Текст книги "Философические письма, адресованные даме (сборник)"

Письма

М. Я. Чаадаеву

С. Петербург. 14 генваря 1820.

Благодарю тебя, мой друг, за твое писание; я совсем не ожидал от тебя письма и уверен был, что ты не будешь вовсе ко мне писать. Я страх как рад, что ты выходишь в отставку; Нейдхардт, с которым я пишу, позволит тебе дожидаться ее в Москве. Скажи мне ради Бога, чем ты болен? Я уверен, что ты это себе вообразил и принимаешь скуку за болезнь. Из твоего письма видно, что ты порядочного расположения духа, да и Щербатов мне сказал, что слышал от Облеухова, что ты весел и, как тот некто, здоров, тучей и делами не замучен. Коммерция Щербатова идет своим порядком и он располагает на будущее лето пустить корабль в море. Храповицкий сей час выйдет в отставку; хвала тебе, если твое красноречие его к тому побудило; это славнее <1 сл. нрзб.> он заставлял только горы прохаживаться, а глупый человек хуже всякой горы. Ты теперь в Москве, следовательно, более не сидишь на карячках. Я не понимаю, чем ты будешь жить в этой великой столице, хотя и не на карячках. Деньги я получил и всех удовольствовал.

М. Я. Чаадаеву

Петербург, 25 марта 1820.

Спешу сообщить тебе, что ты уволен в отставку, может быть, ты это уже знаешь. Итак, ты свободен, весьма завидую твоей судьбе и воистину желаю только одного: возможно поскорее оказаться в том же положении. Если бы я подал прошение об увольнении в настоящую минуту, то это значило бы просить о милости; быть может, мне и оказали бы ее – но как решиться на просьбу, когда не имеешь на то права? Возможно, однако, что я кончу этим. О моем деле решительно ничего не слыхать.

Рассказать тебе что-нибудь о здешних новостях? Знай, что здесь была дуэль, привлекшая всеобщее внимание; это было чем-то вроде судебного поединка, по крайней мере по отношению к числу присутствовавших зрителей; я был в публике. Один из бойцов погиб, это был родной брат моего товарища Лачинова, Ланской. Он был убит наповал. Не нахожу слов передать то впечатление, которое на меня произвела эта смерть: это был молодой человек, красавец, единственный сын. Я не предполагал в себе такой чувствительности, но ты знаешь, что бывают смешные стороны даже во всем том, что случается наиболее печального на свете. Чтобы не отступить от этого правила, мой товарищ Лачинов, брат покойного, вздумал убить себя и излил свое отчаяние в красивом письме к Васильчикову, написанном отменно красивым почерком, где он толкует о своем желании покинуть эту долину слез, погрузиться в вечность, и т. д., и т. д. Вся эта невыносимая галиматья и весь этот пафос убедили-таки моего дурака, и он прибежал – вырвать роковой нож из его рук; в результате чего получилась весьма забавная сцена из мелодрамы. А на деле этот повергнутый в отчаяние брат узнал о дуэли, когда все уже было кончено, что может тебе дать понятие о степени его нежности к несчастному брату.

Я замечаю, впрочем, что с этой болтовней я забываю поговорить с тобой о делах, потому обращусь теперь к другому несчастному, к твоему Ischavenss. Ему причитается не десять тысяч рублей, а только 600, которые он и немедленно получит, как только он побеспокоится прийти за ними или поручит кому-нибудь получить их за него, послав этому последнему на сей предмет доверенность. Время, когда эти деньги будут выдаваться, будет объявлено в газетах во всеобщее сведение; говорят, что это будет через месяц или два.

Еще большая новость – и эта последняя гремит по всему миру: революция в Испании закончилась, король принужден был подписать конституционный акт 1812 года. Целый народ восставший, революция, завершенная в три месяца, и при этом ни одной капли пролитой крови, никакого разрушения, полное отсутствие насилий – одним словом ничего, что могло бы запятнать столь прекрасное дело, что ты об этом скажешь? Происшедшее послужит отменным доводом в пользу революций. Но во всем этом есть нечто, ближе нас касающееся, – сказать ли? доверить ли сие этому нескромному листку? Нет, я предпочитаю промолчать; ведь уже теперь толкуют, что я демагог! дураки! они не знают, что тот, кто презирает мир, не думает о его исправлении.

Еще новость, на этот раз последняя. В одном из городских садов нашли рысь, погибшую от холода. Это по твоей специальности. Как это животное могло пробежать но улицам незамеченным? Как оно могло перелезть через стену? Как оно не напало ни на кого, прежде чем умереть с голоду? Вот тебе пища на три дня.

Прощай, мой добрый друг, мой милый, дорогой брат. Извиняюсь за свою болтливость, но не обещаю исправиться; я может быть и сейчас продолжал бы, если бы листок не отказывался принимать мою болтовню. Итак, прощай. Сообщи, мне, пожалуйста, то, что получится из твоих разговоров с нежеланным <?> другом. Тебе, может быть, было бы любопытно узнать, как себя чувствует Семеновский vas <?> после злой шутки, которую с ним сыграли (Шварц), но об этом другой раз.

1821

А. М. Щербатовой

С.-Петербург, 2-го января 1821 года.

На этот раз, дорогая тетушка, пишу вам, чтобы сообщить положительным образом, что я подал в отставку. Рассчитываю через месяц иметь возможность написать вам, что получил ее. Моя просьба об отставке произвела сильное впечатление на некоторых лиц. Сначала не хотели верить, что я серьезно домогаюсь этого, затем пришлось поверить, но до сих пор не могут понять, как я мог решиться на это в тот момент, когда я должен был получить то, чего, казалось, я желал, чего так желает весь свет, и что получить молодому человеку в моем чине считается в высшей степени лестным. И сейчас еще есть люди, которые думают, что во время моего путешествия в Троппау я обеспечил себе эту милость и что я подал в отставку лишь для того, чтобы набить себе цену. Через несколько недель они убедятся в своем заблуждении. Дело в том, что я действительно должен был получить флигель-адъютанта по возвращении Императора, по крайней мере по словам Васильчикова. Я нашел более забавным презреть эту милость, чем получить ее. Меня забавляло выказывать мое презрение людям, которые всех презирают. Как видите, все это очень просто. В сущности я должен вам признаться, что я в восторге от того, что уклонился от их благодеяний, ибо надо вам сказать, что нет на свете ничего более глупо высокомерного, чем этот Васильчиков, и то, что я сделал, является настоящей шуткой, которую я с ним сыграл. Вы знаете, что во мне слишком много истинного честолюбия, чтобы тянуться за милостью и тем нелепым уважением, которое она доставляет. Если я и желал когда-либо чего-либо подобного, то лишь как желают красивой мебели или элегантного экипажа – одним словом, игрушки; ну что ж, одна игрушка стоит другой. Я предпочитаю позабавиться лицезрением досады высокомерной глупости.

Самое большее через два месяца я увижусь с вами. Брат и я обоснуемся на некоторое время в Москве, я до тех пор, пока не представится возможность удалиться в Швейцарию, где я думаю обосноваться навсегда, а брат до переезда на житье в свое имение. Вы вероятно последуете за ним туда? Чего вам лучше? Будете жить спокойно и в полной независимости. Я буду навещать вас каждые три года, каждые два года, может быть ежегодно, но моей страной будет Швейцария <…> Мне невозможно оставаться в России по многим основаниям <…>

1823

М. Я. Чаадаеву

2 июля 1823. С.-Петербург.

Друг прелюбезный, я не писал тебе, мне хотелось приехавши в Любек в одно время написать о отбытии моем и о счастливом прибытии в чужую – в обетованную землю; твое письмо напомнило мне мое обещание известить тебя об имени корабля и капитана; корабль зовут Hoffnung, а капитана Lunau – судно любекское. Еду я завтра в Кронштадт, на другой день вероятно пущусь в путь. На 20 000 взял я кредитов у Штиглица во все города света; прежде нежели увижу весь свет, проживу с полтора месяца в соседстве Гамбурга, в Куксгавене, где буду купаться в море: мне это настоятельно предписано здешним доктором Миллером – великий человек! – он мне объявил, что во мне все нервическое, и даже слабость желудочная. Я посылаю тебе книгу о геморрое, не думаю, чтобы ты ее уже получил; многому научишься, прочти ее со вниманием, увидишь, в чем состоит геморроидальной режим. Я воображаю себе, с каким восхищением ты увидишь, что непременно должно ходить на двор на горшок, это по-немецки называется aus freyer Hand. Я не имею времени тебе дать заметить, что меня всего более в этой книге фраппировало[103]103
  От франц. frapper – поражать, удивлять. (Примеч. М. О. Гершензона.)


[Закрыть] в отношении к твоему здоровью; одно только помню, водки отнюдь не пить, и особенно Ерофеича, и никаких желудочных капель, все это связывает и насильственно крепит желудок. Кстати, нельзя мне не сказать тебе, любезный, что как ты ни хвастаешь своею прозорливостью насчет твоего здоровья, а я признаюсь, не встречал в тебе ни одной здравой мысли об этом предмете; прочти, сделай милость, со вниманием эту книгу обдумай и изучи это с большим прилежанием, чем старые газеты, если только можешь.

Прости мой друг; тороплюсь, собираюсь – угорелый. По приезде в Гамбург отпишу тебе сей час. Писать ко мне покамест и долго таким манером. В Гамбург Его В. П. Я. Чаад. вручить тамошнему банкиру Г. Силлем-Бенеке (Sillem-Benecke). Адрес можешь сделать по-русски, на границе переведут. Прости еще раз, мой друг; со мною едет в Кронштадт Матвей Муравьев, я страх как ему благодарен. При сем записка о тетушкином деле. Прости до Гамбурга. Если имеешь что написать, то отпиши не ожидая моего письма.

Иван едет со мною, он меня упросил.

М. Я. Чаадаеву

Кронштадт. 5 июля 1823.

Мой друг, я сижу у моря и жду погоды. Пишу к тебе для того, чтобы тебе сказать, что еду я не в Гамбург, а в Англию. Приехавши сюда, подрядил я было Любское судно; но увидавши славный английский корабль, который идет прямо в Лондон, не мог утерпеть и решил ехать на нем; благодаря моему кредитиву, ехать мне можно куда вздумается, деньги у меня есть везде. Корабль мой лихой ходок, трехмачтовый, имя его Kitty, а капитана – Call. На Любеком судне мне бы было страх как дурно, тесно, нечисто и голодно, палуба вся загромождена бочками и всякой дрянью; а здесь, напротив того, все хорошо и удобно. Третий день живем мы здесь с Матвеем Муравьевым и Раевским, которые приехали меня провожать, ждем ветра; завтра по признакам обещают нам моряки ветра. Прости, прелюбезный друг; Муравьев надеется тебя увидать зимою в Москве, он тебе расскажет мой отъезд и повеселит тебя разными разностями. В хлопотах не имею времени писать тетушке, напиши ей вместо меня, что я еду в Англию. Вот вам мой адрес – я сейчас спрашивал, как делать адресы в чужие края – a Monsieur, Monsieur Baring etc. a Londres, pour remettre a M. M. de Tchaadaief – по-французски, сообщи и тетушке порядочно, да не позабывайте: 1-е, писать на тонкой бумажке, и не в двух пакетах, а в одном; 2-е, отнюдь не делать русских пакетов, а печатать письма ваши так, как мое запечатано, или похоже на это. Осень, вероятно, всю пробуду в Англии, а на зиму буду в Париже. Я прошу тебя, мой милый, писать ко мне в Англию, не ожидая моего письма, и порассказать про твое существование в Нижнем. Если будешь писать к Якушкину или увидишь его, нежно поклонись ему от меня. Прости.

Позабыл было, ты, верно, спросишь, что же ванны морские? – да разве в Англии нет моря?

М. Я. Чаадаеву

19/31 июля. Корабль Китти, в виду Копенгагена.

Капитан обещает выпустить нас на несколько часов на берег в Гельзингоре, пользуюсь этим случаем. Товарищ мой (за исключением трехсот бочек сала, нас только двое пассажиров), сидит со мною и также пишет в матушку-Россию. Это тот самый англичанин, который жил против К. Д. М. и известен под Девичьим под именем пакостного. Он меня надоумил писать, без того бы не стал, да и что писать с корабля?

Плывем мы страх как плохо, попутного ветра было только два дня, на третий набежал на нас шквал и поломал мачты; мы принуждены были зайти в залив Монтвик, верст за 70 от Ревеля, и там чиниться – до самого Ревеля не могли добраться. Необыкновенный случай! Я стоял с пакостным на палубе, солнце сияло прекрасно, мы бежали по 6-ти узлов; вдруг на небе, не знаю откуда, взялась тучка; не успел он мне показать ее и промолвить: беда! – как один борт уже был под водою, паруса разлетелись, а мачты с треском повалились в море. Нас било не более двух часов; после наступила опять ясная погода, – корабль как будто ударило плетью.

Вот тебе, мой милый, морской рассказ; не прогневайся, чем Бог послал! Хочешь ли знать, что делаю на корабле? Во-первых, любуюсь на море не налюбуюсь. Так велико, так великолепно, что нельзя выразить, что чувствуешь; особенно в бурную ночь не нарадуешься! Под тобою черная пучина шумит и плещет, а на тихом небе плывет луна и светит как будто над лугами и мирными долинами! Во-вторых, читаю. Мне попалась в Петербурге необыкновенная книга, роман Anastaze; это записки грека, в конце прошлого столетия. Он шатается но всему Леванту; вообрази себе восточного Жильблаза; разумеется, что вместо ошибок – преступления, вместо шалостей – злодейства, вместо страстишек – страсти пламенные; но зато и вместо добродушия простого – доблести великие; вся эта картина освещена ярким восточным солнцем; верность в описаниях чрезвычайная, подробности любопытнейшей – одним словом, славнейшее произведение; книга в руках не держится. Постарайся себе достать ее; впрочем, товарищ мой, который через два месяца будет назад в Москву, может быть, ее привезет.

Я было позабыл спросить тебя: получил ли книгу о геморрое и письмо из Кронштадта? Так как письма мои имеют непохвальную привычку затериваться, то нехудо, думаю, некоторые вещи повторить, а именно: корабль мой зовется Kitty (Китти), капитан Cole (Коль), он же – великая скотина: морит меня голодом; впрочем, диета, как ты сам ведаешь, нехудое дело.

Меня провожал из Кронштадта Мат. Муравьев; он сошел с корабля почти у самой брандвахты, то есть на самой границе; он мне говорил, что провожает меня за всех моих старых друзей. Спасибо ему милому за его дружбу, я ему крайне благодарен. Нельзя не сказать, всегда старый друг лучше новых двух; из моих петербургских приятелей никто не пришел со мною и проститься; они любят не меня, а иной любит мою голову, другой – мой вид, третий душу, меня же, бедного, из них никто не любит. Прости меня, мой друг, за всю болтовню; кажется, ты не жалуешь одного моего словесного болтанья, а письменное тебе, помнится, не противно.

Тетушке я из Кронштадта не писал, а просил тебя известить ее, что еду не в Любек, а прямо в Англию, и, вместе, послать ей мой адрес в Лондоне, Baring brothers.

Вот мои планы. В Лондоне пробуду сначала не более трех дней, чтобы успеть в Брайтоне покупаться в море с месяц; остальную часть осени стану ходить по Англии, а на зиму – в Париж. Как не пожалеть, мой милый, что мы только что умеем друг друга любить, а общих забав и утех иметь не можем!

Чтобы меня застать в Англии, тебе должно писать сей час по получении сего письма. Пиши, прошу тебя; не скупись временем и трудом; помни, что не более как раз в три месяца можем иметь друг об друге известия. В письмах своих подробностей о себе как можно больше: что за жизнь у тебя? что ешь, что пьешь, как гуляешь? Как ладишь с православными и с самим собою? Особенно же пиши об своем здоровье. В книге, которую тебе послал, увидишь, что весь режим состоит в одном: ничего горячительного не употреблять и не делать, след., и сильного движения; водка же и aqua-tophana, при нашем сложении – совершенно все равно. Что ни говори, ты сложен лучше моего, с половиною моей умеренности был бы здоров как бык; у себя в деревне можешь делать что хочешь и жить как угодно, дай Бог, чтобы тебе хотелось дело и жилось бы порядочно! Хотелось бы мне, чтоб иногда ты вспоминал, что независимость не есть блаженство, а одно только средство к оному.

Прости, друг; кланяйся брату Якушкину, когда станешь писать к нему; жаль, что вы не вместе, письма мои могли бы вам быть обоим.

Поклон Ивану; моего Ивана рвет частенько.

Заключая письмо, вспомнил твое пифагорейское уважение к числам: из Кронштадта выехал 6-го числа июля, стар, штиля, за проезд с человеком заплатил 775 рубл.; на корабле нас 20 человек; в Лондоне (можем положить) буду 1-го августа ст. шт.

Я несколько раз думал, почему ты никогда не говорил мне про морское свое путешествие, невозможно, чтобы великие впечатления от природы на море не поразили тебя, после догадался: ты плыл с полком, это был поход, вы везли с собою все рассеяние товарищества – бури же не было, – вы больше проводили времени за стаканом или, лучше сказать, за бутылкой, нежели как в созерцаниях и размышлениях – а это другое дело.

Еще раз прощай – vale et me ama[104]104
  Будь здоров и люби меня (лат.) (Примеч. ред.).


[Закрыть].

Я распечатал письмо, чтобы тебе сказать, что я запечатываю его в Эльзинере; я вышел на берег с моим товарищем в десять часов вечера; местность чудная, берега моря очаровательны, к несчастью, слишком темно, чтобы гулять; надо вернуться на корабль завтра на рассвете – прощаюсь с тобой только потому, что надо идти спать.

М. Я. Чаадаеву

Сентября 12/1 1823. Сомтинг

Я перед тобою виноват, мой милый друг, премного: с лишком три недели как я в Англии, а к тебе еще не писал. Может быть, ты прочел в газетах, какие бушевали бури в Балтике прошлого месяца и беспокоился о моей участи, тетушка – тоже; признаюсь, что я недостоин смотреть на свет Божий, даже на туманный свет Англии. Дай Бог, чтобы письмо мое дошло к вам прежде газетных известий! Поверишь ли, мой друг, в минуты бури самые ужасные, мысль о вашем горе, если погибну, всего более меня ужасала! В извинение скажу тебе, что с тех пор как в Англии, я все во сне; нас занесло южными ветрами черт знает куда, и вместо Лондона я вышел на берег близ Ярмута в графстве Норфолкском, миль за 150 от столицы. Мы носились по морю 17 дней, около норвежских и английских берегов; великое наше счастие, что ветры застали нас по выходе из Каттегата и что мы, прежде того, потеряли наши toples[105]105
  Об этой оказии, кажется, я тебе писал из Гельзингора.


[Закрыть] (как по-русски не знаю: верхушки мачт); со старыми, гнилыми мачтами мы бы, наверно, погибли. Впрочем, я почитаю великою милостию Бога, что он мне дал прожить с лишком полмесяца с беспрестанною гибелью перед глазами! Ты позволишь мне не рассказывать тебе подробнее о нашем плавании; оставим это для домашнего очага. Я пробыл в Лондоне четыре только дня; был в Вестминстере и влезал на Павловской собор, как водится. Самою разительною вещью в Лондоне мне показалась его необъятность, а самою прекрасною – парки; надобно тебе знать, что все они рядом: St. James-Park, Green-Park, Hyde-Park и Kensington’s-Gardens, что составляет несколько сот десятин зеленого пространства; это страх как хорошо. [Впрочем, Лондон, как мне кажется, представляет то, что есть наименее любопытного в Англии, это – столица, как и многие другие: грязь, лавки, несколько красивых улиц, вот и все. Что касается страны, то это дело другое; остроумный Симон далеко не исчерпал вопроса; и уверяю тебя, что здесь можно еще весьма многое сказать, чего не было сказано им. Что более всего поражает на первый взгляд – это, во-первых, что нет провинции, а исключительно только Лондон и его предместья; затем, что видишь такую массу народа, движущегося по стране, половина Англии в экипажах.

То обстоятельство, что я вышел на берег на значительном расстоянии от столицы, дало мне преимущество обозреть около двухсот миль английской земли. Я торопился в Брайтон; поэтому я пустился в путь тотчас, как только покончил дело с паспортом и взял немного денег. Приехав, я узнал, что морские купанья в самом разгаре. Пребывание в Брайтоне показалось мне прелестным вначале; мое очарование было таково, что, прогуливаясь вдоль моря на другой день после приезда, я не мог удержаться, чтобы не воскликнуть несколько раз, что же я сделал такого, чтоб заслужить столько наслаждения; а наслаждение было столь сильно, что я за него упрекал себя, когда вспоминал о тебе, о тетушке и о Лизе, о ваших горестях и заботах. Чтобы сделать тебе понятным это глупое восхищение, пришлось бы замучить тебя описаньями и картинами, этому конца бы не было: пришлось бы сказать тебе, что это самый прелестный город на свете, место встречи светского общества, и т. д., и т. д.; вместо всего этого ты получишь эту маленькую гравюрку. В одном из этих домов я жил; нечто вроде подвижных будок, которые ты видишь на берегу моря, – в них едут к морю. Я купаюсь почти каждый день и, между нами будь сказано, не замечаю от этого какой-либо особой пользы себе, но наслаждение это большое. Надо тебе знать, что среди впечатлений, ощущений и размышлений, теснящихся в моем уме и в моей душе, ничто не может отвлечь меня от моей любви к морю.

В ту минуту, когда я пишу тебе, я проживаю в деревенском доме, в коттедже, за несколько миль от Брайтона, на расстоянии двух ружейных выстрелов от морского берега. Я плачу три гинеи в неделю (что составляет на русские деньги 70 руб. серебром) за помещение и пансион для меня и моего лакея. Сознайся, что это немного, в особенности если принять в соображение, что мой дом весь обвит плющом и виноградной лозою, что он стоит среди гор и что у меня в садике – кипарисы, лавры и розовый куст, поднимающийся до самой крыши, и цветы которого раскачиваются в моем окне.

Теперь ты спросишь: доволен ли я? Божусь, не знаю, дай опомниться. Признаюсь тебе, впрочем, что завираться по-прежнему в письмах как-то боюсь; меня пугает твой грозный вид; на всякое слово от души мне слышится: напыщенность, тщеславие, притворство, слабость! Прости меня, мой милый друг, за эту выходку и, ради Бога, не принимай за выговор. Покойнику Руссо говорили то же люди не хуже тебя; он в ответ озарял светом гения своего и их и весь род человеческий – этого я делать, признаться, не умею, а любить умею. Если, читая эту галиматью, мой друг, ты улыбнешься, то я виноват; если же наморщишься, то я прав.

Когда-то я от тебя получу письмо? Банкиру своему велел я посылать ко мне письма в Брайтон, но еще не получал. Не затрудняет ли тебя адрес? очень просто: à Monsieur Monsieur Baring a Londres, pour remettre a M. le capitaine Tschaadaieff.

Второе письмо напиши таким же манером в Париж, – Ротшильду (Rothschild), о третьем говорить еще нечего. Если почувствую от морского купанья помощь, то пробуду здесь или в Брайтоне месяца полтора, а там поеду на зиму в Париж. Если же нет, то уеду прежде. Я живу здесь вблизи от острова Вейт[106]106
  Остров Уайт. (Примеч. М. О. Гершензона.)


[Закрыть], известного по живописным своим видам; погода прелестная, но дни коротки, потому не знаю, решусь ли съездить туда погулять. Если тетушка будет спрашивать о моем адресе, то попроси ее доставлять к тебе свои письма для отсылки, неделя или две разницы ничего не значит, главное дело, чтобы доходили, Якушкину скажи или отпиши, чтобы он не сердился на меня за то, что не пишу, – не поверишь как скучно писать то же к двум или трем. Когда поселюсь на несколько времени в Париже, то отпишу ко всем.

Прости, мой милый друг. Про здоровье свое мне нечего тебе сказать; никакого изменения нет; иногда хорошо, иногда очень дурно; бурное наше плавание было истощило меня, но теперь я несколько поправился. Болезнь моя совершенно одна с твоею, только что нет таких сильных пальпитаций[107]107
  От франц. palpitation – сердцебиение. (Примеч. М. О. Гершензона.)


[Закрыть], как у тебя, потому что я не отравливаю себя водкою, как ты. Когда будешь писать ко мне об своем здоровье, пиши пообстоятельнее моего, потому что пароксизмы твои тяжелее, оттого что ты отравливаешь себя водкою, и несравненно опаснее, оттого что ты себя отравливаешь водкою. Прости, мой милый.

(Есть P. S.)

P. S. Не знаю, написал ли я тебе все, что желаешь знать про меня и про мое странствие? Есть разные подробности, которые тебя очень занимают, а меня нет. Может быть, хочешь знать, не затрудняет ли меня слуга? Не очень; но сих пор это не вводит меня в чрезвычайные издержки. Впрочем, есть тысячу средств прожить дешево в Англии, но надобно их узнать, а за науку заплатить. Тьма домов вроде нашей таверны, boarding-houses[108]108
  Меблированные комнаты со столом (англ.). (Примеч. М. О. Гершензона.)


[Закрыть], в которых чрезвычайно дешево жить. Сверх того, газеты наполнены объявлениями о семействах, предлагающих взять к себе на содержание одного или двух господ, gentelmen. По деревням, в прекраснейших местоположениях, в самых красивых домиках, увидишь бумажки на окне с надписью Lodgings[109]109
  Сдается комната (англ.). (Примеч. М. О. Гершензона.)


[Закрыть], также с содержанием. Таким образом я нашел свою дачку. Приехал погулять в городок названием Ворзинг, спросил поездить по окрестностям; мальчик подвез мне таратайку, сошел и подал бич, я хлестнул по лошади и поехал в горы. В конце каштановой аллеи увидал этот домик – и взял его на неделю. Одним словом, все, что я предвидел, справедливо.

Может быть, пожелаешь побольше описаний и рассказов, – этому не было бы конца, мой друг. Разумеется, всякая вещь замечательна, но всего не напишешь, это бы был дневник путешествия. К тому же, с тех пор как живу на даче, в уединении, первые впечатления поизгладились, а собирать их теперь не хочется. Разительная вещь – беспрестанное скаканье этого народа! В некоторых улицах Лондона не надивишься! Изо всякого трактира ежечасно по нескольку десятков карет всех возможных видов отправляется во все части государства и в окрестности столицы – одна другой лучше и забавнее. Еще раз, мой друг, прости – vale et me aina[110]110
  Будь здоров и люби меня (лат.) (Примеч. М. О. Гершензона.).


[Закрыть].

Сделай дружбу, поклонись Наталье Дмитриевне, да про себя постарайся мне изъяснить, как ты представляешь себе свое существование в Хрипунове, и какого рода наслаждениями ты там пользуешься? Адрес лучше писать: a Londres, Messieurs Baring freres et С. это их коммерческая фирма, – а потом pour М. le capit. Tschaad.

М. Я. Чаадаеву

20 ноября. Лондон.

Две недели тому назад написал я тетушке, что еду в Париж и что к тебе, мой друг, писать более не буду из Англии, вместо того простудился и остался здесь; потом, когда выздоровел, еще остался на несколько дней, чтобы видеть празднество Лорда-Мэра, и теперь все еще здесь живу, сам не знаю зачем. Решительно еду через неделю. Я доволен, что видел Англию, хотя не могу сказать чтобы хорошо разглядел сквозь туман. Об этом тумане, кто не видал, понятия иметь не может; в Лондоне иногда днем ездят с фонарями, а когда ночью случится, то народ бегает по улицам и аукается, как в лесу, едва виден свет огней, и много народа гибнет. Желал бы тебе рассказать много чего, но по разным причинам не могу, из коих первая – что не умею: сколько ни брался за перо, ни строки не могу написать. Отгадай, кто этому виноват? ты, мой друг; ты сам бессловесное животное и меня сделал бессловесным. Странно и смешно! мараю и поправляю, как будто пишу к любовнице! боюсь написать вздор, а дела написать не умею. Не смешно ли, например, что пишу к тебе об тумане, как будто в Англии ничего нет любопытнее тумана! Чтобы не написать тебе письмо пустое и неудовлетворительное, чтоб не завраться, все нужное скажу разом. Я вскоре после того, как написал первое к тебе письмо, бросил свою деревушку и горы и перешел в соседний город Ворзинг; в деревне, против моего чаяния, здоровье мое порасстроилось; в городе нашел я доктора, который меня воскресил; рецепты его сохраняю, ими живу: полагаю, что и тебе пригодятся, болезнь наша совершенно одна. Из Ворзинга ездил я в Портсмут и на остров Вайт и по другим живописным местам. При всех этих прогулках, разумеется, тьма разных случаев и подробностей любопытных и забавных; рассказать тебе ничего не умею и лень; мое нервическое расположение, я говорю это краснея, всякую мысль превращает в ощущение, так что вместо выражения я всякий раз нахожу только смех, слезу или жесть. Я по большей части разъезжал по Англии один, без Ивана, и уверился таким образом, что без труда мог бы без него обойтиться; он мне дорого стоит, делать нечего! – Я пробыл с лишком месяц в Ворзинге и возвратился в Лондон почти здоровым. Полтора месяца как я в Лондоне; все видел, что мог, но не все, что желал. Отправляюсь в Париж и признаюсь, что не без сожаления оставляю Англию, этот уголок земли пришелся мне по вкусу; но остаться здесь невозможно, надобно поселиться, без того и дорого, и скучно. – В Лондоне получил я два твоих письма, престарые! В одном пишешь, что совершенно доволен своим житьем в Хрипунове и что здоров, как никогда не бывал; за эту милую новость тебе, мой друг, спасибо, сто раз спасибо. Тетушка думала, что тебя замучат дела крестьянские; а брат Якушкин полагал, что ты там с ума сойдешь от скуки, или женишься, или, по крайней мере, повесишься; вместо того, ты живешь там, как в раю. Я этому ничуть не дивлюсь; крестьянские дела не служба, долгий ящик при тебе; к тому же, разве эти добрые люди так уж торопятся насладиться тем счастьем, которое ты им приуготовляешь? не думаю, чтобы это было так; но пуще всего беспредельная, золотая независимость! люди и связи людские не необходимы для тебя, игрушки! в твои же лета как не прожить без игрушек? я и сам живу без них давно.

В другом письме пишешь, что лихачи негодуют и предлагаешь свои услуги; с Богом, мой друг! Прими их под свое высокое покровительство; не понимаю, впрочем, почему они мне не жаловались, Степан не мог им помешать, он знал, что ты будешь в Хрипунове. Я посылаю тебе официальное письмо; если же полагаешь, что нужен настоящий документ, то пришли. – Оброка они платят 10 728 рублей, кроме хлебных сборов. Что касается до леса, то 1) вырученные за него деньги определены на уплату занятых мною в нынешнем году 250 рублей из рекрутской суммы; за лес примерно положено было получить 1764 рубля, остальные же 736 рублей дополнить фурсовским билетом в сентябре месяце; 2) нуждающимся велено выдать потребный лес и впредь давать без затруднения, и так кому нужен, тот пусть требует, отказу быть не может. Впрочем, делай, мой друг, что тебе угодно, на все имеешь мое согласие; я даже прошу тебя во всем поступать по собственному своему рассмотрению; эти подробности были необходимы, чтобы выяснить дело.

1824

М. Я. Чаадаеву

Париж. 1 генваря 1824 года.

(По-русски 22 декабря)

Мой друг, вот тебе письмо, написанное в Лондоне с лишком месяц тому назад; не спрашивай, почему оно не было послано в свое время. Не знаю, а думаю, что от лени; никак не умел всего сказать, что хотел, все собирался заключить и не умел. Но скажи, ты почему ко мне не пишешь? почему тетушка не пишет? неужто с августа месяца вы ко мне не писали? быть не может; но где же эти письма? Все русские получают здесь письма из дому в 17 и 20 дней. Адрес вам мой был известен: М. Rotschild; и то вам известно, что писать ко мне надобно в Париж; одним словом, не знаю, чему приписать ваше молчание; дивлюсь и пугаюсь. Ты, может статься, ленишься, это не чудо, но тетушка лени не знает; к тому же, я к ней писал два раза из Лондона, и послал к ней картинки (в которых есть пара для тебя), не может быть, чтобы она не отвечала! Пишите ко мне, мои милые, ради Христа Бога.