Текст книги "На волжских берегах. Последний акт русской смуты"

– Гляди-ка, – удивилась Степанида Григорьевна, но голос ее оставался ровным и спокойным. – И что же?

Андрей Иванович скорчил мину и неопределенно пожал плечами, давая понять, что не очень-то хочет говорить об этом, но настойчивое молчание и пристальный взгляд жены заставили его открыть сомнительные планы городничего.

– Ну, верно думаете, – одобрила Степанида Григорьевна.

– Да верно-то верно. Только залаз117117
  Залаз – опасность, губительность.


[Закрыть] уж больно велик. И все на мою голову. Да и… – Андрей Иванович опасливо покосился на супругу, которая неспешно водила ладошками по бедрам и слегка покусывала нижнюю губу, как делала всегда, всерьез задумавшись над чем-то важным. – Где я им девок таких возьму. И стол богатый накрыть тоже… времена ныне не тучные.

– Слава богу, не последнюю крошку доедаем. Ради такого дела открою закрома, самые лучшие угощения приготовлю. Да и девки подходящие найдутся. Об мелочах бдеть118118
  Бдеть – заботиться.


[Закрыть] мне доверь. Себе голову не забивай. Думай, лучше, как ладней Пожарского обадить119119
  Обадить – обмануть, расположить к себе.


[Закрыть]. Когда задумали, говоришь? На Аграфену? Вот и ладно. Времени вдосталь. Так все сладим, комар носу не подточит.

Степанида Григорьевна маленькой ладошкой снизу вверх провела по спине мужа, запустила тонкие длинные пальцы в спутанную гриву и принялась легонько ерошить густые волосы на затылке. Андрей Иванович, с блаженным вздохом закрыл глаза, но чуть погодя все же заговорил о сомнениях, осторожно и вкрадчиво:

– Устал я, Степанидушка. Думал уж, бросить все это к чертям собачь…

– Не богохульствуй, – строго, но холодно, совсем без эмоций перебила его Степанида Григорьевна. – И глупости в голову не бери. О чем ты? Как все нажитое бросим здесь?

– Да что здесь бросать-то? – нерешительно продолжал Ковров, искоса поглядывая на жену. – Хоромы токмо одни. Так отцовский терем ныне не хуже отстроился. А золотишко припрятано столько… Скажусь, мол, вотчину попроведать надобно. А оттуда через недельку пришлю весточку, захворал, мол, и к службе боле не способен. Тут и вы за мной.

Степанида Григорьевна нежно сгребла в кулак каштановые кудри, осторожно и властно потянула к себе голову мужа и положила ее к себе на колени.

– Ну, ты что, Андрюшенька. Пожарского какого-то испужался. Мы с тобой стольких татей пережили, куда пострашнее этого. Да и не для того десять лет горбатился ты, чтобы нынче бросить все другим под ноги, а своих детей без кормления оставить. Много ли прибытку им вотчина даст? Только что с голоду ноги не протянуть. А в люди выбиться да на Москве место хорошее достать? Или хочешь, чтоб они за тобой всю жизнь воеводскую лямку тянули, как бурлаки баржу? А сродственников всех ты куда подеваешь? У тебя вся малая дружина – кровники. Здесь они за счет службы кормятся, а потом? То-то и оно. Так что пусть не блазнит тебя сие, Андрюшенька. А коль уж совсем невмоготу тебе стало, так один уезжай. Без меня.

В ответ Андрей Иванович лишь плотнее прижался щекой к плоскому упругому животу и, закрыв глаза, почувствовал, как ее тепло, легкая ритмичная дрожь, рожденная в глубине родного тела биением сердца, наполняют его уставшую душу решимостью и силой, которой так не хватало, когда он, одинокий и растерянный, в предрассветной мгле повалуши продумывал планы бегства. Нет уж, не дождутся. Он не даст этим волкам отнять у него то единственное, ради чего живет на этом свете. Даже если для этого ему придется безбожно врать и коварничать, подло чернить невиновных и наговаривать на достойнейших, приносить ложные клятвы и переступать через данные с сердцем присяги, золотом добывать чью-то благосклонность, чужой кровью покупать чье-то покровительство, добровольно отдавать себя в рабство новому господину, чтобы потом при случае с потрохами продать его свежеиспеченному победителю.

Глава пятая

Шел сенокос и уже неделю все кушалинцы от мала до велика жили на дальних лугах, где трава в этом году уродилась особенно доброй – по грудь ростом, сочна и мясиста. Погода радовала, над разноцветным простором стояло вёдро, в прозрачной синеве ни облачка. Едва только утро нежно-розовой зорькой проливалось на землю, мужики разбирали наточенные с вечера косы, становились цепью и под заводимую хором песню медленно двигались по усыпанной адамантовой120120
  Адамант – алмаз.


[Закрыть] росой луговине, оставляя за собой косматые волны свежескошенной травы, которую бабы с граблями тут же разбивали и разметывали по сторонам для просыху. Над пожней поднимался густой аромат, от которого голова кружилась пуще, чем от хмельной медовухи. К нему примешивался дразнящий запах толоконной каши, что бурлила в огромном котле на треноге у шалашей из старой драни и свежих зеленых веток. Рядом, в тени растянутых на колышках холстин, под присмотром вечно бурчащих стариков играла мелковозрастная, еще не способная к труду ребятня.

– Казаки!!! – разлетелось вдруг над покосом. – Спасайся, кто может!!!

Загудела земля, сотрясенная ударами сотен копыт. Истошный бабий вой смешался с детским визгом и несусветным матом мужиков, беспомощно метавшихся по скошенному лугу. Над стожками уже поднималось прожорливое пламя, под ржание коней и хохот налетчиков по небу поползли густые пряди ядовито-черного дыма с горьким запахом в пепел сгоревшего счастья.

Дмитрий Петрович вскочил, рукой нашаривая саблю и спросонья пытаясь перекричать обезумевших от страха людей, но, придя в разум, обнаружил себя в липкой духоте спертого воздуха посреди тесной комнатенки, залитой бледной мглой молодого рассвета. Поняв, что все это было лишь сном, облегченно вздохнул, подошел к окну, сквозь муть пузыря рассматривая чужой незнакомый город. С Волги нанесло туман, рваными клочьями он разлегся над огородами, плотной дымкой окутал избы и тесные улицы, густо клубился зажатый между кривых дощатых заборов, и не мог добраться только до одинокого купола церковной колокольни, что трехсаженной стрелой поднималась над унылым бесцветным пейзажем.

Под тяжелый стук подкованных сапог вошел Соловцов – начальный самарский люд уже собирался возле съезжей. Дмитрий Петрович наскоро умылся, на ходу, без церемоний, доел остатки вчерашней трапезы, которые Михаил предусмотрительно накрыл платком, надел свежую рубаху и простой кафтан, затянулся поясом.

В горнице со вчерашнего вечера все заметно преобразилось. Дружинники уже избавились от пыли и мусора, навели порядок – по-мужски неприглядный, уныло однообразный, но удобный и практичный. Задержавшись на крыльце, Лопата втянул мозглый воздух с запахом древесной гнили, речной сырости и цветущей воды, с интересом посмотрел на небо. Обещая погожий денек, ласточки стремили полет вверх, но сплошная серая пелена грозила ненастьем, так что не понять было самарцам, чего ждать к обеду: то ли солнце проглянет сквозь гущу небесной хмари и приласкает продрогшую землю, то ли разойдется гроза с трескучим раскатистым громом и огненной молнией. В двух словах отдав дружинникам распоряжения, Дмитрий Петрович двинулся к съезжей, но не успел сделать и двух шагов, как перед ним не пойми откуда появился Грюнер. В изящном поклоне сорвав с головы шляпу, он произнес необходимые приветствия, распрямился, спрятав за спину нарядные перья головного убора, и тут же приступил к делу.

– Вчера, на пристани, ваше сиятельство сослались на занятость и обещали подумать о нашем деле позже. Я понимаю, все понимаю, – поймав на себе недовольный взгляд воеводы, капитан ландскнехтов поднял свободную руку, как бы извиняясь за свою назойливость. Расположившись справа от князя, он пристроился под его шаг.

– Потерпи маленько, господин хороший, – посоветовал ему Лопата.

– Also? Я-то потерплю. Но не все мои люди так же понятливы и терпимы. Мне уже с трудом удается сдерживать особо вспыльчивых. Вот-вот полыхнет пожар, и от этого пострадаем мы все. Я бы мог его потушить, но для этого нужно хоть немного денег. Пусть это будет не все, что вы нам задолжали, но…

– Ну, так и людям своим передай, де, князь Пожарский самолично слово дал на днях с вами полный расчет произвесть, – они дошли до съезжей и, поднявшись на первую ступеньку высокого крыльца, Лопата всем видом дал понять, что разговор на этом закончен. – А покуда, извиняй, без тебя забот полон рот.

В съезжей стояла прохладная полутьма с запахом отсыревшей травы и бумажной плесени. Мерклый сумрак непогожего дня, просеянный сквозь частое сито решеток из кованых прутьев на шести узких высоких проемах, с трех сторон насквозь пронизывал комнату жидкими струями тусклого света, беспорядочно-сложное переплетение которых напоминало густую паутину – ловушку, созданную коварным искусным охотником на погибель беспечных доверчивых мошек. Ковров с Хомутским, Федор Алампеев и Аким Раздеришкин расположились на широком топчане вдоль одной из стен. Дьяк Смелов сидел в одиночестве, поодаль от всех на низкой хлипкой табуретке за маленьким столиком с чернильницей, перьями, стопкой бумаги и ставцем о трех лучинах, свет которых выхватывал из полумрака угол большой кирпичной печи, обмазанной глиной, и массивную дубовую дверь, поперек укрепленную тремя полосками железа и запертую на три замка: два навесных и один нутряной с хитрым секретом – за ней, в маленькой комнатенке без окон хранилась крепостная казна, окладные книги, описи по тяглу и прочие грамоты.

– Перво-наперво, разговор о стрельцах пойдет, – начал Дмитрий Петрович, усаживаясь во главе стола, над которым тонким длинным крюком подцепленный к матице висел светец с десятком лучин. В красноватом свете тлеющих щепок, бесшумно оседая на толстые книги и стопки пергаментов, перетянутых разноцветными нитками, густо клубилась бархатная пыль. – Федор Константиныч, сколь людей у тебя в приказе состоит? Мне сказывали, деи, боле тыщи стрельцов у вас обитается. Мол, саратовский служилый люд к вам прибыл, да те, кому из Астрахани ноги унесть посчастливилось. А тут, погляжу, и половины обещанного не наберется.

– Так, четыре сотни, но все неполные. В какой чуть боле восьми десятков, в другой и того нету.

– Ты что же, в точности не ведаешь? – с недоумением перебил Пожарский.

– Ну…

– Тут, видишь как, Дмитрий Петрович, – вступил Ковров, видя, что стрелецкий голова, еще не совсем пришедший в себя после ночных возлияний, в одиночку не справляется. – Разбегаются люди. Ествы не в достатке. Со службы прокорм скудный. Вот и бегут. Каждый день бегут. А потом кто ни то помыкается, да вернется. Покается, конечно. Мол, дурак, так и сяк, не прогоняйте, братцы, Христа ради. Как такого не пригреть. А он, стервец, посидит в тепле, отойдет послед скитаний своих, да опять в бега – лучшей доли искать. Так и идет. А нам-то попробуй в этой кутерьме в точности приказ сосчитать. Ныне одно число выйдет, завтра – другое, а послезавтра и вовсе. Так что ты, на Федора Константиныча не ропщи. Нет евонной вины в этом.

Лопата молча достал из наваленной перед ним горы одну книгу, осмотрел со всех сторон, будто в печатной лавке при покупке, и аккуратно положил на место, отряхивая руки от пыли.

– Ясно. Так вот, давай-ка, Федор Константиныч, в точности мне сосчитай, сколь в каждой сотне у тебя воинников. И отдельно – которые при оружии. Спрашивать, куды они пищали казенные подевали, не стану – без толку все одно. Но стрелец без огнебоя – лишний едок беспользительный. Так что… Придется нам всем миром оружию для них сыскать. У меня десяток пищалей в запасе есть. И порох в малости имеем. Поделимся, чего уж. Но и вы, господа самарцы, в стороне не стойте. Что скажете?

Ответом стала тишина, лишь легонько, едва слышно потрескивали лучины и перо в руках Смелова тихо скребло по бумаге, перенося на нее слова воеводы.

– У меня две пищали и с десяток самострелов, – первым заговорил Раздеришкин, который сидел в дальнем углу покоев, подогнув под себя правую ногу и плечом упираясь в кладку печи. – Для своих людей запасал, но коли прикажешь…

– Прикажу, Аким… как тебя по батюшке?

– Савельевич.

– Прикажу, Аким Савельевич. Твои вершники и без пищалей повоюют – стрельцам огнестрел нужнее. И еще дело к тебе, покуда заговорили. Ныне в вечор отправляю отряд по дальним рубежам осмотр чинить. Головой у них дружинник мой – Лука Вышеславцев. Дай ему человека своего, дабы засечные служаки их за подсылов не приняли. Не то начнут друг друга стрелить – греха не оберешься.

– Дозволишь, князь? – Раздеришкин поднялся, даже в полумраке чувствуя на себе настороженные взгляды недавних своих собеседников. – Я бы сам с ними пошел. Все мои люди по заставам сидят, здесь от меня что за прок? А порубежье лучше моего никто не знает. Там я гожее буду.

– А коли за старшего среди вас Выщеславцева все же оставлю? – спросил Дмитрий Петрович после недолгого раздумья. – Не осерчаешь ли?

– На обиженных воду возят, – со спокойной усмешкой ответил Раздеришкин.

– Добро. Тогда сбирайся, не мешкая.

Отвесив поклон воеводе, а после всем собравшимся, Аким Савельевич покинул приказные покои, и Лопата вернулся к прерванному разговору.

– Чего молчим, служивые?

В ответ Алампеев лишь пожал плечами и покачал головой, а Ковров, сосредоточенно глядя себе под ноги, пробасил сбивчивой скороговоркой:

– У меня и ближняя дружина вооружена как ни попадя. Так что и рад бы…

– А с меня и вовсе какой в ратных делах спрос, – последним отчитался Хомутской, из-под опущенных век внимательно наблюдая за Пожарским. – Я ведь по земским делам заведую.

– Понимаю, Егор… Петрович. Потому к тебе другой разговор имеется. Стрельцы ведь не токмо в снаряде нужность имеют. Голым, босым да голодным много не навоюешь, сам понимаешь. А у нас в амбарах запасов – малая малость. Так что надобно подумать бы, как закрома наполнить.

– А тут, Дмитрий Петрович, думай, хоть обдумайся. На том, что имеется, до нового урожая протянем с грехом пополам. А там уж и… Ежели погода опять не подведет. А то вона в прошлом году, каково лето выдалось – с утра до ночи моросило. Все на корню погнилось.

– Ежели до урожая дотянем, ежели погода не подведет, ежели посевы уродятся, ежели тати ране страды не пожалуют. Не многовато ежели, Егор Петрович?

– На все воля божья, что тут еще сказать, – городничий спокойно развел руками. – Авось милует царица небесная, и погоды доброй даст, и ворогов в пути задержит.

– Авось с небосем водились, да оба биты очутились, – жестко обрезал Дмитрий Петрович. – Астраханские служильцы тоже на авось понадеялись. Теперя у одних головы на пиках казацких насажены, а другие токмо через измену животы свои сберегли.

Хомутской помолчал, страдальчески морщась, словно от зубной боли.

– Авось оно, конечно, плохой союзник, чего говорить-то. Но другого у нас нынче нету. Еству взять не откуда. Денег в казне с гулькин нос.

– Двадцать семь рублей тридцать две копейки, – поспешил доложить Смелов, хотя его никто не спрашивал.

– Во как, всего двадцать семь рублей, – продолжал Хомутской. – Да пусть и больше было б – все одно. Ныне в округе хлеба ни за какое злато не купишь. В Казани Одоевский как сел, так перво-наперво запретил хлебные обозы из города выпускать. Де, мне свое войско кормить надобно. Снизу Волги купцы ныне тоже не хаживают, да и степной путь сыроядцы закупорили. Вот и выходит, что и были б деньги, в хлеб их не обратишь. Так-то.

Дмитрий Петрович поднялся, в полном молчании, сопровождаемый взглядами прошел до двери и обратно, постоял у окна, задумчиво глядя на двор, затихший и безлюдный, если не считать караульных стрельцов, дремотно топтавшихся у распахнутых настежь ворот, и тощего облезлого гуся, что в гордом одиночестве расхаживал по лобному месту, оглашая детинец тревожным пронзительным криком.

– Для того я, Егор Петрович, и просил тебя земских старшин днями собрать, – Дмитрий Петрович сел на место, в полутьме стараясь разглядеть лица своих собеседников. – С просьбой к ним обратиться. Помочь крепости, кто, чем сможет. Один хлебом, другой снарядом каким, третий еще чем. Как думаешь, не отворотятся?

Хомутской изобразил задумчивость. Спокойно оглаживая тщательно расчесанную бороду, мимолетом поймав на себе встревоженный взгляд Коврова, многозначительной дугой выгнул левую бровь: я же говорил! И в ответ получил от подвоеводы легкий кивок, мол, прав ты был, Егор Петрович.

– Не об даром речь веду, – продолжал меж тем Дмитрий Петрович, не замечая этих безмолвных переговоров. – За что сможем – заплатим. На остальное уряд составим. После, как вора отгоним, все вернем, да еще и лихвы добавим.

– Ну, тоже скажешь, – Хомутской усмехнулся в бороду и покачал головой, давая понять, что такое предложение оскорбит местных посадников. – Нешто среди нас мироеды есть, чтобы со служивого еще и лихву брать. Он нас животом своим защищает, а мы… Нет, коли могли бы, так и даром помочь рады. Да чем они помогут, коли у самих нужда нешуточная. Ныне такой разор всюду. Разве только старшие дворы с голоду не пухнут, да и то, едва конец с концом сводят. А уж те, что победнее… Постоялые дворы да кружечные тоже в упадке. В этом годе едва нашлись охотники на откуп их брать. Ежели так дела пойдут, через год силком придется заставлять. Так что и с них ничего не возьмешь, Дмитрий Петрович – пустая надежда.

Егор Петрович махнул, коротким междометием выражая безнадежность замысла, но тут же добавил тихим вкрадчивым голосом и осторожно, лисьим взглядом посматривая в сторону воеводы:

– Нет, народец-то у нас понятливый. Ежели намекнуть, что воеводе новому нужда в чем-то есть… Тогда, конечно.

– Воеводе? – с ироничной усмешкой переспросил Лопата. – А им самим что же? От вора оборониться не хочется? Или мерещится, казачки их рублем пожалуют? Хорошо, коли просто обиранием все обойдется, а то ведь и такое бесчинство учинят…

– Да я-то все понимаю, что уж там. Мне объяснять нечего. Только у здешних людишек другое на этот счет мненьице. Помнят они, как в шестом году Петьки самозванца рати по Волге шли. Тогда для городка ихнего ничем дурным это не обернулось. Прошли, да только их и видели. Потому надеются многие, что и ныне так станется. Поди, растолкуй им.

– А вот ты их и созови ко мне на толкование. Глядишь, смогу убедить с малым расстаться, дабы большее уберечь.

– Созвать можно, чего ж не созвать.

– Стало быть, на том и порешим. Ты, Федор Константинович, стрельцов сосчитай да все нужды ихние списком опишь. Егор Петрович все наши запасы в точности определит да земских зажитников на разговор соберет. А мы с тобой, Андрей Иванович, переданием займемся. В скорости у нас дел будет столько, что на мелочь уж не отвлечешься. Так что, давай-ка, ныне помучаемся, но за раз все осилим. Обсчитаем добро крепостное, в сдаточную опись внесем да на том с волокитой бумажной покончим.

Из съезжей Дмитрий Петрович выбрался только к вечеру, когда закат уже слегка подрумянил серую гущу напитанных дождем облаков, стелившихся чуть не над самой землей, а сквозь прорехи небесного покрывала виднелись бледные звезды. Караульные на воротах детинца развели огонь и, собравшись вокруг костровой чаши из полосок железа поперек схваченных тонким обручем, слушали одного из товарищей, который почасту прерывал свой рассказ продолжительным сладким зеванием. У коновязи рядом с подворьем Раздеришкина стоял десяток неседланных коней, возле которых Вышеславцев о чем-то беседовал с главным самарским конником.

У входа в съезжую, взгромоздившись на перилах крыльца, спиной облокотившись на стену и носком одной ноги для надежности зацепив балясину, спал Соловцов. Из-под низко надвинутой войлочной шапки видны были только усы и борода, от дыхания размеренно ходившая вверх-вниз, но стоило князю переступить порог и оказаться на улице, как Михаил, будто его толкнул в бок кто-то невидимый, тут же встрепенулся.

– Что?

Вместо ответа Дмитрий Петрович потянулся, сводя за спиной локти, с легким хрустом несколько раз в стороны наклонил голову, стряхивая сонную тяжесть, энергично растер ладонями уши.

– Гумер где?

– К татарве своей упылил, – поведал Михаил, доставая из-за пазухи небольшое зеленое яблоко, слегка присыпанное бледно-розовой крапинкой. Хорошенько протерев его рукавом, Соловцов молча протянул яблоко князю, но тот отказался от угощения. – Как прознал, что на тезицком дворе казанские гости стоят, так только его и видели.

Лопата недовольно цокнул языком, но ничего не сказал. Такие прогулки сейчас были ни к чему, но за то время, что Акчурин нес службу в его дружине, Дмитрий Петрович хорошо усвоил две вещи. Во-первых, ничто не удержит на месте Гумера, узнавшего, что где-то поблизости оказались его земляки, будь-то убеленный сединами старец или сопливый юнец, впервые покинувший родные земли, облеченный властью мирза, купец с увесистым кошельком или звенящий кандалами невольник, которых Акчурин нередко выкупал за собственный счет, а когда на это не хватало его сбережений, выторговывал им свободу каким-то иным путем, обменом ли, услугой, щедрым обещанием или холодной угрозой. А во-вторых, Гумер никогда, даже в угаре самых веселых пирушек, не забывал о деле, так что беспокоиться было не о чем.

– Сказал что?

С аппетитом жуя зеленое еще не спелое яблоко, Соловцов покачал головой, хотя добавить ему было что, ибо перед уходом Гумер самовольно выудил из личных запасов князя четверть121121
  Четверть – старорусская мера объема жидких тел. Подразумевала четверть ведра, то есть примерно 3,0748 л.


[Закрыть] дорогого бухарского вина, к которому иные боялись прикоснуться и даже Пожарский редко баловал себя таким удовольствием. Если князь хватится пропажи, то сам дознается, кто приделал вину ноги. Ежели нет, то Михаил Васильевич Соловцов поганым наслушником122122
  Наслушник – доносчик.


[Закрыть] никогда не был. Кнутом угостить за дерзость, наказать провинника или нехитрой пыткой вырвать из упрямца нужные князю сведения – это всегда пожалуйста. В таких случаях Михаил никогда не страдал глупостями вроде совести. Но втихаря наговаривать на таких же, как сам, дружинников – нет уж, спасибо. И то, что Соловцов недолюбливал хитрого татарчонка, всегда питая к нему недоверие, в этом вопросе ничего не меняло.

Увидев князя, к крыльцу подошел и Лука. У него уже все было готово. Выбранные для похода дружинники отправились отдыхать, чтобы с первыми петухами покинуть Самару. Идти собирались налегке, дабы не трудить сверх меры коней, состояние которых радости не внушало. Кроме оружия брали только запас вяленой конины на пять дней, пол – малый четверик123123
  Пол – малый четверик или полугранец – старинная русская мера объема сыпучих тел, равная примерно 1,64 л.


[Закрыть] толокна на человека и по осьмине124124
  Осьмина – старинная русская мера объема сыпучих тел, равная примерно 104,95 л = 1¾ пуда ржи ≈ 28,665 кг.


[Закрыть] овса на каждую лошадь.

– Коли так, то всем спать до рассвета, – объявил Пожарский, выслушав короткий доклад дружинника.

– Может, повечерять сперва, Дмитрий Петрович? – предложил Соловцов.

– Нет, – Лопата не ел целый день, но от усталости даже кусок в горло не лез. От прочитанных за день списков, в путанице которых и сам черт бы ногу переломил надвое, перед утомленными глазами князя так и мелькали неровные рукописные строчки, а в голове против воли то и дело звучали обрывки слов, что начинали и завершали каждую казенную грамоту. – К тому же я с утра к подвоеводе на гулянье зван. Так что поголодаю, дабы влезло больше.

– К Коврову-то? – недовольно отозвался Соловцов. – Этот угостит. Только потом изжога бы не замучила.

Но поспать им так и не удалось. Сначала, чуть за полночь вернулся Гумер с хорошими новостями. Казанские купцы, с которыми он за княжеский счет от души погулял на тезицком дворе, вызвались помочь щедрому земляку и прямо сейчас на берегу у Воскресенской слободы Акчурина ждала лодка с опытным рыбаком, что обещался ночью провести его по тайным протокам мимо разбойничьих засад, коих в Матвеевой гриве было не считано, и высадить у ногайского торжища. Там можно раздобыть коней подешевле, а заодно выведать сведения о передовых отрядах Заруцкого, которые часто вступали в сношения с мурзами из Дикого поля.

– Сколь людей возьмешь? – спросил князь, протягивая нательный пояс, в котором спрятаны были все дружинные деньги.

– Один пойду. Так луче будит. Окбашлар125125
  Окбаш – «Ок» – белый, «баш» – голова. Буквально белобрысый. Так южные племена называли северян, в том числе русских.


[Закрыть] там не любят. А коли обман удумают, хуть один я буду, хуть еще десять щиловек со мной придет – все одно.

А не успели проводить Гумера, как в дорогу засобирался Лука. Дмитрий Петрович попрощался с ним сухо и коротко, наказал глядеть в оба и пообещал, ежели что, суровое наказание, но едва только Вышеславцев покинул детинец, как Лопата поднялся на башню и, стоя там на крепком секущем ветру, следил за отрядом, что степной дорогой уходил в непроглядную пелену предрассвета, и даже когда последний всадник исчез в залитой туманом низине, князь еще долго смотрел в бесконечную даль, неумелой на ходу придуманной молитвой прося для них помощи и защиты, хотя сам давно и не верил в благосклонность того, кому предназначена была эта просьба.