Текст книги "Россия на распутье: Историко-публицистические статьи"

Что делается и что делать в русских университетах?

В русской обстановке общественные факты получают часто такое смутное освещение, что приходится долго и внимательно присматриваться, чтобы уяснить их смысл. Университетские дела последнего времени представляются именно в таких неопределенных очертаниях. Признавать ли реформенные начинания министерства народного просвещения значительным шагом вперед против прежнего застоя или считать эти начинания запоздалыми и недостаточными? Приветствовать ли студенческие волнения в качестве последовательного и бесстрашного протеста против бесправия или сожалеть о них как о подрыве высшего образования в стране, которая прежде всего нуждается в распространении образования? Эти и подобные вопросы навязываются тем настоятельнее, чем свободнее относится наблюдатель к явлениям русской жизни, чем менее он связан теми или другими готовыми решениями.

Для выяснения дела установим прежде всего, что приблизительно с начала девяностых годов стало формироваться своеобразное направление студенчества, не похожее на его состояния в предшествовавшие десятилетия. Постепенно повторяющиеся и распространяющиеся по всем русским высшим учебным заведениям волнения показывают даже самым равнодушным и легкомысленным людям, что совершается нечто более серьезное, нежели вспышки молодой горячности.

В начале шестидесятых и в начале восьмидесятых годов, правда, политическое брожение, охвативши общество, захватило, между прочим, и студенческие круги, но это было делом сравнительно скоропреходящего настроения, главные центры движения находились в других местах, и студенческие программы не получили руководящего значения. Иное дело теперь: на академической почве из года в год повторяются протесты, демонстрации, к которым присоединяются всевозможные злобы дня общественной жизни. Совокупность этих явлений объясняется, видимо, комбинацией трех движений – развитием солидарности в среде молодежи, влиянием реакционного устава 1884 года, распространением общего недовольства российскими порядками.

Рост студенческих организаций достаточно известен. Его моменты намечены были, например, в Киевской записке профессора князя Евгения Трубецкого²⁰⁶; сначала отдельные землячества и кружки самообразования, преследующие частные цели товарищеской поддержки в материальном и духовном отношениях; затем, с конца восьмидесятых годов, при понижении авторитетов профессоров и академических властей, объединение товарищеских кружков и образование союзных организаций, направляющих и формулирующих общественное мнение студенчества; наконец, сношения между союзными организациями разных университетов, политическая агитация всероссийского студенчества. Характерна смена преобладающих интересов: сначала стоят на очереди вопросы материальные и теоретические; во втором периоде преобладают вопросы университетской нравственности, если можно так выразиться; в последнее время политические интересы обозначаются все яснее и выдвигаются политические требования, тогда как друзья «академической свободы», мало-помалу теряют почву под ногами. В этом развитии политического элемента сказывается отчасти неправильная постановка, данная студенческому быту администрацией. Удовлетворение неустранимых стремлений молодежи к общению и взаимопомощи объявлено было нелегальным и оттеснено в область подпольных заговоров. Как хорошо показывает князь Трубецкой, это имело два последствия: подорвано было уважение к закону, закону неисполнимому, и неудержимо образовывавшиеся студенческие товарищества приняли характер противоправительственных организаций. Кроме того, как настаивают все университеты в своих ответах на разосланные весною 1901 года вопросы²⁰⁷, отрицательное отношение устава к студенческим организациям лишило массу так называемого спокойного студенческого голоса и влияния, предоставив их всецело тем, кто решился нарушать устав и оказывать неповиновение властям. По этим очевидным соображениям министерство ген [ерала] Ванновского и признало необходимым узаконить известные формы организации²⁰⁸. И если бы студенческие волнения обусловливались лишь пробелами и ошибками законодательства по вопросу об университетских кружках, то начинания министерства при всей своей скудости, может быть и имели бы некоторый успех.

Однако, как уже сказано, дело осложнялось тем, что налицо не только упомянутые пробелы и ошибки, но общее расстройство академического быта под влиянием «консервативной» политики Катковых, Толстых, Деляновых и Боголеповых²⁰⁹ и общее сознание упадка государства под господством пережившего свой смысл самодержавия.

Понятно, что чиновничий режим, введенный уставом 1884 г., не мог не вызвать враждебности и сопротивления со стороны студентов. Учебные власти потеряли всякий нравственный авторитет в университетах с тех пор, как правительство сочло нужным обосновать их положение исключительно на зависимости от министерства. То недоверие к профессорам, которое проходило красной нитью через «новый устав» и меры его сопровождавшие, шло дальше цели, поставленной близорукой политикой Катковых и компании. Выходило одно из двух. Или профессора заслужили враждебное и презрительное отношение, которое обнаруживалось по отношению к ним в каждом действии правительства, но в таком случае как можно было оставлять в их руках дело воспитания юношества? Или они были достойны доверия в этом важнейшем деле, но в таком случае какое было основание ставить их, подобно студентам, отдельными посетителями университета? Циническая уверенность, что достаточно приказаний и наказаний, чтобы поддерживать порядок, очень скоро оказалась совершенно неосновательной в применении к университетам. Наказания все усиливались вплоть до временных правил и массовых исключений 1899 года включительно²¹⁰, а вместо ожидаемого от них воздействия получилось нечто как раз обратное. В критических обстоятельствах власти вновь и вновь стали прибегать к помощи тех же профессоров, которых унизили, но воззвания профессоров «in extremis»²¹¹ с каждым разом становились все менее внушительными, потому что фальшь их была слишком очевидна²¹². Студенты не могли понять, что профессорская «коллегия» призвана, по щедринскому выражению, лишь кричать «ура» и «караул»²¹³; немудрено, что они придавали мало значения ее увещаниям. Чтобы восстановить нравственный, а не внешний порядок в университете, необходимо было вновь связать его с началами свободной науки и самостоятельной профессуры. Не даром самое название «профессора» напоминает об исповедании²¹⁴ – исповедывать же можно лишь свои убеждения, а не чужие приказания. Неотложность коренных изменений в этом смысле становилась до такой степени очевидной, что и в этом отношении министерство Ванновского признало желательность некоторых реформ.

Но чего новое министерство не признало и не могло признать, так это настоятельной необходимости изменить невозможный строй общественной жизни. Можно ли удивляться тому, что молодые люди, собирающиеся со всех концов России, представляющие все классы и состояния русского общества, испытавшие на себе тяжкие условия русской действительности – оскудение, разграбление, беззаконие, произвол, продажность, молодые люди, к которым с кафедры и из книг несется проповедь идеальных стремлений, нравственности, гуманности, самодеятельности, патриотизма, которые силою вещей собраны в многоголовое, смелое своей солидарностью общество, чтобы эти молодые люди могли относиться безучастно к византийщине, которая смотрит на них из правительственных мест и церквей, и не только смотрит, но соглядатайствует, подготовляет расправы, совершает казни? Говорят, дело незрелой молодежи учиться, а не заниматься политикой и производить политические демонстрации, это замечание, быть может, и имело бы смысл, если бы у нас возвышали свой голос о вопиющих нуждах государства зрелые граждане. Но так как последние возвышают свой голос лишь в тех случаях, когда предстоит благодарить Всевышнего за посрамление «бессмысленных мечтаний»²¹⁵, то немудрено, что незрелая молодежь пользуется Казанским собором для политических демонстраций. Притом не только чужие и более или менее отдаленные бедствия волнуют студентов, не только то, что они знают о крестьянской нищете, налогах и недоимках, о хозяйничанье земских начальников, о совращениях в православии, о лжи официальных славословий, о циническом гаерстве и тупой бессодержательности подцензурной печати и т. д., и т. д. В самом университетском быту они знакомятся со всевозможными проявлениями русской кривды. Они лицом к лицу встречаются со шпионами и провокаторами, с душеполезной опекой инспекции и с кулачными расправами полиции. Они могут оценить реальный смысл в России принципа равенства граждан перед законом – на судьбе своих товарищей еврейского и польского происхождений²¹⁶. Они знают, что значит усиленная охрана и генерал-губернаторская власть, не раз были свидетелями внезапного исчезновения товарищей неизвестно почему, неизвестно куда, а иногда испытали на себе общественную силу нагайки. И, так как они молоды, то все эти «порядки» возбуждают в них не столько страх, сколько негодование. Изменить эти условия уже не входит в компетенцию министерства народного просвещения. А между тем его министру суждено считаться с единственными в России обществами, членам которых нельзя закрыть рот, – с массами студентов высших учебных заведений. Нельзя не задуматься над неблагодарной ролью министра.

Что же предполагает он сделать и что сделал? Апрельский рескрипт 1901-го возвестил широкие реформы в области народного просвещения при личном участии императора в их проведении²¹⁷. Университетам предоставлено было высказаться обо всех частях своего быта, и для сводки обширного материала, доставленного ими, образована была чисто департаментская комиссия, в которой не нашлось места ни для одного представителя университетской науки и жизни²¹⁸. Какие же намечаются результаты? Передается за верное, что в строе университетов предполагается расширить в значительной степени деятельность советов, сохранить во главе университета назначаемого бюрократа-ректора. Нет причины сомневаться в верности этих известий. С их точки зрения получает смысл назначение товарищем министра Г. Э.Зенгера, за которого говорит лишь то, что он искусился в Польше в роли бюрократического начальника профессорского совета²¹⁹. Иначе пришлось бы объяснить назначение этого яркого классика евангельским правилом, что левая рука не должна ведать о том, что творит правая[112]112
  Переход Г. Э. Зенгера в роль министра показывает, что к нашим порядкам можно применить и другое евангельское изречение: «довлеет дневи злоба его».


[Закрыть]. Не менее характерны усиленные попытки министерства устроить в Петербурге и Москве некоторую пробу предполагаемой системы в форме комиссий для попечения о быте студентов под председательством ректоров и в непосредственном общении с правлениями и инспекциями, но в составе профессоров, которые призваны к тому, чтобы подновить кредит обанкротившейся администрации и разделить odium²²⁰ репрессивных мер. В Москве совет после малодушных благодарений отказался от этого подарка, а в Петербурге принял его, чем и заслужил в министерстве репутацию активности, весьма, впрочем, недолговечную, так как лекции почти сряду после этого пришлось прекратить.

Нельзя было не остановиться на отмеченных выше слухах и симптомах, потому что они предвозвещают вероятное направление университетской реформы в ближайшем будущем.

Представители бюрократического принципа, начиная от министра и кончая помощником инспектора, все научились за время господства устава 1884 года тяготиться своим безраздельным заведыванием университетскими делами. Они все стремятся вновь привлечь профессоров к участию в распределении стипендий и пособий, в устройстве общежитий, в постановлении приговоров суда, в руководстве инспекцией, в работах о смете и т. п. Помимо значительного облегчения труда администрации, ясен расчет на то, что вмешательство преподавательской коллегии смягчит резкую противоположность между властями и студенчеством и отклонит на профессоров ответственность за непопулярные меры. Но от этой смешанной системы до самоуправления университетов далеко, и на почву автономии руководящие люди министерства нисколько не намерены переходить. Такая автономия, бесспорно, не отвечала бы традициям бюрократии, которая не только привыкла пожинать то, что другие посеяли, но и не терпит рядом с собою, даже в почтительной второстепенности, какой-либо самостоятельности, радующейся и гордящейся своей собственной жизнью. Беда в том, что эти полуперемены, облегчив слабость отживающего порядка, не достигнут цели его возрождения. От двусмысленной роли соучастников гнилой администрации, спутников назначенного ректора профессора не выиграют, а проиграют, да и сама администрация не получит от этого союза с дискредитированными профессорами никакой действительной поддержки. Насколько все это вытекает из самого положения вещей, показывает любопытная история профессорских комиссий, которые пытались в Москве установить некоторый порядок в университете. Весной 1901 г. первой из этих комиссии удалось, держась в стороне от негодного правления, успокоить студентов тем, что им была дана возможность высказаться об университетском быте²²¹. В виде благодарности комиссия получила нагоняй от местного начальства. Осенью того же года другая комиссия положила почин к тому, чтобы придать выражению студенческих мнений и просьб определенность и правильность и тем устранить предъявление необдуманных и крайних требований²²². На этот раз пришлось все дело бросить вследствие прямого вмешательства министра, который усмотрел в этом начинании нежелательные черты университетской автономии. Как понимает министерство допустимые, с его точки зрения, реформы студенческого быта и университетского управления, показывают изданные им в декабре прошлого года «временные правила» о студенческих организациях.

В силу этих правил открывается возможность устраивать на законном основании целый ряд, несомненно, полезных учреждений – кассы, столовые, чайные, научно-литературные, художественные и гимнастические кружки. Кроме того, студенты получают некоторую общую организацию для научно-вспомогательных целей. Все это хорошо и представляет шаг вперед сравнительно с односложным «не дозволено», которым учебная администрация отвечала на все студенческие запросы в деляновское и боголеповское время. Тем не менее по каждому отдельному пункту возникают сомнения и возражения. Разрешаются кассы взаимопомощи, и ими, очевидно, имеется в виду заменить исторически сложившиеся землячества. Но участникам кассы могут быть лишь студенты того или другого учебного заведения, а это идет наперекор бытовым потребностям и обычаям земляческих ассоциаций, участники которых всегда принадлежат к разным заведениям и даже разным поколениям. Надо думать, что эта черта землячеств не случайная, что живые местные связи не так легко подрубать применительно к образцам форменной одежды и годам рождения. Положим, задача уместить на признанной официальной почве нечто подобное провинциальным земляческим кружкам нелегкая, но, по-видимому, она не совсем неразрешима: ведь знают же немецкие корпорации «старых господ» и допускают же самые различные общества, наравне с членами действительными, сотрудников. Наконец, учреждение землячеств в составе учащихся различных учебных заведений могло бы вызвать и попечительство над этими землячествами от разных учебных заведений. Открытие научно-литературных кружков составляет давно назревшую потребность молодежи, и в этом отношении имеется даже некоторый опыт, особенно в истории университетского общества под председательством профессора Ореста Миллера²²³ в Петербургском университете[113]113
  Автор имеет в виду Студенческое научно-литературное общество при Петербургском университете, закрытое в 1887 году за то, что некоторые его члены оказались участниками покушения 1-го марта. – Ред.


[Закрыть]. Об этом кружке все его члены сохранили на век самые лучшие воспоминания. Но именно опыт упомянутого учреждения и заставляет усомниться в возможности вести подобное дело в наших университетах с достаточной свободой и в то же время с некоторой гарантией против репрессивного вмешательства. Мы так привыкли к разным формам опек, цезуры и доноса, что не верим в возможность спокойного существования студенческого общества, в котором обсуждались бы свободно вопросы государственного права и политической экономии, философии и религии. А чтобы молодежь согласилась соблюдать все предосторожности, оговорки и умолчания, которыми сопровождается обсуждение этих вопросов в обществах «граждан», в этом позволительно усомниться.

Временные правила ген [ерала] – адъют [анта] Ванновского предусматривают организацию по курсам, но для каких целей? Исключительно для производства выборов и разрешения вопросов технического характера. В этом, очевидно, раскрывается полное несоответствие между тем, к чему стремятся студенты, и тем, что предлагает министерство. Кто не понимает, что движение, которому правительство открывает такое узкое русло, по существу, направлено на то, чтобы вырабатывать и выражать мнения студенчества по волнующим его вопросам? Оттого и суть реформы должна бы состоять в открытии способов для выработки и выражения подлинных мнений студентов. Если хотят разумно ответить на запросы, а не просто затушить их, если хотят прекратить эру сходок, демонстраций и забастовок, если хотят уравновесить влияние зажигающих речей и конспиративных приемов, то надо организовать студенчество как целое, во всем его составе, провести эту организацию в форме правильных собраний и правильного представительства и опираться на разумное сознание и свободное мнение большинства студентов. Если найдутся вопросы, по которым взгляды властей и студентов разойдутся, пусть имеют право и мужество настоять на своем, но только при свободе образования студенческого мнения можно добиться уважения к непопулярным решениям властей. То, что мы говорим, конечно не обращается к трусливым поклонникам заведенных порядков. Мы знаем, что они с ужасом увидят в таком отношении к совести и взглядам студентов отречение от порядка, передачу управления университетов в руки студентов. Но людям, знающим практику заграничных студенческих ассоциаций и сознающим неизлечимое зло теперешнего положения, равносильного разложению академической жизни, предлагаемые меры не покажутся ни неосуществимыми, ни пагубными. Попытки именно в этом направлении делались на курсовых совещаниях и общеуниверситетских собраниях 1901 года с вольного или невольного разрешения властей. Но при составлении правил все это было оставлено без внимания и единственным намеком на возможность совещаний по общеуниверситетским вопросам являются §§ 16 и 17, допускающие какие-то совещания старост по их инициативе или по предложению начальника заведения, без обозначения цели или компетенции этих собраний, и при том в такой форме, которая, очевидно, должна лишить эти совещания всякого авторитетного характера²²⁴: в самом деле, могут ли студенты смотреть на старост, избранных для исполнения известных обычных и чисто практических обязанностей[114]114
  Таковыми являются старосты с формальной стороны, по «временным правилам». В действительности министерство, как показали январские происшествия в Петербургском университете, имело в виду сделать старост агентами университетского начальства для успокоения студентов. Студенческая среда, однако, не приемлет такого толкования, и петербургским старостам ничего не осталось, как уйти тотчас после избрания.


[Закрыть], как на своих представителей для решения вопросов исключительной важности? Странная постановка всей этой стороны дела в какой-то полутьме весьма характерна для русской бюрократии, но не обещает успеха самому начинанию.

Не менее характерно и неудачно то, что касается руководства студенческими обществами и собраниями. «Начальник заведения» повсюду на первом плане, и роль ректора по будущему «новому уставу» обозначается весьма недвусмысленно. Зато для «командируемых» им членов учебного персонала создается поистине удивительное положение. Они призываются к обязанностям полицейских комиссаров за одно с «членами административного персонала», т. е., говоря просто, с помощниками инспектора, и присутствуют в роли пассивных наблюдателей при действиях студенческих собраний, но обязуются доносить о всем случившемся и, в частности, об отклонениях от порядка. Ясно, с какой точки зрения высшее учебное начальство смотрит на профессоров, но не понятно, почему оно рассчитывает на авторитетную поддержку со стороны таких командируемых им соглядатаев[115]115
  Положение получилось настолько невозможное, что министерство сделало попытку истолковать правила в менее оскорбительном смысле дополнительным циркуляром. Но это характерное «циркулярное дополнение» к «временным правилам», изданным министерскою властью в обход закона, лишь еще более запутывает дело и отнимает всякую почву для суждения о том, какой именно порядок действует в настоящее время в университетах по разбираемому вопросу. Ср. «Право», № 6, где напечатано разъяснительное предложение м [инист] ра н [ародного] п [росвещения] на имя попечителя Харьковского учебного округа.


[Закрыть]²²⁵. По уставу 1884 года унижали профессоров, устраняя их от дел. По новому уставу XX века имеют в виду унизить их еще больше, заставляя их стирать грязное белье для «учебных властей». Нет, начинаниям такого рода нельзя сочувствовать: они лишний раз показывают, до какой степени министерство народного просвещения проникнуто традициями петербургского чиновничества – его близоруким самомнением и циническим формализмом. Про Францию говорят, что, несмотря на все перемены в составе министерств и даже в формах правления, она в действительности управляется неизменным составом централизованной бюрократии, над которой все политические волнения проходят как рябь над поверхностью воды. В России мы присутствуем при подобном же любопытном зрелище: реформенные министерства получают запас идей и исполнителей от реакционных и нисколько не смущаются своим бессилием пред косностью административных привычек. Это несомненно придает государственной жизни последовательный, независимый от случайности характер, но не обнадеживает относительно участи реформенных начинаний.

Чего же, однако, держаться тем, кто призван действовать в это смутное время? Нечего и говорить, что лучшим средством против недуга было бы общее возрождение организма, общая реформа гражданского и политического строя. К этой мысли приходится постоянно возвращаться мыслящим русским, как когда-то римлянину приходилось по всем поводам повторять, что Карфаген должен быть разрушен²²⁶. В рассматриваемом нами случае это особенно очевидно. Надо во что бы то ни стало восстановить порядок, чувство законности и уважения к авторитету наставников среди учащейся молодежи. Но чтобы это сделать, надо, чтобы существовали закон, порядок и авторитет, достойные уважения. Прошло время, когда безобразия русской государственной жизни можно было маскировать благодушными славянофильскими антитезами. Мало и накладывать заплаты на ветхое рубище, как предлагают чиновники. Надо отречься от старых грехов и подумать о жизни на новых началах. Тогда только замолкнут обличительные крики в университетах, прекратятся самоубийственные проявления русского недовольства, эти забастовки и голодовки, которым едва ли найдется что-либо подобное в истории, кроме, может быть, голодной смерти заимодавцев перед дверями злостных должников в Индии. Только тогда появится вновь в России патриотическая гордость, законная привязанность к родному вместо того стыда и отчаяния, которые в настоящее время составляют удел русских патриотов.

Но нам не хотелось бы оставлять нашу печальную тему, не ответив на вопрос: что делать? – в менее общей, более конкретной форме. Трудно думать, чтобы вопли студентов вразумили русское правительство, раз не вразумляет его обнищание народа. Час политической реформы настанет, но после более чувствительных толчков, нежели демонстрации, в которых протестующих бьют нагайками. Но даже в России самодержавия возможны частичные перемены в университетском быту под влиянием страшной картины положения высших школ в стране. Студенты ведь все-таки являются своего рода невольными депутатами от всех слоев общества, их невзгоды и жалобы отзываются во всех слоях общества, даже в «высшем кругу», несмотря на существование разных лицеев и на здравые принципы тех студентов, у которых еще Щедрин подметил привычку говорить: «чем мы хуже пажей?»²²⁷ И к частичным реформам не приходится относиться свысока. Они не могут закрыть требований другого рода, но они представляют этапы на пути, их надо добиваться и ими надо пользоваться. В этом смысле нельзя не указать на некоторые условия, без осуществления которых все замышляемые в ближайшем будущем изменения университетского строя окажутся бесполезными и даже вредными.

Прежде всего ясно, что в основу университетской реформы должно быть положено начало автономии. Университеты в своих докладах единогласно высказались в этом смысле и не из властолюбия, потому что мало удовольствия в распоряжении властью в теперешних высших учебных заведениях. Если еще отдельные личности могут прельщаться ею, то коллегиальное большинство отлично понимает, что дело идет преимущественно об увеличении труда и ответственности. Но это подавляющее большинство профессорских голосов, высказавшееся в пользу автономии, показывает, до какой степени изведаны на месте плоды бюрократической системы и до какой степени сознано, что лишь самостоятельная, проникнутая сознанием права и достоинства корпорация может внушить к себе уважение в университете. Начальники университетов надоели не одним студентам.

Во-вторых, при организации студенчества совершенно необходимо открыть пути для выражения мнений и желаний по вопросам, его касающимся – в самом широком смысле этого слова. Пусть студенты получат право рассуждать и делать заявления не только по местным практическим нуждам, не только по вопросам чести или по протестам против оскорбительной статьи или даже оскорбительного отношения начальства, вроде известного объявления петербургского ректора в 1899 году²²⁸, но ^и по тем сторонам университетского быта, которые иллюстрируют общее состояние нашей гражданственности, – по поводу приемов инспекции, арестов и высылок, ограничений, лежащих на студентах – евреях и поляках, кулачных расправ и т. д. Несомненно, если будут открыты эти пути, то пойдут нескончаемые жалобы, одним из выражений университетской жизни будет участие в заявлениях, не особенно приятных начальству, но с этим придется примириться, а быть может, и подумать об исправлении некоторых из зол, указания на которые будут постоянно повторяться. Картина получится своеобразная, но строго обусловленная другими своеобразными свойствами русского быта. Во всяком случае, только при этом условии может быть речь и о возобновлении сколько-нибудь правильной учебной деятельности университетов и о смягчении форм вмешательства молодежи в область общегражданских вопросов.

В-третьих, профессорам нельзя уклониться в это смутное время от прямого участия и воздействия в студенческих делах. Речь не о том, конечно, чтобы навязывать студентам опеку и руководство в обычных случаях: пусть они сами ведут свои землячества и образовательные кружки, свои кассы и клубы. Но воображать, что профессорам можно отстраняться, когда поднимаются экстренные вопросы и формулируются общестуденческие заявления, что возможно предоставить студентам одним заниматься этими делами, а затем считаться с совершившимися фактами в совете и суде – это значит, по выражению петербургского профессора Бодуэна-де-Куртенэ²²⁹, услаждаться идиллиями. Не мало будет в ближайшем будущем раздаваться разных голосов и пускаться в ход разных влияний, призванных направлять русскую университетскую жизнь, и профессорам не годится удаляться на священную гору, хотя бы для научных занятий. В горящем доме неудобно читать книжки, надо и дежурить, и тушить, хотя бы и рискуя иной раз попасть в неловкое положение, чего так опасаются в Петербурге проф[ессор] Боргман²³⁰ и многие другие его товарищи. Что делать, невесело быть профессорами в России, нелегко соединять с государственной службой представительство научной истины. Естественно, найдутся люди, которые найдут это прямо невозможным и удалятся, но те, кто остается, должны признать последствия своего положения. И одно из самых ясных последствий, что нельзя уклоняться от своевременного совета студентам не для того, чтобы читать им старческие увещания, а для того, чтобы внести свой вклад, вклад людей опытных, в их суждения. Свободное же решение должно все-таки остаться за студентами.

То, что мы указываем в данном случае, представляет программу, которую не так легко осуществить. Не лишено вероятия, что ближайшее будущее принесет совсем другое – закрытие университетов, драконовские «временные правила», открытие специальных школ в Костроме, Пензе и т. п., перечисление студентов на положение вольных слушателей, замену университетов экзаменационными комиссиями. Весьма вероятно, что под влиянием тех или других мер строгости движение разобьется, затихнет, воцарится зловещая гладь, вроде той, которая установилась в России после истребления террористов в 80-х годах. Но все это не будет развязкой и до добра не доведет, а только преумножит капитал разочарования и озлобления, который растет и растет в России. Когда-нибудь настанет и день генеральной расплаты, который раскроет глаза даже и пребывающим в вольной слепоте. Все же, кто умеет и хочет видеть, уже теперь видят, что наступило нравственное банкротство самодержавной бюрократии, банкротство, в которое, к сожалению, вовлечен весь народ.

И, в конце концов, нельзя не вернуться к основной мысли: пока не будет срублено ядовитое дерево самодержавной бюрократии, которое душит жизнь вокруг себя, не будет в России места ни для какой самостоятельности, не будет места и для университетской науки.