Текст книги "Генрик Сенкевич"

Петр Быков
Генрик Сенкевич

Последняя четверть знаменательного XIX века выдвинула целый ряде более или менее выдающихся писателей, но едва ли кто из них пользуется такой широкой, такой громадной популярностью, как польский романист Сенкевич. У автора романов: «Без догмата» и «Камо грядеши?» («Quo vadis»), которые произвели настоящую сенсацию, и знаменитой трилогии, состоящей из исторических романов «Огнем и Мечем», «Потоп» и «Пан Володыевский», – миллионы читателей и пламенных поклонников и в Старом, и в Новом свете. Европейская критика, в лице лучших, наиболее проницательных и тонко понимающих её представителей, почти единогласно отвела польскому беллетристу самое почетное место среди корифеев современной изящной словесности и каждому новому произведению Сенкевича посвящает большие этюды, разъясняя значение его исторических, психологических и общественных романов, его оригинальное миросозерцание. На читателя каждое новое произведение автора «Quo yadis» производит глубокое, какое-то неотразимое, впечатление, в большинстве случаев несравненно более сильное, чем романы пресловутого французского вождя натуралистической школы – Золя, у которого при самом беспощадном реализме, каким проникнуты в общем и главные творения польского романиста, чувствуется отсутствие той удивительной ширины захвата, той ясности миросозерцания, как у Сенкевича, не говоря уже о художественной красоте и силе вдохновения. Романы Сенкевича, в особенности исторические, переведены почти на все европейские языки. Он соперничает с графом Львом Толстым, с которым у него много точек соприкосновения и есть одна главная общая черта, это – неустанное искание правды, ненасытная жажда истины. Сенкевич в поисках за ней уходит в глубь веков, от нас отдаленных, в царство седой старины, он делает попытки отыскать ее и в близкой ему современности. Душа этого страстного, сильного художника, обуреваемая самыми разнородными настроениями, разнообразнейшими чувствами, не ведает устали в своих порывах, не в состоянии успокоиться, остановиться в этих трогательных исканиях истины, – настойчивых исканиях, полных невыразимой муки. бесконечная сутолока, хаос жизни, туманность идеалов нашего времени, тайный смутный страх перед каким-то будущим переворотом, долженствующим поколебать обросшие мхом основы нынешней бесцветной жизни, неутихающая тревога, созданная современным вооруженным лагерем, готовым к бою, лагерем, за которым виден наводящий, панику кровавый призрак, несмолкающий ропот тех, что ходят в потьмах, «без понятий о праве, о Боге» угасание веры в человеке наших дней, а наряду со всем этим возрождение новой, хотя и смутной веры в иные, лучшие идеалы с одной стороны и шатание мысли, довершаемое воплями Ницше – с другой… Все это превосходно знакомо Сенкевичу, который и идет навстречу всем этим явлениям чреватого событиями времени. С каким необычайным упорством, с какой живой любознательностью, присущей ему, как истому художнику, пытается Сенкевич, открывая с каждым днем все новые и новые страницы Необъятной книги жизни, проникнуть в суть смысла этих страниц, и, хотя скорбит сознанием своего человеческого бессилия, – все же не хочет остановиться перед стремлением уловить хоть малейший намек на разгадку тайны бытия, «на проклятые вопросы дать ответы нам прямые»:

 
Отчего под ношей крестной.
Весь в крови влачится правый?
Отчего везде бесчестный
Встречен почестью и славой?
Кто виной? Иль силе правды
На земле не все доступно?
Иль она играет нами?..
 

Вот что занимало нашего неутомимого искателя истины во всю предшествовавшую деятельность его, занимает и теперь, как самобытного мыслителя, как летописца наших дней, как внимательного психолога и вообще, как беллетриста с лирико-эпическим талантом. Сенкевич прежде всего замечательный психолог, не уступающий Сенкевичу-художнику, который соперничает в совершенстве техники с Гюи де-Мопассаном. Еще первые произведения автора «Quo vadis», его «Эскизы углем», сразу показали, каким изящным пером он обладает, как дивно знает он народный быт, какой у него выразительный язык, сколько красок, какие счастливые художественные приемы, ярко и всецело отражающие в себе манеру старинных, заслуженных мастеров слова. Его известность выросла сравнительно скоро и достигла своей высшей точки тогда, когда появились его первые исторические романы и психологические и общественные произведения, повести и новеллы. Если в первых своих этюдах, мелких вещах, преимущественно бытового характера из народной жизни, или из жизни образованных классов, Сенкевич привлекает к себе читателя, как бесподобный наблюдатель нравов, правдивый, трезво смотрящий на окружающее писатель, прелестный, оригинальный, природный, истинный юморист, и особенно щеголяет излишеством письма, – то в последующих крупных шедеврах своих он является уже серьезным идейным писателем. Здесь он – мыслящий реалист, пламенный проповедник, мыслитель, поборник нравственности. Обнаруживая почти полную объективность, в этих произведениях он встает перед своими читателями во весь рост, во всеоружии богатых познаний, внимательного, всестороннего изучения разных исторических эпох, классических писателей, античных памятников. Все восхищались мастерски написанной им картиной одряхлевшего, доживавшего последние дни язычества и возникающего, полного величия, христианского мира в романе «Quo vadis», с неменьшим наслаждением любовались многочисленные почитатели Сенкевича и теми женскими образами, которые воспроизведены у него едва ли не во всех крупных произведениях, – прекрасными, изящными, дышащими силой. Они составляют особенность его таланта, его неотъемлемую прелесть. Чувство красоты ощущается у Сенкевича во всех его произведениях, крупных и мелких, и оттого-то при самом ярком реальном изображении серых будней, скорбной действительности, истинный художник, он никогда не проявляет грубости, свойственной, например, Золя или графу Л. Н. Толстому в последний период его деятельности. В понимании истинного реализма, согласно с требованиями настоящего художественного творчества, Сенкевич стоит на высоте этих обоих корифеев современной литературы. Что еще дорого в Сенкевиче, это – его преклонение перед красотой в самом широком смысле, но и перед любовью, которой он, как чуткий художник, придает громадное значение в жизни всего мира. Его благоговейное отношение к этому чувству, как в зеркале, отражается во всех его произведениях.

Романист-психолог, Сенкевич прекрасно знает духовный мир человека и с удивительным искусством умеет изображать движения души не только отдельных особей рода человеческого, но и массовые психические побуждения в толпе, в народе, в войске, словом, психические мотивы стадообразных явлений. Этого большего знатока человеческого сердца особенно занимает «анализ усталой души Современного нам интеллигента со всеми его наследственными и лично приобретенными сомнениями и окружающими его противоречиями, отравляющими жизнь, с её радостями и печалями, которые победить или устранить не под силу уму человеческому». На подобном анализе построены романы «Без догмата» и «Семья Полонецких», в которых с ярким реализмом представлен человек, доведенный до полного отчаяния, но дающего ему ни минуты покоя, мыслью, что жизнь бездельна и, «как посмотришь с холодным вниманьем вокруг – такая пустая и глупая шутка», или другая особь, до мозга костей проникнутая эгоистическими стремлениями к одному – к своему личному благополучию и упрочению его путем накопления богатств. По очень многим данным этих произведений можно было бы составить себе понятие о Сенкевиче, как о писателе, стремящемся проводить идеи беспощадного пессимизма. Некоторые критики так и решили. «Я утверждаю, что большинство новелл Сенкевича – говорит Л. Ю. Шепелевич в статье своей „Сенкевич, как психолог-романист“ – проникнуто безотрадным пессимизмом. Романтики, особенно польские, и их эпигоны тенденциозно старались поддержать бодрость в себе и других. Печальные события, описываемые в повести, окрашивались счастливым окончанием, внезапно открывающейся перспективой лучшего будущего. Сенкевич такого утешения не имеет и не сообщает. Добродетель попрана безжалостной силой, и мы должны безучастно смотреть на её торжество! Морской сторож зачитался поэмой, навеявшей ему шум родных лесов, забыл зажечь огонь – и вынужден начать снова скитания, полные жестокой нужды! Бедная жертва происков писаря, отдавшая все для спасения горячо любимого мужа, гибнет под его топором; сам он идет в каторгу, а причина всего этого – каприз наглого подьячего! Мужественный капитан теряет любимую жену, кроткую Лилиан, не пощаженную тяжелой болезнью! Крестьянская сирота бредет по снегу в морозную ночь, думая об ангеле-спасителе, и засыпает беспробудным сном, спасшим ее от пасти волка!.. Мальчик-музыкант безвременно и без вины гибнет от свой благородной страсти к музыке! Юный гимназист теряет, здоровье, слишком усердно предаваясь непосильному труду! Бартек-победитель трагикомически проливает кровь за тех, кого ненавидит, и действует против тех, кого любит! Только изредка мы видим черту примирения с жизнью; по эта черта лишь блеснет, подобно молнии в темную ночь, чтобы погрузить нас еще в больший мрак… То, что поражало воображение Сенкевича, было в высшей степени безотрадно: это были „жертвы“ весьма сложных причин. Даже юмор Сенкевича в новеллах, если вы вдумаетесь – в него, не исходит из источника оптимизма. Он как бы привлечен извне, его можно выделить, как несущественный элемент, и в основе его лежит тонкая ирония. Чем дальше развивался талант Сенкевича, тем безотраднее становилось его настроение».

Критик, подбирая из мелких рассказов Сенкевича преимущественно такие, от которых как будто веет чем-то мрачным, приписывает ему глубокий пессимизм, лежащий не только в основе его новелл, но и в романе «Без догмата», в драме «На одну карту» и еще в некоторых произведениях. Но это далеко не верно. Сенкевич умеет только мастерски подчеркнуть насмешку злой судьбы над человеком и в особенности над её пасынками, над теми, кто неспособен бороться с нею и лишь подставляет голову под удары вековечной лиходейки, кто, вместо протеста, лишь «ходит голову склоня». Правда, редкий из писателей умеет так ярко, как Сенкевич, воспроизвести всю ужасную трагедию немощности людского разума, пришедшего к сознанию своей полной беспомощности, скорбной немощи перед силою обстоятельств. Но из этого вовсе не следует, что он проникнут безотрадным пессимизмом. Уже в романе «Семья Полонецких» высказывает он свое оптимистическое настроение, а затем еще красноречивее опровергает мнения своих односторонних критиков романом «Камо грядеши». В этом романе все силы человеческого духа выступают в полной гармонии с историческими данными о великом нравственном перевороте, совершающемся в человечестве на заре христианской веры. То, что так естественно представлялось серьезным и великим в помыслах героя романа «Семья Полонецких» Плошовского, человека без догмата, без стремления к жизни, погибшего жертвою беспощадного анализа, – разбивается в прах перед твердыней духовной силы человека, стремительной силы, развернутой во всю ширь и мощь, перед победой её над самым страхом смерти, а равно и над всяческой суетой земной. Сенкевич наделен от природы дарованием объективного художника, который, изображая явления жизни, устраняет в это время свою личность и воспроизводит их без связи с тем или другим мгновением своей собственной жизни. Впечатление, которое писатель воспринимает при посредстве процесса достаточно сложного, краеугольным камнем которого служит художественное обобщение, обнаруживается у него в форме, совершенно гармонирующей с действительностью. И одним из основных качеств Сенкевича является его замечательное умение соблюсти необходимую меру в художественном воспроизведении. Чтобы воочию убедиться в этом, достаточно познакомиться хотя бы с мелкими рассказами его, особенно из народной жизни, в которых тонкое чутье художника и глубокая жизненная правда стоят всегда на первом плане. Он удивительно понимает народную психологию и мастерски рисует бесхитростные типы простолюдинов, сюжеты из жизни народа, в большинстве случаев проникнутые сильным драматизмом. Несложные душевные процессы этих простых, незаметных героев изображены у Сенкевича с необыкновенной выпуклостью. Писатель затрогивает самые чувствительные, нежные струны души, касается разнороднейших особенностей человеческих существ, возвышенных и низменных чувств, драматических и смешных положений. Глубокий драматизм некоторых мелких рассказов Сенкевича производит потрясающее впечатление, а между тем автор ни прямо, ни окольными путями не высказывает собственного мнения но поводу какой либо драмы жизни, драматического стечения обстоятельств, не проливает слез над несчастной жертвой рока и людей, не приходит в ужас от их бездушие. Но такое безучастие автора – ни более, ни менее, как художественный ловкий прием, в котором кроется серьезно продуманный эфект. Вспомним хотя бы историю мальчика-музыканта, погибшего от своего трогательного пламенного влечения к музыке, от пустяка. бесподобно разработанный только один мотив этого рассказа, по справедливому замечанию одного из критиков, – наводит на читателя целый ряд мыслей, обращает его внимание на забитого меньшего брата и вызывает слезы, волнует сердце. Несравненным психологом является Сенкевич и в крупных своих творениях, в особенности в психологических и общественных романах «Без догмата», «Семья Полонецких», или в драме «На одну карту», где звучит красноречивая проповедь снисхождения и раскаяния. В первом произведении удивительно законченный тип истинного сына века, изрядного эгоиста, живущего головою, а не сердцем, скептика, отрицателя, беспощадного критика, – представлен в лице Плошовского. Утонченный эпикуреец, у которого собственная личность, по его мнению, должна заполнить весь мир, своего рода спортсмен по отношению в прекрасному полу, Плошовский вечно анализирует и окружающих, и самого себя, и не проявляет в душе ни малейшей теплоты, ни единого проблеска чувств. В муки людские он не верит, как не замечает своих собственных страданий под влиянием непрестанной работы его мысли. Ни к какой задаче он призвания не чувствует, в этом он уверен. С блестящим умом с богатыми познаниями, он прекрасно знаком с всевозможными направлениями – и решительно не в состоянии предаться чему-нибудь всецело. «Я существо, удивительно хорошо познавшее самого себя – говорит Плошовский, – часто мое я посылает к чорту другое я, которое анализирует и критикует первое, запрещая отдаться какому бы то ни было впечатлению – ни работе, ни чувству, ни малейшему вожделению, ни страсти. Может статься, самопознание есть черта высокого умственного развития, но, однако, странно действует на чувство. Носить в себе беспредельную критику самого себя – значит отрешить от целого часть духа, необходимого на подобное действие, и жить и чувствовать не всем, своим существом, а лишь оставшейся его частью… Мне легко будет наметить и мое умственное состояние. Оно таково: не знаю, не знаю, не знаю!» Полюбив, Плошовский, тем не менее, ощущает целый ряд настроений и впечатлений, ранее ему неведомых. У него явились благородные порывы, участие к людям. Человек «без догмата», он в предмете своей любви – Анельке – нашел и догмат, и смысл существования и силою мучений возродился для новой жизни, вырос до высоты героя. А когда она умерла, он считает первой своей обязанностью быть на веки при ней – и сам уходит туда, «где нет ни печали, ни воздыханий, но жизнь бесконечная». Он не мог жить без Анельки, без тех начал, из которых складывалось все её существо, без обретенного им догмата. Это натура – по определению самого Плошовского – чуждая каких бы то ни было колебаний или сомнений. Душа Анельки столь чисто отделяет плевелы от зерна, что сбить ее на словах – решительно невозможно. Она не работает над развитием собственных основных правил, заимствует их из религии и общих нравственных понятий, но проникается ими на столько глубоко, что они делаются её неотъемлемой собственностью, внедряются в её плоть и кровь. По мнению одного из критиков Сенкевича, догмат, как понимает, его этот писатель-психолог, является в смысле общего руководящего нравственного правила, не требующего доказательств и не способного выдержать их. Не умом, а чувством можно постигнуть его суть. Нельзя доказать, что нехорошо вредить ближнему, доказать тому, кто на этом основывает свою карьеру; нельзя доказать, что неправда сама по себе вредна, – тому, кто, при помощи её большего успеха и неспособен к внутреннему сознанию этой истины. Наконец, невозможно доказать что либо индивидууму, для которого нет в мире безотносительного, у которого на все скептический взгляд. Другие, не менее интересные типы дает нам Сенкевич в романе «Семья Полонецких», произведении с наиболее уравновешенным миросозерцанием автора, в особенности, как полагают многие критики, в смысле его примирения с жизнью. Здесь психологически верно изображена целая плеяда интереснейших фигур, начиная от самого Полонецкого, подобно Плошовскому, зараженного страстишкой к частому анализу и не чувствующего особого влечения к жизни. Это – дитя переходного времени, «звено между шляхетством и трудолюбивой буржуазией», характер довольно сложный, не подвластный какой-нибудь одной общей черте, в нем преобладающей; его поступки находятся в полной зависимости от его темперамента, идей, воспитавших его, и от внушений рассудочной мудрости; это характер с задатками доброй старины, но уже достаточно измученный сомнениями, живущий в человеке с горизонтом среднего размера. Около этой главной фигуры вращаются и другие, в высшей степени типичные и также жизненные вполне. Q адвокат, темного происхождения субъект, беспринципный, ловкий искатель приключений, и поэт-мечтатель с кристальной чистоты душою, и художник-аскет, чуткий ко всему прекрасному, и тесте Полонецкого из типа «комедиантов», напоминающий героев Крашевского в этом роде, себялюбец, мнящий себя неотразимым Дон-Жуаном, с виду несимпатичный, но на самом деле только комичный «обломок прежних поколений», жалкий, смешной, и богач, задорный, кичливый, со многими отрицательными сторонами своего племени, не допускающий противоречий, по на самом деле хороший малый, сочувственно относящийся в молодости, верующий в светлую зарю грядущего и являющийся как бы противовесом тестю Плавицкого. Есть здесь и симпатичнейший фанатик науки, старик профессор Васковский, человек «не от мира сего», и полунемец, полу славянин Бигель, коммерсанть, думающий не об одних заработках, но и о чести, баловень судьбы, неспособный понять, что такое сомнения, и калеки, и шуты, шуты с добрым сердцем и способностью к благородным порывам, и запальчивая дрянь, то и дело воюющая с мужиками, низкопробный волокита вроде, шляхтича Гонтовского, и проч., и проч. Много ярких, прекрасных образов женщин рисует Сенкевич в этом романе, и рисует в том виде, какою женщина ему представляется, как он разумеет ее, не задаваясь при этом никакими особенными целями. А понимает он представительниц прекрасного пола вовсе не в смысле неразгаданной загадки, какою стремились представить ее многие романисты, и старые, и новые. В «Семье Половецких» – достаточно положительных женских типов: Марина Полонецкая – чистая, девственная натура, с крепкими устоями, среди которых чувство долга играет первую роль, Эмилия Хвастовская – необыкновенно возвышенная натура, тихая, кроткая, нежная, любвеобильная, и еще ряд идеальных типов, а также красавица-кокетка Ооновская, способная загубить человека единственно своим легкомыслием, в противоположность ей Бигилева – отличная мать, жена, хозяйка и т. д. Что касается идеи этого романа, то она довольно ясно выражена в нескольких словах одной из героинь – Марины Полонецкой. В ответ на слова мужа, замечающего, что «зло, словно волна, отбитая от берега, непременно возвращается», она говорит: «Правда, зло непременно возвращается, но оно может вернуться в вид раскаяния и сожаления, и тогда Господь Бог видит это и перестает карать!» Прекрасная философия, вполне достойная романиста с чутким сердцем, если с одной стороны и наметившего кое-где идею возмездия, то с другой горячо проповедующего идею снисхождения. В «Семье Полонецких», как нигде, Сенкевич выдвигает свое «credo», свою надежду, что общество способно возродиться к новой жизни, и дает красноречивые примеры. Он твердо верит, что общество ищет выхода, ищет истины и пойдет за тем человеком, который, суля ему покой, отдохновение, утешение, скажет ему, как Христос изрек расслабленному: «Возьми одр твой и иди!»

Как художник, Сенкевич обладает каким-то необъяснимым секретом передавать пером то, что доступно кисти мастера живописца, – воспроизводит краски жизни и природы во всей их яркости, превосходно группировать исторические и бытовые черты известной эпохи, набрасывать сильные, колоритные картины, переносить на них вполне реальную жизнь, до тонкости улавливая иные особенности её, характерные, иногда просто технические мелочи, подробности. Относительно деталей, особенно в своих «Эскизах углем» и других небольших новеллах, он очень близко соприкасается с Диккенсом, а по объективности творчества сродни Бальзаку, подобно которому совершенно забывает о собственном я в том мире, который создала его творческая фантазия. У него сочная, широкая, твердая кисть; у него много лиризма, великолепные описания природы, чудные бытовые картины, много пластики, – черта, зависящая от особенностей его процесса творчества. Но как ни пластичны бывают у него изображения, но душевные впечатления он невольно выдвигает всегда на первый план. «В этом отношении, – говорит один из его критиков, – Сенкевич неизмеримо далек от большинства французских романистов, уделяющих, так или иначе, много места физиологическим процессам». Он отличается сильно развитым чувством меры и имеет, неотъемлемое право гордиться присутствием такта вообще и в особенности там, где ему приходится рисовать картины какой либо эпохи, о которой исторические повествователи и ученые дают мало материала веского и безусловно правдивого. В таких случаях Сенкевич чуждается вымыслов, каких бы то ни было натяжек, сосредоточивается на тщательной обрисовке действующих лиц и ярко набрасывает общий фон картины. Мастерски ведет он разговоры действующих лиц; с удивительной простотой передает впечатления и обрисовывает разнообразные состояния человеческого духа, будь это римлянин времен Нерона, поляк или малоросс эпохи Хмельницкого; он не запутывается в сложных, тягучих описаниях, а довольствуется лишь немногими чертами. Таковы в общем его приемы, как исторического романиста. Когда появилась первая часть его всемирно-известной исторической трилогии, роман «Огнем и мечем», посвященный истории восстания Богдана Хмельницкого и скорбной братоубийственной войне, соотчичи Сенкевича пришли в неописуемое волнение. Романом зачитывались и мужчины, и женщины всех возрастов, от юнца до убеленного старца включительно. Польская критика ставила роман на высоту почти недосягаемую; «нашлись критики, – говорит Пыпин: – ставившие автора выше самого Шекспира, Данте, Гете, и лишь немногие находили, что гораздо ближе можно было бы вспомнить о „Трех Мушкатерах“»… Но страсти улеглись, и на роман, помимо его громадного патриотического значения для польских читателей, взглянули как на яркое, колоритное произведение, полное интереса, в особенности внешнего. Он так написан увлекательно, что для многих читателей «вымысел становился как будто действительностью»: они обращались к автору с письменными просьбами дать пощаду тому или другому из действующих лиц романа, – настолько увлекательно было его содержание, так рельефны картины событий, похождения главных героев. Успех этот Сенкевич может приписывать не только своему огромному художественному таланту, литературной опытности, но и тщательной подготовке. Поглотив множество исторических сочинений до данной эпохе, совершив целый ряд паломничеств на места действия, Сенкевич не ограничился изучением основных исследований, но близко ознакомился едва ли не со всеми известными до сих пор мемуарами современников Богдана Хмельницкого, и это весьма нередко отражается во всей яркости даже на самом языке романа. Пламя восстания, геройские подвиги разных лиц, и мелких, и крупных, длинная вереница битв этой ужасающей кровавой трагедии, величественные фигуры гетманов, других вождей, отдельные эпизоды страшной резни, – все это как в панораме, с мастерски написанными картинами, проходит перед изумленным взором читателя. Осада под Збаражем, особенно ярко изображенная Сенкевичем, описанная эпически, на основании записок одного из очевидцев, представляет как бы ядро романа «Огнем и мечем». Главная фигура его, Играющая первенствующую роль в военных событиях, это – Иеремия Вишневецкий, представленный во весь рост, как оплот, и притом единственный в эпоху казацких войн, польской шляхты и закоренелый недруг казачества. Необыкновенно мужественный, пропитанный до мозга костей сословной гордостью, гордый и сам по себе, свободолюбивый, не желающий подчинить свою волю даже королевской власти, представитель старины, Вишневецкий в достаточной степени идеализирован автором, который сосредоточил, по-видимому, все свое внимание на этой фигуре. Тем не менее яркими вышли у романиста и другие лица романа: Скшетуский, Заглоба, Подбипента, Богун и Володыевский, в особенности Заглоба, неподражаемый природный комик, воплощенное остроумие старой Полыни, ближайший родственник несравненных типов Шекспира и Сервантеса – Фальстафа и Санхо-Панчо. И справедливо мнение одного из критиков, что «еслибы Сенкевич не создал ничего, кроме Заглобы, он оставил бы после себя имя». Отлично охарактеризованы, у Сенкевича также казак Богун и сам Богдан Хмельницкий. Русская серьезная критика, отдавая должную дань таланту Сенкевича, отнеслась очень строго к выберу темы романа «Огнем и мечем», темы, которая представляет слишком чувствительную струну в польско-малорусских отношениях.

По мнению А. Н. Пыпина, в изложении этой темы автор «не сделал никакой уступки из старинных польских представлений о свойствах тех событий и не сумел найти в себе беспристрастия к давнему прошедшему». Такое пристрастное отношение романиста к теме, в достаточной степени щекотливой, и было причиной успеха романа среди польской публики, которую подкупили не столько художественные красоты его, сколько публицистические положения автора. Заслуженный историк, наш профессор В. Б. Антонович очень подробно, метко и ярко делает оценку тенденции романа «Огнем и мечем», подчеркивает увлечения Сенкевича в сторону узких патриотических целей, его сухое раздражение и какое-то восхищение каннибальскими подвигами его героя – Вишневецкого, как носителя высшей культуры, как необыкновенного рыцаря. «Князь Вишневецкий, – говорит В. Б. Антонович: – изображен идеалом государственной мудрости, гражданских добродетелей и поборником правды и справедливости; автор до того увлекается своим героем, что доходит в отзывах о нем до кощунства; так, всякий неуважительный отзыв о Вишневецком г. Сенкевич называет богохульством (bluznieretwo), он одаряет князя какою-то сверхъестественною силою, дарованною ему свыше, вследствие которой целые тысячи казаков, населения целых округов бегут, объятые паническим страхом, при одном имени „Яремы“ (Иеремии Вишневецкого). Во время приступа казаков в Збаражу на валах крепости появляется среди знамен и факелов князь Вишневецкий, казаки дрожат и выпускают оружие при его виде!! И тот же герой совершает ряд таких подвигов, которые ничем не отличаются от деяний „дикой сволочи“, как именует запорожцев автор романа.»

Успех второго романа из трилогии Сенкевича, называющегося «Потоп», был такой же блестящий, как первого, хотя уже не сопровождался прежним энтузиазмом. А между тем он написан с большей силой и превосходит роман «Огнем и мечем» своей исторической достоверностью. События отражены в «Потопе» несравненно вернее, «история нашла в этом романе всестороннее воспроизведение и воскресла в яркой фантастической обстановке». Наконец, романист глубже понял дух времени, дал ему более верную оценку и надлежащим образом осветил побудительные причины и мотивы событий и отдал по возможности всем и каждому должное. В выдающимся достоинствам «Потопа» следует отнести и то, что хотя он написан в прежнем патриотически воинственном духе, но в нем уже отсутствует междуплеменной вопрос. Так же, как в первом романе, и здесь в изобилии льется, кровь, и здесь герои резни сверкают военными доблестями, и здесь вводятся интереснейшие эпизоды, и здесь все увлекательно и написано размашистой кистью. Автор с особенным увлечением рисует старое магнатство, его величественность, его огромное значение. С почтением относится он и в представителям духовенства старой Польши, являющегося у романиста олицетворением мудрости и святости. Среди великолепных картин и сцен особенно выделяется по яркости красок, по силе движения, картина осады Ченстохова, геройская защита которого спасла Польшу. Эпоха Яна Казимира, воспроизведенная в романе по интереснейшим и разнообразнейшим мемуарам современников, встает перед читателем во всей своей красоте со множеством разнообразнейших этнографических подробностей из быта старой Польши тех своеобразных начал, на которых она возвышалась среди других государств Европы. Все почти лица «Потопа» – исторические и изображены по обыкновению мастерски, и портреты сатирика Опалиньсцого, братьев Радзивиллов, холодного циника и изменника по натуре, пана Радзеевского, очаровывают читателя. Это вполне живые люди, выступающие рельефно на ясном фоне правдивой, широко задуманной и тщательно выписанной картины. Высокая гуманность, теплое чувство просвечивают в романе, благодаря чему даже и отрицательные типы не внушают отвращения. Для среднего читателя «Потоп» представляет еще более интереса и потому, что любовная интрига занимает здесь больше места и значительнее выдвинута вперед.

«Пан Володыевский» – последний роман эффектной трилогии – в строгом смысле не может быть причислен к историческим романам, так как в нем события исторические уступают место частным, а некоторые факты прямо-таки вымышлены. Это не более как повесть жизни и деяний Володыевского, фигурирующего в «Потопе» и столь излюбленного автором, – живая летопись его семейной жизни, не имеющая прямого отношения к военным событиям. По свидетельству г. Шепелевича, для этого романа Сенкевич воспользовался преимущественно исследованиями Иосифа Ролле, историка юго-западного края, большего знатока Подолии и Волыни, и рукописными материалами (фамильными бумагами) одного семейства, а также и поэмой Вацлава Потоцкого «Wojna Chocimska». Все три романа, несмотря на их яркия достоинства, страдают некоторыми недостатками; в числу из увлечение воинственным духом описываемой эпохи можно поставить на первом плане. Затем многие фантастические эпизоды, особенно в романе «Огнем и мечем», носят на себе чересчур сильное влияние произведений Дюма-отца и, наконец, чувствуется какое-то однообразие романтической завязки. А. Н. Пыпин очень отрицательно относится в знаменитой трилогии Сенкевича. Он находить, что у автора её многие вопросы остаются без ответа, что вся история у него полна эффектов театрального свойства. «Романы Сенкевича, – говорит критик: – по своему содержанию не возвышаются над уровнем ходячих популярных представлений о старой Польше: она продолжает рисоваться его воображению в фантастических чертах, с великими, впрочем, случайными бедствиями, от которых в крайнем случае спасает ее Ченстохевская Богоматерь; эта старая Польша блистает шляхетскими добродетелями – дурные шляхтичи оказываются особенно в партии шведского короля; тяжелые испытания, великия заблуждения, какие бывали и здесь, приводятся только внешними, несчастно сложившимися обстоятельствами; в самом строе польского государства автору не видится никаких особенных недостатков… Что касается племенного состава государства, мы видели, как изображены в первом романе Сенкевича отношения Польши и Малороссии: восстание Хмельницкого есть не более, как бунт холопов, полу-диких, восстающих против разумной дисциплины, вводимой цивилизующею шляхтой, и единственное средство действовать против подобного бунта, это – „потопить его в океане крови“; так именно рассуждал тот магнат, в котором автор удивляется и военному гению, и великой политической мудрости»… Конечно, строгий критик имеет здесь в виду направление Сенкевича, историко-философский характер его исторической трилогии, не касаясь бесспорных достоинств её, глубокого интереса, и внешнего, и внутреннего, художественных красот, мастерству описаний этих трех романов, в которых богатство содержания, цельность находятся в полной гармонии с удивительной техникой, с оригинальностью, ловкостью приемов, – благодаря чему от читателя ускользают недочеты романиста, как исторического живописца и публициста. От романов, посвященных Польше XVII века в разные моменты её существования, высокоталантливый польский романист сделал чрезвычайно смелый шаг, шаг – даже рискованный, задавшись мыслью представить картину древнего Рима в царствование Нерона. От эпохи из истории отчизны он вдруг перешел в эпохе ему во многих отношениях чуждой, не имеющей ничего общего с первою, отдаленной от нас длинной вереницей седых веков. У Сенкевича невозможное стало возможным, благодаря его громадному таланту, широкому полету фантазии и глубоким познаниям в области классической древности, а равно и всестороннему знакомству с искусством и археологией. К исполнению задачи своей романист приступил, с ног до головы вооруженный знаниями, поглотив множество источников, относящихся в данной эпохе, начиная от Тацита, Светония и кончая позднейшими христианскими историками, а также и крупнейшими исследователями нероновской эпохи, не выключая и мучной книги немецкого историка Фридлендера «Картины из истории римских крабов от Августа до последнего из Антонинов», которая послужила ему большим пособием. Когда появился роман «Quo vadis», европейская критика не могла не признать, что с такой, крайне рискованной задачей мог справиться, одолеть все преграды и трудности лишь романист-виртуоз, подобный Сенкевичу, обладающий талантом всеобъемлющим, полным независимости и гибкости. В романе изображена события, относящиеся ко времени пожара Рима, случившегося около 64 года нашей эры, когда Нерон имел за собою, кроме прочих смертей, отравление брата Британика, убийство Агриппины, своей матери, умерщвление Бурра, воспитателя своего и начальника преторианцев, убийство Корнелия Суллы и Рубелия Плавта, изгнание Сенеки, другого своего воспитателя, убийство жены Октавии и бракосочетание с Поппеей Сабиной, когда он устранил большую часть своих свидетелей, или докучных, или опасных, от товарищей и соперников, и дал широкую свободу своему разнузданному темпераменту, низменным инстинктам и привычкам. Главные положения романа и сильнейшие по драматизму места его Сенкевич связал с пожаром Рима и казнями христиан, его сопровождавшими. Все предыдущие деяния Нерона и наклонности, в нем преобладающий, в полной мере подготовляют читателя к самому возмутительному и дикому факту царствования обезумевшего цезаря, и в длинной цепи его преступных деяний пожар «вечного города» является как одно из необходимых звеньев. Смело вводит нас художник-романист на сцену действия, где разыгрывается драма самых запутанных отношений в столице Римского государства, в первый век христианства и с неподражаемым талантом рисует картину двух, исключающих друг друга, миров – языческого и христианского. Романист и в «Quo vadis» показывает себя таким полноправным хозяином, каким он был в романах, живописующих Польшу XVII века. Почти до мелочей верный историческим свидетельствам, он с художественной и жизненной правдой изображает и римскую толпу, грубую, легкомысленную, алчную до зрелищ и крайне разношерстую по своему составу и исторические личности: Петрония Арбитра, бывшего проконсула Вифании, и грека Хилона, представителей двух классов нероновской эпохи, знати и и черни, – и главаря этой эпохи Нерона с его сложным характером, с его удивительной психологией, существенную черту которой романисту удалось, кажется, уловить до известной степени. Художественным вышел у него Петроний, но еще цельнее представлен тип Хидона, который художник-романист дает, как один из множества примеров чудодейственной силы христианского учения. Этому учению в произведении Сенкевича отведена важная и первенствующая роль. Нерон, стоящий во главе язычества, у Сенкевича своими характерными чертами находится в теснейшей связи с тем портретом, который даст Тацит. Но, но справедливому замечанию г. Шепелевича – Сенкевич «пользуется более сложными средствами, чем римский историк. Искусство, особенно пластическое, помогло Сенкевичу воссоздать образ Нерона ярче, чем у Тацита… Следуя всюду в характеристике Нерона его указаниям, Сенкевич имел полное право расширить рамки историка. Он не только изобразил Нерона, но и дал ключ к пониманию этой, на первый взгляд, загадочной натуры. Этот ключ – в исключительно артистической натуре тирана, в ею неудовлетворяемых стремлениях к художественным эффектам». Характеристику Нерона Сенкевич отчасти влагает в уста самого цезаря. «Знай, что живут два Нерона, – говорит тиран Петронию, одному из приближенных своих, – один такой, каким его знают люди, другой – артист, которого знаешь один ты и который, если убивает, как смерть, или безумствует, как Вакх, то только потому, что его давит плоскость и ничтожество обычной жизни, и который хотел бы искоренить их, хотя бы пришлось прибегнуть к огню или железу… О, как пошл будет этот мир, когда меня не станет! Никто еще не постигал, даже ты, дорогой мой, какой я артист. Но поэтому-то я и страдаю, и искренно говорю тебе, что по временам душа моя бывает так же грустна, как те кипарисы, что чернеют перед нами. Тяжело человеку единовременно влачить бремя величайшего могущества и величайшего таланта». У Сенкевича Нерон представлен не простым, безумствующим тираном, но существом с сатанинским славолюбием, с ненасытной страстью к величественному, последовательным в своем безумии, словом, это вполне целый тип, производящий дельное впечатление. Превосходно обрисованы у него и тины женщин, из которых многие играют довольно видную, а иногда и первенствующую роль в романе, и в особенности удачен вышел образ Поппеи Сабины младшей, любовницы, а затем и жены цезаря. Не менее типичными представлены у него Актея и идеальная Лигия; даже Грецина, остающаяся на втором плане грандиозной картины, воссозданной Сенкевичем, и намеченная несколькими штрихами, выходит у романиста жизненною; это истая римлянка, одаренная нравственной чистотой и характером, присущими женщине лучших времен римской республики. Вообще, Сенкевич изобразил женщин Рима правильнее, чем они изображены в римских источниках, которыми романист пользовался осторожно и со свойственною ему чуткостью. Но мнению профессора Ф. Г. Мищенко, большего знатока античного мира, Сенкевич «не поддался искушению сатириков и моралистов, и взглянул на римскую женщину более спокойно и объективно. Он выдвинул на первый план знаменательный факт мировой истории, деятельное участие римской женщины в христианском движении того времени и её заслуги в пропаганде нового учения, которое часто требовало от новообращенных и тяжелых жертв, и необыкновенной стойкости; он с большим старанием и любовью выписывает в Лигии и Грецине Помпей и черты высшей духовной красоты, перед которой преклоняется даже Петроний и смиряется страсть Виниция; он не глумится над тем, что девушка в доме Авла Плавция отвечает на любезное приветствие гостя греческой цитатой из Одиссеи, над чем непременно посмеялся бы Ювенал». Тот же критик находит, что в романе «Quo vadis» недостаточно анализированы мотивы и условия пережитого христианами бедствия, допущены некоторые анахронизмы и несколько умалено значение проповеднической деятельности апостола Павла по сравнению с первенствующим влиянием Петра. Как бы в связи с этим романом, упрочившим славу Сенкевича, находится замечательная новелла его «Пойдем за Ним», в которой представлено языческое миросозерцание на рубеже христианского и, между прочим, чрезвычайно ярко и метко обрисован образ действий римского прокуратора Иудеи, Понтия Пилата, когда он дает согласие на казнь Богочеловека. Гоман «Quo vadis» вызвал в европейской литературе целый ряд этюдов о нем, а в публике он произвел фурор, какой выпадает на долю лишь очень немногих произведений изящной литературы. В русской критике этому произведению была посвящена, между прочим, прекрасная лекция профессора Мищенко, читанная в 1897 г. в Казани. Указав вскользь на некоторые недочеты романа, который он ставит высоко, Ф. Г. Мищенко говорит: «Но сумеем умерить наши требования к художнику; не забудем, что и в точной науке остается далеко не разрешенною задача, к которой он подходит с любовью в своих художественных произведениях; будем ему признательны за то, что силою дарования и изучения он верно воссоздал многие явления давно минувшей смутной эпохи и рельефными, часто увлекающими чертами нарисовал нам рядом с одичанием нравов возвышенные движения человеческой души, способные вдохнуть новую жизнь в общество, по-видимому, разложившееся бесповоротно. Роман прочитан, книга закрыта, – а читатель, благодаря таланту и старанию романиста, долго еще находится под обаянием истины, за которую ратовал дерзновенный Павел: „Несть эллин, ни иудей; несть раб, ни свобод; несть мужеский пол, ни женский: ней бо едино есть о Христе Иисусе“».