Текст книги "Цареубийцы"

XXXVI

Дни раненых и больных свивались в длинную и однообразную вереницу. Время шло, и незаметно, как-то вдруг наступила весна, пришло тепло, потом стало и жарко, и вот уже июнь на исходе – поспели фрукты: урюк, черная слива, абрикосы, груши, дыни, и появился первый золотистый, янтарный виноград. Греки носили фрукты в корзинах к госпиталю и продавали раненым.

У деревни Амбарли был расположен госпиталь для выздоравливающих. Повыше, на горе, над деревней, стоял лагерем лейб-гвардии Литовский полк.

В деревне – узкие, кривые улочки, часто стоят каменные дома. Чадно пахнет пригорелым бараньим жиром, ладанным дымком, кипарисом и розовым маслом. На улицах возятся черномазые неопрятные дети, кричит привязанный осел, и женщина в темной чадре задумчиво и печально смотрит большими глазами сквозь прорези чадры на бродящих по улице солдат.

Над деревней, поближе к лагерю, есть каменный уступ, как бы природный балкон над морем. На нем лежат мраморные глыбы. Сюда, особенно под вечер, когда повеет прохладой, собираются выздоравливающие из госпиталя. Они садятся на камни и долго, часами смотрят вдаль.

Сказочная, невероятная, несказанная красота кругом. Вот оно – синее море! Море – океан детских сказок. И на нем – Царьград – тоже город-сказка, знакомый с детских лет.

Константинополь внизу как на ладони… Он лепится по кручам перламутровою россыпью домов, золотых куполов, иглами минаретов, прихотливо прорезанный морскими заливами. Море за ним, подальше вглубь, такого синего цвета, что просто не верится, что вода прозрачная. Кажется, нальешь в стакан – и она будет как на медном купоросе настоянная. В извилине залива Золотой Рог вода мутно-зеленая – малахитовая. Эта игра прозрачных красок, белые гребешки волн, то и дело вспыхивающие по морской дали, так чарующе прекрасны, что нельзя вдосталь налюбоваться на них.

По заливу и проливу снуют каюки, белеют паруса и взблескивают вынимаемые из воды мокрые весла. Недвижно стоят корабли в паутине снастей, и черный дым идет из высокой трубы парохода…

По другую сторону пролива в сизой дымке, точно написанные акварелью с гуашью, розовеют оранжевые горы азиатского берега. Оливковые рощи прилепились к ним голубовато-зелеными нежными пятнами. Дома Стамбула кажутся пестрыми камушками. Вправо синий простор Мраморного моря, и на нем, в легкой дымке тумана, в белой рамке прибоя, видны розовые с зеленым Принцевы острова.

Князь Болотнев и Алеша сидели на длинном желтоватом куске мрамора. Болотнев был в больничном белье и легком офицерском плаще, накинутом на плечи. Левая нога была у него забинтована большим бинтом ниже колена и торчала круглой культяпкой. От бинта шел прелый, пресный запах заживающей раны. Алеша только что оправился от тифа. Его светлые, льняные волосы, так красиво вившиеся на Балканах, были коротко острижены и блестели золотистым блеском на исхудавшей розовой шее.

– Князь, если сказать, если осознать, что все это, что мы видим теперь перед собою, вся эта несказанная красота – наша… Нами завоеванная. Русская… Тогда все можно простить и забыть, – говорит Алеша. Его голос звучит неровно и глухо. Он волнуется. – И мертвых, и страдающих оправдать… И все, что мы пережили на Балканах… И ту страшную ночь, когда мы брали пушки… Все будет ясно и все оправдано… Кровь пролита недаром… Все это – наше!..

Алеша помолчал, вздохнул и с неизбывной тоской сказал:

– Князь, почему мы не вошли победителями в Константинополь?

– Не знаю, Алеша, не знаю…

– Князь… Как мы тогда шли!.. После Филиппополя… Вас не было с нами. Вас увезли… Январь… Оттепель… Снег тает. Совсем весна… Лужи блестят на солнце, и повсюду радость победы. Я шел с полком по шоссе… По сторонам лежали трупы убитых турок и болгар… Резня была… Конские трупы, обломки повозок, домашняя утварь… Ужас!.. Весь ужас войны был перед нами!.. Но если вся эта здешняя красота – наша, ужас войны оправдан, все прощено и забыто… Мы уничтожили армию Сулеймана. Семь дней мы шли среди трупов. На привале негде стать – всюду тела… И запах!.. Мы ночевали среди разлагающихся трупов… Днем – жара нестерпимая – жажда охватывала нас. По канавам вдоль шоссе – вода… Подойдешь напиться – там трупы, нечистоты, кровь – вонь… Солдаты пили эту воду – нельзя было их удержать. Я думаю, там и начался этот ужасный тиф, что косит теперь нашу армию. 16 января мы подошли к Адрианополю. Шел дождь. Резкий, холодный ветер прохватывал нас насквозь. Мы входили в город вечером. Темно… Грязь непролазная, войска растоптали улицы. Кое-где тускло светятся окна. Куда ни приткнемся, везде грязь, теснота, все забито людьми, бежавшими из сел. Мы стояли за рекою Марицею, в предместье, у громадного каменного моста очень древней постройки. Была объявлена дневка. Нам было приказано заняться исправлением мундирной одежды… Мы поняли – для входа в Константинополь! 19 января – уже вечер наступал – слышим, за рекою гремит «ура!» Вспыхнет в одном квартале, перекинется на другой, смолкнет на несколько мгновений и снова загремит. Потом совсем близко, тут же за рекой, оркестр заиграл гимн. Мы послали узнать, что случилось? Оказалось, что приехали турецкие уполномоченные для переговоров о мире, с ними кавасы привезли золотое перо и чернильницу. Великий князь главнокомандующий лично объявил о заключении перемирия… Князь, почему мы раньше не вошли в Константинополь?.. С победной музыкой, с барабанным боем, с лихими песнями?

– Не знаю, Алеша, не знаю…

– 24 января нас собрали и перед полком читали приказ о заключении перемирия. Бурная радость, новые бешеные крики «ура!»… Люди целовались друг с другом, как на Светлый праздник. Но это продолжалось недолго. Вскоре наступило раздумье и какая-то неопределенная тоска. Точно что-то было не закончено, не доделано… Вспомнились замерзшие на Балканах, вспомнились убитые под Карагачем, раненые, и как-то… Князь, будто стыдно стало за свою радость. Прошло так четыре дня в какой-то неопределенности, в этом раздумье о том, так ли все это хорошо вышло? 28 января получаем приказ генерал-адъютанта Гурко – назавтра наша 3-я гвардейская пехотная дивизия выступает к Константинополю. Дивизия была построена на большом дворе громадных турецких казарм. Мы почистились, как только могли. Обновили желтые околыши фуражек, переменили канты, нашили на наши старые, обожженные огнем костров шинели новые петлицы. А как начистили манерки – золотом горели!.. И… выправка! Такой в Варшаве, на парадах, не бывало. Приехал шеф полка великий князь Николай Николаевич младший. Его высочество благодарил полк за Филиппополь. Вызвал вперед офицеров. «Ваше дело, 4 января, – сказал нам великий князь, – под Карагачем было чисто офицерское… Беспримерное, славное, молодецкое… Государь император приказал вас благодарить. Примите же и мое поздравление, а также и мою благодарность…» Были вызваны капитаны Никитин и Нарбут. Великий князь обнял их и навесил им Георгиевские кресты. Потом повернулся к полку и скомандовал: «На плечо!.. шай на кра-ул!» Показал рукой на георгиевских наших кавалеров и сказал: «Поздравляю вас, «литовцы», с георгиевскими кавалерами!..» Потом мы взяли «к ноге». Командир полка спросил: «Прикажете вести?» «Да, ведите», – сказал великий князь. Мы взяли «ружья вольно» и справа, по отделениям, тронулись из казарм. Наш оркестр грянул наш «Литовский марш». На улицах турки смотрели на нас. Мы шли лихо. Все – и турки тоже – знали – идем в Константинополь!.. В тот день дошли до Хавса, 30-го были в Алопли… 11 февраля достигли Силиври… Я шел на фланге пятой роты и под марш декламировал: «Бог нам дал луну чужую с храмов Божиих сорвать… На земле, где чтут пророка, скласть Христовы алтари… И тогда… к звезде… Востока…»

Голова Алеши упала на руки, он зарыдал.

– Ну, полноте, Алеша, – сказал, придерживая его за плечи, Болотнев, – успокойтесь…

– В тифу, в бреду, – сквозь тихие всхлипывания продолжал Алеша, – мне все виделись страшные видения… Мои предки наступали на меня, требовали отчета… Весь наш род был военный, офицерский. Князь, в 1814 году наша гвардия возвращалась из Парижа!.. Наш полк стоял на rue de Babylone, на левом берегу Сены… При Елизавете наша армия возвращалась из Берлина! Наши полки были в Милане, в Вене! И с какими солдатами! Нам сдавали пьяниц, воров, преступников – розгами, шпицрутенами, казнями мы создавали солдата – чудо-богатыря!.. Теперь с нами – лучший цвет народа русского!.. Наши чудо-богатыри орлами перелетели через Дунай и Балканские горы… Наши деды побеждали величайших полководцев мира – Карла XII, Фридриха Великого, Наполеона, – и теперь с нашим прекрасным солдатом, сломив сопротивление Османа и Сулеймана, мы не вошли в Константинополь!.. Почему?..

– Не знаю… Не знаю…

Алеша посмотрел на Болотнева сухими воспаленными глазами и с горечью сказал:

– Народ не простит этого государю… Вы, князь, только говорите, что не знаете, почему мы не вошли во взятый нами, по существу, Константинополь. Нет… Вы знаете, как знаю я, как знает каждый самый последний солдат нестроевой роты… Англия не позволила!.. Дип-пло-мат-ты вмешались!.. И государь сдался. Перед дипломатами. С такими солдатами – нам бояться Англии? О!.. Какую ненависть к себе в эти дни посеяла в русских сердцах Англия… Нет, не простит наш народ государю этого унижения… Английский жид – Виконсфилд – жирным пальцем остановил полет наших орлов к Босфору и Дарданеллам… Жид!.. Понимаете вы – жид!.. Вы знаете, князь, вот эти часы, когда я сижу здесь и смотрю на эту исключительную красоту, расстилающуюся передо мною, – это тяжелые часы. Очень тяжелые, жуткие часы. Если русский гений смог из топи финских болот, из бедных сосновых и березовых приневских лесов создать «парадиз земной», – что создал бы он здесь!.. И вот – нельзя. Английский жид не позволяет…

По узкой, усыпанной пестрыми камушками, крутой тропинке поднимался от деревни безрукий солдат. Болотнев показал на него глазами Алеше, и тот произнес:

– Вот и Куликов.

– Здравия желаю, ваше сиятельство. Здравия желаю, ваше благородие, – сказал солдат. – Разрешите присесть? Что нового, не слыхать ли чего? Солдатики вот говорили, будто великий князь главнокомандующий на яхте прибывал в Константинополь, был у султана – кофей изволил пить. Что же это – значит заместо войны дружба какая с нехристями, с мучителями христианского рода?..

– Садись, Куликов, – сказал Алеша. Солдат левой рукой неловко достал папиросу и вложил ее в рот. Алеша помог ему закурить.

– Вы, ваше сиятельство, без ножки остались, я, видите, без правой руки вчистую увольняюсь, как полный инвалид, негож больше для государевой службы, от их благородия одна тень осталась – вот оно как обернулась-то нам война!.. Чистые слезы!.. Домой приду… Куда я без руки-то годен? И пастуху рука нужна. Разве в город заместо чучела поставит благодетель какой – ворон пугать… В деревне тоже понимают… Поди, спросят нас: «Ну а Царьград? Что же это ты руку потерял, а Царьград не взял?.. Пороха, что ль, не хватило?» Чего я им на это скажу?.. Англичанка – скажу – нагадила…

– Откуда ты это взял, Куликов?

– Я, ваше благородие, народ видаю. В деревне грек един сказывал. Он в Одессе бывал, по-русскому чисто говорит. Я ему говорю: «Вот великий князь у султана был – сговаривался, каким манером в Константинополь войти. Для того и войска перевели в Сан-Стефану». А грек мне отвечает: «Нельзя этого… Англичанка не позволит. Ейный флот в Вардамелах стоит…» Вот она, штука-то какая выходит… Я и то вспомнил, отец мне рассказывал, в Севастополе, когда война была, тоже англичанка нам пакостила. Сколько горя, сколько слез через нее… А нельзя, ваше сиятельство, чтобы всем народом навалиться на нее да и пришить к одному месту, чтобы и не трепыхалась?..

– Не знаю, Куликов, не знаю.

– Не знаете, ваше сиятельство… А я вот гляжу: красив Константинополь-то… Вот как красив! Имя тоже гордое, красивое… А не наш… Что же, ваше сиятельство, значит, вся эта суета-то, через Балканы шли, люди мерзли, под Плевной народа, сказывают, положили не приведи бог сколько, орудия мы ночью брали, – все это, выходит, по-напрасному. Все, значит, для нее, для англичанки?.. Неладно это господа придумали. И домой неохота ехать. Что я там без руки-то делать буду? Домой… Пооделись в полку ребята, пообшились, страсть как работали, чтобы в Константинополь идти. Заместо того солдатики сказывали – в Сан-Стефане, Каликрате, Эрекли саперы пристаня строют для посадки на пароходы… Значит, и все ни к чему. Ни ваши, ни наши страдания и муки мученские. Англичанки испугались…

Куликов встал, приложился левой рукой к фуражке, поклонился и сказал:

– Прощенья прошу, если растревожил я вас, ваше сиятельство… Тошно у меня на душе от всего этого. Русский я… И обида мне через ту англичанку большая.

Куликов пошел вниз. Поднялся за ним и князь.

– Идемте потихоньку, Алеша. Сыро становится. Вам нехорошо сыро. Вы вот и вовсе побледнели опять.

– Это, князь, не от сырости, и правда, растревожил меня Куликов. Глас народа – глас Божий… Хороший солдат был… Позвольте, я вам помогу, вам трудно спускаться.

– Сами-то, Алеша, вы шатаетесь… Обопрусь на вас, а вы как тростинка хлипкая.

– Ничего, я окрепну… Я думаю, князь, народ тогда государя любит, когда победы, слава, Париж, Берлин, когда красота и сказка кругом царя, величие духа… Смелость… Гордость… Дерзновение. Тогда и муки страшные, и голод, и самые казни ему простят… А вот как станут говорить – англичанки испугался… Нехорошо это, князь, будет… Ах как нехорошо…

– Не знаю, Алеша, не знаю…

Помогая друг другу, они спустились к самому морю и стали на берегу, где на круглую, пеструю, блестящую гальку набегала синяя волна.

– Алеша, вот вы все меня спрашивали, позвольте и мне вас спросить, – тихо сказал Болотнев. – Вы, Алеша, – святой человек… Водки не пьете… Женщин, поди, не знаете…

Розовый румянец побежал по бледным щекам Алеши, и еще красивее стало его нежное лицо.

– Простите, Алеша, это очень деликатное… Я приметил, что вы Евангелие каждый день читаете.

– Это мне моя мама в поход дала. А вы разве не читаете?

– В корпусе слушал батюшкины уроки, да все позабыл. Я ведь ни во что не верю, Алеша… Я философам верил… социалистам… А не Христу… А вот теперь хочу вас, Христова, спросить об одном. Если человек обещал… Не то чтобы слово дал, а просто обещал не видеться, не писать, не говорить с девушкой, которую тот, кому обещано, считал своей невестой, и тот, кому обещано… Я это несвязно говорю, да вы понимаете меня?

– Я вас понимаю, князь.

– Так вот, тот, кому обещано, умер… Убит… То можно или нет нарушить слово? Как по-вашему? По Евангелию?

– В Евангелии сказано – по смерти ни жениться, ни разводиться не будут. Там совсем другая жизнь. Значит – можно. Вы что же, князь, сами хотите жениться?

– А нет, Алеша, – с живостью ответил Болотнев. – Что вы! Куда мне? Без ноги-то!

– Если человек взаправду любит, то он искалеченного еще больше полюбит, – тихо сказал Алеша.

– Жалость?.. Нет, Алеша, мне жалости не нужно. Это очень тяжело, когда человека жалеют. Тут совсем другое. Та девушка – особая девушка, и я боюсь, что она погибнет. И вот я думал, что, может быть, если я стану подле нее, буду усовещивать ее, говорить с нею – она одумается… Да… Вот и все… Ну да это пустяки… Может быть, я и ошибаюсь. Сколько раз в моей жизни я ошибался.

Сзади них солнце спускалось к горам. Нестерпимым пожарным блеском загорелись, заиграли стекла домов Стамбула – будто там, в домах, пылал огонь. Потом огни погасли, и прозрачный, лиловый сумрак, нежный и глубокий, стал покрывать фиолетовые азиатские горы. Над головами Алеши и князя барабанщик ударил повестку к заре.

Тихо плескалось темневшее с каждым мгновением море, шевелило мелкую гальку, катило ее к берегу, а потом с легким скрежетом уносило в глубину…

Часть третья

I

– Вера Николаевна, да вы совсем не так кидаете. Смотрите, как я. Положите камушек на большой палец и пустите его, направляя указательным, плоско вдоль воды… Вот так… Раз, два, три… четыре… Четыре рикошета!

– Просто удивительно, как у вас это выходит.

Вера восхищенными глазами смотрела, как юноша, с которым ее только что познакомила Перовская, кидал камни в воду широкого озера.

Вера была в простенькой, нарочно для случая купленной блузке, в шерстяной черной юбке, которую она уже и порвать успела, продираясь к берегу через кусты, оцепленные плетями колючей ежевики. Она приехала сюда потаенно, с Перовской, под чужой фамилией, чтобы присутствовать на нелегальном съезде. К ним приближался через поросли кустов и тростника человек в блузе, схваченной ремнем, в штанах, заправленных в высокие сапоги, в белой парусиновой фуражке и с пледом на плече.

– Тут, товарищи, грибы должны быть, – сказал он молодым неустановившимся баском и подошел к Вере.

Вера никого здесь не знает. Ей никого не представляли, ни с кем не знакомили. Вера только знала, что за нее поручилась Перовская, и Веру здесь приняли товарищески просто.

Точно здесь, в дубовой роще на берегу реки и озера, где подле воды красиво росли раскидистые большие ветлы, был пикник и «маевка», которых Вера никогда не знала, но о которых немного слышала как о чем-то не совсем приличном и во всяком случае непозволительном для нее – Ишимской…

Тут было человек тридцать молодежи, все больше совсем безусой, редко у кого была молодая бородка клинышком. Было несколько евреев. Молодая, косматая, безобразная еврейка, с узкими раскосыми глазами, коротконогая, увалистая, некрасиво уселась на корточки и на разостланную на траве пеструю скатерть выкладывала обильную незамысловатую закуску: черный и ситный хлеб, нарезанный большими косыми ломтями, колбасу, куски жареного мяса, бутылки пива и сороковки водки. Молодой простоватый парень со светлыми, в кружок, по-мужицки стриженными волосами помогал ей.

Вера понимала – это и был тот народ, для которого она хотела работать.

Несколько в стороне, отдельно от других, держалась небольшая группа. Перовская показала Вере на нее и сказала:

– Это, Вера Николаевна, наша гордость… Землевольцы – террористы! Месяц тому назад они собрались на свой съезд в Липецке и вынесли свои постановления. Здесь они будут нам говорить о том, что нужно делать. Вон, видите, тот, в темно-синей рабочей блузе, – это Баранников, рядом с ним, с русой бородкой и усами, – Квятковский, дальше сидит под деревом – Колодкевич, а тот, угрюмый и серьезный, Михайлов – вот волевой человек! Жаль, немного заикается, когда говорит; там дальше Морозов, с ним беседует девушка – Оловянникова-Ошанина, а самый красивый и благообразный между ними – это Тихомиров. Такой чудак!.. Представьте, Вера Николаевна, он мне предложение делал, жениться на мне хотел… Это мне-то, отрешившейся от всего, всецело предавшейся делу революции, – предложение руки и сердца!.. Смешно… А там, дальше, за кустами, только головы видны – это Фроленко, Ширяев, и тот черненький, что подле них, – это Гольденберг[38]38
  Видимо, имеется в виду Гольденберг-Гетройтман Лазарь Борисович (ок. 1846–1916) – революционер-народник, участник студенческих волнений 1868–1869 гг. в Петербурге. С 1872 г. – эмигрант; заведовал типографией «чайковцев» в Швейцарии.


[Закрыть]… А под самым дубом – товарищ Андрей… О ком я вам уже говорила… Вот все те, кто основал движение, которое должно дать народу волю и освободить его от гнета царизма! Присмотритесь к ним… Какая все молодежь! Готовая на любые жертвы… Это, как я вам говорила, – соль земли русской…

Вера внимательно всмотрелась в товарища Андрея. Строгое, мужицкое было у него лицо. Таких видала Вера приказчиков в Перинной линии Гостиного Двора в Петербурге, такие бывали молодые дьяконы. Черная бородка окаймляла продолговатое лицо, прядь волос свисала на лоб к правому глазу, и Андрей все откидывал ее упрямым, капризным движением головы.

– Надо непременно заставить его высказаться, заставить говорить, – произнесла Перовская, – перед его словом никто не устоит… Если он сам не скажет, опять ничего у нас не выйдет, не придем к единомыслию…

Андрей заметил, что на него смотрят. Самодовольная улыбка появилась в уголках рта у темных усов, появилась и исчезла. Андрей отошел от дуба.

– Ну что, товарищи, в молчанку играем да возимся, – весело и задорно сказал он. – Давайте заспиваем чего-нибудь.

Группа террористов распалась, смешалась с другими, бывшими на съезде, – «деревенщиками», как их презрительно называли террористы за их упорное желание работать среди народа по деревням. Перовская покинула Веру и подошла к Андрею. Она казалась маленькой и жалкой подле высокого и статного Андрея.

– Что же, коллеги, готовы? – окидывая взглядом молодежь, сказал Андрей и запел сильным звучным голосом:

 
Вниз по матушке, по Волге,
По широкому раздолью…
 

Перовская верно и красиво вторила ему. Хор, управляемый Андреем, примкнул к ним еще не очень стройно, еще не спелись, не знали друг друга, кто как поет, но песню знали все, и все ее раньше певали в гимназиях, в школах, в университете, и песня налаживалась, звучала все громче, сильнее, властнее, со страстным и сильным молодым надрывом.

– «На корме сидит хозяин», – заливались два голоса, и хор мягко повторял за ними:

– «Хозяин!.. В черном бархатном кафтане!..»

Когда кончили – сами удивились, как красиво у них вышло.

Высокие дубы стояли над ними, в их пролетах видны были камыши озера, а еще дальше серебряным изгибом блистала река. За рекою была степь. Ни души не было видно на ее широком просторе.

– Да, товарищи!.. Такой песни никому не создать, не сочинить. Создал ее великий русский народ, – сказал теплым, восторженным голосом Тихомиров.

– Товарищи, давайте еще, – умоляюще произнесла Перовская, влюбленными глазами глядя на Андрея. – Андрей Иванович, знаете нашу? «Быстры, как волны…»

– Идет, – кивнул Андрей и встряхнул волосами.

Два голоса дружно и ладно начали:

 
Быстры, как волны,
Дни нашей жизни…
Что час, то короче
К могиле наш путь…
 

Хор подхватил:

 
Налей, налей, товарищ,
Заздравную чашу,
Кто знает, что будет,
Что с нами будет впереди?..
 

– Георгий Валентинович[39]39
  …Георгий Валентинович… – Плеханов Георгий Валентинович (1856–1918) – деятель российского и международного социал-демократического движения, философ, пропагандист марксизма. С 1875 г. – народник, один из руководителей «Земли и воли», «Черного передела». С 1880 г. – в эмиграции; организатор группы «Освобождение труда». Один из основателей РСДРП, газеты «Искра». Боролся против идеализма, особенно кантианства, махизма, бернштейнианства; разрабатывал вопросы исторического материализма. После II съезда РСДРП – один из лидеров меньшевизма. В 1917 г. вернулся в Россию, поддерживал Временное правительство. К Октябрьской революции относился отрицательно, но контрреволюцию не поддерживал.


[Закрыть]! – визгливо крикнула косматая еврейка, нарушая красоту пения. – Нельзя так. Это вам дадут потом.

– Помилуйте, Гесечка[40]40
  …Помилуйте, Гесечка… – Гельфман Геся (1852–1882) – революционерка-народница, агент исполкома «Народной воли», участница покушения на Александра II. Была приговорена к вечной каторге, умерла в тюрьме.


[Закрыть]… Поют «налей, налей», а вы и пивка холодного дать не хотите.

– Ну, пивка, пожалуй, что и дам.

Два голоса продолжали, дрожа от чувства, вкладываемого в содержание песни:

 
Умрешь – похоронят,
Как не жил на свете,
Сгинешь и не встанешь,
К веселью друзей…
Налей, налей, товарищ…
 

– Что же, товарищи, и точно, может быть, нальем, а? Приступим?

– Нет, нет, товарищи. Раньше выслушаем, что постановили на Липецком съезде.

– Ну ладно, выслушаем…

– Товарищ Андрей, просим слова…

– Товарищ Андрей, просим сказать по полномочию…

– Я не отказываюсь. Я скажу вам все, что я лично думаю, что говорил и на съезде и к чему мы пришли…

– Просим!.. Просим!!!

Андрей Желябов прислонился к стволу большой прибрежной ивы. Его лицо было бледно, глаза опущены. Привычным движением он откинул упрямую черную прядь со лба. Он был здесь самым старшим. Ему шел двадцать девятый год, все остальные были в возрасте от двадцати до двадцати шести лет.

Страшно худой Морозов, с продолговатым плоским лицом, с шелковистой бородой и усами, в очках, устроился подле Желябова, уселся на траву, скрестив ноги. Молодой парень, по виду из простых, безусый и толстогубый, простоватый на вид, с молитвенным восторгом смотрел прямо в рот Желябову. Вера села рядом с Перовской на самом берегу реки несколько в стороне от других.

– Я не отказываюсь, – повторил Желябов. – Настало время нам говорить… И сговориться. Мы не можем работать по мелочам, растрачивая свои силы… В мае 1878 года мы убили в Киеве жандармского полковника Гейкинга… Сейчас же в Одессе царская власть казнит Ковальского[41]41
  Ковальский Иван Мартынович (1850–1878) – революционер-народник. Участник «хождения в народ», вел пропаганду среди сектантов, организатор кружка в Одессе. Член «Общества народного освобождения». В 1878 г. при аресте вместе с другими членами кружка оказал вооруженное сопротивление; был расстрелян в Одессе.


[Закрыть]. Спустя два дня Степняк-Кравчинский[42]42
  Степняк-Кравчинский Сергей Михайлович (1851–1895) – писатель, революционер-народник. Член кружка «чайковцев», участник «хождения в народ». В 1878 г. примкнул к «Земле и воле»; убил шефа жандармов Н. В. Мезенцева. В эмиграции организовал «Фонд вольной русской прессы». Писал публицистические очерки: «Подпольная Россия», «Россия под властью царей»; роман «Андрей Кожухов», повести, драмы.


[Закрыть] в Петербурге насмерть поражает кинжалом шефа жандармов Мезенцева… Безумная смелость!.. В Харькове мы убили генерал-губернатора Кропоткина. Правительство в ответ на это объявило революционеров вне закона… Я напомню вам конец правительственного сообщения об этом: «Правительство считает ныне необходимым призвать себе на помощь силы всех сословий русского народа для единодушного содействия ему в усилиях вырвать с корнем зло, опирающееся на учение, навязываемое народу при помощи самых превратных понятий и самых ужасных преступлений…» Нам, товарищи, объявлена война, и наши силы неравны. С одной стороны, на нас хотят поднять весь русский народ, с другой стороны – маленькая кучка, кружок самоотверженных, преданных святой идее народной воли людей…

Желябов сделал паузу и презрительно улыбнулся.

– Напрасно!.. Напрасно!.. Я хорошо знаю народ… Дворники и городовые не в счет… Наемные царские собаки… Народ… Никто, ни мы, ни правительство не можем опираться и рассчитывать на народ. Это было бы ошибкой… Я повторяю, товарищи, я знаю народ, я сам из народа, и я так работал, как работает наш народ… Крестьянин так замучен своим мужицким трудом над землею ради хлеба насущного, что учить его чему-либо – просто бесполезно… Он так устроен, что поднять его на восстание нельзя… Раньше надо освободить его от этого адского, каторжного, тупящего мысли труда, а тогда только можно учить его и разговаривать с ним. В таком же положении и рабочий. Нам нужно самим захватить власть, конечно, только для того, чтобы, захватив ее, освободить от труда народ и тогда передать власть в его руки. И для этого нам нужен… акт! И, может быть, не один даже акт, но целая серия актов. Никакая наша деятельность, направленная во благо народа, невозможна вследствие правительственного произвола… Мы должны вести борьбу по способу Вильгельма Телля…

– Цареубийство? – выкрикнул кто-то сзади Желябова.

Желябов ответил не сразу. Он выдержал несколько мгновений, молча, строго и сурово глядя в глаза то одному, то другому из окружавших его молодых людей.

– Да, товарищи… Это у нас давно решено… Вот Александр Михайлов скажет вам, как и почему мы так постановили.

Желябов отошел в сторону, и на его место встал темнобородый человек с угрюмым и мрачным лицом. Он начал говорить, сильно заикаясь:

– Товарищи, н-наша п-п-партия н-народовольцев постановила: н-наша цель – об-беспечить п-права личности. Деспотизм царский полагает, что п-прав-ва личности в-вредны. Так н-надо осв-вободить народ от д-деспота. Как этого д-до-стигнуть? С-смелой б-борьбой. Мы н-не можем безучастно относиться к тому, ч-что п-происходит к-кругом: в-война, стоившая с-сотни т-тысяч н-народных ж-жертв. Т-тотлебенские и ч-чертковские р-расправы – инициатива в-всего эт-того исходит от ц-ц-царя. Царь во всем эт-том в-в-виноват – ц-царь и д-должен о-ответить. Ц-царь д-должен п-по-погибнуть. Сделать это д-должна п-п-партия… Если она может сделать это путем восстания – она должна устроить это восстание. Если поднять народ н-нельзя, она должна сделать эт-то лично. Сил у нас, б-без с-сомнения, х-хватит. И силы эт-ти будут расти тем скорее, чем р-реш-шительнее мы станем д-действовать. Н-наша п-партия «Земля и воля» – но мы с-считаем, что сначала – в-воля, а потом уже и з-земля. А чтобы была в-воля, надо убрать ц-ца-р-ря. Надо убрать д-деспота. Вот, товарищи, что мы решили.

Глубокая, напряженная тишина наступила среди собравшихся после слов Михайлова. Слышно было, как прошелестела под набежавшим ветерком прибрежная ива, как невдалеке на озере, у разлива реки плеснула рыба. После этих двух едва слышных звуков тишина сделалась еще строже, торжественнее, напряженнее – тишина могилы… Точно немая смерть вошла к ним – веселым и жизнерадостным несколько минут тому назад.

Сидевший на траве недалеко от Веры высокий тощий человек поднялся и глубоким, низким, взволнованным голосом спросил:

– Неужели, господа, вы все так думаете?

Никто не ответил.

– Неужели, господа, народники становятся террористами? Народники согласны с тем, что говорили товарищи Желябов и Михайлов?

Все молчали. Та же могильная тишина стояла в роще.

– В таком случае, – глухо, печальным голосом сказал человек, – мне здесь больше нечего делать. Прощайте.

– Кто это? – тихо спросила Перовскую Вера.

– Плеханов.

Плеханов помедлил немного, точно ожидая, что его будут просить остаться, что поднимутся споры, что встанут на его сторону, будут его удерживать, но вокруг была все та же серьезная, угрюмая тишина.

Плеханов низко опустил голову и пошел в глубину леса.