Текст книги "Охота на медведя"

Глава 4

Зал фешенебельного частного ресторана в охотничьем клубе был в этот час совершенно пуст. У окна за столиком расположились двое. Первый, Борис Михайлович Чернов, старший партнер процветающей брокерской конторы «Икар консалтинг». По одежде и манерам его можно было бы принять за аристократа, если бы не неистребимый налет цинизма и несколько вычурной роскоши во всем. Впрочем, это сглаживалось миной добродушия и вальяжности; мужчина был респектабелен и ухожен, взгляд темных глаз под жесткими кустиками бровей внимателен, доброжелателен и малую толику ленив. Чернов с видимым удовольствием пережевывал кушанье, запивал бордо из прозрачного бокала, промакивал толстые сальные губы салфеткой. Откинулся на стуле, взял с тарелочки принесенную официантом сигару, пока тот молчаливо забирал тарелки: у Чернова – почти пустую, у его спутника – совершенно нетронутую и оставил две толстостенные чашки дымящегося кофе. Тишина нарушалась только звяканьем приборов, словно в кабинете стоматолога. Наконец Чернов произнес:

– Сто миллионов долларов – хорошая сумма. – В голосе его, как и во взгляде, никаких эмоций: он просто констатировал факт. Добавил:

– Очень хорошая. – Губы его скривила саркастическая усмешка, притом глаза остались совершенно холодными.

Собеседник Чернова – маленький, седой – придвинулся к столу:

– Хватит подбирать крошки, Борис. Такой случай предоставляется не каждому.

И не во всякой жизни. Это большой кусок.

– Такие куски порой в глотке застревают. Их в одиночку не едят.

– Борис, этот шанс упускать неразумно.

– Откуда дровишки, Савин?

– Товарищ Мазаев, помнишь его?

– Смутно.

– Хапнул он десять лет назад вполне весомо, увел в офшор, сам свалил, теперь хочет вернуться на российский рынок.

– Жаба заела?

– Ну. Там – проценты, здесь – реальные навары. Барыши. Мой Никитка деньги взялся обернуть по‑чистому, только... Ты же понимаешь, Никита Николаевич Борзов и сами прокрутить такую сумму желают.

– Он решил через биржу?

– Это не он решил, это я ему подсказал. – Визави засмеялся кашляющим шакальим смехом. – Нужно же и мне свою копеечку заработать.

– Ты хочешь один процент?

– Я не алчен. Лимончик свежей зеленью... Умному достаточно. Только сразу по поступлении денег на ваши счета. А тебе, Борис, – все козыри на руки. С соточкой можно играть по‑крупному. Продавишь слегка рынок, сыграешь в два конца...

– Это очень рискованная игра.

– Но и прибыль будет сумасшедшая!

– Я не люблю безумств. Да и Никита Николаевич Борзов весьма расчетливый человек, – ответил Чернов, чуть помедлив.

– И – азартный. Сейчас люди за семь процентов от такой суммы упираются, как сутулые кони! Если ты предложишь ему восемнадцать, он поведется. А сам сделаешь сорок.

– Это нереально.

– Отчего? Кинешь сначала стадо «быков», потом – выводок «медведей».

Кстати, у тебя же есть компаньон...

– Партнер. Медведь.

– По моим сведениям, это человек, способный на поступки. Не всегда просчитанные, но всегда эмоциональные. Никита Борзов такой же. – Савин снова меленько, неискренне рассмеялся.

– Они оба, что твой Медведь, что мой Никита, – бурые. На нерве. Пусть найдут друг друга. И поговорят. Борзов поведется. Ручаюсь.

Чернов промолчал. Веки его были прикрыты, и казалось, Борис Михайлович погружен в приятную послетрапезную дрему, и только бегающие под набрякшими веками зрачки говорили, что мозг его работает скоро и точно, будто вычислительная машина.

– Кстати, этот твой Медведь... Я наблюдал его работу во время восточного кризиса. Он же ненормальный! Как он вообще у тебя занимается финансами?

– Он умный. И танцует под мою музыку.

– А если ему понравится другая?

– Пока плачу я.

– Резонно, – смиренно пожал плечами Савин. – Музыку заказывает тот, кто платит.

Чернов пыхнул сигарой, на мгновение скрылся, словно за дымовой завесой, вперил в Савина острый, испытующий взгляд:

– Послушай, Валентин Сергеевич, а почему ты сам ушел с биржи? Помнится, лет семь назад ты был очень удачлив.

– Я азартен. И по маленькой играть не привык. А большая игра... Она для меня слишком рискованна.

– Скорее – жизнь слишком коротка для такой игры.

* * *

Олег Гринев шел по коридору офиса уверенно, слегка раскачиваясь из стороны в сторону. Навстречу двигался – запакованный в тройку полный пожилой господин, которого сопровождал охранник или советник – не разобрать: сухощавый, средних лет человек. Пожилой господин проплывал мимо, как океанский лайнер, не удостоив Гринева взглядом; неприметный, наоборот, глянул быстро, цепко, словно отмечая уязвимые для разящего смертельного удара места.

Гринев вышел из здания; автомобиль, который он оставил на Сретенке, был уже на стоянке; за рулем застыл спокойный, лет сорока пяти, немного грузный водитель.

– Машину легко нашел, Иваныч? – спросил Олег.

– А то. Когда с тобой имеешь дело, нужно только разыскать место, где все «строго запрещается», – там и будет. Тебя, Федорович, через все запреты тащит, как того медведя на пасеку.

– Через рогатины?

– Покамест ты вроде обходишь.

Гринев кивнул, размышляя о чем‑то своем.

– Далеко поедем, Федорович?

– Отдыхай, Иваныч. Я сам.

Водитель вышел, пристально посмотрел на Олега: лихорадочный блеск глаз, движения скупы, как у связанного воина, желающего освободиться от пут. И еще в нем чувствовалась ярость неутоленного действия. Гринев распахнул дверцу, едва не сдернув ее с петель.

– Полегче, Федорович, – проворчал водитель. Добавил смиренно, после паузы:

– А ты, вообще‑то, уверен?..

– Уверен, – бросил Гринев, с полоборота запустил двигатель и сорвался с места.

Из машины Гринев выбрался в центре, поднялся по ступенькам в устроенное наподобие мансарды кафе, подсел за столик к крупному лысеющему мужчине средних лет. Несмотря на полноту и высокий рост, человек этот словно состоял из бесчисленных шарниров; усидеть спокойно он не мог: во время разговора то блюдце двигал, то чашку с кофе, беспрестанно доставал платочек, промакал лоб и – снова начинал переставлять на столе приборы, бутылочку боржоми, стакан, ложечку, тубус с салфетками; мелкие монеты он то собирал горкой, то раскладывал в ведомом ему одному порядке.

– Доброе утро, Марк Захарович.

– Для меня давно уже рабочий полдень, милейший Олег Федорович. – Марк Захарович с шумом отхлебнул минералки и тут же начал промакать обильно выступившие капельки пота.

– Волка ноги кормят.

– Так то волка... – Марк Захарович вздохнул, выудил из сумки пухлую папку, положил перед Гриневым:

– Здесь вся отчетность по девяносто восьми предприятиям. И по тем шестнадцати, что вы отметили особо. Распечатка и три дискеты.

Гринев бегло просмотрел содержимое, отложил две бумаги, сшитые скоросшивателем, удивленно поднял брови:

– Это настоящие бумаги?

– Там у них прошлый век, никаких компьютеров, зато всю документацию делают в двух экземплярах. Один – перед вами. Как говаривал классик, рукописи не горят. Но – теряются.

– Товарищ Розен, это же не ваш стиль...

– Вам нравится?

– Выше всяких похвал. А что бы сказал товарищ Бендер?

– Он был романтик. Сейчас другие времена.

– Да вы философ, Марк.

– Отнюдь. Раз я делаю то, за что вы платите, – я делаю свой гешефт. Раз вы платите за то, что я делаю, вы хотите делать ваш гешефт. Разве кому‑то в этой стране станет хуже, если двое ее граждан станут жить чуть‑чуть лучше?

Гринев достал из дипломата объемистый конверт и передал визави. Марк Захарович цепко ухватил пакет пухлой кистью, сжал на секунду, словно пойманную рыбку, и опустил в сумку. В глазах его замельтешило беспокойство.

– Сумма оговоренная? – спросил он и снова покрылся потом.

– Проверьте, Марк Захарович. Деньги любят счет.

Тот прямо в сумке, не глядя, открыл конверт, его пухлые пальцы по‑бухгалтерски, с непостижимой быстротой перебрали купюры. Он успел не только посчитать, но и нежно потереть некоторые из них. По лицу Марка Захаровича разлилось приятное умиротворение. Он откинулся на стуле, налил полный стакан минералки, выпил, отдуваясь, спросил как бы между прочим:

– Олег Федорович, не надо ли данных по держателям пакетов акций?

– Ма‑а‑арк Захарович... Продавать тополиный пух в июне?.. Эта информация болтается сейчас в Интернете в свободном доступе.

– Да? – воздвиг бровки домиком Розен. – А я не знал.

– Да?

Олег укложил папки в кейс, улыбнулся:

– Вы все деньги на барышень‑то не изводите...

– А что еще делать с деньгами? Копить? Копить деньги – все равно что их тратить, только без удовольствия. Пока живешь – надо жить, нет?

– Вы умный человек, Марк Захарович. Когда‑нибудь станете мудрым.

– Вот тогда и буду копить.

* * *

Человек за столом опускает веки, устало массирует их подушечками пальцев.

– Вы в чем‑то не уверены? – спрашивает его сидящий напротив.

– Во всем. Ставки очень высоки.

– Разве? Ставка всегда одна. Жизнь.

– Вот именно. А если ваш Гринев все‑таки усомнится?

– Мы не оставим ему на это времени.

Глава 5

Борис Михайлович Чернов скучающе смотрел в монитор компьютера. Стол его был чист: только очень дорогая представительская ручка и закрытая папка. В углу кабинета – большие напольные часы.

– А‑а‑а, господин Гринев пожаловали... – протянул он, сощурившись, как только Олег появился в кабинете. – Кажется, в нашем учреждении ленч уже полчаса как завершился. – Чернов демонстративно вскинул запястье, посмотрел на циферблат очень дорогих часов. – Впрочем, в Лондоне как раз начало рабочего дня. Только клерки там дисциплинированнее. Вот Томас Иваныч там вырос, он подтвердит.

Обращение к застывшему в дверях Тому по имени и отчеству в устах Чернова выглядело утонченным издевательством. Том лишь изобразил уголками рта вежливое подобие улыбки, не дождавшись указаний, неловко боднул головой пространство, что, видимо, означало поклон, и ретировался.

Гринев уселся на стул и только потом посмотрел на патрона. Произнес с расстановкой:

– Я не клерк.

– Наш Медведь сегодня не в духе. А почему, спрашивается? – Чернов вытянул руку, полюбовался стильным бриллиантом на безымянном пальце.

– Я не клерк, – так же монотонно повторил Гринев.

– Пардон – партнер, – чуть кривляясь, произнес Чернов. Открыл коробку, выбрал сигару, чиркнул спичкой, со вкусом раскурил, выпустил струйку дыма, по лицу его разлилась нега отеческого добросердечия.

– Чем мы заняты, Борис?

– Чем? У нас трудовые будни. Мы делаем деньги. На набитых зеленью мешках.

Они думают, что ухватили бога за бороду, а за ниточки‑то дергаем мы – и зелень сыплется, сыплется... Не ленись, скирдуй. Или тебе не нужны деньги? – Улыбка Чернова сделалась откровенно ернической.

Гринев посмотрел сквозь полураскрытые жалюзи. «Трудовые будни». Похожие, отутюженные молодые люди, погруженные в напускную деловую озабоченность. Такие же деловые дамы. Мерцающие экраны мониторов. Заученные движения. Заученные повороты голов. Заученная улыбка секретарши, встретившейся с ним взглядом.

Искусственное освещение. Искусственная жизнь.

Он перевел взгляд на Бориса Чернова. Тот курил и смотрел на экран монитора. Может быть, это отблески мертвых цифр с экрана сыграли скверную шутку, но лицо Чернова выглядело странным в таком освещении: то ли перерумяненным, то ли перепудренным... Более всего Чернов сейчас напоминал восковую фигуру из музея мадам Тюссо, в которую прихотью декоратора был вставлен невидимый моторчик и невидимый же диктофон, из которого и доносились дежурные фразы.

Впечатление был столь ярким, что Гринев даже тряхнул головой. Нет, ничего не изменилось, напротив: в своем вычурно‑дорогом одеянии Чернов действительно походил на манекен. Может, так было всегда, но со всей отчетливостью Гринев заметил это только теперь? Олег сидел потерянный, как ребенок, которого завлекли играть в чужую сказку. «Рекомендую вам подыскать другую профессию», – зазвучал в памяти голос немца‑профессора.

– Ты похож на муляж, – неожиданно для себя вслух произнес Олег.

– Что? – Борис прищурился, посмотрел на Гринева, словно сквозь прорезь прицела.

– Ты похож на муляж. Из раскрашенного воска. Довольно скверно обряженный.

– Ты пьян?

– Хуже. Трезв. Абсолютно. Чем мы заняты, Борис? Ведь жизнь так и пройдет здесь, не оставив по себе ничего, кроме сожаления.

Чернов улыбнулся, снова обрел самоуверенно‑снисходительный тон:

– Жизнь? Это игра такая. Сильные побеждают слабых, умные подчиняют сильных. Только и всего.

– А победу над всеми одерживают подлые. Те, что умеют предавать раньше.

Чернов устремил взгляд в пустоту, и глаза его словно наполнились ею: стали пустыми, как матовые пуговицы дорогого клубного пиджака.

– Зачем же так мрачно, Медвежонок? Жизнь проста. Это игра, покер. А побеждает тот, кто проигрывает меньше, а выигрывает больше. Только и всего.

Тот, кто напрочь лишен азарта.

– И воображения.

– Воображение – это и есть азарт, ставший привычкой. Человечек выдумывает себе идеал, зачарованным мотыльком летит на огонь, кажущийся ему центром мироздания, и – палит крылья. А огонек тот – всего‑то копеечная свечка на бронзовом шандале, от которого прикуривают свои дешевые сигарки снедаемые страстью и тщеславием игроки. – Лицо Чернова ожесточилось и теперь сделалось похожим на личину каменного истукана. – Об этом никогда не стоит забывать.

Губы Чернова скривились в жесткой усмешке, он встал с удивительной для его комплекции легкостью и стал скоро мерить шагами кабинет. Слова его падали тяжело, как литые свинцовые пули:

– Я похож на муляж?! Сынок, свои комментарии можешь высказывать какой‑нибудь девке; она, может, и восхитится: ах, какой разумный мальчик! А для меня ты – растяпа. Как говорят американцы – looser. Умничать в Германии тебя научили, а вот реально зарабатывать – нет.

Чернов опустил жалюзи, выдвинул ящик стола, достал пачку долларов, перетянутую резинкой, грациозным движением кисти двинул по поверхности стола в сторону Гринева.

– Может, это улучшит твое настроение? Твой процент по игре на гагаринских акциях.

– И это – все?

– Мой дорогой младший партнер... Человек получает или те деньги, которых потребует, или те, на которые согласится. Ты – из вторых.

Глава 6

Лицо Гринева напряглось, он хотел было что‑то сказать, но Чернов встал из‑за стола, заходил по кабинету и снова заговорил – быстро, энергично, словно и не он пять минут назад сидел этакой полусонной мумией.

– Я похож на муляж?! А ты? На кого похож ты, Медведь? Я привожу барашков, с которых ты лениво стрижешь зеленую шерсть! Ты в порядке, у тебя есть деньги, у тебя есть досуг пофилософствовать, прицениться и оценить – свою жизнь, мою – с точки зрения вечности! Хар‑о‑ошая позиция! – Чернов хохотнул нервно:

– Я похож на муляж? Ты преувеличиваешь, сынок. До музея восковых фигур мне расти и расти. Я – так, подставка для муляжа. А ты – вообще вешалка. Крючок.

Чернов застыл посреди кабинета, направил на Гринева указательный палец, словно ствол пистолета:

– Ты наркоман! Ты приходишь сюда за дозой! Как в «Пиковой даме»? «Его состояние не позволяло ему рисковать необходимым в надежде приобрести излишнее, – а между тем он целые ночи просиживал за карточными столами и следовал с лихорадочным трепетом за различными оборотами игры». Ты как бруклинский бездомный бродяга, забредший случаем в китайский опиумный театр: сидишь, смотришь, а решиться никак не можешь! Вот и пребываешь – в трепете и страхе! Ты хочешь грез, ты хочешь власти... – Чернов перестал ходить, остановился, подошел к столу Гринева, присел на краешек:

– Не так?

– Да не в этом дело, Борис! От этих толстопузых дядечек и истеричных тетечек меня уже мутит! Мне надоело заниматься мелочевкой. Полета хочу.

– Да? А сгореть не боишься?

– Я не мотылек.

– Ты думаешь, что умеешь летать, Медведь?

– Всегда стоит попробовать.

– У тебя есть идея?

– Есть. – Гринев помолчал. – Но нужны серьезные деньги.

Чернов помедлил, произнес тихо:

– Деньги будут... Что за идея?

– Заводы. Второй эшелон.

Чернов скривился:

– На этом никто не играет.

– Именно потому, если вложить реальные деньги, и подъем будет реальный.

Какая сумма будет в нашем распоряжении?

– Сто миллионов долларов. Если ты предложишь клиенту хорошие условия.

На лице Гринева если и мелькнула растерянность, то лишь на долю секунды.

– Я готов предложить пятьдесят процентов в течение трех месяцев. И даже раньше.

– Излагай свою идею. По‑дро‑бно.

Олег помолчал с полминуты, собрался, заговорил уверенно и четко:

– Средние предприятия. Их тысячи. И стоят они миллиарды. И – не стоят ничего. Потому что загружены на четверть или на треть мощностей. Оборудование ржавеет или разворовывается, квалифицированные рабочие...

– ...Спиваются. Лежалый товар. Туфта. Никому не нужен прошлогодний снег.

– Они заработают, Борис! Если руки приложить...

– Вот только давай без рукоприкладства!

– Я образно.

– Образно ты будешь клиента разводить. А мне – лучше конкретно. Как ты собираешься сделать полтинник подъема на ржавеющем секонд‑хенде? Акции их стоят копейки.

– Пусть не стоят ничего. – Гринев вынул из папки лист бумаги, нарисовал график‑чарт, подвинул к Чернову:

– Смотри! У меня все просчитано. Сначала мы слегка продавим рынок, здесь и здесь, потом – поведем вверх, подтянутся «быки», акции пойдут вверх, их начнут лопать большие киты, начнутся инвестиции, заводы заработают. Все логично.

– Инвестиции, говоришь? Выглядит заманчиво. Сколько получим мы?

– Триста процентов минимум.

Брови Чернова поползли вверх, на губах застыла саркастическая улыбка, но взгляд остался внимателен и серьезен.

– Ты сказал глупость, Медвежонок. Таких подъемов не было ни у кого со времен последнего кризиса.

– Если кризиса нет, его нужно создать. Управляемый кризис.

– Управляемый биржевой кризис? Ха. Проще развязать управляемую ядерную войну.

– Борис, я работаю над этим три года. У меня на руках все расчеты. Сейчас – самое время.

– Время... бремя... темя... стремя...

– Мы обернемся в два конца, Борис! Посмотри...

Поверх первого графика Гринев начертил еще несколько кривых и проставил цифры.

– Это приблизительная прикидка. Когда встреча с клиентом?

– Завтра. Ты готов будешь завтра изложить это клиенту?

– Да.

– Аргументированно? Убедительно? С реальными цифрами?

– Да. К утру я просчитаю все точно.

Чернов склонился над чартом, прошептал шелестяще, словно боясь спугнуть возможный фарт:

– А ведь на двести процентов вытянем.

– На триста, Борис.

Чернов затянул узел галстука, закаменел лицом:

– Клиенту предложишь двадцать пять процентов. На крайний случай – тридцать. Пятьдесят для него слишком густо.

– У меня есть условие.

– Да?

– Я хочу равного партнерства.

– И как ты себе это представляешь?

– Пятьдесят на пятьдесят.

– Не зарывайся, Медведь. – Губы Чернова скривились. – То, что я имею, я нарабатывал годами. Клиенты мои, разводняки мои, и ты хочешь пятьдесят процентов? Ты хочешь половину!

– Это особый случай, Борис, и ты это знаешь.

– Триста процентов? В пополаме? – Губы его сложились в складку, живые глаза замерли. – Я подумаю.

– И деньги – в офшор. На корпоративный счет.

– Это тоже решим завтра. Но... разводить клиента будешь сам. Свои «веселые картинки» ему тоже продемонстрируй. Поручи девочкам, пусть сделают графики, кривые, изогнутые, пируэты и прочую мутотень. В цвете, в объеме, в перспективе.

Господин Борзов – человек яркий. А потому любит все цветное и блестящее.

Гринев ушел. Чернов некоторое время сидел недвижно, с остановившимся взглядом. Прошептал одними губами:

– Триста процентов... От соточки... Бред, конечно, но... Снял трубку, набрал номер:

– Валериан? Это Чернов. Я хочу, чтобы ты подумал вот над чем... Второй эшелон. Акции. – Чернов замолчал, терпеливо слушая собеседника. Перебил:

– Ты не понял, Валериан. Я хочу знать об этом все. Жду тебя, – Чернов бросил взгляд на часы, – в шесть тридцать. Сегодня. – Борис Михайлович усмехнулся, видимо услышав очередные возражения консультанта, произнес жестко, по складам:

– Се‑го‑дня, Валериан. В этом мире завтра наступает не для всех.

* * *

Окна кабинета зашторены портьерами так плотно, что здесь никогда не наступает утро.

– Ну и как наши дела?

– Неспешно. В делах финансовых суета только вредит. Вы же знаете, на все нужно время. А время пока терпит.

– Оно терпит не всех. – Хозяин кабинета упер тяжелый немигающий взгляд в собеседника. – Я хочу, чтобы вы не забывали об этом.

Глава 7

В своей квартире Олег объявился к шести. Впрочем, это была не его квартира. Он снял ее пару лет назад: родительская опека его тяготила, да и у всякого молодого человека «слегка за тридцать» найдется чем занять себя вечерами, не беспокоя близких возвращениями под утро либо, наоборот, полуночным сидением у компьютера. А когда отца и мамы не стало... Он пытался жить дома, но там ему было совсем скверно: все вокруг осталось привычным, обыденным, но не хватало самого главного: чтобы кто‑то побеспокоился о том, что ты куришь уже третью пачку сигарет, что меряешь шагами комнату, в которой не можешь найти себе места.

И Олег снова переехал на съемную, прихватив из дома лишь старого плюшевого медведя, тетради с записями и альбом с семейными фотографиями: самое ценное, что могло пропасть, заберись воры в ставшую нежилой квартиру. Вряд ли бы они позарились на эти вещи, но самому Олегу было с ними спокойнее.

В этой квартире, напоминающей скорее просторный рабочий кабинет с лежаком у стены, чем уютный Дом, единственным излишеством и украшением были развешанные по беленым стенам копии работ французских импрессионистов и шторы цвета спелой пшеницы: днем они делали жилище полным воздуха; по вечерам же оно словно превращалось в уголок иного, нездешнего, не московского мира. А вот абажур над настольной лампой был старинным, в стиле купеческого барокко; сам стол размещался в углу, отгороженный ширмой; прямо над столом висела грифельная доска немецкой работы, где четким почерком было начертано мелом: «Если бумага разлинована – пиши поперек». Гринев подошел к столу, сел к компьютеру. Пододвинул к себе стопку листов с расчетами на полях. Если расчеты верны... А они – верны. Олег скорым росчерком провел кривую будущего биржевого падения, потом другую, глубже, потом третью – вершиной стремящуюся вверх.

Нет, усидеть он не мог. Он слишком долго сидел. Слишком долго. Олег открыл какой‑то справочник, бросил, прошелся по комнате, выудил с книжной полки книгу, открыл наугад.

Вся жизнь – из встреч и расставаний, Из бесприютных ожиданий, Из несложившихся стихов...

Так и происходит, если ты не найдешь в себе силы на поступок – переменить время, место, жизнь – и выдумать для себя тот мир, в котором ты желаешь и царствовать, и править.

Олег посмотрел на часы. Время. Оно течет слишком медленно сегодня. Когда ты готов к действию, ничто так не раздражает, как необходимость ждать.

Олег открыл какой‑то справочник, отбросил, пометался, встал на табурет, полез на антресоль. Книги, тетради, рулоны хлынули с битком набитой антресоли разом; свернутые рулоны развернулись, на них – цветные графики‑чарты, многочисленные пометки фломастерами и надписи на полях: «Гонконгский кризис», «Черный» вторник, Россия", «Дефолт, Россия», – «Дальневосточный кризис».

«Кризис США – Япония», «Нефтяной кризис»... Графиков было много, на . них – все кризисы в стране и в мире за минувшее десятилетие. Олег разложил их по полу, замер, словно полководец над картами сражений. Поднял отсутствующий взгляд.

Вместе с бумагами выпал семейный альбом с фотографиями; они лежали между страницами кое‑как и теперь рассыпались веером. Олег устроился на полу, перебирая черно‑белые снимки. Его родители, совсем молодые, а вот – в компании друзей, вот – на фоне строительства какого‑то промышленного гиганта... Словно история страны в фотографиях: снимки были расположены бессистемно, но что‑то большое, значимое виделось в них Олегу... Первомайская демонстрация, Олег здесь маленький, в спортивной шапочке, рядом с родителями, его ладошка в ладони отца... А это кто? Ну да, старик, которого он встретил в метро. Здесь он статен и молод, как и родители. Все было, и все прошло. Вместе со временем.

– Забота у нас такая, забота наша простая, жила бы страна родная... И снег, и ветер, и звезд ночной полет... – напел тихонько Олег, повторил почти шепотом:

– Полет.

...Комната, кажется, вся наполнена светом. Отец Олега – словно добрый великан, он подхватывает пятилетнего сына на руки, подбрасывает, ловит, снова подбрасывает, к самому‑самому небу, а мама стоит у двери, молодая и совсем‑совсем домашняя, и делает вид, что сердится, а полет все выше, смех маленького Олега громче... И вот он – словно летит, и небо спешит ему навстречу перьями облаков...

...Огромный желто‑матовый шар несется прямо на Гринева по зеленому полю, похожему на поле для гольфа. Олег едва уворачивается и видит, как шар закатывается в огромную лузу. Он – словно Гулливер среди великанов, на огромном бильярдном поле, по которому с невероятной скоростью несутся шары. Слышен грохот ударов кия, сопровождающийся эхом. Теперь Олег видит у кромки стола Чернова и профессора‑немца; они говорят между собой на незнакомом языке, слова их слышатся эхом, как слова исполинов; внезапно Чернов замечает одиноко стоящего на зеленом поле Гринева, указывает на него длинным пальцем, хохочет:

«Пропащий!» Ему вторит профессор‑немец: «Финансами я ему заниматься не рекомендовал! Категорически не рекомендовал». Огромный шар летит прямо на Олега, настигает...

Вдруг – словно темнеет все разом, и навстречу несется черная, с хлопьями снега, тьма; лучи света пронизывают ее, но вязнут в ее холоде... Слышен скрежет раздираемого металла, и – вспенившийся снег, клубящийся в холодном неоновом свете фар, будто пух отлетевших ангелов...

...Олег проснулся и осознал, что лежит на кушетке. Спиной к стене, подтянув колени к животу. Как он ложился и как уснул – Олег не вспомнил.

Встал, собрал фотографии, задержался взглядом на одном из снимков.

Плоскогорье, двое усталых ребят в запыленных песчанках и с автоматами.

«Друзья? А у тебя они есть?» – вспомнил Олег слова незнакомки. Подошел к телефону, набрал номер.

– К сожалению, вы меня не застали. Оставьте, пожалуйста, свое сообщение после звукового сигнала... Гринев набрал другой. Длинные гудки тянулись, как телеграфные провода.

Олег ни о чем не думал – просто рассматривал узоры, расчерчиваемые каплями на оконном стекле.

– Я слушаю. – Женский голос был весел и мелодичен.

– Марина, это Олег Гринев.

– Гринев, как неромантично. А заинтриговать? Сказать, что это принц Гамлет? А впрочем... Я узнала. Так что богатым тебе, Гринев, не быть. Ты хочешь быть богатым?

– Я хочу приехать к тебе.

В трубке повисло молчание.

– Марина?

– Я думаю, хочу ли этого я. Приезжай.

Олегу показалось, что он даже увидел, как она передернула плечиками.

– Но через три часа у меня рандеву.

– Я буду раньше.

Олег спустился, сел в автомобиль. Зачем он к ней едет? Чтобы... Чтобы – что? Не оставаться одному?

Олег отжал сцепление и дал газ. Автомобиль сорвался с места под сотку.