Текст книги "На волжских берегах. Последний акт русской смуты"

Глава седьмая

Уходя от Коврова, Дмитрий Петрович вслух сердечно благодарил радушного хозяина за угощения и теплый прием, в душе же надеялся, что скоро напрочь забудет банное приключение, и при этом даже подумать не мог, что оно настигнет его всего через каких-то два дня. В то утро он готовился к важному разговору – Егор Петрович Хомутской собрал в съезжей земских старшин и городских толстосумов, которых Лопата надеялся убедить прийти на выручку захудавшей крепости. Мишка же, отродясь не веривший в чудеса, уговаривал князя не тратить времени попусту и вместо бесполезных разговоров совершить хитрый маневр:

– Покудова ты с ними беседы водить будешь, я на дворы к ним наведаюсь. Так-то оно вернее будет. Сразу и хлеба найдем и припасов всяких.

– Как же я так? Людей миром на разговор позвал, а сам тайком их клюкой138138
  Клюка – хитрость, обман.


[Закрыть] порадую? Не по-людски как-то, – добродушно улыбался Дмитрий Петрович.

– Зато действенно, – горячился Михаил, кулаком постукивая в бревенчатую стену. Они разговаривали в обжитой князем задней комнате гостиного терема. Дмитрий Петрович сидел на широкой лавке, служившей ему кроватью, и в ярком солнечном свете, что проникал сквозь маленькое оконце, придирчиво рассматривал кафтан, пытаясь решить, пора ли застирать одежу или в ближайшие дни получится обойтись без этого. Соловцов от душевного зуда не находил себе места, размашисто вышагивая по тесной комнатушке. – Да ты не сомневайся, Дмитрий Петрович. Я этих мироедов знаю, все их хитрости. Где бы ни спрятали – сыщу все одно. А то ишь ты, пусто у них в закромах. Ты их рожи-то видел? Ой, ты боже-господи, какие же все толстые, а я бедный сирота, не пролажу в ворота.

– У тебя людей сколь осталось? – спросил Пожарский, которого забавляла наивная горячность Михаила. – А у них холопов на дворах – тьма.

– Ну, ты, Дмитрий Петрович, нас с мешками-то здешними не ровняй. Мы, никак, на воинском деле собаку съели, а эти… Только кашу жрать да баб щупать. Так что и пикнуть не успеют, – Соловцов словно не замечал иронии в голосе князя.

– То-то и оно, Михаил Васильевич, – Лопата тоже стал серьезен. – Ты воин. Хороший. А они всю жизнь в плутовстве живут. Так что им тебя вокруг пальца обвесть… И ничего ты у них не налестишь139139
  Налестить – найти.


[Закрыть]. Разве что корку сухую.

Михаил хотел было возразить, но порыв его остановил звук легких быстрых шагов. Скрипнула дверь и на пороге появился Юрка Парус – молодой дружинник с голубыми донельзя, по-детски широко распахнутыми глазами, пока еще жидковатой и оттого неладной бородой и густющим, залихвацки торчащим светло-желтым чубом на крупной голове.

– Дмитрий Петрович, – нерешительно начал Юрка, пальцами правой руки теребя рукоятку заткнутого за пояс шестопера. – Там это… девка какая – то до тебя.

– Чего? Какая еще девка? – вспылил Мишка, который был уверен, что совсем скоро ему удастся убедить князя на его предложение, если бы Юрка, явившись столь не ко времени, не испортил все дело.

– Чего хочет? – удивленно спросил Лопата.

– Не говорит.

– Так гони ее в шею и делу конец, – не унимался Соловцов. – Плетка тебе на что?

– Пробовал, – признался Парус, разводя руками. – Не уходит. Села у крыльца и молчит, точно блаженная.

Еще только выходя в сени, Пожарский знал, кого увидит у крыльца, но явление Айки все же удивило его, ибо сейчас она казалась еще более истощенной и вымученной: красные глаза, опухшие за бессонную ночь от бесконечного плача, тонкая бледная кожа, под которой виднелись синие нити жилок, а самое главное, что поразило князя, в руках она сжимала небольшой узелок из убруса, оставленного ей князем в бане. На голове у нее был криво повязанный платок, а мелкие красные пуговицы на распашном шушуне140140
  Шушун – женская верхняя короткополая одежда или кофта.


[Закрыть] через одну оказались расстегнуты – видимо, собиралась второпях.

– Каким же лихом? – коротко спросил Дмитрий Петрович в ответ на сухое приветствие, едва слышно произнесенное девушкой, которая при виде князя виновато опустила голову.

– Андрей Иванович… в подарок… сказал, де… раз уж я тебе глянулась и… ну… ублагостить сумела, так… ну… теперь чтобы всегда при тебе была. А еще сказывал, чтоб возвращаться не думала. Если у себя князь не оставит, ступай, де, куда хочешь.

Дмитрий Петрович сошел с крыльца и оказался в двух шагах от гостьи. «Ну вот, заварил кашу, теперь расхлебывай», – подумал он, в продолжение ругая себя последними словами. Айка, словно угадав мысли князя, вдруг вскинула голову и протараторила частой испуганной дробью:

– Да ты, князь, не думай, что коли я тоща, так проку от меня нет вовсе. Я на любую работу гожая. Кошеварить могу, дружей твоих обстирать, порядок блюсти, да и мало ли… Бабий труд он везде надобен…

Поймав на себе внимательный взгляд Лопаты, Айка осеклась и быстрым нервным движением потянула вверх горловину рубахи, пряча темно-лиловый кровоподтек, которого раньше не было.

– Мишка!!! – тут же рядом возник Михаил, на ходу застегивая кафтан и поправляя пояс с кинжалом. – Вот тебе, Михаил Васильевич, боец новый в дружину. Не скалься, всерьез говорю.

– Так… это… – Соловцов окинул Айку презрительно-насмешливым взглядом. – На кой она мне, княже?

– Не знаю, сам придумай. Только что б без дела не сидела. Нам беспользительный едок ни к чему. В подклете у нас что?

– Так мы туда весь хлам из хором свалили. Там ныне… – и Михаил скорчил отвратительную гримасу.

– Ну, вот ей и первое дело. Пущай обживает. После лавку ей туда спустите и под постель жупан141141
  Жупан – старинный полукафтан.


[Закрыть] какой ни то отдадите. При ее телесах хватит.

Дмитрий Петрович повернулся к Айке. Она все это время то с надежной смотрела на князя, то переводила испуганный взгляд на Соловцова – княжеский дружинник в заломленной на затылок шапке и со свирепо сверкавшими глазами наводил на нее несказанный ужас.

– Вот он тебе покажет, где ныне обитать станешь. Только допрежь накорми ее, – закончил Дмитрий Петрович и, прихватив Михаила за локоть, отвел в сторону. – И о чем важном при ней ни слова.

– Дмитрий Петрович. На кой она нам? Что мы, сами кошеварить не могем, али еще чего? Отошли ты ее с богом, пущай сама выкручивается.

– А ты чего так испугался?

– Да ненавижу я баб. Потому как глупая это сущность. Одна суета и бестолкоть от них. Да добро была б баба, как баба. А то… – Соловцов бросил на Айку быстрый взгляд и выразительно сморщился. – Дышать при ней страшно.

– Все, Мишка, не досуг мне с тобой препираться. Я сказал – ты сделал. А меня ныне в съезжей ждут ужо.

Распорядившись, Дмитрий Петрович оставил Айку с Михаилом, а сам торопливо зашагал к съезжей, на ходу ругая себя за слабость и малодушие, которое теперь отзывалось ему новой сложностью. Ладно, девка эта, ее он к делу пристроит. Сам все же втянул – коли выгнал бы сразу, так дали б ей пару раз батогами и на том все, дальше жила бы, как прежде. А теперь вон как все заворачивается. Но главное, думай ныне, что за блажь еще в голову Коврову вдарит.

Испорченное настроение Пожарскому окончательно свел на нет Грюнер, который стоял на крыльце съезжей в белоснежной сорочке с широкими рукавами и коротком кожаном жилете, на талии перехваченном поясом с огромной пряжкой. Широчайшие штаны его заправлены были в ботфорты с отворотом в верней части голенищ, сморщенных частой гармошкой.

– Доброго дня, господин воевода, – радушно улыбнулся ландскнехт, съедая князя по-звериному холодным взглядом. – Понимаю, что не вовремя с таким разговором, но все же…

– Послушай-ка, немец, – прервал его Лопата. – Я что в прошлый раз сказывал? Как только соберем монету, так и расплатимся.

– Also? – Грюнер покачал головой. – Но, господин воевода…

– А коли до тех пор будешь надоедать, я по иначему сделаю. Тебе не понравится. Орлам твоим тоже. Так что потерпеливее будь. А нынче извиняй, ты, и в правду, не ко времени.

В приказной избе открыты были дверь и все окна, но даже в этот ранний час горячий воздух с запахом перекисшего теста и гари чадящих лучин стоял неподвижно, словно кто-то залил покои прозрачной смолой, которая теперь затвердела меж четырех стен одним громадным комом от пола до потолка. Совещальники обливались потом. Егор Петрович то и дело отирал лицо маленьким платочком, который в его огромной лапище смотрелся как-то нелепо, а Ковров смахивал соленые капли со лба рукавом кафтана, втихомолку ругая себя за то, что вырядился так парадно – серьезный разговор еще не начался, а нательная рубаха уже промокла, хоть выжимай.

Оба служилых устроились у столика Смелова, который нынче отсутствовал, а приглашенные на разговор земские сидели вдоль дальней от входа стены. На самом краю топчана аккуратно примостился кузнецкий голова Иван Ланжа – седой, как лунь, но живой и крепкий старик с широкими плечами, мускулистыми руками и кулачищами с баранью голову. От огромной фигуры его веяло мощью, а светло-серые глаза смотрели на окружающий мир с теплом и добротой, свойственной каждому великану. Ланжа чаще молчал, поддерживая более бойких на язык товарищей лишь жестами и кивками, да изредка вставляя между пространными речами других одинокое словечко. Но уж коли он начинал говорить, все замолкали и слушали внимательно, даже не помышляя перебить главного самарского кузнеца.

Плотницкий цех представлял Денис Кириллов – гривастый мужичина с аккуратно подстриженной круглой бородой и пышными усами, которые полностью скрывали губы и только смешно шевелились при разговоре. Голос у него был грубый, скрипучий, говорил он резко и отрывисто, как старый облезлый ворон, сидя на верхушке мертвого дерева, накаркивает скорую беду, так что даже когда Кириллов от чистого сердца желал собеседнику добра и здоровья, у того возникало ощущение, что сейчас его будут бить не за дело. Рядом сидел щупленький мужчина с густой шевелюрой гладко зачесанных каштановых волос, на висках уже слегка тронутых сединой, и бородой, ровным правильным клином темневшей на фоне белоснежной рубахи – Яким Скорняк. В прошлом отличный кожевенных дел мастер, он уже давно не держал в руках скафы142142
  Скафа – инструмент для очистки кожи.


[Закрыть] и забыл аромат настоя дубовой коры, но зато в списке его должников теперь числились все кожемяки округи, а с каждой купленной у степняков, проданной, выделанной или по иному использованной кожи Яким Иванович получал свою маленькую прибыль. Под его же началом находились самарские тульники143143
  Тульник – мастер по изготовлению колчана для стрел.


[Закрыть], седельники, сапожники и прочие малочисленные трудники, что в ремесле своем не могли обойтись без кожи.

Ближе всех к Лопате, который занял место во главе огромного стола, оказался Кузьма Щепкин – невысокий сухопарый человечек с узкой длинной бородой чуть не до пояса, которую он степенно оглаживал жилистой рукой с двумя перстнями. Щепкин был земским старостой и рыбачьим старшиной, заодно держал гостевой двор, а также имел множество других деловых интересов. Сквозь щелки прищуренных карих глаз Щепкин неотрывно следил за Пожарским, покуда тот разглядывал подарок от имени самарцев: кард144144
  Кард – иранский тип ножа, имевший широкое распространение в Среднем Востоке и в Индии. Характеризуется прямым. однолезвийным сужающимся к острию клинком длиной, в среднем, около 20 см.


[Закрыть] дамасской стали с золотой насечкой на клинке, рукоятью из оленьего рога и бархатными ножнами с узорными накладками чистого серебра. Начать разговор с новым воеводой именно с подношения надоумил Хомутской, который после случая с Айкой утвердился в мысли об откупе для Пожарского и дорогое оружие рассматривал в качестве первого взноса.

Поблагодарив дарителей, Дмитрий Петрович сразу же перешел к делу. Подробно описал плачевное состояние крепости и поведал, что нужно сделать прямо сейчас, уже завтра, дабы достойно подготовиться к приходу воров, и какая по этому поводу есть нужда: люди для починки крепостной стены и возведения новых укреплений, провиант для войска и земских людей на случай продолжительной осады, а главное, боевой снаряд, то бишь порох, дроб и прочие мелочи. А взять это все неоткуда и одна у него надежда на состоятельных самарских человеков.

Выслушав, самарцы долго молчали: Кириллов беззвучно шевелил усами, Яким Скорняк, нахмурившись так, что густые брови сошлись на переносице, что-то искал у себя в бороде, а Ланжа разглядывал собственные кулаки так внимательно, будто увидел их впервые. За всем этим из темного угла у печки следил Хомутской, который изредка косился на Лопату, силясь понять, что же думает сейчас новый воевода.

Первым заговорил Щепкин. Он долго чесал затылок, покряхтывал и качал головой, затем поправил узкий кожаный ремешок, разгладил складки на рубахе из небесного цвета бебряни145145
  Бебрянь – ткань из шелка особой выделки.


[Закрыть], и, откашлявшись в кулак, стал издали подбираться к простому ответу на главный вопрос:

– Просьба твоя понятна, Дмитрий Петрович. Только мы-то как помочь можем? Уж коли государевы люди в таковой нужности пребывают, так что про нас, простых тружников, говорить. Сами уж похлебку давно не солим. Торговля, сам видишь, встала, а без нее откудова доходу взяться. Край у нас не хлебный. Много ль охотников найдется рядом с диким полем пахать да сеять? А ныне-то и подавно. Непогода два года лютует. То жара посевы жжеть, то хмарь все на корню гноит. Одно сплошное разорение. Да и за людей тебе что сказать? Нет людей. Разбежалися. От голоду да от разору войного. Так что… и рады бы помочь, да не с чего. Так ли, господа старшины?

Остальные земцы, дружно закивав, поддержали Щепкина.

– Жаль, – протянул Лопата, чувствуя, как в груди закипает гнев. – Не задался разговор. Я-то мыслил по-доброму обойтись. А от вас одна клюка да отговорки глупые. Говоришь, урожая три года не видали? А сами по торговым книгам в прошлом году, почитай, сто цебров146146
  Цебр – старинная русская мера объема сыпучих тел. Составляла около 30 четвертей, то есть 6 300 литров, что в пересчете на килограммы составляло порядка 105 пудов ржи.


[Закрыть] ржи продали. По тем же книгам гость иноземный частенько бывал, за складование, чинеж корабельный, погрузку-выгрузку, за все золотом платил. За постой, опять-таки, подводы в наем. Немало вы заработали, господа старшины, не прибедняйтеся. Кого из вас не послушаешь, все в бедности с хлеба на воду перебиваетесь. А меж тем, по окладам только у тебя, Кузьма Матвеевич, животы в четыреста с лишком рублей оценены. А сколь еще не оцененного спрятал? Надысь, у Андрея Ивановича гостевал, так такие яства видывал, что допрежь и пробовать не приходилось, – Дмитрий Петрович оттолкнул от себя подаренный кинжал, так что он, скользя по гладким доскам, выкатился на середину стола, покрытого бледными пятнами света, проникавшего в комнату через решетки. – Кард такой сколь рублев стоит? А перстенечки твои, Кузьма Матвеевич?

– Горазд ты чужие богатства сосчитывать, – каркнул в ответ Кириллов, который в черном кафтане, действительно, напоминал ворона. Сидевший в дальнем углу Хомутской отчаянно подавал плотнику знаки, умоляя держать себя в руках, но Кириллов продолжил. – А пусть бы и так. Ты по какому праву упрек нам ставишь? Ты что ли, это все сколачивал? Ты год за годом деньгу к деньге складывал? А теперь явился все это у меня из горла вырывать.

– Тю-ю-ю, Денис Давыдович, – Щепкин повернулся к Кириллову и поднял руку, призывая остановиться. – Не слушай его, Дмитрий Петрович. Это он с горяча. А насчет подарка нашего… Так ведь это мы со всем нашим уваженьицем. Почесть, дабы взаимно у нас все было, к общему, так сказать, удовольствию.

– Стало быть, на почесть богатства нашлись. А как для дела – так бедняки вы несчастные?

– Так ведь, Дмитрий Петрович, оно всегда так, – ответил на это Щепкин, пожимая плечами. – По Сеньке шапка, по Еремке колпак. Одного за стол сажают, а другого и с заднего двора гонют.

– Это ты к чему сейчас?

Пока Кузьма Матвеевич, почесывая ладони о ребро столешницы, молча думал, как бы лучше и правильнее преподнести воеводе воззрение земских старшин, Хомутской, схватившись за сердце, качал поникшей головой. Задуманный им разговор ушел не в то русло и теперь городничий с тревогой гадал, какой непоправимой бедой все это может обернуться.

– А это я к тому, Дмитрий Петрович, – заговорил Щепкин, медленно и тягуче сцеживая каждое слово, – что ежели ты сюда с миром прибыл, то мы тебе завсегда помочь готовы и коли от нас увага какая нужна – пожалуйста. А коли ты с темными мыслями к нам… разорить городишко наш удумал и все наши животы к рукам прибрать. Так, понятное дело, и от нас хорошего не жди.

– Во как? – чувствуя, как к горлу подступает густая липкая тошнота и голову начинает раскалывать тупая назойливая боль, Лопата расстегнул на кафтане верхние пуговицы, несколько раз глубоко вздохнул, пытаясь оттянуть начало очередного приступа. – Ты что ж, Кузьма Матвеевич, думаешь, я помощь вашу уворую да в свой карман положу?

– А ты что ж, хочешь меня уверить, будто и вправду с Заруцким ратиться собрался? – усмехнулся Щепкин, а все старшины поддержали его жестами и характерным восклицанием. – Да ты, Дмитрий Петрович, дураков-то среди нас не ищи. У атамана двадцать тыщ в Астрахани стоит. А у тебя что? Стрельцов три сотни да крепостица наша захиревшая.

– И что? Я царев слуга, мне все эти рассуждения ни к чему. Сказали мне, Самару оборонять, так пусть здесь хоть десяток калек в гарнизоне стоит – оборонять буду.

– Ого! – Щепкин удивленно вскинул белесые брови и поджал губы. – Ежели так, то ты, Дмитрий Петрович, простого татя куда как хуже. Тать карманы тебе вывернет, оберет до нитки, да и пойдет себе дальше. Ты ж нам войной этой не просто разорение принесешь. Смерть. Сам ни за полушку погибнешь и нас за то же погубишь.

– Что ж предлагаешь? Заруцкому в ножки упасть? Самозванцу против законного царя присягнуть, дабы он городок ваш помиловал?

– Да брось ты, измена тут при чем? Вон было дело, в шестом году мимо нас тоже рать проходила на стругах. Петьки самозванца людишки Москву воевать шли. Так мы по ним не палили, они нас не тронули. И все. Измены нет и городок целый.

– Отсидеться? За печкой спрятаться?

– А нет, за всю Русь одной Самарой отдуваться станем, – сказал Щепкин. Тон его не менялся, оставался таким же спокойным и хладнокровным, но глаза округлились, а борода, прежде лежавшая на груди, теперь вытянулась вперед, словно наконечник копья, которым Кузьма Матвеевич целился в Лопату. – Али мы тут крайние? Своей кровью за всех платить. Когда сыроядцы с дикого поля землю нашу пустошили, много ль кто из соседей на помощь пришел? А мы ныне, стало быть, костьми за них лечь должны, все нажитое по ветру пустить, да и жизней лишиться? Нет уж, дудки, господин воевода. В другом месте дураков поищи.

– Хорошо судишь, Кузьма Матвеевич. А на завтра казанцы тоже решат, что они на Руси не крайние. А после нижегородцы, коломенцы, рязанцы, тульцы, ярославцы. Смоляне ляхам попустят – не крайние. За ними и псковичи да новгородцы свею воевать перестанут, ибо тоже крайними быть не желают. А наконец всего и москвичи решат, что им ни к чему за всех не крайних одним биться, да и отдадут царя супостатам на съедение.

– Хм, тоже мне горе-гореванное, – бросил Ланжа, не глядя на Пожарского.

– И то правда, Дмитрий Петрович, – согласился Щепкин. – Что нам до царя? Их за пятнадцать годков вон сколько переменилося. И ни от одного мы милости не видали. Только поборы новые нам на разорение. Так что… Романовы, Шуйские, Заруцкие, Мнишеки. Нам не все ли одно? Пусть себе, как хотят, так и перегрызаются, коли без этого не могут. А у нас своих забот полон рот. Вот, послушай, что расскажу я тебе. Батя мой, царство ему небесное, деловой шибко был, на меня с братьями времени у него не было. Потому с малых лет меня дядька воспитывал – Михаил Иосифович. Ох, и шельмец был. Грамоту разумел так себе, но вот сказок всяко разных знал избыточно. Бывалоть, как начнет рассказывать, так заслушаешься. И среди всех любимой у него сказочка про Козельское сидение была. Ну, дело известное. Как пришли поганые землю нашу полонить и лихо этак, безостановочно из конца в конец всю Русь прошли, как нож горячий сквозь масло. Только на одном маленьком городке спотыкание у них вышло. Каждый слыхал про геройскую эту осаду. Только мой дядька по-другому слегка эту сказку рассказывал. Не хвалил он козельцев, нет, подвигом ихним не восторгался. А наоборот, хулил, на чем свет стоит. Я поперву не понимал ничего. Мол, как же так, разве ж можно, героев земли русской таково поносить? После только сообразил, о чем толковал мне дядечка. Ведь как поганые в те времена поступали? Подойдут к крепости какой, и первым делом послов туды. Так, де, и так, покоритесь, признайте хана нашего своим повелителем и останетесь живы. Многие ведь покорялися. Без бою ворота открывали, пускали поганых, власть их над собой признавали. Вроде, изменники, трусы подлые. Но ведь город-то цел оставался. Люди живы, посевы нетронуты. Ну, брал хан поганый с них десятину, так и наши князья столько же брали – простому человеку не все ль одно. Ну, вьюношей которых на службу поганым отдавали, было такое. Но ведь сколько их таковых было? Тьфу. А сколько при матерях осталось? Бывало, и девок уводили, не без того – война, мать ее, хорошего в ней мало. Но главное, я ж говорю, город стоял, люди русские жили, детей русских рожали. А козельцы что? Гордость, видишь ли, в них взыграла. Как же это они поганым покорятся. Долг у них, честью поступиться не могут. Потому они послов перебили, а это для хана монгольского такое оскорбление, после коего он город помиловать не мог. Хотел ведь поганый миром все решить, не хотел, понапрасну кровь людскую проливать. А не мог уже. Должен был козельцев дерзких наказать. А вот что добились храбрецы эти? Сотню-другую поганых сгубили? А своих жителей сколь положили? Города нет. Поля сожжены, трупы вокруг, кто выжил – в полон увели. А время прошло, где поганые? Нет поганых, повывелись. И те их повывели, кому ума хватило в пекло не лезть. Их потомки нынче землю пашут. А козельцы где с храбростью ихней? Сгинули почем зря, следа после себя не оставив. Вот и рассуди, как нам правильно быть?

Глядя на спокойно рассуждавшего Щепкина, холодные слова которого нестерпимо жгли его сердце, Лопата с горечью думал, что Михаил опять оказался прав, называя расчет на земскую старшину блажью. Да он и не удивлялся, а если корил кого за случившееся, так только себя и никого боле. За многие годы кровавых передряг он видел столько измен и предательства, что веры в людей у него осталось не больше, чем в наперстке помещалось воды. Но по наивности, глупости или еще какой русской беде эти призрачные крохи слепой надежды раз от раза заглушали в нем подкрепленный опытом голос разума и он, вопреки всем доводам и предчувствиям, убеждал себя в том, что нужно поверить, опять просто поверить, несмотря на былое. Не единожды обжегшись на молоке, он никак не мог заставить себя дуть на воду, но каждого, кто обманывал его доверие, Лопата после карал жестоко и беспощадно.

– Стало быть, не поможете? Что ж. Пусть так, – согласился Лопата. – А насчет дядьки твого великоумного так скажу, Кузьма Матвееввич. И правда, шельмец он был, ибо наврал в своей сказочке с тридцать коробов и еще три коробочка малюсеньких. Не в бесполезности погибли козельцы те. Курочка по зернышку клюет. Скажи, Кузьма Матвеевич, куда пошли тумены Батыйские, как Козельск взяли? Домой пошли. Хотя лето приближалось, распутица кончалась, самое время повоевать. И Новгород, последний вольный город русский без защиты серьезной перед полчищами оказался. А они ушли. Почему? Потому что истощились силы их, ибо про то, что больше никто поганым боя не дал, а все покорно плечи под ярмо подставляли, тоже наврал твой дядька. Покуда монголы не пришли на землю нашу, по ней семь десятков городов больших и малых было. А после и двух десятков не набралось. Пожгли все поганые. А сколько городов, что без боя сдались, на милость ханскую понадеялись, разграбили? Так что дядька твой, про доброту и справедливость иху рассказывая, приврал мальца. Тем, кто под чужеземцами оказался, не сладко пришлось. Ино чтобы тогда бунтов столько поднималось по всей Руси. Каждый год. От того, видно, что жилось под монголами хорошо, сытно да справедливо, да? Или дураки просто были? Не понимали счастья своего? Нет, чтобы как ты, каждому с саблей мимо проходит, сапог лизнуть да деньгу себе считать спокойненько. Ладно, чего воду-то в ступе толочь. На нет и суда нет. Ступайте себе.

– Да ты не серчай на нас…

– Я-то что, – перебил Лопата, – как бы вам после самим не осерчать, егда147147
  Егда – когда, в то время как.


[Закрыть] начну в остроге, как могу, порядок ставить.

– Это воля твоя. На то ты и воевода, – равнодушно ответил Щепкин, в бороде пряча ехидную улыбку. – Поглядим, так ли страшен черт, как его малюют.

На выходе земские отвесили воеводе поклон даже ниже, чем положено, но стоило хлопнуть двери, как из сеней донесся возбужденный разговор с грубыми словами, злыми шутками и смешками.

– А ты думал, мы тут мед ведрами черпаем, – тихо молвил Хомутской, то ли спрашивая, то ли утверждая. Он поднялся от печи, подошел к Лопате. – Вот тебе ответ, почему амбары пусты. Попробуй с этих тягло собрать.

С трудом перебарывая дурноту, что мешала дышать и стальным обручем стянула голову по вискам, Пожарский сглотнул густую тягучую слюну, мокрой дрожащей ладонью отер пот со лба и с трудом вымучил слабую улыбку.

– На земских надейся, да сам не плошай. Так, Андрей Иванович? – Ковров, не найдя подходящего ответа, пожал плечами. Случившийся на его глазах разговор обескуражил подвоеводу и теперь он плутал в собственным мыслях, как крот, которого внезапно вытащили из темной норы на свет божий. – Пойдем-ка, на воздухе прогуляемся. Да заодно на стену сходим. Поглядим что там к чему.

– Так ведь глядели уже.

– Тогда глядели, как захудало все. А нынче поглядим, как сию захудалость править станем.

Когда они вышли на улицу, солнце уже подбиралось к зениту и, хотя небо было затянуто жидкими облачками, что больше напоминали остатки размазанной по тарелке каши, городок буквально тонул в полуденном зное. Вязкой духотой он затопил тесноту улочек, зажатых меж высоких покошенных заборов, густым прозрачным желе раскаленного до неподвижности воздуха облепил стены и башни, а простор необозримых степей залил пеклянным маревом. В его дрожащей пелене поднимались потоки разных цветов и красок, они перемешивались, пожирали друг друга и растворялись один в другом, чтобы потом разойтись пятнистой радугой эфемерных фантомов, в гуще которых не разобрать было, где земля, где небо, где солнце с голубым волжским отливом, а где облака, впитавшие зелень степной травы, где усыпанные цветами холмы, а где непроходимые лощины и овраги, на дне которых обитают лишь ядовитые змеи – все обратилось одним изменчивым миражом без конца и края.