Текст книги "Мистер Муллинер рассказывает"

В следующий момент, словно увлекаемый необоримой силой, Седрик Муллинер бесшумно проскочил под поднятой рамой в окно и пополз на четвереньках по полу. Его зубы были стиснуты, глаза горели странным огнем. Если бы не цилиндр у него на голове, он был бы почти точным подобием охотничьего гепарда, выслеживающего добычу в индийских джунглях.

Седрик продолжал красться вперед. Для человека, который никогда ничем подобным не занимался, он демонстрировал поразительную сноровку и находчивость. Более того, окажись здесь случайно гепард, на которого он так походил, животное, без сомнения, позаимствовало бы у него на будущее пару-другую полезных приемов. Дюйм за дюймом он беззвучно продвигался вперед, и вот его зудящие пальцы почти сомкнулись на ближнем ботинке. Однако в этот миг сонное безмолвие летнего дня нарушил звук, который ударил по напряженным нервам Седрика так, будто Г. К. Честертон[3]3
  Этот английский писатель отличался тучным телосложением.


[Закрыть] упал на лист жести. На самом деле на пол упал всего лишь его собственный цилиндр. Однако этот стук чуть не оглушил Седрика – в такое нервическое состояние ввергли его недавние события. Одним беззвучным пружинистым прыжком – поразительным для человека с его объемом в талии – он укрылся за спинкой кресла.

Прошла бесконечная минута, и Седрик уже думал, что все обошлось. Спящий, казалось, не проснулся. Затем раздалось кряхтение, тяжелое тело приподнялось и приняло вертикальное положение, огромная рука протянулась в дюйме от головы Седрика и нажала на кнопку звонка в стене. Вскоре дверь отворилась, и вошла горничная.

– Джейн, – сказал обитатель кресла.

– Сэр?

– Меня что-то разбудило.

– Да, сэр?

– Мне показалось… Джейн!

– Сэр?

– Что делает на полу этот цилиндр?

– Цилиндр, сэр?

– Да, цилиндр. Очень мило! – ворчливо сказал владелец дома. – Я приготовился освежиться, вздремнув часок, и не успел даже глаз сомкнуть, как комнату завалили цилиндрами. Я уединился тут, дабы отдохнуть в тишине, и без малейшего предупреждения оказываюсь по колено в цилиндрах. С какой стати здесь взялся цилиндр, Джейн? Я требую исчерпывающего ответа.

– Может быть, его положила тут мисс Мэртл?

– С какой стати мисс Мэртл стала бы заваливать дом цилиндрами?

– Да, сэр.

– То есть как – «да, сэр»?

– Нет, сэр.

– Отлично! В следующий раз думайте, прежде чем говорить. Уберите этот головной убор, Джейн, и позаботьтесь, чтобы меня больше не беспокоили. Дневной отдых мне абсолютно необходим.

– Мисс Мэртл сказала, чтобы вы выпололи сорняки в палисаднике.

– Мне этот факт известен, Джейн, – с достоинством произнес обитатель кресла. – В надлежащий срок я проследую в палисадник и займусь прополкой. Но сначала я должен завершить свой дневной отдых. Нынче июньское воскресенье. Птички спят на деревьях. Мастер Уилли спит у себя в спальне, как предписал доктор. И я тоже намерен поспать. Оставьте меня, Джейн, забрав с собой цилиндр.

Дверь закрылась. Владелец дома погрузился в свое кресло, ублаготворенно крякнул, и вскоре вновь загрохотал его храп.

Седрик воздержался от опрометчивой спешки. Он на горьком опыте учился осторожности, которую бойскауты постигают еще в колыбели. Примерно с четверть часа он оставался там, где был, скорчившись в своем тайнике. Затем храп достиг крещендо. Он обрел поистине вагнеровскую мощь, и Седрик решил, что можно без опаски приступить к действию. Он снял левый желтый ботинок и, бесшумно выползши из своего убежища, схватил черный ботинок и надел его. Ботинок сидел на ноге как влитой, и в первый раз Седрик ощутил нечто похожее на радость свершения. Еще одна минута, одна малюсенькая минута, и все будет в ажуре.

Едва эта бодрящая мысль успела промелькнуть у него в голове, как с внезапностью, от которой сердце Седрика едва не выбило ему передний зуб, тишина вновь нарушилась – на этот раз могло показаться, что Соединенный флот Великобритании, проводя маневры на траверзе Нора, дал залп из всех орудий. Миг спустя Седрик уже трепетал в своей нише за креслом.

Спящий подскочил и проснулся.

– Женщин и детей первыми в шлюпки! – скомандовал он.

Затем вновь появилась рука и нажала на кнопку звонка.

– Джейн!

– Сэр?

– Джейн, эта чертова оконная рама снова сорвалась. В жизни не видывал ничего подобного оконным рамам в этом доме. Стоит мухе на них сесть, и сразу хлопаются вниз. Подоприте ее книгой или чем нибудь по своему вкусу.

– Да, сэр.

– Скажу вам еще кое-что, Джейн, и можете повторять направо и налево, что я это сказал. В следующий раз, когда мне захочется спокойно подремать часок-другой, я устроюсь поближе к паровому молоту.

Горничная удалилась. Владелец дома испустил тяжкий вздох и снова раскинулся в кресле. И вскоре в комнате опять загремел «Полет валькирий».

После чего с потолка начал доноситься стук.

Это был усердный, превосходный стук. Седрику показалось, что в комнате наверху немалое число большеногих людей бьют чечетку, и его возмутил эгоизм, позволивший им предаться этому развлечению в такое время. Обитатель кресла зашевелился, а затем сел и протянул руку к звонку таким привычным движением.

– Джейн!

– Сэр?

– Слышите?

– Да, сэр.

– Что это?

– По-моему, сэр, это мастер Уилли отдыхает по-воскресному.

Мужчина выпростался из кресла. Было ясно, что чувства его слишком сильны для слов. Он звучно зевнул и принялся надевать ботинки.

– Джейн!

– Сэр?

– С меня хватит. Пойду полоть палисадник. Где моя мотыга?

– В прихожей, сэр.

– Травля! – с горечью сказал владелец дома. – Вот что это такое. Беспардонная травля. Цилиндры… Мастер Уилли… Возражайте сколько хотите, Джейн, но я скажу прямо и бесстрашно. Утверждаю категорически – и факты на моей стороне, – что это травля… Джейн!

Он испустил бессловесное бульканье. Казалось, у него перехватило дыхание.

– Джейн!

– Да, сэр?

– Смотрите мне в глаза.

– Да, сэр.

– А теперь ответьте мне, Джейн, без экивоков и уверток. Кто выкрасил этот ботинок в желтый цвет?

– Ботинок, сэр?

– Да, ботинок.

– В желтый цвет, сэр?

– Да, желтый. Поглядите на этот ботинок. Обследуйте его. Окиньте его непредубежденным взглядом. Когда я снимал этот ботинок, он был черным. Закрываю глаза на несколько секунд, а когда открываю – он желтый. Я не из тех, кто покорно смиряется с подобным. Кто это сделал?

– Не я, сэр.

– Но кто-то же сделал! Возможно, тут поработала шайка. Зловещие вещи творятся в этом доме. Говорю вам, Джейн, что номер семь, вилла «Настурция», внезапно – и к тому же в воскресенье, что только усугубляет ситуацию, – превратился в дом с привидениями. Не удивлюсь, если еще до конца дня сквозь занавески начнут просовываться костлявые руки, а из стен посыплются трупы. Мне это не нравится, Джейн, и я говорю вам об этом со всей откровенностью. С дороги, женщина, освободи мне путь к сорнякам.

Хлопнула дверь, и в гостиной воцарился покой. Но не в сердце Седрика Муллинера. Все Муллинеры мыслят четко, и Седрику не потребовалось много времени, чтобы уяснить, что его положение заметно ухудшилось. Да, весьма заметно. Он проник в эту комнату с цилиндром на голове и желтыми ботинками на ногах. Он покинет ее без цилиндра, в желтом ботинке на одной ноге и в черном – на другой.

Огромный шаг назад.

И в довершение всего ему отрезан путь к отступлению. Между ним и такси, в котором он мог обрести временное убежище, теперь находился владелец дома с мотыгой. Такая ситуация напугала бы даже завзятого любителя приключений. Дугласу Фэрбенксу она бы не понравилась. Седрик же находил ее нестерпимой.

Предпринять, казалось, можно было лишь одно. Предположительно, позади этого жуткого дома имелся сад, а в доме – дверь, в этот сад ведущая. Оставалось лишь бесшумно проскользнуть по коридору – если в подобном доме вообще было возможно двигаться без шума, – найти эту дверь, выбраться в этот сад, прокрасться на улицу, домчаться до такси, а затем – домой. Седрика уже почти не волновало, что может подумать о нем привратник. Пожалуй, ему удастся спасти лицо с помощью небрежного смеха и намека на пари. Вероятно, внушительные чаевые подвигнут привратника прикусить язык. В любом случае, каким бы ни был исход, вернуться в Олбени необходимо, и притом как можно скорее. Дух его был сломлен.

Пройдя на цыпочках по ковру, Седрик открыл дверь и выглянул в коридор. Пусто. Он крался вдоль стены и почти достигнул конца коридора, когда услышал звук шагов – кто-то спускался по лестнице. Слева от него была дверь. Открытая. Он метнулся туда и очутился в комнатке, за окном которой виднелся ухоженный сад. Шаги протопали мимо и начали спускаться по кухонным ступенькам.

Седрик снова задышал. Опасность миновала, решил он, и ему остается только завершить свой рискованный путь. Такси, там на улице, влекло его к себе как магнит. До этого мгновения он не сознавал, что питает к шоферу хоть сколько-нибудь теплые чувства, но теперь поймал себя на мысли, что истосковался по его обществу. Он жаждал узреть шофера, как жаждет олень испить воды из горного потока.

Очень бережно Седрик Муллинер открыл окно, сдвинув раму вверх до конца. Он высунул голову, чтобы оглядеть местность, прежде чем предпринять дальнейшие действия. То, что он увидел, весьма его ободрило. Расстояние от подоконника до земли было мизерным. Только бы протиснуться в окно, и все будет в ажуре.

И вот в этот момент оконная рама опустилась ему на шею, как нож гильотины, и он обнаружил, что накрепко пришпилен к подоконнику.

Огненно-рыжий бывалый кот, который при его появлении поднялся с матрасика и разглядывал Седрика бледно-голубыми глазами, теперь подошел поближе и задумчиво понюхал его левую лодыжку. Произошедшее показалось коту необычным, но очень по-человечески интересным. Кот уселся поудобнее и предался медитации.

* * *

Как, впрочем, и Седрик. Если хорошенько подумать, так человеку в его положении только и остается, что предаться медитации. И довольно продолжительное время Седрик Муллинер смотрел на солнечно улыбающийся сад и разбирался в своих мыслях.

Они, как легко себе представить, были не из самых приятных. В ситуации, подобной той, в которую он оказался ввергнут, крайне редко верх берут оптимизм и благодушие. Человек ожесточается, и его негодование неизбежно обращается на тех, кого он считает виновными в своей беде.

В случае с Седриком найти, на кого возложить ответственность, было проще простого. Причиной его падения была женщина – если такое определение приложимо к единственной дочери седьмого графа. И ничто с большей силой не свидетельствует о революции, которую стечение обстоятельств произвело в душе Седрика, как тот факт, что вопреки ее высокому положению в свете он теперь в своих мыслях подвергал леди Хлою Даунблоттон самой свирепой критике.

Он был настолько потрясен, что не удовлетворился глубочайшей неприязнью к леди Хлое, но вскоре распространил свое отвращение сначала на ее ближайших родственников, а под конец – каким чудовищным это ни покажется – и на всю английскую аристократию. Двадцать четыре часа назад… да нет, всего каких-то два часа назад Седрик Муллинер преданно любил каждого, кто занимает свою строчку в «Дебретте» (этом неоценимом источнике сведений о вышеуказанной аристократии) – от знатнейших герцогов до тех, кто теснится внизу страницы под заголовком «младшие ветви», – любил с жаром, который, казалось, ничто на свете не охладит. А теперь у него в душе буйствовало нечто весьма близкое к красному радикализму.

Паразитами считал он их и (как ни сурово это звучит, но Седрик был неколебим) жалкими хлыщами. Да, безответственными хлыщами и мотами. Правда, он не вполне представлял себе, что такое хлыщ, однако некий таинственный инстинкт подсказывал ему – именно таков типичный аристократ его родной страны.

– Доколе? – стонал Седрик. – Доколе?

Он жаждал наступления дня, когда чистое пламя Свободы, запаленное в Москве, испепелит этих трутней, начав с леди Хлои Даунблоттон и далее в иерархическом порядке.

Но тут мучительная боль в левой икре отвлекла его внимание от социальной революции.

Время от времени у склонных к задумчивости котов возникает странная, смутно оформленная потребность встать на задние лапы и поточить когти передних о ближайший вертикальный предмет. Чаще всего им оказывается древесный ствол, но в данном случае, ввиду отсутствия деревьев, огненно-рыжий кот заменил древесный ствол левой икрой Седрика. Рассеянно, погруженный кто знает в какие непостижимые мысли, кот раза два моргнул, потом приподнялся, запустил когти глубоко в кожу и неторопливо, медлительно потянул их вниз.

Тут с губ Седрика сорвался вопль, подобный тому, который испускает индийский крестьянин, когда, прогуливаясь по берегу Ганга, он вдруг замечает, что его перекусил пополам крокодил. Вопль этот пронесся по саду, как пронзительный крик петуха, и, когда его отзвуки замерли вдали, на дорожке, ведущей к дому, появилась женская фигура. Солнце заиграло на черепаховой оправе ее очков, и Седрик узнал свою секретаршу, мисс Мэртл Уотлинг.

– Добрый день, мистер Муллинер, – сказала мисс Уотлинг.

Она говорила своим обычным спокойным до невозмутимости голосом. Если, узрев своего нанимателя и не углядев при этом практически ничего, кроме его головы, она и удивилась, то ничем этого не выдала. Личные секретарши с самого начала службы зарубают себе на носу ни в коем случае не удивляться, что бы ни проделывали их наниматели.

Тем не менее Мэртл Уотлинг не была совсем уж лишена женского любопытства.

– Что вы тут делаете, мистер Муллинер? – осведомилась она.

– Что-то кусает меня за ногу! – вскричал Седрик.

– Вероятно, Смертный Грех, – сказала мисс Уотлинг, знаток христианского вероучения. – Почему вы стоите здесь в этой несколько скованной позе?

– Рама упала, когда я выглядывал в окно.

– Зачем вы выглядывали в окно?

– Проверить, можно ли выпрыгнуть.

– Зачем вы хотели выпрыгнуть?

– Я хотел выбраться отсюда.

– Зачем вы забрались сюда?

Седрику стало ясно, что ему придется поведать свою историю. Все в нем восставало против этого, но, если промолчать, Мэртл Уотлинг простоит тут до заката, произнося вопросительные предложения, начинающиеся с «зачем». Хриплым голосом он рассказал ей все.

Когда Седрик закончил, девушка несколько секунд молчала. На ее лице появилось задумчивое выражение.

– Вам, – сказала она, – необходим кто-нибудь, кто будет за вами присматривать.

Она опять помолчала.

– Хотя такая задача не всем по плечу, – добавила она задумчиво, – но я готова за нее взяться.

Жуткое предчувствие оледенило Седрика.

– О чем вы? – ахнул он.

– Вам необходима, – сказала Мэртл Уотлинг, – жена. Я уже некоторое время рассматривала этот вопрос со всех сторон, и теперь мне все ясно. Вам следует вступить в брак. Мистер Муллинер, я вступлю с вами в брак.

Седрик испустил придушенный крик. Так вот что означал взгляд, который последние недели он время от времени перехватывал в обрамленных стеклами глазах своей секретарши.

По песку дорожки заскрипели шаги. Раздался голос – голос спавшего в кресле. Он явно пребывал в недоумении.

– Мэртл, – сказал он, – как тебе известно, я не из тех, кто поднимает шум по пустякам. Я принимаю жизнь такой, какая она есть, не страшась невзгод. Но мой долг предупредить тебя, что в этом доме действуют потусторонние силы. Атмосфера стала абсолютно зловещей. Из ничего возникают цилиндры. Черные ботинки становятся желтыми. А теперь еще этот водитель… шофер такси… Я не разобрал вашего имени. Ланчестер? Мистер Ланчестер – моя дочь Мэртл. А теперь мистер Ланчестер уверяет меня, что его пассажир некоторое время тому назад вошел в наш палисадник и мгновенно исчез с лица земли, после чего его никто не видел. Я убежден, что тут действует некое малоизвестное тайное общество и что номер семь, вилла «Настурция», принадлежит к тем домам, которые показывают в мистических пьесах, где из темных углов доносятся стоны, а там-сям мелькают загадочные китайцы, многозначительно жестикулируя и… – Он оборвал свой монолог, испустил вопль отчаяния и выпучил глаза. – Боже великий! Что это?

– Что – это, папа?

– Вот это. Эта бестелесная голова. Это лицо без туловища. Даю тебе слово чести, что сбоку этого дома торчит отрубленная голова. Подойди ко мне. Отсюда ты ее увидишь яснее.

– Ах это? – сказала Мэртл. – Это мой жених.

– Твой жених?

– Мой жених. Мистер Седрик Муллинер.

– Он на этом и кончается? – изумленно спросил таксист.

– Внутри дома есть еще, – сказала Мэртл.

Мистер Уотлинг, несколько успокоившись, внимательно рассматривал Седрика.

– Муллинер? Вы тот тип, у которого работает моя дочь, так?

– Я – он, – сказал Седрик.

– И вы хотите жениться на ней?

– Конечно, он хочет жениться на мне, – сказала Мэртл, опередив Седрика.

И внезапно что-то внутри Седрика словно сказало: «А почему бы и нет?» Правда, если он порой и помышлял о браке, то лишь с тем ледяным ужасом, который испытывают все холостяки средних лет, когда в минуты депрессии подобная мысль закрадывается им в голову. Правда и то, что, попроси его кто-нибудь составить спецификацию приемлемой невесты, он набросал бы портрет, отличающийся от Мэртл Уотлинг во многих и многих отношениях. Но в конце-то концов, подумал он, глядя на ее волевое компетентное лицо, с такой женой он, во всяком случае, будет огражден и укрыт от мира, и больше ему никогда не придется терпеть то, что он терпел весь этот день. В целом очень даже неплохо.

И еще одно соображение. Пожалуй, самое решающее для человека с такими воинствующими республиканскими взглядами, как Седрик. Что бы там ни говорили о Мэртл Уотлинг, она не была членом безответственной и бессердечной аристократии. В ее семье не было ни суссекских Булей, ни хантсфордширских Хилсбери-Хепуортов. Она происходила из пригорода Лондона, из доброй солидной семьи, по мужской линии состоящей в родстве с Хиггинсонами (Тэнджерин-роуд, Уондсворт), а по женской – с Браунами из Бэркли, Перкинсами из Пекхема и с Вуджерсами – уинчморхиллскими Вуджерсами, а не со сбродом из Пондерс-Энда.

– Это мое заветнейшее желание, – сказал Седрик негромким твердым голосом. – И если кто-нибудь любезно освободит мою шею от этой рамы и даст пинка этой мерзкой кошке – или кто там царапает мою ногу, – мы сможем расположиться поудобнее все вместе и обсудить, что к чему.

Тяжкое испытание Осберта Муллинера

Когда мистер Муллинер вошел в зал «Отдыха удильщика», нас всех поразила непривычная мрачность его лица, а угрюмое безмолвие, в котором он прихлебывал свое горячее виски с лимонным соком, окончательно убедило нас, что случилось что-то очень скверное. И мы не поскупились на сочувственные вопросы.

Наше участие, казалось, было ему приятно, и он слегка повеселел.

– Что же, джентльмены, – сказал он, – у меня не было намерения удручать моими личными горестями тех, кто сошелся тут для приятного времяпрепровождения, но раз уж вы хотите знать, то мой молодой троюродный брат оставил жену и готовит документы для развода. Это меня крайне расстроило.

Мисс Постлетуэйт, наша добросердечная буфетчица, перетиравшая кружки, заговорила ласковым тоном сиделки у постели больного.

– Ядовитый змей проник в его семейный очаг? – спросила она.

Мистер Муллинер покачал головой.

– Нет, – сказал он. – Змеев не было. Вся беда как будто заключается в том, что каждый раз, когда мой троюродный брат обращался к жене, она раскрывала глаза во всю ширь, наклоняла голову набок, точно канарейка, и говорила: «Что?» Он заявил, что терпел это одиннадцать месяцев и три дня – новый европейский рекорд, по его мнению, – и пришел к выводу, что настало время принять меры.

Мистер Муллинер вздохнул.

– Суть в том, – сказал он, – что нынешний брак стал слишком уж простым делом для мужчины. Ему приходится прилагать весьма незначительные усилия, чтобы заполучить какую-нибудь прелестную девушку, и поэтому он ее не ценит. Вот, по моему убеждению, истинная причина нынешнего бума в сфере разводов. Для того чтобы брак стал прочным институтом, необходимо в период ухаживания преодолевать те или иные препятствия. Безоблачно счастливый брак моего племянника Осберта – если нужны примеры – я объясняю событиями, которые предшествовали заключению этого брака. Пройди все гладко, Осберт ценил бы свою жену далеко не столь высоко.

– Ему пришлось потратить изрядно времени, чтобы убедить ее в своих достоинствах? – спросили мы.

– Любовь развертывала лепестки медленно? – высказала догадку мисс Постлетуэйт.

– Напротив, – сказал мистер Муллинер, – она полюбила его с первого взгляда. И небывалые испытания, которые пришлось выдержать моему племяннику Осберту, пока он ухаживал за мисс Мейбл Петерик-Сомс, были следствием не какой-либо холодности с ее стороны, но прискорбного душевного настроя Дж. Башфорда Брэддока. Это имя вам что-нибудь говорит, джентльмены?

– Нет.

– И вам не кажется, что человек с подобным именем скорее всего должен быть круче крутого яйца?

– Да, пожалуй, в ваших словах что-то есть.

– Таким он и был. В Центральной Африке, на исследования которой он тратил значительную часть своего времени, страусы зарывали головы в песок при приближении Башфорда Брэддока, и даже носороги, наиболее свирепые из всех живущих ныне зверей, частенько пятились в глубину чащи и прятались там, пока он не скрывался из виду. И в тот миг, когда он вошел в жизнь Осберта, мой племянник с мучительной ясностью осознал, что эти носороги прекрасно знали, что к чему.

До появления этого человека, Башфорда Брэддока, фортуна, казалось, осыпала дарами моего племянника Осберта сполна и даже через край. Красавец, как все Муллинеры, он вдобавок к привлекательной внешности обладал неоценимыми сокровищами – превосходным здоровьем, веселой натурой и таким количеством денег, что чиновники налогового управления визжали от радости, получая его декларации. А сверх всего этого он беззаветно влюбился в очаровательнейшую девушку и был почти уверен, что ему отвечают взаимностью.

Несколько мирных блаженных недель все шло лучше некуда. Без каких-либо заметных сучков или задоринок Осберт преодолевал один этап ухаживания за другим – наносил визиты, присылал цветы, осведомлялся о подагре ее батюшки и гладил карликового шпица ее матушки – и уже достиг пункта, когда с полного одобрения ее близких смог пригласить девушку отобедать с ним и посетить театр только в его обществе. И вот в этот-то вечер из вечеров, когда все, казалось, должно было сулить радость и счастье, угроза Брэддока обрела реальность.

Пока не возник Башфорд Брэддок, ничто не нарушало упоительной безмятежности событий этого вечера. Обед был превосходным, спектакль завлекательным. Дважды на протяжении третьего действия Осберт осмелился пожать руку девушки – пылко, но, разумеется, как истинный джентльмен, и словно бы ощутил ответное пожатие. А потому неудивительно, что к моменту их расставания на ступенях крыльца ее дома он пришел к заключению: надо продолжать в том же духе и все будет тип-топ.

Поставив свою судьбу на кон, чтобы выиграть или проиграть все, как рекомендует в известных стихах маркиз Монтроз, Осберт Муллинер протянул руки, прижал Мейбл Петерик-Сомс к своей груди и влепил ей такой жаркий поцелуй, что в тиши позднего вечера он прозвучал подобно взрыву ручной гранаты.

И едва замерло эхо, как Осберт обнаружил, что у его локтя стоит высокий, широкоплечий человек во фраке и шапокляке.

Первой паузу прервала девушка.

– Привет, Баши, – сказала она, и в ее голосе слышалась досада. – Откуда ты вдруг взялся? Я думала, ты исследуешь Конго или другую какую-нибудь речку.

Пришлец снял шапокляк, сложил его в оладью, расправил, снова водрузил на голову и произнес низким рокочущим басом:

– С Конго я вернулся сегодня утром. И обедал у твоих отца и матери. Они поставили меня в известность, что ты отправилась в театр с этим джентльменом.

– Мистер Муллинер. Мой кузен Башфорд Брэддок.

– Здравствуйте, – сказал Осберт.

Наступила новая пауза. Башфорд Брэддок опять снял шапокляк, сплющил в оладью, расправил и вновь водрузил на голову. Казалось, его удручало, что он не способен исполнить на своем головном уборе какую-нибудь мелодию.

– Ну так спокойной ночи, – сказала Мейбл.

– Спокойной ночи, – сказал Осберт.

– Спокойной ночи, – сказал Башфорд Брэддок.

Дверь за Мейбл затворилась, и Осберт перевел глаза на своего нового знакомого, тут же обнаружив, что тот уставился на него с очень своеобразным выражением в глазах. Неумолимых, зловеще поблескивающих глазах… Осберту они не понравились.

– Мистер Муллинер, – сказал Башфорд Брэддок.

– А? – сказал Осберт.

– На одно слово. Я видел все.

– Все?

– Все. Мистер Муллинер, вы любите ее.

– Да!

– И я.

– И вы?

– И я.

Осберт слегка смутился. И нашелся сказать только, что это их сплачивает в одну дружную семью.

– Я любил ее с тех пор, как она была вот такусенькой.

– Какусенькой? – спросил Осберт, так как было довольно темно.

– Примерно вот такусенькой. И я поклялся, что, если между нами когда-либо встанет кто-то другой и если какой-либо склизкий, пучеглазый, лопоухий сын кока с дырявой шхуны попробует отнять у меня эту девушку, я…

– Э… что – вы? – осведомился Осберт.

Башфорд Брэддок испустил отрывистый металлический смех.

– Вы когда-нибудь слышали, что я сделал с королем Мгамбо-Мгамбо?

– Я даже не знал, что король Мгамбо-Мгамбо вообще существует.

– Его и не существует – теперь, – сказал Башфорд Брэддок.

Осберт ощутил, как по его позвоночнику расползается липкая дрожь.

– Что вы с ним сделали?

– Не спрашивайте.

– Но я хочу знать.

– Лучше не надо. Но вы скоро узнаете, если и дальше будете вертеться около Мейбл Петерик-Сомс. Это все, мистер Муллинер. – Башфорд Брэддок взглянул вверх на мерцающие звезды. – Какая восхитительная погода, – сказал он. – Помнится, такой же тихий покой был разлит в пространстве, такой же мирный блеск таких же звезд озарял пустыню Нгоби в тот раз, когда я задушил ягуара.

Осберт судорожно дернул кадыком.

– К-к-какого ягуара?

– Ну, вы вряд ли были с ним знакомы. Просто одного из тамошних ягуаров. В первые пять минут мне пришлось нелегко, потому что правая рука у меня была в лубке и действовать я мог только левой. Ну что же, спокойной ночи, мистер Муллинер, спокойной ночи.

И Башфорд Брэддок, сняв шапокляк, расплющил его в оладью, расправил, снова водрузил на голову и широким шагом удалился в ночь.

Несколько минут после его исчезновения Осберт Муллинер стоял неподвижно и смотрел ему вслед невидящими глазами. Потом, пошатываясь, свернул за угол и кое-как добрался до своего жилища на Саут-Одли-стрит и, сумев после трех фальстартов отпереть входную дверь, поднялся в свою уютную библиотеку. Там, смешав бренди и содовую с преобладанием бренди, он сел и предался размышлениям. В конце концов, опорожнив первый бокал почти молниеносно, а второй неторопливо, он более или менее сумел привести свои мысли в относительный порядок. И мысли эти, должен с сожалением констатировать, будучи приведенными в порядок, оказались такими, что я предпочел бы скрыть их от вас.

Всегда неприятно, джентльмены, представлять своего родственника в невыгодном свете, но правда – это правда, и она не должна утаиваться. А посему я вынужден признаться, что мой племянник Осберт, забыв, что он – Муллинер, в тот момент извивался в конвульсиях самого недостойного страха.

Разумеется, можно найти ему извинения. Обрушилось это на Осберта с абсолютной внезапностью, а даже самые мужественные сердца способны дрогнуть при внезапном столкновении с гибельной опасностью. К тому же образ жизни и воспитание никак не подготовили его к подобному кризису. Человек, которого фортуна балует с самого рождения, становится до крайности цивилизованным, а чем мы цивилизованнее, тем труднее нам справляться с мордоворотами типа Брэддока, которые словно бы явились к нам из более ранних и более грубых эпох. Осберт Муллинер просто не годился в противники пещерному человеку. Если не считать того, что он неплохо играл в бридж-контракт, единственной сферой, в которой Осберт более или менее блистал, было коллекционирование старинных изделий из нефрита, а какая от этого польза (размышлял он) в рукопашной схватке с человеком, который благородно предоставляет ягуарам фору, одолевая их одной рукой?

Он видел лишь один выход из щекотливого положения, в котором оказался. Потеря Мейбл Петерик-Сомс разобьет ему сердце, но альтернативой служила сломанная шея, и в этот черный час шея собрала подавляющее большинство голосов. Дрожа всем телом, мой племянник Осберт сел за бюро и начал сочинять прощальное письмо.

Он очень сожалеет, писал он, что не сможет увидеться с мисс Петерик-Сомс на следующий день, как они планировали, так как его, к несчастью, срочно вызвали в Австралию. Он добавил, что был счастлив познакомиться с ней и, если – что представляется наиболее вероятным – они больше никогда не увидятся, он будет следить за ее дальнейшей карьерой с неизменным интересом.

Поставив подпись «Искренне ваш О. Муллинер», Осберт написал адрес на конверте, прошел до почты и бросил его в ящик. Потом вернулся домой и лег спать.

Затрезвонивший возле кровати телефон разбудил Осберта на следующее утро в ранний час. Он не стал снимать трубку. Взгляд на часы сказал ему, что они как раз показывают половину девятого – время первой доставки писем в Лондоне. Представлялось вполне вероятным, что Мейбл, едва получив и прочитав письмо, намеревается обсудить с ним по проводам содержание этого письма. Он встал, принял ванну и уже мрачно доедал завтрак, когда дверь отворилась и Паркер, его камердинер, доложил о генерал-майоре сэре Мастермане Петерик-Сомсе.

По спинному хребту Осберта будто медленно-медленно проследовал ледяной палец. Он проклял рассеянность, которая помешала ему предупредить Паркера, что его нет дома. С трудом – из его ног словно изъяли кости – он поднялся, чтобы встретить вошедшего в комнату высокого, прямого, седого и весьма внушительного мужчину, и принудил себя изобразить радушного хозяина дома.

– Доброе утро, – сказал он. – Не хотите ли яйцо в мешочек?

– Я не хочу яйца в мешочек, – ответил сэр Мастерман. – Яйцо в мешочек, как бы не так! Яйцо в мешочек, вздор! Ха! Фа! Ба!

Он говорил столь отрывисто и резко, что сторонний наблюдатель, присутствуй он там, конечно, счел бы генерала активным членом общества или союза, ратующего за запрещение яиц в мешочек. Однако, владея всеми фактами, Осберт сумел правильно истолковать эту резкость и не удивился, когда гость, проницательно вперив в него голубовато-стальные глаза, которые несомненно вызвали к нему в военных кругах всеобщую антипатию, с места в карьер обратился к теме письма:

– Мистер Муллинер, моя племянница Мейбл получила от вас весьма странное послание.

– А, так она его получила? – сказал Осберт, пытаясь сохранить непринужденность.

– Оно пришло нынче утром. Вы не потрудились наклеить марку. Пришлось заплатить тринадцать пенсов.