Текст книги "Россия на распутье: Историко-публицистические статьи"

Университетский вопрос и образование в России

Учебное дело в наших университетах

Если что-либо должно быть бесспорным в России, так это истина, что путь к благосостоянию и могуществу открывает народам просвещение: чтобы действовать, надо знать и уметь. Для нашей новейшей истории необходимость нагнать в этом отношении западных соседей сделалась со времен Петра Великого руководящим заветом. Тем печальнее, что на этом безусловно указанном нам пути мы встречаемся не только с колоссальными препятствиями, воздвигаемыми громадностью пространства при малочисленности населения, скудостью материальных средств, отсталостью, но наталкиваемся, кроме того, на затруднения, созданные нами самими – невыясненностью наших образовательных программ, шаткостью мнений, неудовлетворительною организацией учреждений. Нельзя не признать национальным несчастьем, что до сих пор мы стоим перед «университетским вопросом»; что несмотря на пять попыток в течение ста лет определить постановку высшего образования в стране, несмотря на уставы 1804-го и 1835 годов, изменения 1849-го, уставы 1863-го и 1884 годов, опять становится необходимым пересмотр самих основ университетского быта. А между тем от функционирования университета как центрального просветительного органа зависит жизненность всех остальных частей воспитательной системы страны: все общеобразовательные и специальные школы, все высшее, среднее и низшее преподавание, все профессии, поскольку они основаны на знании и умении, более или менее получают свое направление и жизненные импульсы от университета. Тревожная постановка университетского вопроса для общества – все равно, что диагноз порока сердца для больного.

Длительные недуги и часто повторяющиеся кризисы обыкновенно объясняются не каким-либо одним злокозненным влиянием, а, как говорится, «целым рядом» условий. Нетрудно увидеть, даже при самом беглом обзоре, что в нашем государстве и в нашем обществе есть многие укоренившиеся свойства, которые вносят противоречия в жизнь университетов и затрудняют в России, более нежели где-либо, удовлетворительное разрешение университетского вопроса.

Наше правительство стяжало некогда свои лучшие лавры тою руководящей просветительной деятельностью, без которой не было бы современной России. Ясное сознание и твердая воля Петра, Екатерины¹⁷³, Александра II и других самодержцев прокладывали новые пути обществу, даже когда оно не понимало своих истинных нужд. В умах государей и наиболее славных их сподвижников при этом никогда не возникало опасения, что они своей просветительной работой подкапывают почву под собственными ногами: они чувствовали свою силу и видели ясно, что их путь к величию лежит там же, где идет путь страны к свету и самодеятельности. Поэтому университеты как рассадники просвещения имели в государях своих основателей и главных покровителей и содействовали им в проведении всех крупных государственных начинаний XIX века. Но в том же правительстве, которое основало университеты и в широкой мере ими пользовалось, стало сказываться все сильнее и сильнее иное течение: недоверие к свободному духу университетского исследования и преподавания, опасение, что закваска, вносящая брожение мысли в умы народа, подорвет начала порядка и власти. С этой точки зрения – сближение с Западом представлялось не только прогрессом, но опасностью. Под влиянием борьбы этих направлений в наших государственных сферах отношение правительства к университетам, первоначально простое и благосклонное, стало изменяться. Получился ряд оттенков среди представляющих его государственных людей. Реже стали смелые ревнители просвещения и свободной науки, строго разделявшие вопрос о власти от вопроса о влиянии подведомственных органов, уверенные в исторической силе русского правительства и не смущавшиеся проявлениями жизненности в находящихся под его руководством учреждениях. Чаще стали появляться люди подозрительные и пугливые, проявлявшие свою силу в неугомонном вмешательстве в жизнь подчиненных органов, тратившие время на надзор и опеку, одержимые постоянною боязнью, как бы не поступиться в чем-нибудь правами и достоинством. Наконец, встречаются и такие представители государственной власти, которые, как бы затерявшись в сложных задачах, поставленных временем, видят практичность и понимание жизни в смешении всевозможных систем, в переходах от одного направления к противоположному.

Подобные же разлагающие влияния приходится наблюдать в отношении общества к университетам. Было время, и не так еще давно, когда уважение к культурной роли университетов проникало во все образованное общество, когда сравнительно немногочисленная культурная среда смыкалась около университетов в своего рода масонстве, гордом своими особенностями и солидарностью. Но мало-помалу наступил раскол. Передовой класс общества стал дифференцироваться. Среди него появились увлекающиеся, непримиримые, для которых университетский строй казался слишком тесным, слишком правильно организованным, слишком связанным с отвлеченной наукой. В самой университетской молодежи, вследствие вполне естественных свойств возраста и темперамента, эти течения нашли известную почву для деятельности. При этом в пылу споров и столкновений для многих затемнялось первенствующее значение университета как организованной общественной силы, как проводника знаний и образованности, а временные интересы партий и рискованные соображения политической игры выдвигались на первый план.

Одним словом, и правительство, и общество, пришли в замешательство вследствие того усиленного бега вперед, который сделался для России исторической необходимостью: одни стали отставать и тормозить, другие – порываться вразброд, и от этого массового движения прежде всего пострадали университеты, судьба которых связана с движением вперед, но с движением организованным.

Если эти общие наблюдения верны, то правильное и прочное решение университетского вопроса должно совершиться в смысле развития его просветительных задач и самодеятельности, и в то же время – укрепления его внутренней организации. Только такой самодеятельный университет будет верным помощником правительства в его культурных предначертаниях и авторитетным руководителем общественного воспитания.

С целью показать, что рассмотрение частных условий университетского быта приводит к выводам, согласным с этой общей характеристикой, обратимся к разбору одной из важнейших сторон современной университетской жизни и постараемся выяснить ее главные недостатки и наиболее подходящие меры к их устранению.

При этом драгоценным средством для того чтобы составить себе правильное суждение, должна быть, наряду с наблюдениями над действительностью, проверка тех положений и доказательств, которые были положены в основу этой действительности как ее руководящее начало. Было бы наивно начинать рассуждения и споры всегда сначала, как будто они не велись в преемственной последовательности лет двадцать-тридцать назад, когда вырабатывался теперешний строй. В сопоставлении с выяснившимися теперь результатами тогдашние аргументы сторон получают новое и поучительное освещение. Для того чтобы восстановить эти положения и аргументы в их истинном значении, нельзя, конечно, обращаться к громким преувеличениям боевой прессы, необходимо черпать из официальных источников, из записок и соображений, определивших самый исход дела. Лишь таким способом можно установить связь между принципами и фактами и гарантировать основательность полученных из этого сопоставления выводов.

У всех еще свежо в памяти возникновение господствующего ныне устава 1884 года. Он был прежде всего не педагогическою, а политическою мерою. Правда, ему предшествовало расследование состояния университетов, произведенное в 1875 году отделом Высочайше учрежденной комиссии под председательством статс-секретаря И.Д.Делянова¹⁷⁴, объездившего все университеты и собравшего довольно объемистый материал¹⁷⁵. Но, как указывалось в самой комиссии, материал этот представлял непроверенную массу самых разнородных показаний и документов. Наряду с интересными наблюдениями, в нем встречалось множество голословных обвинений, необоснованных впечатлений и тенденциозных преувеличений. Попытки установить главные, преобладающие факты с помощью критического разбора этого материала сделано не было, а из этой весьма богатой сокровищницы были извлечены кое-какие эффектные данные, чтобы их якобы документальным авторитетом подкрепить нарекания меньшинства комиссии, добивавшегося преобразования университетов. Присутствовавшие в комиссии ректоры университетов, с покойным С. М. Соловьевым во главе, единогласно протестовали против подобных приемов и основанной на них характеристики преподавания в университетах.

Действительно, огульное порицание университетского преподавания за «путаницу и несообразность» представлялось по меньшей мере неожиданным в применении к университетам, которым отдавали свои лучшие силы такие ученые, как С. М. Соловьев, Тихонравов¹⁷⁶, Буслаев¹⁷⁷, Срезневский¹⁷⁸, Потебня¹⁷⁹, Каченовский¹⁸⁰, Таганцев¹⁸¹, Сергеевич¹⁸², Бутлеров¹⁸³, Менделеев¹⁸⁴, Столетов¹⁸⁵, Боткин¹⁸⁶, Захарьин¹⁸⁷ и т. д., и т. д. К нему, по-видимому, не были первоначально подготовлены и сами министры, проведшие реформу, потому что еще в 1874 году граф Толстой¹⁸⁸ во всеподданнейшем отчете высказал «взгляд вообще благоприятный для ученой деятельности университетов и для умственного и нравственного уровня слушателей университетских лекций». Что же касается статс-секретаря Делянова, то он открыл само заседание комиссии 1875 года¹⁸⁹ восхвалением университетов, на которые «лучшая часть нашего общества смотрит с некоторым почтением», так как с самим «словом „университет“ для их бывших воспитанников многое сливается и многое отзывается». И в течение совещания он не один раз возражал против преувеличения укоров по адресу принятой в университетах системы образования, которая «при всех толчках, ими неоднократно перенесенных, дала то, что мы видим и слышим». И тем не менее при обсуждении дела в Государственном совете¹⁹⁰ тем же статс-секретарем Деляновым, уже в качестве министра народного просвещения, была представлена характеристика университетского быта, по резкости не уступавшая статьям «Московских ведомостей»¹⁹¹.

«С величайшим прискорбием, – говорил он, – должно заметить, что университеты наши за последнее время вовсе не находились на высоте своего призвания и далеко не служили государству в той мере, в какой должны были бы ему служить. Даже самим себе они не давали, ни по качеству, ни по количеству, тех ученых деятелей, которых должны были бы готовить и для себя, и для других высших учебных заведений… Та же несостоятельность была обнаружена университетами и в деле приготовления преподавателей для средних учебных заведений… Если от учебной сферы обратиться к судебной, то едва ли и здесь не оказалась та же несостоятельность наших университетов, если не в количественном, то в качественном отношении… Из сферы административной нельзя не привести нижеследующее свидетельство одного из высокопоставленных администраторов: умственный уровень лиц, поступающих из высших учебных заведений на службу, в настоящее время так низок, что безотлагательный подъем его становится делом первой государственной необходимости. Не говоря уже о том, что большинство этих лиц не приносят с собой на службу никакого специального подготовления, редкостью является ныне способность изложить правильно и связно какую-нибудь вовсе незатейливую бумагу. Скудость нашей ученой и учебной литературы, за немногим исключением, крайняя неудовлетворительность всей нашей журналистики и периодической печати, главными деятелями которой являлись большею частью питомцы наших университетов, равно как и вообще низкий уровень и в большинстве превратность мнений нашей, так называемой, интеллигенции, – все это общеизвестные факты, которые нельзя не признать лишь дальнейшим доказательством несостоятельности наших университетов».

Так резюмировал в решительную минуту свое мнение об университетах министр народного просвещения, сам воспитанник Московского университета, свидетель и сотрудник реформ императора Александра II, юрист по специальному образованию, имевший все данные для того, чтобы оценить заслуги университетов, хотя бы в судебной области, хотя бы на необыкновенном превращении суда ляпкиных-тяпкиных в суд новых судебных уставов.

Не подлежит сомнению, что центр тяжести вышеприведенной характеристики лежит в ее конце – в возлагаемой на университеты ответственности за «низкий уровень и в большинстве превратность мнения нашей, так называемой, интеллигенции». Университеты явились козлом отпущения за грехи всей нашей интеллигенции, за прискорбные инциденты нашего духовного роста. Университетская наука и управление оказались виноваты в том, что в России появились радикальные взгляды и террористические кружки. В своей настойчивой кампании против всех видов общественной самодеятельности «Московские ведомости» и их последователи указывали на университеты как на главные очаги крамолы, требовали над ними деятельной административной опеки. Важно, что эти нарекания не только служили средством, чтобы запугать и запутать публику, но переходили в государственные учреждения, становились лозунгом для законодательных работ и глубоких преобразований.

Так, например, основание учреждения, своего рода парника, для приготовления желательных педагогов и юристов в Лейпциге и в Берлине мотивировалось необходимостью окружить воспитанников особой политической атмосферой, не свойственной русским университетам¹⁹². «Студенческая среда в лейпцигском университете настолько чужда тому духу нерадения, праздности, распущенности и оппозиции наставникам и правительству, который, по несчастью, так распространен в нашей студенческой среде, что она не только несочувственно, но и крайне враждебно относится к тем нигилистическим и социалистическим учениям, которым, к прискорбию, слишком нередко поддаются некоторые из наших студентов». Уже в особом совещании 1874 года под председательством статс-секретаря Валуева¹⁹³ была намечена необходимость борьбы против студенческого пролетариата. В1880 году граф Д. А. Толстой так характеризовал этот класс, на который «направляются усилия пропаганды, среди которого вербуются новобранцы вредных учений. При скитальческом существовании, перебиваясь изо дня в день, студенты этого класса, предоставленные себе, находящиеся вне всякого нравственного надзора, живут Бог знает где, знакомы Бог знает с кем, нередко образуют гнезда недовольства и раздражения, откуда выходят явления, заботящие правительство и общество». В соображениях министерства народного просвещения, представленных Государственному совету в 1884 году при обсуждении нового устава, краски еще более сгущены: «При возможности без всякого правильного постоянного и серьезного учения достигать весьма существенных прав и преимуществ для государственной службы, среди полнейшей праздности, предоставленные самим себе, никем не направлявшиеся и не управлявшиеся, в борьбе нередко с крайнею материальною нуждою и при распространявшейся нередко и с кафедр, а чаще всего периодическою печатью наклонности винить во всем общие условия нашей общественной и государственной жизни, многие из студентов наших университетов легко могли поддаваться всякого рода увлечениям и лжеучениям и становиться готовою добычею даже для крамольной пропаганды».

По-видимому, проступки и ложные мнения «некоторых» или даже «многих» не давали основания обращать взысканий против целых учреждений, целого ученого сословия. Казалось бы также, что против отдельных проступков имелись в распоряжении различные законные меры наказания и пресечения, а ложным мнениям и увлечениям молодежи следовало противопоставить нравственное влияние. Но ответственность за проступки и увлечения было возложена на самые университеты и виною всему выставлена их организация, антипатичное бюрократии коллегиальное самоуправление. «Корень зла, – по мнению министра, – заключается в том, что правительство совершенно устранило себя от учебного дела в университетах и предоставило его личному произволу профессоров, столь же произвольному усмотрению факультетских собраний и университетского совета и существовавшему лишь на бумаге наблюдению ректора и деканов, которые, как выборные от профессоров должностные лица, никоим образом не могли наблюдать над их деятельностью с каким-либо начальническим авторитетом. Вследствие такого самоустранения правительства от учебного дела университетов один произвол, профессорский, неминуемо должен был вызвать другой произвол, студенческий».

На счет университетской автономии были поставлены, с одной стороны, «отчуждение от власти», с другой – неряшливое и бестолковое ведение учебного дела, вследствие которого студенты будто бы сделались жертвами политической агитации. Отсюда получилась и руководящая точка зрения для задуманных министерством преобразований – она сводилась к бюрократизации университетов.

Если поэтому, по замечанию статс-секретаря Головнина¹⁹⁴, реформа 1863 года исходила из доверия и уважения к профессорскому составу и из желания усилить его нравственное влияние на студентов, то реформа 1884 года принята как выражение недоверия к добросовестности и благонадежности профессорских коллегий. Большинство общего собрания Государственного совета указывало на это и обращало внимание на один неотразимый вывод из такой постановки дела: «Если такое обвинение было бы справедливо, то издавать новый устав для университетов, служащих местом противоправительственных стремлений, не следовало бы. С такими заведениями нужно бы распорядиться иначе: профессоров, оказывающих явное противодействие мероприятиям правительства, должно бы немедленно уволить от должностей, как несоответствующих ни своему назначению, ни условиям государственной службы, а самые университеты закрыть впредь до того времени, когда представилась бы возможность иметь ректорами и преподавателями лиц, отдающих свою деятельность в полное распоряжение правительства». Рассуждения, положенные в основу преобразования 1884 г., имели то неудобство, что при допущении их правильности доказывали слишком много, гораздо больше того, что предлагало министерство. Для того политического исцеления, которое имелось в виду, надо было не реформировать, а уничтожать университеты. На это не решились, вероятно, по педагогическим соображениям. Но в таком случае новый устав как мера политическая оказывался недостаточным или ненужным.

Проведение подобных мер, заключающих в себе внутренние противоречия, имело ту хорошую сторону, что как бы ни были они тягостны и вредны, в соприкосновении с жизнью они неудержимо разлагаются. История устава 1884 года представляет поучительную иллюстрацию к этой истине. Прежде чем явилась надежда на его законодательную отмену, прежде чем была официально признана необходимость отнестись к нему критически, он разошелся по швам во всех своих частях, и это разложение для некоторых существенных его сторон началось чуть ли не со дня его вступления в силу.

Бюрократизация университетов представлялась настолько ненавистною мерою – трудно подобрать иное выражение, – что проводившие ее сочли необходимым снабдить свое преобразование еще другим, более привлекательным элементом, и устав 1884 года явился под двумя флагами: правительственной опеки и академической свободы. Застрельщики движения обрушились с такой же усердной критикой в комиссии 1875 года на «крепостной быт наших студентов», как и на «путаницу» профессорского преподавания. «Втесняя всех и каждого в искусственные и произвольные рамки, факультеты препятствуют естественному ходу их научного образования и развития дарований и одним дают черезчур много, а другим черезчур мало, и не то, что каждому нужно. Нельзя всех и каждого в ту пору, когда должны быть приобретаемы основы для высшего образования, заставлять идти одним и тем же путем и усваивать себе одни и те же предметы. Одни по свойствам своей натуры могут наиболее преуспеть, сосредотачивая силы сначала на одной группе предметов, потом на другой; другие же, напротив, находят отдохновение, изучая одновременно несколько разнородных предметов… При несомненной даровитости русского народа не системе ли нашего университетского крепостного быта мы обязаны тем, что до сих пор не приобрели достаточной самостоятельности в деле науки?» По поводу свободной записи на профессорские курсы и соединенного с ней гонорарного вознаграждения высказывались самые смелые надежды. «Плата за учение в виде гонорара сразу установит нравственные и вполне добросовестные отношения между ними на почве науки. Студенты, записываясь на лекции профессора и при этом взнося причитающиеся именно за эти лекции деньги, тем самым будут заявлять свою надежду наилучше у него научиться; профессор же, естественно, будет прилагать все усилия сколь можно полнее оправдать возложенные на него надежды» (Мнение меньшинства в общем собрании Государственного совета). К этому благодушному оптимизму примешивались, однако, замечания, показывавшие, что умысел иной тут был. Для сторонников свободы слушания она неразрывно соединялась с представлением о поставленных правительством экзаменационных требованиях. «Дабы побудить профессора с оными сообразоваться, нет иного средства, кроме предоставления студентам свободы учения. Преподаватели принуждены будут сообразоваться с потребностями слушателей, соответствующими экзаменационными требованиями». Самую беспощадную критику этих положений представил И. Д. Делянов. Он указывал в комиссии 1875 года, что так как студентам не будет выбора между преподавателями, то свобода выбора останется номинальной; так как придется установить обязательные учебные планы факультетов, то свобода слушателя останется пустым словом. Он шел дальше и раскрывал непримиримое противоречие во взглядах сторонников реформы. «Как согласить предложение об удивительном умственном и нравственном превращении (ввиду предполагавшейся свободы слушания) с требованиями усиления власти и надзора за столь зрелыми людьми? Казалось, что одно из двух: или одни платонические советы без инспекции, посещения квартир, педелей и т. д., или вся эта нравственная инспекционная обстановка с некоторой понудительной силою в распоряжении учения». Такие здравые суждения не помешали этому государственному человеку в 1884 году проводить те самые начала, вывесочный характер которых он так прекрасно понимал. В представлении в Государственный совет свобода преподавания и учения фигурировала на видном месте рядом с усилением правительственного влияния. Свобода преподавания, допущенная в Германии, заключается в том: «1) что каждому профессору предоставлено вести преподавание по своей части вполне самостоятельно, без предписанной программы, в том объеме и по тому методу, которые указывают ему собственные его научные убеждения; 2) что чтение лекций по известной науке не составляет монополии лица, занимающего соответствующую кафедру, а может быть предпринимаемо и другими преподавателями; и 3) что профессоры не имеют обязательных слушателей, приписанных к их курсам и ими из прочитанного экзаменуемых». Известно, насколько были осуществлены эти широкие принципы в наших университетах при действии устава 1884 года. Все указания большинства членов комиссии 1875 года и затем большинства членов Государственного совета, возражавших против введения предложенных мер, оправдались. В действительности «крепостной быт» студентов стал лишь более тягостным и принял определенную форму оброчных отношений. Под влиянием частью условий, которых нельзя было устранить, но следовало предусмотреть – немногочисленности преподавательских сил и скудости преподавательского вознаграждения, – частью вследствие опеки, установленной министерством и факультетами, сохранились и развились и монополия преподавателей, и прикрепление слушателей к обязательным курсам, и испытания из прочитанного, да в довершение картины прибавилась оброчная повинность слушателей в пользу профессоров – так называемый гонорар. Едва ли противники устава 1884 года сумели бы сами придумать более злую карикатуру на неискренность и внутренние противоречия этого устава, нежели оброк, установленный его составителями во имя свободы преподавания и сближения между профессорами и студентами.

Новый устав ставил себе одною из главных целей подчинить преподавание деятельному и постоянному контролю правительства. Наиболее подходящим для этого средством признаны были экзамены. Мысль естественная: ни департаментские чиновники, ни попечители и их помощники не могут с удобством и приличием следить за лекциями и семинарами профессоров, но представилось заманчивым раз в год ставить результаты профессорского преподавания на суд назначенных со стороны экзаменаторов, обязанных одинаково критически отнестись и к окончившим курс, и к их учителям. Поэтому экзаменная реформа была поставлена как бы во главе угла новой системы. Статс-секретарь И. Д. Делянов ссылался для характеристики ее значения на слова французского педагога Биго: «Aussi п’ у a-t-il de reforme serieuse pedagogique que celle qui porte d’ abord sur la reforme des examens; vous n’ aurez rien fait, tant que vous vous serez borne a reformer l’ enseignement lui meme»¹⁹⁵.

Меньшинство Государственного совета, сочувствовавшее планам гр. Толстого и И. Д. Делянова, так изображало будущие испытательные комиссии. «Состав комиссий, начиная с председателей до последнего из членов, вполне зависел бы от правительства. В противоположность уставу 1863 года, который все дело наблюдения за занятиями студентов изъял из рук правительства и отдал на волю университетских коллегий, новый устав передавал бы это дело, от его начала до конца, в руки правительства, предоставляя ему самому вначале установлять испытательные требования и в конце удостовериться через посредство им самим учреждаемых комиссий в усвоении студентами знаний, необходимых для удовлетворения означенным требованиям». На этих соображениях была построена система испытаний окончательных, так называемых полукурсовых и зачетов полугодий. В течение 17-летнего действия устава все части этой системы подверглись перерождению и вырождению. Полугодия стали сливаться в года, зачеты обратились большею частью в стеснительную формальность, полукурсовые испытания преобразовались постепенно в курсовые переходные экзамены, и министерство само санкционировало эти изменения. Государственные экзаменационные комиссии превратились сразу в факультетские с депутатом от министерства в лице председателя, со случайным и несправедливым разделением на членов комиссии профессоров и приглашаемых экзаменаторов и, что хуже всего, с неподходящими программными требованиями и стеснительными правилами. Об этом еще будет речь впереди. Теперь предстояло лишь отметить, как мало соответствовали действительная форма предначертаниям составителей устава.

Кроме экзаменов, вмешательство министерства в руководство преподаванием должно было выражаться в просмотре учебных планов и обозрений преподавания. В первое время это надзор «центральных учреждений» за деятельностью «местных» ученых подавал повод к многочисленным инцидентам. Профессорам, пользующимся всероссийской, а иногда и европейской известностью, приходилось выслушивать не только внушительные наставления по предмету преподаваемых ими наук, но иной раз даже строгие замечания, вроде того, что такой-то предмет особенно слабо поставлен в таком-то университете. Но мало-помалу рвение в этом смысле улеглось, и дело приняло обычный вид общения – исходящими и входящими бумагами… Грознее представлялись попытки определить содержание преподавания распоряжениями относительно учебных планов и требованиями экзаменационных программ. Любопытный пример представлял распорядок занятий и подразделений, установленный для историко-филологического факультета, составлявшего предмет особых забот тех сотрудников университетской реформы, которые видели в ней продолжение гимназической. Напомнить о созданной ими недолговечной классической школе без классического отделения, с урезанным курсом по «дополнительным» предметам по истории и словесности, без общих курсов философии и истории новой философии, которая была достойным образом оценена на страницах «Вестника Европы»¹⁹⁶ при самом ее появлении. Ей суждено было просуществовать только пять лет: против нее восстали самые испытанные по своей благонамеренности профессора, и она уступила место выработанному при старом уставе порядку распределения занятий на общих курсах и специальных отделениях. Менее счастливым оказался юридический факультет: на нем до сих пор держится распорядок кафедр и распределение занятий, намеченные с начала введения устава и рекомендованные педагогическому миру знаменитым введением к программам для юридических испытательных комиссий, достопримечательность по своему циническому отношению к науке (Ср. статью «Старого профессора» в «Русской мысли» за декабрь 1899 года)¹⁹⁷. Зато именно по поводу этого факультета и раздаются наиболее громкие жалобы, и притом не только в обществе, но и в правительственных сферах.

В общем, как раз в той своей части, которая, по заявлению реформаторов 1884 года, вызывалась непосредственными практическими потребностями и вопиющими недостатками университетского строя, новый устав потерпел полное крушение без всякой формальной отмены в эпоху бесспорного господства проведшей его партии и беспрекословного исполнения его распоряжений. Остались в силе его бюрократическая и дисциплинарная стороны, и неустройство их дает себя чувствовать главным образом в студенческих беспорядках, против которых принято бороться. Но эти беспорядки все-таки беспокоят: они играют приблизительно ту роль в педагогическом мире, которую железнодорожные катастрофы играют в министерстве путей сообщения: они разрушают официальную фикцию, что все обстоит благополучно. Так или иначе, теперь и общество, и правительство призваны обсуждать устав 1884 года во всех его частях. При этом обсуждении нельзя не иметь в виду некоторых предварительных вопросов: какую цену имеет организация, которая не выдержала пробы в руках своих инициаторов по тем задачам, которые признавались главными, практически существенными? Какого отношения заслуживают обломки этой подвергающейся саморазложению системы и попытки подновить и распространить испробованные ею средства?