Текст книги "Греховные радости"

Глава 17

Малыш, 1982

Вопреки столь уверенно высказанному предположению Макса, Малыш был тогда в постели не со шлюхой, а с Энджи. И если бы его спросили, стоило ли это сердечного приступа, он бы без колебаний ответил утвердительно.

Он с удивлением оглядывался теперь назад, на те десять лет, что прожил без Энджи: как мог он все эти годы считать себя счастливым, да хотя бы только удовлетворенным?! Он испытывал к Энджи не привязанность, не влечение, даже не страсть, и когда бывал с ней, то не просто получал огромное наслаждение. Он действительно любил Энджи, не сомневался в своем чувстве, и одна только эта уверенность уже делала его счастливым.

Энджи очень сильно изменилась за эти десять лет; внешний шик и обаяние юности сменились опытом, знанием и пониманием жизни; вместо наивной прямолинейной хитрости появились проницательность и тонкая практичность; откровенная ранняя сексуальность уступила место чувственности. Теперь она была богатой, добившейся успеха женщиной, и Малышу, как ни странно, это нравилось и даже льстило. Прежде его постоянно преследовала мысль, что она может просто использовать его – пусть и не очень уж сильно, но пользоваться его деньгами; что ее может привлекать в нем пусть и в самой небольшой мере, но все-таки его власть, а не он сам. Теперь же, когда она сама стала богатой и влиятельной, ей незачем было оставаться с ним ради того, что он мог бы ей дать или для нее сделать; теперь уже было очевидно, что ей нужен он сам, и осознание этого наполняло его таким счастьем, которого он никогда в жизни раньше не испытывал. Он хорошо помнил, какая буря эмоций охватила его, когда он увидел на конверте ее аккуратный, но некрасивый почерк: он тогда так разволновался, что вынужден был сесть, выпить чашку очень крепкого кофе и только после этого смог заставить себя вскрыть конверт. Потом он сидел и перечитывал письмо, тронутый тем, что она не поленилась написать ему, взволнованный ее предстоявшим приездом в Нью-Йорк, обрадованный тем, что она явно хотела забыть прошлое и восстановить их дружбу; он перечитывал и видел, как листок дрожит в его руке.

И в тот самый момент, как он увидел ее – она сидела такая прекрасная, притягивавшая к себе, – заговорил с ней, дотронулся до ее руки, ощутил запах ее духов, – в тот самый момент он понял, что чего бы это ни стоило и что бы ни произошло, но он обязательно должен вернуть ее.

Сделать это оказалось не очень трудно. Она сама ясно дала понять, что хочет того же. Через два дня после первой их встречи они вместе поужинали, а потом отправились прямо к ней в номер, в гостиницу «Пьер».

– Занятно, правда, – проговорила Энджи, доставая из холодильника шампанское и наливая Малышу бокал, – что теперь я тебя принимаю с шиком, а не наоборот? Мне это нравится.

– Мне тоже, – согласился Малыш. – Зачем только мы зря потеряли десять лет?

– Действительно.

Наступила пауза; оба они испытывали смущение и держались несколько напряженно, так, словно до этого и не сидели вместе в ресторане. Энджи подошла к окну.

– Надо нам что-нибудь придумать. Как в доброе старое время. А не пойти ли покататься в карете? Вон их там сколько.

– Только если ты сядешь рядом со мной, в карету. На козлах, рядом с кучером, я тебе быть не позволю.

– Малыш, обещаю, что сяду с тобой. Пошли.

Они спустились вниз и перебежали через улицу к длинной веренице стоявших у обочины экипажей.

– По самому длинному маршруту, какой у вас есть, – велела Энджи вознице, забираясь в карету.

Карета двинулась в сторону парка; Малыш сидел, ужасаясь при мысли, что может попасться на глаза кому-нибудь из знакомых, но одновременно и млея от удовольствия. Энджи посмотрела на него и широко улыбнулась.

– А я знаю, о чем ты сейчас думаешь. Не надо. Кто тебя тут увидит или узнает? Дай мне руку.

Малыш протянул ей руку, она нежно поцеловала ее и потянула под полог, которым возница их укутал.

– А теперь, – сказала она, – пожалуй, немного припомним старое.

Почти со страхом, как острый укол боли, он ощутил прикосновение к ее бедрам – гладким, шелковистым и теплым; на ней были чулки, а не колготки, и она стала медленно, очень медленно и мягко продвигать его руку вверх, туда, где становилось все жарче, время от времени приостанавливая ее движение, задерживая ее, а потом вдруг, сразу его рука оказалась там, именно там, куда и хотела попасть, прямо поверх ее густых волос. Малыш застыл, охваченный радостью и желанием; трусиков на Энджи не было, под черным платьем из джерси она была совершенно голой. Энджи, приведя его руку к цели, начала шарить под пледом своей рукой, отыскивая его молнию; Малыш ощутил ее необыкновенно ласковое и нежное прикосновение к своим бедрам, почувствовал движение ее руки, потом она медленно, очень медленно расстегнула молнию, и рука ее осторожно, словно нащупывая путь, двинулась дальше, внутрь, отыскивая его пенис. Он почувствовал легкое касание ее пальцев, потом они ласкающе забегали вверх и вниз, задерживаясь на головке; Малыш застонал, она хихикнула и, повернувшись к нему, прильнула к его губам своими. Ее упругий, энергичный язык принялся жадно искать встречи с его языком; у Малыша возникло вдруг такое чувство, как будто впервые после долгой, очень долгой голодовки ему дали поесть; будто с палящего солнцепека он попал наконец в спасительную тень; он откинулся назад и принялся ласкать ее, с удовольствием ощущая рукой теплую влагу и радостно, с необычайной живостью вспоминая неизменно страстные, ждущие и зовущие ее глубины; она тоже застонала и вдруг, словно позабыв обо всем, повернулась к нему спиной, приподнялась со своего места и опустилась к нему на колени; Малыш ощутил ее влажный жар и почувствовал, что пенис оказался уже внутри ее, плотно охваченный со всех сторон, и она задвигалась, то принимая его глубже, то немного отпуская. Он обнял ее за талию, и руки его двинулись вниз по ее животу, туда, к волосам, отыскивая клитор, вот пальцы нащупали его, он был горячий и твердый; Энджи тяжело дышала и постанывала, то сжимая в себе Малыша, то слегка расслабляясь, и он почувствовал, как, подобно урагану, с какой-то первобытной силой в нем нарастает, приближается оргазм, как она отзывается на его возбуждение своим, как накапливавшееся напряжение взрывается радостью и ликованием, как она отвечает на этот взрыв, все сильнее и энергичнее вжимаясь в него, пока их оргазмы не сливаются вместе; потом, когда все было кончено, они полулежали под пледом, избавившиеся от сжигавшего их желания, странно умиротворенные, и смотрели вверх на звезды, а карета респектабельно и достойно продолжала свой путь вокруг Центрального парка.

После этого все остальное было уже сугубо практическим делом. Теперь Малыш ни за что не позволил бы ей снова исчезнуть из его жизни.

– Я люблю тебя, – проговорил он, когда они расслабленно лежали в постели у нее в гостинице после второго приступа страсти. – Я просто сумасшедший, что позволил тогда тебе уйти.

– Вот именно. – Энджи потянулась через него за своим бокалом. – Я где-то читала, что, если окунуть член в шампанское, вкус будет абсолютно потрясающий.

– У члена или у шампанского?

– Не помню. Давай попробуем.

– Мой член в этот бокал не влезет.

– Ну прямо. Тоже мне гигант.

– Какой есть.

– Спорим, влезет.

– Ну ладно.

К огромному удовольствию Малыша, он действительно не влез, поэтому Энджи просто вылила на него шампанское, а потом улеглась поудобнее и принялась слизывать. Малыш, улыбаясь, поглаживал ее золотистую головку и чувствовал, как пенис у него снова наливается эрекцией.

– Малыш, а ты за эти десять лет ничуть не растратил свои способности, – заметила Энджи.

– Да нет, растратил. – Тон его мгновенно погрустнел. – Это только ты со мной такие чудеса творишь.

– Правда? – Ей явно весьма польстила эта мысль. – Ты хочешь сказать, что иногда у тебя не получается? А с кем?..

– Иногда не получается. С кем угодно.

– Малыш! У тебя что, есть другие женщины? Кроме Мэри Роуз?

– Боюсь, что да. – Взгляд его, обращенный к ней, выражал безграничную любовь. – Но должен тебе сказать, что на протяжении всех этих десяти лет, с кем бы я ни был в постели, не было ни разу, чтобы я не думал о тебе.

Энджи вдруг резко села и посмотрела на Малыша. Глаза ее как-то странно блестели, она в нетерпении провела по ним тыльной стороной ладони.

– Черт, – проговорила она, и голос ее слегка дрожал. – Черт возьми, Малыш, не надо так говорить.

Он стал расспрашивать, как она жила все эти годы; она ответила, что у нее была пара романов, но так, ничего серьезного, они довольно быстро закончились.

– Меня не очень тянуло на секс, – сказала она, превращаясь вдруг в деловую женщину. – Я становилась воротилой, и это отнимало все время.

– Горжусь тобой. По-моему, ты потрясающая женщина. А ты одна живешь?

– Да. У меня дом в Сент-Джонс-Вуд, очень красивый. Мне просто не терпится тебе его показать.

– Целый дом для тебя одной?

– Ну, почти. В нижнем этаже со мной живет бабушка.

– Вот как? Что ж, это хорошо.

– У меня было такое чувство, что я, как говорится, просто обязана что-то для нее сделать, и, кроме того, она очень мила, несмотря на то что ей уже семьдесят с лишним. О господи, Малыш, я только сейчас вспомнила, я ведь не распорядилась о том, чтобы прекратили переводить деньги тому приюту в Борнмуте! Извини меня, пожалуйста. Но там прошло не больше двух или трех месяцев, я все сделаю сразу же, как только вернусь.

– Ничего, дорогая, спешить некуда. Кстати, насчет спешки. Мне уже пора идти.

– А где тебе надо быть? – спросила она, водя пальцем по его плечу.

– На очередной говорильне. У меня теперь масса новых обязанностей, Энджи, ты удивишься, когда узнаешь. Я занялся финансированием шоу-бизнеса. Отцу это очень не нравится.

– Но у него ведь теперь нет слова в делах банка?

– Слов у него полным-полно, – рассмеялся Малыш, – но на том все и кончается. Слава богу.

– Расскажи мне, что ты делаешь в шоу-бизнесе.

– В другой раз. Ты сколько здесь пробудешь? Я боялся тебя раньше об этом спросить.

– Не знаю, – ответила Энджи. – Неделю. Может быть, две. У меня есть клиенты, которые хотели бы приобрести тут какую-нибудь недвижимость.

На Малыша эти слова произвели большое впечатление.

По общему признанию, банк «Прэгерс» заметно изменился с тех пор, как к его руководству пришел Малыш. Некоторые полагали, что перемены эти к лучшему, другие считали, что они – к худшему; но никто не мог отрицать того, что перемены действительно произошли. Малыш активно занялся всевозможной показухой: он выступал спонсором всяческих начинаний, делал крупные пожертвования на культуру и благотворительность, выступил в роли организатора нескольких крупных соревнований. Созданная банком команда ветеранов бейсбола играла со всеми желающими (почти неизменно проигрывая) и постоянно была в центре повышенного внимания газет и телевидения, а присутствие на ежегодных соревнованиях по гольфу, которые Малыш стал проводить в Палм-Спрингс, стало обязательным для каждого, кто что-то из себя представлял (или хотел бы представлять).

У Фреда III все это вызывало резкое неприятие, и он не скрывал своего отношения, постоянно заявляя, что все эти начинания, а особенно личная роль в них Малыша, которую тот всемерно подчеркивал, кажутся ему потенциально опасными.

Малыш, спокойно уверенный и в самом себе, и в своих способностях, – этой уверенности немало способствовал тот мягкий климат, который вообще воцарился в то время на Уолл-стрит, – возражал отцу, что тот ничего не понимает, что теперь наступило время, когда все решает личность, и что Фреду стоило бы брать пример с Брюса Вассерштейна, Питера Коэна, Денниса Левина. «Их имена постоянно у всех на слуху, все знают, что это динамичные и преуспевающие люди, вот клиенты к ним и ломятся». Фред отвечал, что все это опасно; да, сегодня эти имена притягивают к себе клиентов, но когда клиенты к ним приходят, их бросают на произвол судьбы, ими никто не занимается; правильная система поведения банка – та, что была принята когда-то у Голдмана, где человека изучали десять лет, прежде чем взять его хотя бы в партнеры.

– Времена изменились, папа, – возражал ему Малыш.

Положение, которое сложилось в «Прэгерсе» с партнерами, действительно несколько беспокоило Малыша. Со старшими партнерами все обстояло благополучно: Пит Хоффман, Крис Хилл, Майк Стивенс и еще семеро – все это были люди крепкие, как скала, опытные, сильные, способные, готовые поддерживать его до конца. Но Малыш с внутренним огорчением сознавал, что на протяжении последнего года допустил в банк в качестве младших партнеров людей несколько менее крепких, далеко не как скала, и менее способных; особенно это относилось к Чаку Дрю, обаятельному дружку Джереми Фостера, которого взяли с самых нижних этажей служебной иерархии банка «Чейз» и ввели в члены правления главным образом для того, чтобы польстить Джереми, а вовсе не из соображений того, какое благо принесет он «Прэгерсу»; и к Генри Кирсу, хваткому, общительному, честолюбивому, который неплохо показал себя – но не более того – в быстро разраставшемся отделе банка, что занимался вопросами слияний и новых приобретений. Генри нередко выступал в роли главного толкача на заседаниях правления и явно стремился создать себе в банке репутацию звезды первой величины; именно такого типа люди и вызывали у Фреда наибольшие подозрения. По-настоящему опасным в двух последних назначениях было, как хорошо понимал Малыш, то, что они лишали его возможности противостоять на заседаниях правления допуску в банк тех, кого он не хотел бы здесь видеть. Между тем Пит Хоффман исподволь подготавливал местечко для своего сына Гейба, одаренного, привыкшего вкалывать и жутко честолюбивого, который сейчас работал в банке первым вице-президентом. Все это беспокоило Малыша, но не тревожило его по-настоящему: в жизни было слишком много удовольствий.

Новые отношения с Энджи складывались очень непросто. Ее собственное дело было в Лондоне, а потому и сама она должна была тоже находиться там. Она не играет в бизнес, объяснила она Малышу, а занимается им серьезно, в дело вложены большие деньги, и она не может взять и все бросить. Малыш это прекрасно понимал.

В тот, самый первый раз она провела в Нью-Йорке две недели, подыскивая – по большей части безуспешно, по ее словам, – недвижимость для одного из своих клиентов, а потом вернулась в Лондон. Малыш скучал по ней так, что это было почти невыносимо. Эта разлука оказалась для него такой же – если не более – болезненной, как их расставание десять лет тому назад. Но тогда он проявил решимость, просто выбросил Энджи из головы и намеренно не обращал внимания на душевные муки; теперь же, снова влюбившись в нее, он едва владел собой.

Он слетал в Лондон и пробыл там двое суток; остановился он в «Савое», и все это время они провели вместе, не покидая гостиничного номера, а по большей части и постели. Раз или два Малыш предупреждал гостиничного оператора, чтобы на все звонки говорили, что его сейчас нет в номере – дабы создать у своих секретарей и у Мэри Роуз, если они будут звонить ему, впечатление, будто он действительно занимается тут делами, а не сидит безвыходно в гостинице. На самом же деле единственный выход, какой они совершили, ограничился коротким посещением «Хэрродса», чтобы купить подарки детям; все остальное время он провел в ненасытных объятиях Энджи. Когда он уезжал, она плакала и обещала приехать в Нью-Йорк, как только сможет, но не раньше чем через месяц, потому что сейчас, как она объяснила, она готовит несколько сделок, заниматься которыми, кроме нее, некому.

– Неужели ты не можешь взять помощницу? – мрачно спросил Малыш, проглатывая тройное виски (они сидели в зале для высокопоставленных лиц аэропорта Хитроу); нет, ответила она, нет, это совершенно невозможно, это ей абсолютно не по средствам, а потом, разве сам Малыш смог бы оставить «Прэгерс» в руках Пита Хоффмана или Криса Хилла больше чем на несколько дней? Малыш заявил, что безусловно смог бы, что он очень часто именно так и делает, когда уезжает по делам или в отпуск, и что вообще такое сравнение в данном случае неправомерно. У Энджи небольшое дело, с которым справляется одна-единственная женщина, а не банк с многомиллиардными капиталами.

– Должна тебе сказать, – проговорила Энджи, и в ее зеленых глазах зажегся опасный огонек, – что пропорционально числу сотрудников я и моя компания стоим гораздо больше, чем ты и твой банк.

– Возможно, – поспешил согласиться Малыш. Он вдруг понял, что понятия не имеет, как надо обращаться с самостоятельными и властными женщинами.

В конце концов они достигли компромисса, который мог бы показаться абсолютно неприемлемым, если бы только не устраивал их обоих и не давал им возможности чувствовать себя счастливыми. По крайней мере один раз в месяц Энджи прилетала в Нью-Йорк, и по крайней мере один раз в месяц Малыш отправлялся в Лондон (а иногда в Париж или в Цюрих, чтобы не возбуждать подозрений со стороны Мэри Роуз). Большую помощь в этом им оказал «Конкорд», сокративший время перелетов на четыре часа; Энджи особенно нравилось то, что она может вылететь из Хитроу в восемь утра и прилететь в Нью-Йорк, в аэропорт Джона Кеннеди, в то же самое время или даже чуть-чуть пораньше. Как-то раз она прилетела только для того, чтобы пообедать с Малышом – просто ей так захотелось, и все, – и в тот же день возвратилась назад; ей не терпелось похвастать Малышу, как она купила целую улицу красивых георгианских коттеджей в Кембервилле, обойдя при этом две крупные фирмы невероятно простым способом: она привлекла на свою сторону жильцов, оплатив им расходы по переезду; и она решила, что обед с Малышом в «Лютесе» позволит достойным образом отметить эту удачу. Энджи заявила, что даже не ляжет с ним в тот день в постель: поездка запомнится как более экстравагантная, если целью ее был всего лишь ланч; отчаяние Малыша было во многом смягчено необычайностью и прелестью ее жеста. Спустя некоторое время Энджи, приезжая в Нью-Йорк, опять стала селиться в старой своей квартире в Гринвич-Виллидж; Малыш за все годы так и не нашел в себе сил продать эту квартиру, по его поручению агент сдавал ее на непродолжительные сроки, и потому теперь ее удалось быстро освободить. Квартира была на редкость хороша, с просторными и светлыми комнатами, с высокими потолками, располагалась она практически рядом с Винсент-сквер, и Энджи, поначалу немного поспорив, согласилась, что гораздо разумнее жить здесь, чем платить сумасшедшие деньги за гостиницу. А кроме того, подчеркнул Малыш, в Гринвич-Виллидж у них гораздо меньше шансов оказаться кем-нибудь узнанными, чем в районе гостиницы «Пьер».

Чтобы как-то оправдать ранние утренние визиты к Энджи, Малыш занялся бегом. Он накупил себе тренировочных костюмов и кроссовок, стал вставать по утрам очень рано и резвой трусцой устремлялся от дома в направлении Центрального парка. Отбежав достаточно далеко, чтобы его уже невозможно было увидеть из окон их квартиры, он переходил на неторопливый прогулочный шаг, выпивал чашечку кофе в одном из тех небольших кафе, что открываются спозаранку, и, если погода была хорошей, действительно шел в парк и сидел там на скамейке, с удовольствием разглядывая пейзаж, выгуливаемых собак и женщин, что пробегали мимо него спортивной трусцой. Этот ставший уже привычным распорядок нарушался только тогда, когда в городе была Энджи; тогда Малыш ловил такси, ехал в Гринвич-Виллидж, сбрасывал с себя тренировочный костюм и забирался к ней в постель. Мэри Роуз, всегда уходившая на свои занятия не позже чем в половине восьмого, естественно, не видела его возвращений (когда он снимал с себя чистый, отнюдь не пропотевший тренировочный костюм и без всякой необходимости принимал душ), однако крайне одобрительно относилась к этому новому режиму, потому что на протяжении вот уже многих лет постоянно твердила мужу, чтобы он занялся какими-нибудь упражнениями. И когда Малыш в очередной раз лежал в объятиях Энджи, то получал особое удовлетворение при мысли, что физические упражнения, которыми он тут занимается, имеют мало общего с тем, что самодовольно рисует в своем воображении Мэри Роуз.

Он был очарован новой Энджи, пленен ею; все эти годы он не забывал ее красоты, ее особого, немного резкого обаяния, той радости и тех удовольствий, что испытал с ней, ее врожденной сексуальности; и все эти ее качества, которыми она по-прежнему владела в избытке, он воспринимал сейчас острее и сильнее после их многолетней разлуки. Но теперь в ней появилось и нечто новое, нечто абсолютно неожиданное, но столь же важное и ценное для него, как и прежние ее достоинства, – то, что каким-то непостижимым образом она была теперь равной ему, стала для него как бы деловым партнером, с которым он мог свободно обсуждать любые вопросы. Она и раньше всегда внимательно его слушала, высказывала любопытные наблюдения, обладала здравым смыслом; теперь же она способна была посмотреть на любую проблему или ситуацию с разных точек зрения, рассмотреть различные аргументы, сформулировать собственные подходы и предложения. Те часы, что они проводили за обсуждением финансовых вопросов, тактики в делах, опасностей и потенциальных успехов, связанных с тем или другим проектом, начинанием, стали значить для Малыша так же много, как и то время, что непосредственно предшествовало у них занятиям любовью; они почему-то и действовали на него так же возбуждающе. Обсуждение с Энджи какой-либо деловой операции или сделки – их общей концепции, последующего хода дел, связанных с ними трудностей и неудач и, наконец, их завершения – доставляло Малышу странное, но очень сильное удовольствие.

Он, однако, никогда не обсуждал с ней – пока не оказалось уже слишком поздно – то, что стал впоследствии называть про себя «делом Чака Дрю».

Самым первым, кто обратил его внимание на махинации Чака Дрю, был Пит Хоффман, сказавший, что, по его мнению, Чак как-то слишком глубоко влезает в те сделки, что проходят через отдел слияний и новых приобретений, и, кроме того, слишком много об этих сделках болтает. И к тому же он стал на очень короткой ноге с Генри Кирсом. «Он вращается в кругу весьма известных людей, Малыш. Мне кажется, тебе надо бы поговорить с ним о том, чтобы он проявлял осмотрительность. Один неверный шаг, и можно оказаться замешанным в утечке информации».

Малыш вежливо улыбнулся и проигнорировал этот совет. Он также ухитрился не обратить внимания и на то обстоятельство, что Чак явно жил не по средствам: за очень непродолжительное время он приобрел себе «мазерати», закончил постройку собственного дома во Флориде, а его нью-йоркскую квартиру отделал сам Роберт Метцгер. Даже Джереми Фостер, ужиная как-то вместе с Малышом, обратил его внимание на все это; в целом же на протяжении почти всего ужина Фостер плакался по поводу ужасного состояния своего брака: Изабелла грозила начать процедуру развода, если Фостер не будет наконец, по ее выражению, вести себя как подобает взрослому человеку. Малыш посоветовал ему принять совет Изабеллы. Джереми ответил, что он честно и искренне пытается это сделать, что он любит Изабеллу больше всего на свете, и, проглотив еще несколько порций бурбона, снова вернулся к разговору о Чаке Дрю.

– Услуги Метцгера очень недешевы; говорят, он берет сотню тысяч только за то, что переступает порог квартиры. «Мазерати» тоже немало стоит. Пойми меня правильно, я рад за него. Но ты ему, наверное, платишь дикие деньги.

Все еще не испытывая особого беспокойства, Малыш на следующий день позвонил в отдел зарплаты.

Никаких диких денег Чаку Дрю не платили: того, что он получал в «Прэгерсе», было явно недостаточно для покупки «мазерати» и особняков во Флориде. И тут в памяти Малыша всплыли вдруг слова Пита Хоффмана насчет утечки информации.

* * *

Он крупно поговорил с Чаком; напрямую спросил его, откуда тот берет деньги. Чак – впрочем, достаточно вежливо – посоветовал ему не совать нос не в свое дело, на что Малыш возразил, что считает это как раз своим делом: он должен быть абсолютно уверен в том, что под эгидой «Прэгерса» не происходит ничего неуместного, и если Чак не расскажет ему всей правды, он все равно сам все выяснит. Малыш расспросил Чака во всех подробностях о состоянии его финансовых дел, в частности есть ли у него личные счета в Цюрихе или на Багамах. Чак поклялся, что никаких счетов у него нет; на протяжении всего разговора он оставался почтительно-самодоволен и почти спокоен, по контрасту с возбужденным состоянием самого Малыша. Эта его реакция сбила Малыша с толку, и он принялся убеждать самого себя, что если бы Чак действительно занимался чем-то неподобающим, то не проявил бы такого безмятежного спокойствия. К тому же проверка его кредитоспособности и банковских счетов вроде бы показала, что он говорил правду. Но Малыш не верил ему. Он заявил, что если Чак не расскажет все честно, без утайки, то дело будет передано в комиссию по контролю за банковской деятельностью. Чак все так же спокойно и самодовольно посмотрел на него и ничего не ответил.

Спустя два дня Малышу позвонил Джереми Фостер: не могли бы они встретиться, чтобы поговорить о Чаке?

Джереми, по его словам, был потрясен, потрясен просто насмерть: Чак признался ему, что пользовался внутренней информацией банка и проводил на ее основе собственные сделки, что заработал огромные деньги на нескольких последних контрактах, которые проходили через «Прэгерс», купив акции на имя двух своих теток – одна из них живет в Айове, а другая в Висконсине, и фамилии обеих тоже Дрю, что, конечно же, в высшей степени удобно, – и переведя полученную таким образом прибыль на их счета. Малыш, потрясенный не меньше Фостера, решительно объявил, что сообщит о Чаке в комиссию, поскольку в данном случае может оказаться затронутой репутация «Прэгерса».

– Ты и вправду собираешься так поступить? – взглянул на него Джереми.

– Конечно, Джереми. Разумеется.

– Мне этого не хочется, Малыш. – Взгляд Джереми стал вдруг пустым и жестким. – Наше совместное сотрудничество, я имею в виду сотрудничество наших семей, Фостеров и Прэгеров, продолжается уже многие годы. Будет очень жаль, если что-нибудь испортит наши добрые отношения.

– Господи, Джереми, – удивился Малыш, – о чем это ты?

– Ты понимаешь о чем, – ответил Джереми, и взгляд у него стал еще более пустым. – Я хочу, чтобы Чак оставался здесь. Как партнер.

Обещаю тебе, что ничего неподобающего впредь никогда не случится. Давай просто сделаем вид, будто ничего не произошло. Прошу тебя, Малыш, пожалуйста.

Малыш задумчиво посмотрел на него. Он вспомнил о счете Фостера, о тех миллиардах долларов, которые из года в год проходили через этот счет; подумал о том, что сам факт сотрудничества с фирмой Фостера придавал банку «Прэгерс» такой вес и создавал репутацию, каких сам он никогда бы не имел; вспомнил слова отца о том, что не существует ничего, совершенно ничего такого, чего банк не сделал бы для одного из своих клиентов, тем более для важного клиента; довольно долго молчал, а потом проговорил:

– Хорошо, Джереми. Но я хочу услышать от самого Чака заверения в том, что ничего подобного никогда больше не повторится. Ладно?

– Договорились! – Облегчение, которое испытывал Джереми, было очевидным, даже почти ощутимым физически. – Спасибо. Большое тебе спасибо, Малыш. – Он улыбнулся самой обаятельной и обезоруживающей из всех своих улыбок; выражение его лица снова изменилось, теперь он опять был прежним Джереми, жесткость и враждебность исчезли. – Угостить тебя обедом?

– Нет, спасибо, – несколько суховато поблагодарил Малыш.

Много месяцев спустя ему все окончательно стало ясно после случайного разговора с Изабеллой. На одной из вечеринок, где им обоим случилось быть, Малыш обнаружил ее в ванной комнате; она была сильно пьяна, ревела и не понимала, что говорит.

– Что, так скверно, да? – спросил Малыш. – А мне казалось, что у вас с Джереми все наладилось.

– Не знаю, Малыш, ничего не знаю, – всхлипнула она. – Я его все время прощаю, а потом опять узнаю про него что-нибудь ужасное. Теперь вот он завел себе какое-то черное ничтожество, причем в полном смысле слова ничтожество, их постоянно видят вместе.

– Изабелла, бедняжка. А ты не можешь подсыпать ей яду в чай или еще что-нибудь в этом роде?

– Малыш! Если бы ей в чай! Это мужик! Невыносимо, невыносимо. Для меня это полнейшее унижение. Я думала, что все уже кончилось… я имею в виду эти его особенности. После той истории с Чаком мне…

Она вдруг замолчала и уставилась на Малыша, слезы у нее мгновенно высохли, глаза широко раскрылись от ужаса.

– О господи, Малыш, черт побери, я тебе ничего не говорила, я забыла, что Чак работает у тебя, пожалуйста, не обращай внимания на то, что я тут наболтала, забудь, что я сказала, пожалуйста…

– Ну конечно забуду. – Малыш рассеянно похлопал ее по руке. – Разумеется. Не бойся, Изабелла. Я хорошо умею хранить секреты. На, держи платок, и давай-ка я тебе принесу чего-нибудь выпить.

Он вышел из ванной комнаты и направился к бару за бокалом для Изабеллы. Он никак не мог собраться с мыслями, и ему было очень паршиво.

В тот день, когда у него случился сердечный приступ, Малыш чувствовал себя особенно хорошо. Они уже провели с Энджи несколько превосходных дней вдвоем; Мэри Роуз была с детьми в Нантакете, большинство знакомых уехали на лето из Нью-Йорка, и им с Энджи ничего не грозило. Ночевал он обычно дома, на случай, если бы позвонила Мэри Роуз, поднимался очень рано, часа в четыре или даже в три, натягивал тренировочный костюм и отправлялся в Гринвич-Виллидж, к Энджи; Нэнси, их горничная, спала очень крепко и обычно видела Малыша, только когда он уже возвращался назад; несколько раз она отвечала Мэри Роуз по телефону, что мистер Прэгер отправился на пробежку, а нередко и добавляла при этом, что, с ее точки зрения, не очень хорошо заниматься бегом при той жуткой жаре, какая обычно стоит в Нью-Йорке в августе.

Малышу впоследствии много раз приходила в голову мысль, что если бы он и в самом деле хоть немного бегал, возможно, с ним бы не произошло никакого приступа.