Текст книги "Под стук колес"

Курай

Капитан особого отдела МГБ, Иван Подопригора, очнулся от наркоза после труднейшей операции и осмотрелся. Снова палата, белые стены, кровати, тумбочки и стойкий запах хлорки. Тут же подошла медсестра.

– Ну как себя чувствуете, Иван Николаевич?

– Нормально сестричка, нормально, – прошептал он. – А где мой Курай?

– Да здесь он, во дворе. Как привёз вас, так и остался, никому в руки не даётся. Серьёзный конь… – она говорила что-то ещё, поправляя одеяло, но капитан уже провалился в свой мир бреда и яви, где было не понятно, что есть настоящее, а что является просто вымыслом больного сознания.

Он снова увидел этих двоих с трезубцами на конфедератках[1]1
  Конфедератка – головной убор в виде фуражки, что носили бандеровцы.


[Закрыть]. Они лежали в пыли, а под ними растекалась кровь, но земля не принимала кровь убийц и насильников, и та сворачивалась в тёмный сгусток и становилась каменной. Откуда-то появился одинокий волк. Он осторожно подошёл, понюхал трупы, и шерсть на загривке стала дыбом. Потом протяжно завыл, и, поджав свой облезший хвост, растворился в лесной чаще. Вдруг капитан увидел речушку Самару, что течёт по родной днепропетровщине. Почему-то она была очень широкая, а на том берегу стояла его мать и звала к себе. Он плыл тяжело. Намокшая одежда тянула вниз, и не было сил сопротивляться течению. Но он, пересиливая себя, плыл и плыл, качаясь на волнах. И вдруг, на берегу, появилась девушка в белом халате, послышался возглас: «Сюда, скорей!!!» Кто-то протянул ему руку, но в этот момент, он попал в водоворот, и его потянуло в тёмный омут.

* * *

Иван проснулся. Была ночь, ярко светила Луна. Рядом, на стуле дремала медсестра.

– Пить… сестрёнка… пить… – Медсестра встрепенулась.

– Сейчас миленький, сейчас. – Она быстро намочила марлевую салфетку и приложила её к пересохшим губам.

– Курай! Где Курай? – прошептал капитан.

– В конюшне твой Курай, в конюшне, успокойся и скорее выздоравливай, ждёт он тебя. – Она боялась сказать, что по приказу вышестоящего начальства, жеребца, ещё неделю назад, погрузили в вагон и с другими лошадьми увезли куда-то в неизвестность.

* * *

Он не понимал, что происходит. Его, боевого, чистокровного дончака, завели в грязный вагон и привезли сюда, в эту душную, полутёмную конюшню, с прогнившими полами и низким потолком. Здесь всё ему было чужим: и люди, и лошади, и даже овёс отдавал прелостью и гнилью.

Его поймали во дворе здания, где лежал хозяин. Там все ходили в белых халатах, и пахло хлоркой. Курай уже третий раз доставлял его туда, но на этот раз всё было серьезнее, чем раньше. Он всё время вспоминал, как это было.

Они шли тогда по лесной дороге. День клонился к вечеру. Спадала жара. Где-то недалеко, лениво куковала кукушка, а вокруг было тихо и спокойно. Хозяин не громко насвистывал какую-то мелодию, а он срывал на ходу то сочную траву, то вкусные листья белой акации. Вдруг тишину разорвал хлёсткий звук выстрела. Его друг покачнулся и упал, а из – за кустов выскочили двое мужчин, в грязной форме, и кинулись к нему. Курай вздыбился и передними копытами ударил по нападавшим. Через мгновение они уже лежали в пыли, а сверкнувшие на солнце подковы, стали красными от крови. Нападавшие не шевелились, и он наклонил голову к хозяину, тихонечко заржал.

Его привезли сюда осенью, но вот уже наступила весна, а хозяина не было видно. После того, как его обманом завели в вагон, он больше никому не доверял и пытался вырваться при любой возможности. Где-то в конце зимы к нему стал заходить маленький мальчик, но Курай и его не подпускал к себе. Сначала он очень злился, что этот человеческий детёныш подолгу сидит почти рядом и всё время смотрит на него. Но потом он привык, а со временем этот, маленький человечек, ему стал нравиться всё больше и больше. Да и пахло от него, чем-то вкусным, и кажется знакомым. И однажды Курай, в очередной раз, увидев мальца, неожиданно для себя, впервые заржал миролюбиво, а когда тот достал из-за пазухи краюху хлеба, посыпанную крупной солью, он сдался. Теперь только ему он разрешил ездить на себе и никогда не пытался вырваться, если тот шёл рядом.

Курай всё реже и реже вспоминал своего хозяина, и уже привык к новому имени Буян, но всё равно, к себе никого не подпускал и продолжал ждать и надеяться, что он придёт за ним и заберёт отсюда. Он не мог его бросить! Не мог! Ведь они вместе прошли по военным дорогам и даже были в огромном городе, который все называли Берлин. Город жеребцу не понравился. Травы там было мало, да и та горькая и сильно пахла дымом.

* * *

Курай дремал стоя, подогнув заднюю ногу и изредка взмахивал хвостом, отгоняя назойливых мух. Перед ним проплывали картины из его далёкого детства. Вот он, ещё маленьким жеребёнком, бежит по широкой степи, и прохладный ветерок гладит его бока. А вот огромная река и он стоит по колени в воде и не может напиться, и кто-то очень знакомый зовёт его к себе.

Он очнулся. На улице громко спорили, люди приближались, и жеребец услыхал знакомый голос:

– Мне сказали, что он здесь. Я с ним пол войны прошёл. Он мне как…

Дончак рванулся к выходу, но две, блестящие цепи держали его намертво. Он ударил задними копытами по двери и громко, призывно заржал.

– Курай, я здесь! – Майор, Иван Подопригора вбежал в конюшню. – Вот ты где. Я нашёл тебя.

Председатель колхоза Аркадий Петрович, вошёл в конюшню и остановился. Жеребец, который никого и близко не подпускал к себе, стоял тихо и, уткнув голову в грудь майора, странно урчал, а тот прижался к нему и что-то тихо шептал на ухо, а по щеке медленно катилась слеза.

Бомба

Весной, 1944года, при освобождении Одессы и Одесской области шли ожесточенные бои и, отступая под напором советских войск, фашисты бросали не только оружие, но и технику. А уж боеприпасов было брошено неисчерпаемое количество. И в степи, и в лесозащитных полосах валялись патроны, гранаты, мины, снаряды. И даже нам, «детям Победы» хватило этого «добра».

В одном, небольшом селе, Озёрном, за околицей лежала огромная, немецкая авиабомба. Коричневая, по бокам от ржавчины и вытертая до блеска сверху. Весом если не тонну то 500 кг. точно. Бомба была (как сейчас говорят) полностью упакована. Два раза в неделю, среду и субботу, сюда из ближайших деревень приходила молодежь на танцы. Так и говорили: Завтра танцы на бомбе. Когда все собирались, гармонист как бы нехотя, важничая, садился на неё посредине, а по бокам усаживались две крали и, растягивая меха, перебирая лады, маэстро играл вальс, танго, фокстрот и так далее. Веселье заканчивалось обычно мирно, без драк, где-то около часу ночи. Трудно сказать, сколько бы это продолжалось, но как всегда вмешался его Величество Случай. Где-то в 1957 году партия объявила кукурузу королевой полей и оной засеяли всё что могли, а для её переработки и хранения начали строить заводы. Один такой завод начали строить и у нас. А для строительных нужд, песок брали в степном карьере за нашим селом, в сторону Мигаево. Песок был отменный, ярко-жёлтый кварц в солнечных лучах горел как золото. Экскаватор брал его ковшом снизу, а сверху пласт за пластом осыпался новый слой. Однажды, когда обрушился новый пласт песка, на срезе показалась огромная авиабомба. Через мгновение она медленно сползла вниз, и из рыхлой кучи песка, торчал только стабилизатор. Приехали сапёры, приказали выгнать экскаватор и рванули её прямо на месте.

– Ну чё, испугался? – спросили они машиниста.

– А чего её боятся – ответил тот – у нас такая в Озёрном лежит, на ней танцы всегда играют. Сапёры опешили, какие танцы на бомбе? Приехали, увидели, увезли и взорвали. Председатель сельсовета и председатель колхоза получили от вышестоящих товарищей по полной программе, а на месте бомбы были вкопаны лавочки. Но вот незадача, на танцы больше никто не приходил. Говорят, что иногда вечерами там играл одинокий гармонист, но желающих танцевать не было. Не было бомбы.

Волки

Лесничий Кардамычёвского леса, Иван Рябоконь, ехал на свою заимку. Погода была солнечная, морозец градусов 15, настроение отличное. Весело бежала, ёкая селезёнкой, каурая лошадка, легко скользили небольшие сани с бесценным своим грузом, который призывно плескался в двух молочных бидонах. Они были аккуратно укутаны ватным одеялом и укрыты от завистливых глаз, свежим, душистым сеном. Дорога шла сначала по степи, потом через замёрзшую речушку Кучурган и вошла в лес. Скрипел снег под полозьями, пахло лошадиным потом, тихонечко и как-то мелодично, позванивали бидоны. И в предчувствии скорого отдыха, лесничий запел хрипловатым голосом, знакомую до боли ему песню:

– Эх, дорожка, фронтовая, не страшна нам бабёнка любая.

Уже прошло 12 лет после Великой Победы, а ему всё ещё снились немецкие мессеры, взрывы бомб, и нелёгкие, фронтовые дороги. Прибыв на место, он сначала выгрузил кадку, за ней котёл, потом две фляги с брагой, занёс всё это в избушку и растеряно остановился. Не было змеевика! Ругая себя, на чём свет стоит, вылил брагу в кадушку, а пустые фляги бросил в сани и, хлопнув дверью, заторопился домой. До деревни было километра четыре и как не торопись, а время идёт. Возвратившись назад, к зимовью, Иван увидел, что дверь в избушку открыта, но не придал этому большого значения. Не спеша распряг лошадь, завёл её в конюшню, бросил сена в ясли и с приличной охапкой дров вошёл в избушку. То, что он увидел, не входило ни в какие планы. На полу, вокруг пустой, (как потом оказалось), кадки, лежали, в шикарных шубах, мертвецки пьяные три волка. Один лежал на спине, раскинув лапы в разные стороны, другой на боку, а третий, наверное, вожак, лежал на животе, вытянув задние ноги, а передними обнимал кадку и прижав к ней голову. Такой подлости от хищников Иван не ожидал и в начале, даже растерялся, но после войны, за шкуру волка, на приёмном пункте, давали тысячу рублей, а зарплата у лесничего была всего триста двадцать, и он сразу же сообразил свою выгоду. Не откладывая дело в долгий ящик, «раздел» серых халявщиков до «нижнего белья» а через несколько дней, в субботу, поехал в Одессу на привоз, где старый еврей, дядя Сеня, принимал от охотников шкуры разных зверей, от сусликов до медведей. Но медведей в Одесской области никогда не было, а шкурки сусликов его мало интересовали и дядя Сеня, прямо, скажем, скучал. Хотя скучать на Привозе, в принципе, невозможно.

Одесситы говорят: Париж – это не Одесса, вот Одесса – это Париж! А если Вы были в Одессе и не были на Привозе – значит, Вы нигде не были. Вдруг старый еврей встрепенулся, он почувствовал свой интерес, как только лесничий вышел из вагона. Нет, дядя Сеня не был жуликом, Боже упаси! Он просто был одесситом, и ещё не видя нужного себе человека, уже кое-что за него знал. Он тут же достал ворох старых накладных, и в ожидании клиента, начал внимательно их изучать, а когда в конторку вошёл лесничий, то было такое ощущение, что именно сейчас решается судьба мира.

– Здравствуйте – Иван подошёл к стойке, за которой, с озабоченным видом сидел Сеня. – Вы принимаете волчьи шкуры?

– Волчьи шкуры? Вы что, серьёзно? – Старый еврей с сожалением оторвался от важных бумаг.

– Ну да, а шо?

– Тогда удивите нас.

Иван снял с плеч увесистую котомку, развязал её и начал доставать шкуры. Опытный глаз приёмщика сразу увидел свой интерес.

– Что-то я не понял, а Вы как их взяли? – спросил Сеня, рассматривая шкуры – никаких следов стрельбы, капкана или петли.

– Сима! – Позвал он жену, которая частенько заменяла его. – Иди, посмотри на этого волшебника.

– А что, таки хорошие шкуры – сказала Сима. – И стоило меня звать?

– А ты спроси, как он их взял!

– Ой, не морочь мне голову, я, что работник ОБХСС?

.-Когда ты спрашиваешь за деньги, я думаю, что таки да, – парировал он.

– Ладно, мне некогда. – Сима вышла на улицу, а Сеня начал расспрашивать лесничего про его жизнь, за удачную охоту, а тот, по простоте душевной, рассказал какой урон нанесли ему волки.

– Вы знаете, товарищ Рябоконь, я Вас очень уважаю, но я бедный еврей и мне не нужен этот гембель.

– Это Вы о чём?

– Поймите меня правильно, я не имею права принимать целые шкуры. Когда меня там спросят, а они таки спросят, – он показал пальцем наверх – и что я им скажу, что оно сдохло? Лесничий почувствовал, как уплывают три тысячи и автоматически спросил:

– И шо теперь?

– Ну, я могу их взять, но только ради Вас и то по пятьсот рублей за шкуру, и это притом, что я очень рискую.

– Хорошо, я подумаю. – Иван засунул шкуры в мешок и, кипя от негодования, вышел на улицу. Сделав десяток шагов, он увидел милиционера, и направился прямиком к нему.

– Товарищ старший сержант, разрешите обратиться. – И лесничий рассказал о жадном еврее, его предложении и попросил принять радикальные меры. Войдя в конторку, милиционер поинтересовался, почему произошёл конфликт.

– А Вы спросите, как он их взял, нет, Вы таки спросите!

– Ну! – старший сержант повернулся к Ивану. – Говори сюда, я слушаю.

Иван, мысленно проклиная себя, начал рассказывать и о браге, и что забыл змеевик, и как волки лежали пьяные в избушке…

– Ясно. Шкуры, как неправильно добытые, подлежат конфискации, а за изготовление самогона, сам знаешь, на первый раз штраф триста рублей.

Иван Рябоконь возвращался домой в общем вагоне и сидя за столиком, с почти пустой бутылкой «Московской», время от времени восклицал:

– Волки! Ах и волки! Ну собаки!

Соседи по купе, глядя на его пудовые кулаки, почему-то стеснялись задавать вопросы и только сочувственно вздыхали, поглядывая на пустеющую, на глазах бутылку.

В ночном

Кольке исполнилось одинадцать лет и ему наконец-то разрешили поехать в ночное! Как он мечтал об этом! Тёмная ночь, звёздное небо, костёр и тишина… Никто не заставляет мыть ноги, чистить зубы и ложиться спать. Можно бесконечно долго лежать на спине и смотреть на огромное множество мерцающих звёзд. И вот сбылось. Они вдвоём гнали лошадей в ночное. Правда, гнали – это громко сказано. Уставшие животные шли спокойно с вечернего водопоя, в широкую, степную долину, где их ждало, по-весеннему, сочное, душистое разнотравье.

Ещё засветло, они собрали достаточно хворосту и кизяка, развели небольшой костёр и расположились возле него на отдых.

– Дядя Вася, а мы будем печь картошку?

Василий Иванов, мужчина лет сорока – сорока пяти, был Колькиным соседом и тот его очень уважал.

– А ты взял?

– Конечно!

Ну, тогда будем, а как – же. – Василий внимательно смотрел куда-то вдаль. – Но попозже, не сейчас.

– Дядя Вася, а Вы зачем берданку взяли?

– Да мало ли что. – Задумчиво ответил тот. – Вот глянь-ка лучше туда, не волки ли возле того оврага бегают?

Колька резко вскочил на ноги. На той стороне широкой долины, немного наискосок, серые хищники переходили овраг.

– Они, точно они. Наверно мы их согнали с днёвки.

– Ладно, похоже, уходят. Ты вот что Колька, коня своего стреножь, а то утром не поймаешь.

– Что Вы, дядя Вася, Казбек сам ко мне придёт.

– Ну как знаешь.

Так за разговорами, они и не заметили, как опустилась ночь. Южное небо, огромным, звёздным ковром укрыло землю. Колька лежал на спине и искал знакомые созвездия. Вот Стожары, Большая медведица, а вот и Полярная звезда.

– Дядя Вася, а представляешь, где-то там, есть такая же Земля, и кто-то тоже сейчас смотрит на нас.

– Да всё может быть. – Василий пошевелил палкой угли. – Давай-ка лучше картошку, фантазёр, пора уже.

Колька достал из сумки штук десять, крупных картофелин, и они вместе разгребли костёр, положили туда клубни, и присыпали их пеплом и углями. Потом Василий нарезал, слегка пожелтевшее от времени, сало, нанизал его на две, остро наточенные палки, и начал аккуратно их жарить над костром. Мальчишка достал огромную половину, свежеиспеченного, белого, душистого хлеба, и, прижав к груди, как это делала его мама, стал нарезать солидные куски. В те времена, многие крестьяне выпекали хлеб сами, но самый вкусный был у его матери, Анастасии Васильевны, как уважительно называли её соседи. Казбек, учуяв знакомый запах, подошёл к костру и слегка фыркнул. Колька тут же взял солидный кусок и круто посолив, дал лошади.

– Дядя Вася, а вы где руку потеряли?

– В Берлине, уже после войны.

– Как это?

– А вот так. – Он немного помолчал и продолжил. – Немцы, когда отступали, то оставляли множество заминированных вещей. Мы называли их «сюрпризами». Игрушки разные, куклы, шкатулки. Я вот увидел на тумбочке новый фонарик, ну и не удержался. Вот он-то мне по руке и дал.

– Дядя Вася, а вот я читал, что раньше, столица врага отдавалась победителю на разграбление. А Берлин как?

– А чем Берлин хуже? И его грабили ровно трое суток. Разрешили. А потом вышел приказ и всё. Кто попался, сразу расстрел на месте.

– Дядя Вася, а Вы что привезли?

– Да что солдат может привезти в своём мешке, так, мелочёвку. Камни для зажигалки, патефонные да швейные иглы. – Он снова замолчал. – А вот офицеры, те да… Некоторые вагонами отправляли добро домой. А уж кто по выше… Говорят, Жуков целый состав отправил.

– Дядя Вася, а, правда, что были загранотряды?

– Были Колька, были.

– И что, по своим стреляли?

– А то по ком же? До немцев далеко было, а свои рядом. Но не по всем стреляли, а кто отступал.

– А Вы тоже в штрафбате были?

– Ну а как же… Многие прошли через него. – Он снова замолчал.

– Мы, впятером, полтора дня в окружении были, а когда к своим вышли, сразу под трибунал и в штрафбат.

– А потом?

– А что потом. Приказали взять высоту и удерживать до подхода наших. Взяли, а она нашим и не нужна была. Мы трое суток её держали. Убитых хоронили прямо там, в воронке. Раненые уходили сами. А когда на третий день, к вечеру, сделали перекличку, то оказалось, что в живых только пятеро осталось.

Колька слушал внимательно, не перебивая. Он явно видел пятерых солдат, ползущих с интервалом в полчаса, по пыльной, пропахшей порохом и тротилом земле. Он тоже полз с ними через загранотряд, и на грозный окрик: «Стой! Кто идёт?» Отвечал: «Связь».

– Так за одну ночь и вышли к своим. – Продолжал Василий. – А утром немцы пошли в наступление, смели энкэвэдэшников и уже вся дивизия, попала в окружение.

– Дядя Вася, а штрафники тоже кричали, за Родину, за Сталина?

– Да по – разному было… – Он немного помолчал, и добавил. – По-разному. Одни кричали за Сталина, а другие, заставили.

Наступила длинная пауза. Слышно было, как лошади щиплют траву, а аромат жареного сала, расплываясь в воздухе, вдруг вызвал жуткий аппетит.

– Ладно, хватит болтать. – Василий начал доставать картошку. – Давай-ка перекусим.

Кусочки жареного сала, Колька положил на солидные ломти белого хлеба, а сверху украсил их свежими листьями укропа, петрушки, лука и слегка присолил. Печёная, по всем правилам, картошка, источала такой тонкий и вкусный аромат, что было не до разговоров.

Ужинали, молча, не спеша. Василий изредка подкидывал в костёр хворост, и пламя, поднимаясь, то освещало не далеко стоящих лошадей, то снова всё погружалось в непроглядную темень. В чёрном небе, мерцая, горели звёзды. Иногда, оставляя огненный след, пролетал яркий метеор.

Василий встал, подложил Кольке под голову вещмешок, и укрыл его своим ватником.

– Ишь ты! Любопытный, какой. – Шёпотом проговорил он. – Всё ему интересно, всё ему надо.

Прости нас, Валера

1957 г. Летний день близится к вечеру. Спадает жара. Куры лениво копошатся в пыли. Над деревней зависла тишина. Слышно как падают спелые абрикосы. В воздухе мелькают ласточки, а в ветвях вишни буянят воробьи. И вдруг эту тишину нарушает цокот копыт бешено мчащегося жеребца, и грохот колёс двуколки по шоссе центральной улицы села Новоборисовка. В ней стоит в полный рост стройный, худощавый мужчина, в кепке, в сером, довольно грязном пиджаке и, стегая жеребца кнутом кричит:

– Дорогу Герою Советского Союза старшему лейтенанту Левицкому!

Редкие прохожие, сторонятся и с осуждением смотрят вслед ездоку: напился мужик, возомнил себя героем, надо же, придумал. Эх, жизнь. Мы мальчишки, безотцовщина, (жестокое племя), смеялись над Валеркой:

– Опять твой отец пьяный орёт, что он Герой Советского Союза.

Валера, худенький парнишка, со слезами на глазах говорил:

– Да, Герой. Мой папа танкист и звезда есть, хотите, покажу? – Мы не хотели! Мы не любили тех, у кого был ОТЕЦ. Прошли десятилетия. Уже давно нет нашего атамана Шурки Чмыря, где-то в Тирасполе живёт Витька Быньковский, потерялся след Вовки Гончарука, а меня всё терзает совесть и постоянно мучает вопрос: Почему? Почему мы были такими жестокими? Дикая зависть, что у тебя был отец? Что ты был чуть лучше одет? Не знаю. Годы летят. Встретится бы, попросить прощения от имени всех нас. Ведь твой отец был не только настоящим Героем, но и Человеком с большой буквы. Это его танк первым вошел в Прагу в мае 1945. Это он был почетным гражданином столицы Чехословакии. Это он спас меня, мальчишку от наказания, когда я, в 14лет снял с трактора пускач, чтоб сделать самолёт. Спасибо ему. А ты, прости нас, Валера. Прости нашу жестокость.