Текст книги "Цареубийцы"

IХ

Когда Афанасий открыл глаза – сильный резкий ветер бил ему в лицо. Волна плескала по понтону. Порывисто гребли уральские казаки. Кругом была кромешная тьма. На мгновение в ней показались черные понтоны с людьми и сейчас же исчезли, промелькнув призраками. Падала вода с весел. Афанасию казалось, что понтон не подавался вперед, но крутился на месте. В полной тишине, бывшей на понтоне, с тяжелым грохотом упало ружье, и солдат мягко опустился на дно понтона. Сосед нагнулся над ним, хотел помочь ему, прошептал, как бы оправдывая товарища:

– Сомлел, ваше благородие.

– Не шевелиться там! – сердито вполголоса окликнул понтонный унтер-офицер. – После поможешь. Отойдет и так.

Снова установилась напряженная тишина на понтоне. Ветер свистал между штыками, пел заунывную песню, навевал тоску.

Уральский урядник, с большой седою бородой, прошел вдоль борта. Афанасию показалось, что он тревожно сказал гребцам:

– Правым, паря, шильней нажимай… Понешло далеко.

В темноте отблескивали белые гребешки большой волны. Должно быть, вышли на стрежень реки.

Сколько времени прошло так, Афанасий не мог определить. Ему казалось, что прошло ужасно много времени. Не было мыслей в голове. Ветер резал глаза. Была какая-то полуявь, полусон, без воспоминаний, без соображения, и было только одно томительно-страстное желание, чтобы все это скорее как-то кончилось.

Волна стала мельче. Уральцы гребли ровнее и чаще. Понтонер с длинным крюком прошел вперед, и совсем неожиданно, вдруг, сразу, Афанасий в кромешной тьме увидал высокие стены берега. Быстро наплывал на Афанасия берег. Мелкие кусты трепетали на ветру черными листьями, где-то – не определить, далеко или близко, – высоко над водой светилось пламя небольшого костра.

Днище понтона коснулось вязкого дна. Понтонеры шестами удерживали понтон на месте.

– Пожалуйте, ваше благородие, прибыли, – сказал понтонный унтер-офицер Афанасию.

Солдаты, без команды, стали прыгать в воду и выбираться на берег. За ними прыгнул и Афанасий, ощутил вязкое дно, едва не упал – крут был берег, – и выбрался на сухое.

Солдаты столпились вокруг Афанасия. Кто-то растерянно прошептал:

– Что же теперь будет?..

Глухая и тихая ночь была кругом. Тьма, тишина. За спиною плескала волнами река. Пустой понтон уплывал во второй рейс.

По приказу предполагалось, что все понтоны первого рейса причалят к берегу одновременно и в одном месте. Две стрелковые роты поднимутся прямо перед собою, 1-я и 2-я роты волынцев примкнут к ним справа, 3-я и 4-я слева, лицом на Тырново. Образуется живой клин. Этот клин врежется в турецкий берег. Следующая высадка – 2-й батальон – расширит его вправо и влево и образует нужный плацдарм.

Афанасий оказался в одиночестве со своим взводом на незнакомом берегу. Нигде не было никаких стрелков, и где находится Тырново, о том Афанасий не имел никакого представления. По-настоящему надо – в цепь… Но перед Афанасием была узкая площадка песчаного берега, кусты и совсем отвесная круча. Где-то наверху, влево, чуть виднелся огонь костра. Солдаты жались к Афанасию, ожидали от него указаний, что делать. Афанасий помнил одно из наставлений Драгомирова: идти вперед…

Он и пошел вперед, сначала вдоль берега, ища, где бы ухватиться, чтобы подняться на кручу. Вскоре показался ручей, сбегавший по узкой балочке, углублявшейся в кручу. Афанасий и за ним солдаты пошли вдоль ручья, все поднимаясь на гору. По уступам стали показываться колья виноградников, пахнуло землею, свежим виноградным листом. Какой-то человек в черном сбегал навстречу Афанасию.

Афанасий выхватил свой тяжелый «лефоше»[33]33
  Лефоше – французский изобретатель-оружейник; изобрел патрон с боковым бойком, металлическую гильзу и применил их в пистолете собственной конструкции.


[Закрыть] из кобуры и спросил:

– Кто идет?

– Свой, свой, – быстро ответил человек, и перед Афанасием оказался казак в черной короткой черкеске. Рваные полы были подоткнуты спереди за тонкий ремешок пояса, низкая, смятая баранья шапка едва держалась на макушке бритой головы.

Казак остановился в шаге от Афанасия и сказал, тяжело дыша и переводя дух:

– С переправы, ваше благородие? Пожалуйте сюда за мною. Генерал Иолшин уже тут, наверху… Приказали, чтобы всех, которые с переправы, к нему направлять.

Точно посветлела ночь. Томительное чувство беспокойства, страха, одиночества и неизвестности вдруг исчезло. Все стало просто. Генерал Иолшин – бригадный – был где-то тут, и казак шел теперь впереди, легко, как дикий барс, продираясь по круче, там отведет ветку, чтобы не хлестнула по Афанасию, здесь молча укажет, куда надо ступить, чтобы подняться на обрывистый уступ.

– А чей это там огонек, станица? – спросил взводный унтер-офицер, шедший сзади Афанасия.

– Его, милый человек, – как-то ласково и мягко сказал пластун. – Тут как раз его пост был. Мы к нему прокрались. С огня-то ему нас не видать, а нам каждого человека видно. Мы его враз кинжалами прикончили. Безо всякого даже шума.

Все ближе был догорающий костер. В отсветах его пламени показалась низкая каменная постройка. Подле нее лежали пять темных тел. Белые лица подняты кверху. Пламя играло на них.

– Ту-урки, – прошептал кто-то из солдат и нерешительно потянулся снять кепку.

– Зда-аровый народ…

– В фесках…

– Ружье бы обменить, – жадно глядя на оставленные подле убитых магазинные ружья, прошептал ефрейтор Белоногов.

– Обменить, – прорычал унтер-офицер Дорофеев. – А патроны? Что, он тебе поставлять их будет с того света?

Солдаты, пожимаясь и сторонясь от мертвых и пристально глядя на них, проходили подле снятого пластунами поста.

Костер, догорая, полыхал пламенем. Шевелились тени на лицах убитых. Точно подмигивали убитые волынцам:

«Что, брат? И с тобой то же самое будет…»

Холодом смерти веяло от убитых турок.

Перешли через ручей, стала балочка шире, снизу вверх стало видно небо, край обрыва, уступы гор и виноградники.

И вдруг совсем неожиданно и, казалось, близко затрещали выстрелы. Желтые огоньки стали вспыхивать по краю темного гребня.

Все остановились. Только казак продолжал идти дальше.

– Да-алече, – сказал он. – Вишь, как свистит. Излетная. Она не укусит.

Порывом, рывком, упираясь руками в комья земли, вскочили наверх и остановились.

Тут была площадка. На площадке на барабане сидел Иолшин.

– Волынцы?

– Так точно, ваше превосходительство, 1-й взвод 4-й роты, – ответил Афанасий.

– Разгильдяев, что ли?

– Так точно, ваше превосходительство, – бодро ответил Афанасий.

– Рассыпайте в цепь вдоль ручья. Залегайте по гребню. На выстрелы турок не отвечать. И не достанете, далеко, и ночь. Будете стрелять, когда увидите его перед собой.

Вдоль уступа протекал ручей, окопанный с краев. Волынцы залегли за ним. Справа все подходили и подходили какие-то люди. Видимо, всех, кто высаживался на берег, принимали посланные Иолшиным пластуны и направляли сюда. Все шло, может быть, и не так, как предполагалось, но шло так, как надо. Все длиннее и длиннее становилась русская цепь, залегавшая вдоль ручья.

Впереди часто стреляли турки.

Tax… тах… Тах-тах-тах – раздавалось в ночной тишине. Ветром наносило едкий, сернистый запах пороха. Желтые огоньки часто вспыхивали, и временами над Афанасием свистели пули – фью-фью… пи-ий. Совсем так, как свистали они на стрельбище у Софийского плаца в Царском Селе, когда Афанасий сидел с махальными за стрельбищными земляными валами.

Время точно остановилось. Ночь не убывала. Пули свистали без вреда.

И вдруг где-то вправо громадным, полным звуком, потрясшим воздух и заставившим всех вздрогнуть, ударила пушка: бомм… Высоко в небе над головами лежавших в цепи солдат прошуршала граната, и звук исчез и замер, растаяв вдали. Сейчас же ударила вторая, третья, четвертая пушка. Небесными громами заговорили две турецкие батареи.

– По нашим, значит, понтонам, – прошептал унтер-офицер Филаретов. – Храни их Царица Небесная. Открыли, значит, нашу переправу.

Только теперь заметил Афанасий, что совсем ободняло.

X

Утро наступало ясное. Ночной ветер разогнал собравшиеся было тучи. Солнце еще не взошло, но небо посветлело, звезды исчезли, и все шире и шире открывался горизонт.

– Что на реке-то делается! Не приведи Бог! Страсти Господни, – с тяжелым вздохом сказал Филаретов.

Афанасий оглянулся в том направлении, куда показал унтер-офицер, и теперь уже не мог оторвать глаз от того, что он увидел на Дунае.

Внизу, где розовели откосы холмов, местами покрытые сетью виноградников, широкою, белою дорогой тек Дунай. Солнце всходило. Золотыми искорками весело играли мелкие волны реки. Во всю ширину ее плыли понтоны. Сверху было отчетливо видно, как неподвижно стояли на них люди в черных мундирах и белых штанах, как на других двойных понтонах были лошади, орудия, передки, повозки, казачьи пики и солдаты.

Непрерывно, отвечая громам артиллерийского боя, между понтонами фонтанами взлетала вода от падающих кругом гранат. Белые дымки шрапнели вспыхивали над понтонами. Румынский берег был закутан розовеющими на солнце пороховыми дымами. Русские батареи отвечали туркам.

У небольшого песчаного острова Адда два парома с орудиями нанесло на песчаную мель. Афанасий видел, как, словно муравьи, копошились на них люди, стараясь шестами спихнуть понтоны на глубокое место. Остров окутался белым дымом ружейной пальбы. Турки били по понтонам. Лошади на понтонах взвивались на дыбы, и падали люди. Вдруг яркое пламя, потом белый дым взметнулись над понтонами и закрыли их от Афанасия. Когда дым рассеялся, уже не было ни понтона, ни людей, ни лошадей – низкий прозрачный дым стлался над водой. Сплывший на глубину понтон был потоплен турецкой гранатой.

– Царствие им небесное! – прошептал ефрейтор Белоногов. – Ночью куда ладнее было. Это же ужас что такое!

В это время в цепи Афанасия без команды застреляли, и Афанасий оторвался от реки, точно очнулся от тяжелого сна.

Теперь, когда стало совсем светло, было видно, что турки стреляли главным образом из двухэтажной деревянной постройки, где была мельница. Крытая черепицей постройка эта служила опорным пунктом турок. Пули теперь уже не свистали безвредно в воздухе, но часто и резко шлепали по земле подле людей.

З-зык… З-зык – резко щелкали они, и пыль от них поднималась дымком. По цепи слышались голоса, непривычные, жалобные:

– Ваше благородие, ногу зашибло, отнесть бы куда…

– Смирнова убило…

– Хуть бы перевязаться чем… Мочи нет терпеть – в самый живот…

– Ни встать, ни сесть не могу, отбило совсем…

Красивый Смирнов как лежал в цепи, так и затих, только голову опустил к земле. Страшная неподвижность его тела поразила Афанасия. Под откосом корчился от боли Неладнов. Он расстегнул мундир, и густая темная кровь текла у него из живота.

Тут вдруг осознал Афанасий все значение этих коротких щелчков пуль по земле. Страх подкрался к нему, ноги и руки похолодели. Горизонт вдруг стал узким, и все получило особое значение. Афанасий, как сквозь туман, видел мельницу, но, что было за нею, не видел. Точно там уже ничего и не было. Но зато то, что было в цепи, своих раненых и убитых, видел поразительно ясно и четко, как сквозь увеличительное стекло. На небольшом куске земли, шагов пятьдесят в обе стороны от него, замкнулся мир. И теперь Афанасий увидел, что тут были не одни люди его взвода, но тут же лежали рослые гвардейцы, должно быть, свободной роты императорского конвоя, были тут и люди их волынского 3-го батальона. Как и когда появились эти люди, Афанасий не заметил.

Все эти люди стреляли, отвечая туркам, но, должно быть, было далеко, пули не долетали, и турки оставались все на том же месте, и их цепь обозначалась белым дымом выстрелов и красными фесками.

В этом малом мире, бывшем перед Афанасием, вдруг появлялись и исчезали непонятным образом люди. Было, как бывает на постоялом дворе, где вдруг появятся и исчезнут, придут и уйдут прохожие и проезжие. Кто они? Куда едут? Куда идут? Как зовут их?

Так вдруг увидел Афанасий маленькую фигуру капитана их полка Фока. Откуда тот появился? Почему он здесь? Зачем?

Капитан Фок выпрыгнул перед цепью, поправил на голове кепи с алым околышем и вынул саблю из ножен.

– Цепи вперед! Ура! – визгливо крикнул он.

Афанасий привычным движением схватился за свисток, свистнул и подал команду:

– Перестать стрелять! Вынь патрон! Цепь, встать! Вперед! Бегом! Ура!

Афанасий побежал за капитаном Фоком. Рослые гвардейцы Гренадерского полка обгоняли их. Афанасий мельком увидел высокого, худощавого, черномазого поручика Поливанова, которого знал по Петербургу. Поливанов бежал впереди лейб-гренадеров, вдруг точно споткнулся, упал навзничь, стал подыматься. Афанасий на бегу увидал, что нижняя часть лица и шея Поливанова залиты кровью.

– Алексей Андреевич, вы ранены? – крикнул на бегу Афанасий.

Поливанов ничего не ответил и сел на землю.

Сбежали в балочку и стали подниматься по винограднику. Вот и они, турки! Сколько их было, Афанасий не мог рассмотреть. Они были смуглые, ярко блестели зубы из-под усов. Алые фески, синие куртки, расшитые алым шнуром, – все это было тут, совсем близко и вовсе не страшно. Одни турки бежали назад, к мельнице, другие встали и бросились навстречу нашим солдатам. Что-то хряпнуло, кто-то застонал. Как во сне, увидал Афанасий, что Белоногов с размаха всадил турку в живот штык и тот упал, взмахнув руками. Унтер-офицер Филаретов прикладом ударил турка по черепу, послышался странный и страшный звук – будто спелый арбуз треснул, – и турок свалился на спину. Каких-то аскеров схватили и повели назад – и все это происходило быстро-быстро, почти мгновенно, на протяжении одной какой-нибудь минуты.

И сейчас же залегли. Без команды стали стрелять по мельнице, а она – вот она! И двухсот шагов не будет до нее. Все закуталось белым пороховым дымом. Опять стали щелкать пули и раздаваться крики:

– Петрова убрать бы – мучится здорово.

– Ваше благородие, Филаретова убило…

– Семенюку ногу, кажись, оторвало.

Стрельба в цепи затихала. Все крепче и крепче прижимались к земле люди. Если бы можно было одною волею заставить войти в землю тело – по уши ушли бы в нее. Все меньше стреляли: и патронов было мало, и страшно было поднять голову, чтобы прицелиться. Афанасий со страхом почувствовал, что еще какая-нибудь минута – и все поползет назад, вниз, в спасительную балочку, в кукурузу. Турецкие пули косили колья виноградников, и страшно было их частое, непонятное и немое падение.

Горизонт зрения Афанасия стал еще хуже. Порою у него и вовсе темнело перед глазами. В это время сзади, из спасительной балочки, из кукурузы, о которой со страхом искушения думал Афанасий, послышался знакомый басок генерала Драгомирова. Афанасий не посмел оглянуться, чтобы посмотреть, откуда взялся начальник дивизии, как мог он появиться на этом страшном, гиблом месте.

Не повышая голоса, но громко Драгомиров сказал кому-то спокойно, и во вдруг затихшей цепи каждое его слово было отчетливо слышно:

– Так или иначе, надо взять эту мельницу… Вперед, ребята!

Драгомиров сказал это сзади и сказал просто – «надо взять», и каждый понял, что и точно надо.

Снова появился перед цепью маленький Фок и махнул саблей, и его третья рота рванула с гулким «ура» за ним. Побежал со своими людьми и Афанасий, побежали гвардейцы, и неровным потоком, несколькими случайными цепями, а сзади и просто толпой, все подбежали к самой мельнице. Турки скрылись в постройке и заложили двери. Теперь они стреляли сверху, из второго этажа. Не обращая внимания на огонь турок, солдаты старались прикладами выбить двери. Средь солнечного утра вдруг метнулось кверху ясное и прозрачное пламя. Черный дым повалил от мельницы. Наверху кричали, выли турки. Пламя трещало и гудело. Сухая старая постройка вспыхнула, как солома. Кто поджег мельницу, наши или турки, – Афанасий того не знал. Теперь кругом ревело русское «ура», откуда-то появилось много людей, и все бежали вперед, к новым кручам, к новым изгибам холмов. Навстречу заструились белые змейки частой турецкой пальбы.

Волынцы добежали до отвесного обрыва. Солдаты карабкались на него, помогая друг другу, втыкая штыки в землю и влезая по ним. Турки стреляли почти в упор сверху.

Афанасий услышал, как отчаянным голосом закричал штабс-капитан Брянов:

– Двенадцатая, голуби! Вперед! Ура!

Брянов обогнал Афанасия. Лицо его было красно, кепи сдвинуто на затылок. Брянов первым стал влезать на розовый в солнечных лучах утес.

Турки подставили ему щетину штыков.

– Шалишь! – прокричал Брянов. – Наша взяла, братцы, еще маленько вперед!..

И упал, пробитый штыками. Из живота, из груди, через лохмотья изодранного мундира лила кровь. Кусая руку от боли, Брянов хрипло и надрывно кричал солдатам:

– Братцы! Вперед! Вперед! Братцы! Молодцами, двенадцатая!

Двенадцатая ворвалась на утес. Турки побежали…

Запыхавшиеся, измученные, вспотевшие люди залегли по вершине. Турки, отбежав, устраивались на следующей гряде холмов. Снова стихла перестрелка.

Афанасию казалось, что с того времени, как в темноте тихой ночи он спрыгнул с понтона в воду у берега, прошла целая вечность. Он взглянул на часы. Было пять часов утра. Солнце только начинало пригревать – день обещал быть очень жарким.

Теперь, когда тут, подле него, не стреляли, снова горизонт расширился, и Афанасий увидел, что весь их полк длинной чередой алых околышей и погон лежал по только что занятому гребню. Между волынцами часто лежали гвардейцы, а правее, сколько было видно, все подходили и подходили темные кепи и малиновые погоны, должно быть, и 4-я стрелковая бригада Цвецинского перешла через Дунай. Пушки стреляли с обеих сторон, но снаряды летели, минуя волынские цепи. Все то, что было утром, казалось просто страшным предутренним сном. Раненный в шею поручик Поливанов и этот милый веселый Фок – «кто носит кепушку набок – то штабс-капитан Фок», вспоминал Афанасий полкового Журавля и сгорающие, мелькающие в золотом пламени черные тени турок, и Филаретов, бьющий по черепу, и он же мертвый, неподвижно лежащий, с белыми пальцами, сжатыми для крестного знамения, и Брянов с его хриплым криком: «Двенадцатая, вперед!» – все это уплыло в каком-то тумане, стало казаться не бывшим, но лишь показавшимся. И потом, когда Афанасий вспоминал это утро, все вспоминалось неясно, и как-то неуверенно рассказывал он про бывшее товарищам, точно и не было этого, а только казалось. Все снилось – и вот, проснулся – жаркое летнее утро, холмы в зеленых виноградниках, розовато-серые кручи, пушечная пальба, точно оттеняющая тот праздник, что вдруг поднялся на душе от горделивого сознания: а ведь мы за Дунаем!

Но дремотное затишье это продолжалось очень недолго. Турки оправились, возможно, что к ним подошли резервы. Гул артиллерийского огня стал грознее, и вдруг снова запели, засвистали, зачмокали пули, опять со страшной последовательностью, все приближаясь к цепи Афанасия, стали непостижимо тихо падать срезанные пулями колья виноградников. Опять то тут, то там вздымались струйки пыли от падавших пуль.

З-з-зык, з-з-зык!.. Пи-ий, пи-ий! – щелкали, свистали и пели пули.

Опять сжался горизонт, сухо стало во рту, и одно было желание – врыться в землю, по уши уйти в нее. Огонь все усиливался. Отвечать не было смысла, «крика» не достало бы до турок. Приходилось молча лежать под расстрелом в томительном ожидании, когда пуля хватит по тебе…

В затишье, в сознании, что встать невозможно, то тут, то там стали пятиться назад солдаты и скрываться в обрыве.

– Ты куда?

– Я ранетый…

– А ты?

– За патронами, ваше благородие.

Сосущую тоску на сердце ощутил Афанасий. Стало казаться – все потеряно.

XI

Сзади Афанасия, снизу обрыва, кто-то свежим, спокойным, красивым, барским, картавым голосом сказал:

– Ну-ка, братцы, кто из вас?.. Протяни мне руку, помоги взобраться. Пачкаться неохота.

Афанасий отполз к круче и оглянулся. Внизу, на уступе, стоял молодой свитский генерал. Появление его здесь было совсем необычно. Тут были цепи – солдатские цепи. Тут было самое пекло боя, люди в измазанных грязью, пылью, потом и кровью мундирах, с бледными лицами, с лихорадочно-напряженно смотрящими глазами. Тут было тяжело, страшно и вовсе не весело и не празднично. Не место тут было свитским генералам, да еще таким, что точно во дворец, на бал пожаловали. А генерал был именно веселый и праздничный. Прекрасно сшитый – «богдановский», опытным взглядом петербуржца, щеголя-гвардейца, определил Афанасий, – длинный темно-зеленый сюртук, такой новый, точно сейчас от портного, прекрасно сидел на высоком, стройном генерале. Серебряные погоны с вензелями, свитские аксельбанты, новенькая белая фуражка, в петлице Георгиевский крест на свежей ленточке, шарф с кистями, сабля – все было чистое, почти незапыленное. Красивые рыжеватые бакенбарды были тщательно расчесаны, пушистые усы лежали над детскими пухлыми губами, ясно смотрели веселые большие глаза.

Афанасий протянул руку генералу, тот крепко обжал ее маленькой рукой, туго затянутой в перчатку, и легко вскочил на гребень. Афанасий почувствовал тонкий запах одеколона и хороших духов.

– Тут стреляют, ваше превосходительство, – сказал Афанасий. – Надо лечь.

– Э, милый мой, на войне всегда стреляют. На то и война.

Генерал спокойно прошел к цепи, встал между лежащих солдат, расставил ноги в щегольских высоких сапогах с прибитыми к каблукам мельхиоровыми шпорами, не спеша вынул бинокль из футляра и стал смотреть на турок. Пуля щелкнула о землю у самого его каблука – генерал не шелохнулся.

Вся солдатская цепь смотрела теперь на генерала, не сводя с него глаз.

– Да что он, нешто заговоренный? – прошептал лежавший рядом с Афанасием младший унтер-офицер Дорофеев. – Ить как стоит-то! Монамент!

– Братцы, вот это так генерал, – прошептал, приподнимаясь на локте, белобрысый Малахов. И сейчас же скорчился от боли – пуля пробила ему плечо.

Генерал окончил свой осмотр, отошел несколько назад и сказал кому-то, должно быть, следовавшему за ним, но не решавшемуся выйти на открытое место.

– Штабс-ротмистр Цуриков, пригласите ко мне сюда генералов Иолшина и Цвецинского. Скажете: генерал Скобелев с приказанием от генерала Драгомирова.

– Скобелев!.. Скобелев!.. – понеслось по цепи. – Вот он какой, Скобелев!

– Видать, дело понимает.

– С таким не пропадешь.

– Теперь – шалишь, турки!

– Скобелев!

Скобелев повернулся снова к цепи и, как будто тут не свистали пули, не лежали убитые, не стонали и не корчились раненые, прошел по цепи и спросил молодого солдата:

– Первый раз в бою?

– Первый, ваше превосходительство. Не доводилось раньше.

– Пиф-пафочек не боишься?

Солдат, лежа у ног генерала, молча улыбался. Пули свистели и рыли землю кругом. Неслышно падали скошенные ими жерди виноградников.

– Ничего, брат. Та, что свистит, пролетела уже, не ужалит. Бояться нечего.

– Чего ее бояться-то, – смущенно сказал солдат. – Все мы под Богом ходим.

– Верно, братец. Двум смертям не бывать, а одной не миновать.

Солдат молчал. Его сосед ответил за него генералу:

– Это точно, ваше превосходительство.

Скобелев вышел навстречу подходившим к цепям генералам.

Иолшин вышел на гребень, под пули, спокойно-нахмуренный. Старый кавказский генерал, он знал, что такое огонь: когда надо – тогда надо, а когда не надо, то зачем – говорило его суровое, загорелое темное лицо.

Элегантный, в свежем стрелковом мундире Цвецинский был наигранно спокоен. Он непроизвольно помахивал рукой и смотрел то на своих стрелков, густыми цепями лежавших впереди, то на турок, бывших совсем недалеко.

Свита, начальники штабов, ординарцы и штаб-горнисты остались внизу, в мертвом пространстве.

– Вот, ваше превосходительство, – звучно и красиво картавя и так спокойно, точно это было не на поле сражения за только что перейденным Дунаем, а на маневренном поле под Красным Селом или в кабинете над разложенной картой, говорил Скобелев, – нам отсюда все хорошо видно и все ясно. Вон там, – Скобелев рукой в белой перчатке показал вправо, – это Систовские высоты. Вы видите, какая местность. Виноградные сады – между ними глубокие рвы, каменные стенки… Во все стороны вьются узкие тропинки. Совсем траншеи.

Точно уже был там Скобелев, точно все это сам видел и прошел. Таково было свойство этого человека – посмотрел в бинокль и увидел все до последней мелочи.

– Как видите, там полно турок! Так и копошатся синие куртки их аскеров. Так вот – генерал Драгомиров приказал 2-й бригаде генерала Петрушевского взять эти высоты. Ваше превосходительство, – повернулся Скобелев к Цвецинскому, – с вашими стрелками должны содействовать этому отсюда, атакой во фланг… Вашим, – повернулся Скобелев к Иолшину, – волынцам и минцам оставаться на занятой вами позиции и сковать турок на их местах. Ваше превосходительство, – снова повернулся Скобелев к Цвецинскому, – вы ничего не будете иметь против того, если я поведу ваших стрелков?

– Ах, пожалуйста, ваше превосходительство, – любезно сказал Цвецинский.

Вся группа генералов пошла вниз к ожидавшей их свите.