фартит. Я, конечно, могу навернуть Ангелу, но не хочу. Хрен с ним, с конформизмом. У нас ведь было соитие, а соитиями не разбрасываются. Вдруг я наверну, а соития из-за этого больше не получится? Соитие – тонкая вещь. А с тонкой вещью никогда не знаешь, обо что она порвется.

– Пошли, Ангел. В Питере я все тебе расскажу.

– Ты хитрая везучая сволочь.

– Не завидуй чужому счастью.

В Голицыно сходило много народа. Первое впечатление от городка было неутешительным. Я будто приехал на овощной рынок в Перми. Есть у нас такое гнусное место. Называется – Заостровка. Там раньше была перевалочная героиновая база. Плевок Таджикистана в сторону Урала, если вы понимаете, о чем я. Тут похоже. Киоски, павильоны, грязь сопливой консистенции. Серый мост через железную дорогу перекинут. Наверху ветрено. Город где-то ощущается, но куда идти – непонятно. На той стороне моста, технически в Голицыно, а мифологически в Заостровке, я поймал за локоть таджика и спросил:

– Где одежду можно купить, брат?

– Секонд-хенд. Вон там.

Таджик махнул рукой в сторону двухэтажного здания. Первый этаж занимала «Пятерочка». На втором разместился внушительный секонд-хенд. По мне – самое то. Покупать новые шмотки непрофессионально. Человек в новых шмотках по определению выделяется, потому что вокруг него снуют люди в старых. Новизна во всех смыслах и заметнее, и почему-то неприятнее всего остального. Мне кажется, дело в консерватизме. Это он в нас ощетинивается, когда мы сталкиваемся с новым. Вырядился, падла, нулевенький такой, денди, сука, лондонский! Не надо нам таких, мы таких не любим.

В секонде, несмотря на вечер, толпился народ. Видимо, местные заходят сюда после работы, чтобы отвести душу, покопавшись в тряпье. Та самая бедная Россия, которую не принято показывать по. Пикадилли гуманитарной помощи из Европы. Здесь антизападные настроения идут на убыль. Меня всегда приятно поражало умение россиян отделять свои воззрения от качественных вещей. Оглядевшись, Ангел сказала:

– Я не шмоточница. Как подумаю, что сейчас мы будем во всем этом рыться, выпить хочется.

– Выпьем. Мы не на шопинге, если что. Мы на задании.

– И какое у нас задание?

– Неприятное – одеться в одежду, прямо противоположную нынешней.

– Тогда тебя придется одеть в шорты и сланцы.

– Ладно. Не прямо противоположную. Просто кардинально сменить имидж.

– А что нас ждет из приятного?

– Я трахну тебя в примерочной.

– Олег?!

– Что?

– Ты все испортил. Откуда в тебе это?

– Что – это?

– Потребность планировать вслух спонтанные действия.

– Я слышу слово «спонтанные», и в воздухе пахнет Бердяевым. Это он, признавайся? Ты спала с Бердяевым?

Ангел потупилась и обозначила ямочки.

– Да. Я провела с ним не одну ночь. Николай Александрович крамольно проник в библиотеку реабилитационного центра и пленил мое нежное девичье сердце.

– Ладно. Я не буду трахать тебя в примерочной. Расслабьтесь там оба.

– Не помогает. Я уже знаю, что будешь.

Мы пошли по центральному ряду. С двух сторон громоздились столы, заваленные шмотками.

– Что мы ищем, Олег?

– Широкие штаны «я читаю рэп своей бабушке», мешковатую толстовку, шузы, бейсболку и яркую ветровку.

– Своеобразные у тебя представления о стиле. А ты кого-нибудь трахал в примерочной?

Я посмотрел на Ангела. Правду сказать или?.. Да пофиг.

– Трахал.

– И как?

– Стонала громко. Пришлось рот затыкать.

– Ладонью?

– Да.

Ангел смотрела на меня со злостью, в которой читалось возбуждение. Ее глаза блестели.

– Я промокла. Пошли в примерочную.

Ангел схватила штаны и потащила меня в примерочную. В примерочной она задернула шторку и толкнула меня к стене.

– На колени!

Я послушно встал на колени. Игра меня завела.

Ангел схватила меня за голову и прижала к себе. Через минуту она бурно кончила, кусая ладонь. Ангел потянула меня за руку. Я поднялся. Светящиеся круглые коленки опустились на коврик. Отстрелявшись, я опустился на маленькую табуреточку в углу.

– Олег, ты буйвол.

– Прости, валькирия.

Не знаю, почему я назвал Ангела валькирией. Наверное, потому, что мы посреди какого-то большого сражения и я только что это понял. После оргазмов со мной часто случаются прозрения. Как вам такое оправдание секса?

– Мне кажется, в соседней кабинке тоже кто-то кончил. Померяй штаны, раз уж мы здесь.

Ангел встала на колени и сняла с меня ботинки. Я немного офигел. Сосать – это одно. Кто не любит сосать? А вот разувать… Князь Владимир, помнится, с трудом заставил Рогнеду совершить этот ритуал. А тут все добровольно и так естественно, что я не удержался и погладил Ангела по голове.

– Чего ты?

– Ничего. Я б на тебе женился, не будь я метамодернистом.

– Я б за тебя не пошла. Ты не перспективный. И квартира маленькая. Формовщик, какое будущее тебя ждет, мальчик?

– Ты ищешь бури, девочка…

Ангел сняла ботинки и джинсы. Я остался в трусах и носках.

– Олег, мы уже нашли бурю. Понять бы только, что это за буря.

– Поймем. Не мы, так Федор. У него вообще нет нераскрытых дел. Если б не он, «Путилин и Ко» давно бы разорились.

Я померял штаны. Широкие, из крепкой милитаристской ткани, они внезапно сели идеально. Ангел окинула меня оценивающим взглядом.

– Мне нравится.

– Мне тоже.

– Ты мне доверяешь, Олег?

Я напрягся. Такие вопросы обычно предваряют лютые перемены. Сейчас я был слишком расслаблен. Мой голос осип.

– Доверяю.

– Спасибо. Тогда я пойду в зал и подберу тебе остальные вещи. А ты сиди здесь.

Я выдохнул. Когда Ангел узнает меня получше, она перестанет так шутить.

Через пятнадцать минут я вышел из примерочной новым человеком. Ну, не совсем человеком – придурком. На мне были: зеленые штаны, синие шузы, черная толстовка «Нирвана», желтая ветровка и красная бейсболка «Манчестер Юнайтед». Ангел оглядела меня с расстояния, подошла и сказала:

– Восхитительно! Остался последний штрих.

– Какой?

– Очки в роговой оправе, перемотанные изолентой. С толстыми стеклами. Люди будут отводить от тебя глаза. Ты вызываешь чувство неловкости. На тебя неохота смотреть второй раз.

– Зашибись. Теперь переоденем тебя.

– Я кое-что себе присмотрела.

– Что?

– Сейчас увидишь. Я уже отнесла вещи в другую примерочную. Вот. Стой здесь, у шторки. Я тебя позову.

Ангел одевалась недолго. Через две минуты из-за шторки раздался ее голос:

– Отдергивай, Олег.

Я отдернул. Ангел была в розовом комбинезоне. Я хохотнул и пощупал материю. Я испугался, что она в нем спарится. Не спарится. Комбинезон оказался довольно легким. Да и сентябрь с каждым днем октябрел.

– А ботинки?

– Пусть будут мои черные. Тут еще капюшон есть, на случай дождя.

Мы пошли на кассу. За все про все вышло девять тысяч восемьсот рублей. Девяносто пять тыщ в сухом остатке. Возле прилавка у меня возникло предчувствие, что без грабежа это путешествие не обойдется.

На улице накрапывал дождик. Ангел накинула капюшон. По диагонали от секонда, метрах в трехстах, мерцала неоном закусочная. Искать что-то приличное не было времени. Я хотел развеять Бориску над Красной площадью этой ночью, но метро всю ночь не ходит. Надо либо очень торопиться, успевая до закрытия, либо ехать с ранья, либо доехать на машине до Малой Лубянки, а оттуда двинуть пешком одну остановку метро. Последний вариант выглядел опасным, потому что ночью по Москве бродит не так много людей, как принято думать об этом в провинции. Хотя безопасного времени в принципе не существует. Тут надо доверять чуйке. Чуйка говорила мне, что медлить не стоит. Я взял Ангела под руку, и мы пошли в закусочную. Взяли две шаурмы с бараниной и два кофе. Официант, бегло говорящий по-русски, рассказал мне, где стоят шабашники. Перекусив, мы пошли к голицынским бомбилам. Они тусовались неподалеку от конечной остановки автобуса. На пустыре стояла одна машина – бордовая «шевроле-лачетти». Я постучал по стеклу. Стекло уползло вниз. За рулем сидел парень лет тридцати.

– Здорова. До Красной площади сколько возьмешь?

– Три шутки.

– Пойдет. А до Питера?

– Чего?

– Сначала до Красной, а потом сразу до Питера?

– Ленина хотите умыкнуть?

Я прикололся. Люблю веселых шоферюг.

– Я бы умыкнул, но чё с ним делать?

– Тоже верно. До Питера семьсот кэмэ. Пятьдесят литров бензина. Бензин оплачиваете вы. В оба конца. И двадцатку сверху.

– Пятнашку. Или двадцатку, но бензин в один конец.

– Восемнадцать. Двое суток убью. Жена, дети…

– И старуха-мать, знаю. Шестнадцать, или я пошел искать другую машину.

– Вы буквально выкручиваете мне руки.

– А ты буквально делаешь мне больно своей корыстью.

Водила хохотнул.

– Меня Сева зовут. Погнали за шестнадцать. Но до Красной три штуки отдельно.

– Меня Олег зовут. А это…

Ангел, с улыбкой наблюдавшая за нашими переговорами, представилась:

– Я – Ангелина. Приятно познакомиться, Сева.

Дождь усилился. Мы сели в машину.

– Можно вперед, если хотите.

Ангел ответила за двоих:

– Мы друг без друга не можем. Смешно, правда?

Сева ничего не ответил. Завел машину, взмахнул дворниками, и мы поехали на Красную площадь. Ангел поставила рюкзак на сиденье и вжикнула молнией. Из черного зева показалась серая урна с Борискиным прахом.

Ехать по ночной Москве – это не то же самое, что ехать по ночной Перми. Пермь легко присвоить. Для того чтобы присвоить Пермь, необязательно быть очень уж большим. Для того чтобы присвоить Москву, надо раздаться. В столицу я припозднился. Пять лет назад осенила меня эта идея. Я подгадал к отпуску, купил билеты и улетел. Главное отличие Москвы от Перми, если рассуждать не утилитарными категориями, а в русле присвоения – это, конечно, метро. Передвигаться по верху в Москве затруднительно и дорого. А когда передвигаешься по низу, в голове картинка не складывается. Москва получается рваной, безо́бразной. Ты как бы в одном месте под землю спустился, в другом вспучился, а что там между норами – хрен его знает. Москва – это вообще «хрен его знает» в вакууме. Дайте депровинциализацию, кричат, дайте децентрализацию! Смешные регионы. Ежу понятно, что такой огромной страной, как Россия, невозможно управлять из Москвы. Но кто же дает децентрализацию? Депровинциализацию кто дает? Никто. Волюшку не дают. Самостоятельность не клянчат. Дай вон ее Перми, это ж офонареть, что будет! Москва – это символ России, если под Россией подразумевать повсеместную черезжопность. Демократию, права человека, другие ништяки у нас обществу всучило государство. Но разве такое бывает, чтобы государство всучило обществу хоть что-то, ограничивающее власть самого государства? Одни словесные конструкторы в воздухе плавают. Потряси любой, и содержание валится под ноги. «Если выпало в империи родиться…»

Завали-ка ты хлебальник, политолог. Я всегда перед «стрелками» и конкретным рамсиловом на отвлеченные темы думаю. Не просто отвлеченные, а масштабные, чтобы мои проблемы не казались такими уж неподъемными. То есть чисто умозрительно я засады на Красной площади не предвидел, но чуйка скверная хорохорилась. Когда Собянин киоски и другую жизнь из центра вышвырнул, Москва стала красивее и страшнее одновременно. Это как ехать в Вавилон и найти его Иерусалимом. В небесном смысле. Ну, или удачно прикидываться Европой, когда ты Азия. У меня от такой мимикрии мурашки по коже. Она как бы усиливает азиатчину. Настолько все тупиково, что на фоне этой тупиковости федеральный розыск и тупиком не кажется. Просто стремно как-то, что наше с Ангелом прахо-медовое путешествие превратилось в такую вот кровавую херню.

Ангел сидела спокойно, но ближе к центру заерзала и придвинулась ко мне. Я кайфую от ее сдержанности. Могла бы прижаться, сказать какую-нибудь чушь. Нет, молчит. Я тоже молчал. Если не накручивать – плевое дело. Взял щепотку Бориски, бросил в воздух и кати себе в Питер. На самом деле я неправильно называю Петербург – Питером. У нас с ним недостаточно близкие отношения для этого. Я там и был-то всего один раз.

– Сева, парканись на Малой Лубянке где-нибудь. Мы пройтись хотим.

– Сделаем. Задаток дашь?

– Чтобы ты с ним уехал, и ищи ветра в поле? Три косаря дам. Остальное – по дороге в Петербург.

– Ладно.

Сева долго искал парковочное место, но все-таки нашел. Вокруг вздыбился сталинский ампир. Город казался преувеличенно четким, холодным, красиво-казенным, необжитым. Мне почему-то вспомнился фильм с Уиллом Смитом «Я – легенда», это где он в одну каску по безлюдному Нью-Йорку ходит и с манекенами здоровается. И еще Детройт из «Выживут только любовники». Когда происходит непонятное… Нет, не так. Когда мне страшновато, я почему-то прячусь в двух берлогах – самосочиненной философии и культурных аллюзиях. Иногда я думаю, а не из подобного ли страха родился постмодернизм?