Текст книги "Философические письма, адресованные даме (сборник)"

С. П. Шевыреву

Покорнейше благодарю вас, любезнейший Степан Петрович, за ваш подарок и за доброе слово, его сопровождающее. Вы меня увидите на ваших лекциях прилежным и покорным слушателем. Будьте уверены, что если во всех мгновениях ваших сочувствовать не могу, то в том, чтоб чрез изучение нашего прекрасного прошлого сотворить любезному отечеству нашему благо, совершенно с вами сочувствую.

Душевно вам преданный Петр Чаадаев.

1845

А. де Сиркуру

Басманная, 15 января 1845.

Только что получил тот нумер «Semeur», где напечатан отрывок из проповеди нашего митрополита. Журнал был адресован прямо владыке, у которого и находился до сих пор; вот почему я так долго не отвечал вам. Было бы, разумеется, лучше, если бы эти нескромные страницы попали сначала ко мне, и еще лучше, если бы проповедь была напечатана целиком и без странного комментария редакции. К счастию, владыка не обратил на него большого внимания. Я только что виделся с ним; он принял меня как нельзя любезнее. Лестное предисловие, по-видимому, подкупило его. Вы отлично знаете, что во всех наших тюрьмах есть часовни и что в мире не существует церкви более снисходительной, чем православная. Она, может быть, даже слишком снисходительна. Религиозный принцип по самой своей природе склонен распаляться <s’exalter> в том, что составляет его сокровенную суть, – так сказать, доводить до гиперболы то, что в нем есть наиболее глубокого. Наша же церковь по существу – церковь аскетическая, как ваша по существу – социальная: отсюда равнодушие одной ко всему, что совершается вне ее, и живое участие другой ко всему на свете. Это – два полюса христианской сферы, вращающейся вокруг оси своей безусловной истины, своей действительной истины. На практике обе церкви часто обмениваются ролями, но принципы нельзя оценивать по отдельным явлениям. А насчет того, чтобы видеть в нашем святом владыке реформатора, то от этого нельзя не расхохотаться. Он сам от всего сердца смеется над этим. Журналист просто-напросто принял риторическую фигуру, примененную к тому же, на мой взгляд, очень уместно, за религиозную революцию. Не могу надивиться на то, что делается с вашими наиболее серьезными мыслителями, как только они оказывают нам честь заговорить о нас. Точно мы живем на другой планете, и они могут наблюдать нас лишь при помощи одного из тех телескопов, которые дают обратное изображение. Правда, тут есть и наша вина. Ошибки, в которые вы так часто впадаете на наш счет, объясняются отчасти тем, что пока мы принимали еще очень мало участия в общем умственном движении человечества. Но, я надеюсь, недалек тот день, когда мы займем ожидающее нас место в ряду народов – просветителей мира. Вы недавно сами видели нас и, конечно, не решитесь отрицать за нами прав на подобное место. Если же вы все-таки почему-нибудь еще не знаете в точности, каковы эти права, вам стоит лишь справиться об этом у молодой школы, красы России, чей вдохновенный жар и высокую важность вы сами имели случай оценить; и ручаюсь, что она представит вам внушительный список этих прав. Как видите, я несколько ославянился, как сказала бы г-жа Сиркур. Что делать! Как спастись от этой заразы, тем более сильной, что она – совершенно новое патологическое явление в наших краях? В ту минуту, например, когда я пишу вам, у нас здесь читается курс истории русской литературы, возбуждающий все национальные страсти и поднимающий всю национальную пыль. Просто голова кругом идет. Ученый профессор поистине творит чудеса. Вы не можете себе представить, сколько дивных заключений он извлекает из ничтожного числа литературных памятников, рассеянных по необъятным степям нашей истории, сколько могучих сил он откапывает в нашем прошлом. Затем он сопоставляет с этим благородным прошлым жалкое прошлое католической Европы и стыдит се с такой мощью и высокомерностью, что вы не поверите. Не думайте притом, чтобы это новое учение встречало среди нас лишь поверхностное сочувствие. Нет, успех оглушительный. Замечательно! Сторонники и противники – все рукоплещут ему, – последние даже громче первых, очевидно прельщенные тем, что и им также представляется торжеством их нелепых идей. Не сомневаюсь, что нашему профессору в конце концов удастся доказать с полной очевидностью превосходство нашей цивилизации над вашей, – тезис, к которому сводится вся его программа. Во всяком случае, несомненно, что уже многим непокорным головам пришлось склониться пред мощью его кристально ясной, пламенной и картинной речи, вдохновляемой просвещенным патриотическим чувством, столь родственным патриотизму наших отцов, и в особенности несомненной благосклонностью высших сфер, которые неоднократно во всеуслышание выражали свой взгляд на эти любопытные вопросы. Говорят, что он собирается напечатать свой курс; сочту за счастие представить его ученой Европе на языке, общем всему цивилизованному миру. Изданная по-французски, эта книга несомненно произведет глубокое впечатление в ваших широтах и даже, может быть, обратит на путь истины изрядное число обитателей вашей дряхлой Европы, истомленной своей бесплодной рутиной и наверное не подозревающей, что бок о бок с нею существует целый неизвестный мир, который изобилует всеми недостающими ей элементами прогресса и содержит в себе решение всех занимающих ее и не разрешимых для нее проблем. Впрочем, ничего не может быть естественнее этого превосходства нашей цивилизации над западной. Что такое в конце концов ваше общество? Конгломерат множества разнородных элементов, хаотическая смесь всех цивилизаций мира, плод насилия, завоевания и захвата. Мы же, напротив, не что иное, как простой, логический результат одного верховного принципа, – принципа религиозного, принципа любви. Единственный чуждый христианству элемент, вошедший в наш социальный уклад, – это славянский элемент, а вы знаете, как он гибок и податлив. Поэтому все вожди литературного движения, совершающегося теперь у нас, – как бы далеко ни расходились их мнения по другим вопросам, – единогласно признают, что мы – истинный, Богом избранный народ новейшего времени. Эта точка зрения не лишена, если хотите, некоторого аромата мозаизма; но вы не будете отрицать ее необычайной глубины, если обратите внимание на великолепную роль, которую играла церковь в нашей истории, и на длинный ряд наших предков, увенчанных ею ореолом святости. Мало того, один из замечательнейших наших мыслителей, которого вы легко узнаете по этому признаку, недавно доказал с отличающей его силой логики, что в принципе христианство было возможно лишь в нашей социальной среде, что лишь в ней оно могло расцвести вполне, так как мы были единственным народом в мире, вполне приспособленным к тому, чтобы принять его в его чистейшей форме; откуда следует, как видите, что Иисус Христос, строго говоря, мог бы не рассылать своих апостолов по всей земле и что для исполнения распределенной между ними обязанности было совершенно достаточно одного апостола Андрея. Однако, само собою разумеется, что, раз откровенное учение достигнет в этой предуготовленной ему обстановке своего полного развития, ничто не помешает ему продолжать свой путь для достижения своего мирового палингенезиса, и таким образом вы не совсем лишены надежды увидеть его когда-нибудь и у себя. Конечно, было бы несколько затруднительно примирить эту теорию с принципом всемирности христианства, столь упорно исповедуемым в другой половине христианского мира; но именно этим коренным разногласием между обоими учениями и обусловливаются все наши преимущества перед вами. Таким образом, мы не осуждены, подобно вам, на вечную неподвижность и не окаменели в догмате подобно вам: напротив, наше вероучение допускает необыкновенно удобные и разнообразные применения христианского начала, особенно по отношению к национальному принципу, и это есть неизмеримое преимущество, которое должно возбуждать в вас сильнейшую зависть. Еще наш милейший профессор недавно повествовал нам с высоты своей кафедры тоном глубочайшего убеждения и необыкновенно звучным голосом, что мы – избранный сосуд, предназначенный воспринять и сохранить евангельский догмат во всей его чистоте, дабы в урочное время передать его народам, устроенным менее совершенно, чем мы. Этот новый маршрут Евангелия – любопытное открытие нашей доморощенной мудрости – несомненно будет тотчас признан всеми христианскими общинами, как только он станет им известен; а тем временем пусть вас не слишком удивит, если как-нибудь на днях вы вдруг узнаете, что в ту эпоху, когда вы были погружены в средневековый мрак, мы гигантскими шагами шли по пути всяческого прогресса; что мы уже тогда обладали всеми благами современной цивилизации и большинством учреждений, которые у вас даже теперь можно найти лишь на степени утопий. Нет надобности говорить вам, какое пагубное обстоятельство остановило нас в нашем триумфальном шествии чрез пространство столетий: вы тысячу раз слышали об этом во время вашего пребывания в Москве. Но я не могу оставить вас в неизвестности относительно моего личного взгляда на этот предмет. Да, вторжение западных идей – идей, отвергаемых всем нашим историческим прошлым, всеми нашими национальными инстинктами, – вот что парализовало наши силы, извратило все наши прекрасные наклонности, исказило все наши добродетели, наконец, низвело нас почти совсем на ваш уровень. Итак, мы должны вернуться назад, должны воскресить то прошлое, которое вы так злобно похитили у нас, восстановив его в возможной полноте и засев в нем навсегда. Вот работа, которою заняты теперь все наши лучшие умы, к которой и я присоединяюсь всей душой и успех которой есть предмет моих желаний, особенно потому, что вполне оценить тот своеобразный поворот, который мы совершаем теперь, можно будет, по моему убеждению, лишь в день его окончательного торжества. – Не знаю, как вы взглянете на то, что я рассказал вам здесь, и надеюсь, что вы не ошибетесь насчет моего взгляда на эти вещи; но несомненно, что если вы, спустя несколько лет, навестите нас, вы будете иметь полную возможность налюбоваться плодами нашего попятного развития… Я уже собирался запечатать это письмо, как получил вашу статью из «Semeur». Надеюсь, что его высокопреосвященство отнесется к вашей критике по-христиански. Ваши замечания, по-моему, несколько суровы, хотя в существе правильны. Мы еще потолкуем о них, когда я буду писать вам о впечатлении, которое они произведут на нашего достопочтенного пастыря. Мне еще не удалось добыть тот нумер «Bibi, de Genève», о котором вы пишете мне; но надеюсь на этих днях достать его и прочитать вашу статью. – Не откажите напомнить обо мне г-же Сиркур и уверить ее в моей преданности. Льщу себя надеждою, что она сохранила не слишком дурное воспоминание о нашем славянском фанатизме вообще и моем в частности. И я – не большой охотник до исключительного и узкого национализма; признаюсь даже, что невысоко ценю эту географическую добродетель, которою так кичилась языческая древность и которая чужда Евангелию. Однако вот соображение, которое я позволю себе предложить снисходительному вниманию г-жи Сиркур. Нет никакого сомнения, что Париж – в настоящее время главный очаг социального движения в мире, что его салоны – привилегированные центры изустной мысли нашего века; несомненно также, что в наши дни идеи и умы именно в Париже ищут и получают свои венцы, патенты и ореол. Но нельзя же отрицать и того, что и в других местах кое-где существуют очаги, неведомые миру центры, и в этих очагах, этих центрах – кое-какие бедные идеи, кое-какие бедные умы, которые без большой самонадеянности могут рассчитывать на долю если не глубокого интереса, то по крайней мере серьезного любопытства, в особенности со стороны тех, кого противный ветер иногда заносит на наши бесплодные берега и кто таким образом может сам оценить те усилия, которые мы употребляем для их распашки. Примите, милостивый государь, выражение моей глубочайшей преданности.

А. И. Тургеневу

Басманная. 15 февраля 1845

Вот письмо к Сиркуру. Оно давным-давно написано, но как-то долго ждало попутного ветра. Из него узнаешь кое-что. О прочем с удовольствием бы к тебе написал, несмотря на проказы вашего превосходительства, но, право, нет ни времени, ни сил. Мы затопили у себя курную хату; сидим в дыму: зги Божией не видать. Сам посуди, до вас ли нам теперь? Сиркуру, нечего делать, надо было написать. Митрополит тебе кланяется. Он так же мил, свят и интересен, как и прежде. Ваши об нем бестолковые толки оставили его совершенно равнодушным и не нарушили ни на минуту его прекрасного спокойствия. О последней статье «Сеятеля» не успел еще написать Сиркуру ни слова; но вчера за обедом у К. В. Новосельцовой узнал, что владыка и за это не гневается.

И. В. Киреевскому (май)

Я очень желал вас нынче у себя видеть, любезный Иван Васильевич, чтобы с вами прочесть речи Пиля и Росселя; но так как вы, вероятно, ко мне не будете, то я посылаю к вам лист дебатов с этим западным коммеражем[136]136
  От франц. commérage – сплетни, пересуды (Примеч. М. О. Гершензона.).


[Закрыть]. Не знаю почему мне что-то очень хочется, чтобы вы это прочли. Может статься, вы спокойно заметите, что в этом явлении европейской образованности находится одностороннего и передадите впечатление ваше без ненависти и пристрастия.

Кн. Н. Д. Шаховской

Дело Ласавиновой на ходу, дорогой друг. Я думаю, что нет нужды писать об этом Акинфьеву. Это можно устроить через Панина. Вы знаете, впрочем, что Миквиц лечит у Ренваль. Я провел вчера ужасный день, пришлось даже послать к Сокологорскому, которого не нашли. Миквиц заходил утром, но до припадка. Сегодня мне немного лучше. Пришлите мне, пожалуйста, Сокологорскаго, – если он не придет сегодня утром, конечно. Недавно Эванс обедал со мной вдвоем, и мне было так хорошо, что я обещал пойти с ним к Орловой, трогательное приглашение которой он мне передал. Вечером пришел Салтыков, чтобы пригласить меня от имени кн. Сергея Голицына на обед к нему в воскресенье. Ему я тоже обещался быть. Сегодня же я не могу и думать об этом. Я опять в полном упадке. – Орлова наняла квартиру в доме Фош, напротив Павловых, – мы почти соседи. К несчастью, я не смогу воспользовался этим. Когда она там водворится, я, наверное, уже буду в своей могиле в Дмитрове. У меня много есть, что вам сказать, только писать слишком длинно. Мне нечего и думать о том, чтоб выйти до 10-ти часов, – если я вообще выйду. Вам нездоровилось? Как вы себя чувствуете теперь? Какие вести от Ивана? Когда я могу послать Лизе мое прощальное письмо? Управляющий Левашовых приходил ко мне просить отсрочки до 1-го сентября. Надо будет постараться прожить до этого времени.

Кн. Н. Д. Шаховской

Что вас не видать, дорогой друг? Вам вероятно сказали, что мне лучше. Неправда. Я обедал, действительно, в Кузьминках в воскресенье. Я вообразил тогда, что я здоров, вот и все. Тот день я провел очень хорошо, но сегодня я в прежнем состоянии. Мы говорили с И. М. Кочетовым о вас и о Лизе. Я встретил там тьму старых знакомых и самое любезное внимание со стороны княжон. На обратном пути я заблудился. Я хотел бы вас повидать, чтобы поговорить с вами о вещах, которые вас не удивили бы и, пожалуй, были бы вам приятны. Будьте здоровы. Миквиц болен.

Пришлите мне мое письмо к Сиркуру, если оно у вас. Я вам его верну.

Кузине

Прошу у вас прощения, дорогой друг, что не ответил на вашу записку, которую получил только вечером. Надеюсь, что вы не ждали меня и что приглашение принять участие в вашей скромной трапезе не было серьезным. Об этих вещах не приходится теперь думать. С самого вашего отъезда я вышел только раз – подышать ночной прохладой и найти минутное забвение моих страданий в тупой дремоте английского клуба. Все, что я могу вам сказать о моем состоянии, это, что я еще жив, благодаря моим гостям. Овер еще не заезжал. Милейший Миквиц продолжает бывать. Кн. Волхонская приезжала проститься со мною и с тем, чтоб я написал нисколько строк в ее альбоме рядом со строками, написанными Ермоловым. Она упоминала о вас с трогательной любовью. Новосильцова, уехавшая на днях из Москвы, написала мне несколько слов перед отъездом. Она полагала, что я в деревне. – Если бы вы были так добры справиться, вернулся ли Сокологорский, и сообщить мне, я был бы вам бесконечно обязан. Муравьева съездила к Троице и чувствует себя прекрасно. – Прощайте, моя добрая. —

Будьте любезны справиться, в Москве ли Боборыкин.

Кузине

Мне предписано, дорогой друг, выйти завтра. Значит, беречь меня больше не намерены. – Ваша записка огорчила меня, я ничего в ней не понял. Я собирался на обед к Раевскому, который провел у меня вечер и звал меня. Но понятно, что я предпочитаю быть завтра у вас. – Поэтому закажите куриные котлеты и скажите мне, что вы ждете меня. – Тем, что я чувствую себя лучше, я обязан лекарствам Заблоцкого; скажите ему это и попросите его заехать ко мне завтра утром, чтобы убедиться в состоянии моего здоровья. – Итак, до завтра, я надеюсь. Я только что написал Ивану Матвеевичу. – Свербеева уже присылала ко мне Тургенева, чтоб сообщить о рождении сына.]

Кузине

Я посылаю человека в ваши места. Сообщите, пожалуйста, Заблоцкому, что кровотечение значительно усилилось.

Кн. Н. Д. Шаховской

Вчерашний день прошел ужасно. Были минуты, когда я не знал, куда деваться, когда мысли о самоубийстве, помимо воли, приходили мне в голову. Я дважды посылал за Заблоцким, который не пришел. Он не знает моей натуры; и тем не менее один он может быть мне полезен в данное время. К счастью, у меня были гости весь вечер. Проезжал Салтыков, возвращаясь из Кузьминок. Если вы можете завтра выехать, то у меня к вам будет просьба. Не можете ли вы заехать к Максутовым. Гильдебрандт только что сообщил мне, что деньги, предназначенные к уплате мне, были случайно употреблены на покрытие просроченных платежей в ломбард, но что Максутов написал Дельвигу, чтобы исправить это. Говорят, что это легко сделать, но я очень желал бы знать, что из этого вышло. Не знаю, что со мной будет сегодня; день начинается довольно печальными предзнаменованиями. До свидания. Вы забыли прислать мне номер Revue. Неужели Свербеев не знает, что я болен. До свидания.

Кн. Н. Д. Шаховской

К моему величайшему удивлению, я довольно хорошо выпутался из своего вчерашнего вечера. Пожалуйста, пришлите мне мой портрет без рамки. С него нужно снять копию. Не забудьте прислать мне письмо Лизы. Я встретил у Васильчиковых кн. Долгорукову, которая сказала мне, что Лиза была у нее на днях.

Н. Д. Шаховской

Я вам писал, дорогая Натали, чтобы узнать, как поживаете вы и Дмитрий. Вы мне не ответили. Сейчас слишком жарко для того, чтобы ехать к вам. Постараюсь все же сделать это завтра. Но вы, которая чувствуете себя, как я полагаю, хорошо, почему вы не подаете признаков жизни? Сегодня буду брать ванну, не знаю, что из этого выйдет. Получили вы записку Барщова? Что вы о ней скажете. Я думаю, что Петр Ив. прав. Разница в цене так незначительна, что желательнее остановиться на этой квартире: она много лучше, и владелец не капризная женщина. Мой прежний хозяин Решетников предлагает мне мою прежнюю квартиру за прежнюю плату, 1200 р. в год. Это еще очень хорошо. – Я полагаюсь во всем этом на Бога и на вас. Благоволите мне прислать весточку о себе. Если ванна меня не уморит, я к вам приеду.

Кн. Н. Д. Шаховской

Вот и разрушены все наши планы. Вы знаете, что дело идет не о временной квартире, каковая, впрочем, у меня имеется у Перовских, напротив. Вы знаете, что Шульц не собирается ничего делать зимой; принимая, впрочем, во внимание все, что нужно сделать, это было бы и невозможным. Как хотите вы, чтобы я искал квартиру при таком состоянии моего здоровья. Я выхожу только по предписанию врача, чтобы подышать воздухом и приучить лицо к атмосфере. Петр Иванов обещался поискать, и Лиза пишет мне, что вы обе собираетесь этим заняться. В добрый час! Когда мне будет лучше, я со своей стороны сделаю все, что могу. В вашем доме есть квартира, которая, думается, могла бы быть для меня подходящей, но за нее просят 1200 р. – это мне не по средствам. В том квартале, где вы живете, или где живет Лиза, можно было бы, думается мне, найти за 1000. Прикажите, пожалуйста, посмотреть и заезжайте сегодня вечером; будьте уверены, что застанете меня дома каждый вечер. – Мне еще далеко до того, чтоб проводить вечера вне дома.

Есть прекрасная квартира на Кисловке, против дома Теплова, в доме бывшем Ланг.

Я беру ванны, взял одну, которая мне помогла, завтра возьму еще одну. – В один из этих дней я рассчитываю вернуть вам часть того, что я вам должен; но только не сегодня. Это бы меня утомило.

Поднимите на ноги всех своих знакомых: пусть ищут квартиру – это главное. Еще несколько лиц тоже взялись за это. До свидания, до вечера, после 8-ми часов. Будет Эванс.

Лиза говорит, что вы обе собираетесь выручить меня из моего затруднительного положения, совершенно мне не подходящего.

Эти слова меня очень порадовали. В общем мне лучше, благодаря Гейману и ванне, которую мне дала Муравьева.

Кн. Н. Д. Шаховской

Дорогой друг. По-видимому, Лиза не приехала. Вы еще не сказали мне, что она вам ответила на просьбу, которую вы ей передали от меня. Вы знаете, в каком я положении. Невозможно оставаться на моей квартире; вы знаете, что говорит о ней Заблоцкий. Квартира Жихаревых еще сомнительна, но я уверен, что если бы вы и Лиза постарались немножко, дело скоро стало бы верным, ибо надо только закончить часть домика, а я мог бы тотчас же дать 1000 р. вперед, в счет моей квартирной платы. Если бы все это вышло, я был бы устроен до конца моей жизни. Я убежден, что, как только я буду иметь уверенность в этом, я быстро поправлюсь. Переселившись, имея квартиру, где оставаться мне было бы не противно и не страшно снова заболеть, я устроился бы скромно и экономно. Но что делать, если из всего этого ничего не выйдет? Вчера говорили о новой квартире для Лизы. Ну вот! прибавив те 700 р., которые я даю Шульцу, Лиза могла бы меня устроить у себя, и, признаюсь, я не понимаю, чем бы я ее стеснил, принимая во внимание нашу взаимную привычку к независимости. Как видите, я обращаюсь к вам с смиренной и настоятельной просьбой, но что делать, болезнь заставляет. Я надеялся, как вам известно, найти себе убежище или в Рождествене или у тетушки, но в данную минуту, как видите, не могу об этом и думать и рассчитываю на вас двух, как на добрых и великодушных родственниц, которые извлекут меня из этих бездн, хотя бы для того, чтобы от меня отделаться. Пока же вам известно, что я только через месяц могу взять свои деньги из ломбарда, что деньги Левашовых получатся тоже не так-то скоро, наконец, что я получаю свою треть только в половине сентября; а до тех пор надо считаться с моей жизнью больного, немного более дорогой, чем жизнь здорового человека. Я думаю иногда о том, чтоб лечь в больницу, но, кажется, это не особенно легко устроить. – Вчера я провел остаток дня у Раевского, слушая его прекрасный орган, дивно исполнивший Stabat mater Россини. Милый Раевский очень ухаживал за мной; к несчастью, он не может в данную минуту приютить меня у себя, так как Орлова и Пашкова приедут вскорости. – До свидания, мой добрый друг. Скажите, когда и как я вас увижу. Надеюсь, что в вашей квартире через несколько дней уже не будет так холодно, как вчера. – Мой вчерашний выезд в сущности мне не повредил, несмотря на холод ваших комнат, но все же мое состояние еще очень неопределенно. Обедать отправлюсь к Раевским. – Само собой разумеется, что эта записка, которая, как вы видите, есть вопль отчаянья, обращена как к вам, так и к Лизе. Положение мое весьма затруднительно, но я упорно надеюсь на Вас. Итак до свидания, дорогой друг, и да поможет вам Бог в этом, как и во всем прочем.

Кн. Н. Д. Шаховской

Вот Васелиса. – Вчера вечером, проходя по Малой Дмитровке мимо дома Головина, о котором вы мне, кажется, говорили, я остановился для того, чтобы спросить о цене и узнать, сдается ли еще флигель. Цена за главный дом 3000 р., флигель же занят хозяином. Попросите, пожалуйста, Лизу посмотреть этот дом; не может быть, чтобы он ей не понравился. – Чудесно было бы нам поселиться в этой местности. – С ума можно сойти при одной мысли об этом. – Будьте здоровы. – Сегодня я не так хорошо себя чувствую, как вчера, но с помощью Божией и вашей, может быть, будет лучше. Пусть дамы посмотрят также квартиру в доме Голицыных. Кажется, отдача в наем зависит от княгини; надеюсь, что она будет ко мне благосклонна. Впрочем, у меня там есть протекция Салтыкова.

Что ваша головная боль?

Кн. Н. Д. Шаховской

Еще раз перечел вашу записку. – Я не собирался к вам вчера вечером; к тому же я провел день довольно плохо и не мог взять ванны. Мне не нужно было писать Салтыкову, он сам ко мне пришел; я ему написал накануне о том, что желал бы с ним поговорить. От меня он пошел к кн. Голицыной замолвить за меня словечко. Вы не хотите, чтобы я поселился вместе с Лизой: напрасно. – Дело идет не о постоянном жилище для меня, по той простой причине, что я не настолько богат, чтобы провести остаток дней моих в Москве, и вы отлично знаете, что единственный исход для меня – это жизнь в деревне, в Рождествене или у тетушки. – В настоящее же время поневоле приходится оставаться в Москве ввиду состояния моего здоровья. Но как только я поправлюсь, необходимо будет уехать. – Неужели вы не знаете, что дела мои далеко не в цветущем положении и что вокруг меня все еще одни разочарования. – Васильчикова тронула меня своим вниманием; вчера утром ее муж приходил меня навестить и извинялся, что не пришел раньше. – Я глубоко чувствую, дорогой друг, все беспокойство, которое вы себе причиняете ради меня, бедного больного. – Я приеду поцеловать вас вечером, между 8 и 9 часами. – Сегодня я себя чувствую недурно.

Кн. Е. Д. Щербатовой

Я собирался писать вам вчера, дорогой друг, как раз в ту минуту, когда мне принесли вашу записку, чтобы сказать вам, что я не приеду к вам обедать и буду обедать у Раевского. Мне не хотелось задерживать вашего посланного, а потому я и написал вам ту неразборчивую записку, которую вы получили. Я просил на днях вашего дворецкого сходить посмотреть квартиру против вас. Не знаю, сделал ли он это. Мой сосед, Нарышкин, говорил мне вчера, что это помещение очень недурно. Прикажите поэтому, пожалуйста, сходить его посмотреть и напишите мне словечко. Вы знаете, что я не возлагаю на все это больших надежд, но все же надо сделать что-нибудь, чтобы тебя не обвиняли в отсутствии доброй воли. Шла еще речь о квартире рядом с Львовыми. Вечер я проведу у кн. Марьи, с Блумфильдом и Долгоруковым, и там, вероятно, узнаю, как и что. Вы спрашивали, имею ли я известия от брата? Никаких. Прощайте. Тысячу пожеланий всего, что может быть вам приятно и спасительно. Как у вас хватает храбрости обращаться с такими фразами к человеку больному и бесприютному. Бог с тобою. – Простите за это стилистическое замечание.

Кн. Е. Д. Щербатовой

Благодарю вас, дорогой друг, за память обо мне. Жаль, что квартира против вас плоха; я все-таки схожу посмотреть ее. Квартира на Дмитровке превосходна, но уже взята. Не знаю, почему об этом не подумали раньше; она все лето стояла пустой. Я не могу последовать вашему приглашению. Илья Долгоруков заходил ко мне вчера, и я обещал быть у него сегодня; там будет и его невестка. Будьте любезны передать Бибиковой чувства моей преданности. Я удивляюсь и завидую вашей философии и желал бы уметь пользоваться ею. Мое замечание, как я уже сказал вам, было чисто стилистическим замечанием. Вы знаете, что я немножко писатель по ремеслу, и, в качестве такового, я мог бы сделать несколько замечаний и по поводу вашей утренней записки. Будьте здоровы, дорогой друг. Благодаренье Богу, развязка приближается быстрыми шагами. – Тысячу пожеланий всего, что может быть вам приятно и спасительно.

1846

П. А. Вяземскому

Басманная, 25 апреля

Рекомендую вам, милый князь, тонкого музыканта, который в Москве не имел большого успеха и который рассчитывает, что вы поможете ему добиться большего в Петербурге. Он играет на арфе, но не щиплет струны, как говорили и делали раньше. В его руках инструмент только что не поет. Окажите сами ему покровительство и обеспечьте покровительство почтенных поборников музыкального искусства – Виельгорского и других. Мне очень хочется написать вам несколько слов о наших литературных движениях, но не уверен, настолько ли вы горите желанием узнать о них, насколько мы в них погружены. Покамест расскажу вам о том, как вчера мы присутствовали на премьере чрезвычайно любопытной пьесы, водевиля с тенденцией. Полагаю, вы знаете, что я имею в виду. Речь идет о старом соперничестве Петербурга и Москвы, поставленном на сцене и воспринимаемом серьезно. К несчастью, зал был почти пустой. Судите сами об эффекте тенденции! К тому же актер довольно плохо прочитал стихи об античной метрополии, однако раздались аплодисменты. Есть звуки, которые всегда затрагивают струны человеческого инструмента.

Я также хотел рассказать вам о бедняге Тургеневе и о том, что душевно и сердечно меня тронуло. Не находите ли вы, что он стал гораздо значительнее с тех пор, как его нет среди нас? Вы не можете себе представить, как о нем здесь сожалеют. Впрочем, это нетрудно объяснить. Он был создан для Москвы. Москва была истинным полем его деятельности, самой плодородной почвой для его великолепных разглагольствований, для сонной его болтовни, для филантропии шумной, но в сущности всего отвлечь взоры низших классов от блеска монархической власти, всегда несколько яркого, всегда несколько ослепительного для них. Я нахожу, что есть нечто в высокой степени наглое и циничное в этой обнаженности королевской власти, лишенной аристократии. Вот, по-моему, чем объясняется многое из случившегося у нас, в том числе и покушения, возмущающие чувство гуманности,

Вы по-прежнему интересуетесь идейным движением у нас. Что мне вам сказать о нем? Национальная реакция (le réaction nationale) продолжается по-прежнему. Если ей случается иногда слишком увлечься своими собственными созданиями, принять на себя повадку власти, возомнить себя важной барыней, то не следует за это на нее слишком сердиться. Это черта всех реакций: влюбляться в самое себя, верить слишком слепо в свою правоту, впадать во всякого рода высокомерие, в особенности, когда эти реакции не встречают на своем пути серьезного противодействия, а вы знаете, что противодействие на этой почве в нашей стране почти немыслимо. Идея туземная, т. е. идея исключительно таковая, торжествует, потому что в глубине этой идеи есть правда и добро, потому что она, естественно, должна восторжествовать вслед за тем продолжительным подчинением идеям иностранным, из которого мы выходим. Настанет день, конечно, когда новое сочетание мировых идей с идеями местными положит конец ее торжеству, а до тех пор нужно терпеть ее успехи и далее злоупотребления, которые она при этом допускает.