Текст книги "Цареубийцы"

VI

Перовская отпустила извозчика и пошла пешком по грязной, разъезженной телегами, немощеной улице, тянувшейся вдоль полотна Московско-Курской железной дороги. Она несла обеими руками небольшой, но, видимо, очень тяжелый чемоданчик. Идти поэтому было трудно и неудобно. Она часто останавливалась, присаживалась на чемодан и задумывалась. Никто не попадался ей навстречу, и это было хорошо. Глухое было место и нелюдимое. Серые, мокрые, вонючие по углам заборы тянулись вдоль деревянной панели. Редкие фонари на деревянных столбах, должно быть, никогда не зажигались. Вдоль забора виднелась канава с темной, ржавой водой. Погода была хмурая, стоял октябрь. Холодный ветер с дождем и мокрым снегом налетал порывами, отдувал юбку, потом прижимал ее к ногам и холодил их.

«Всего три версты от Москвы, – думала Перовская, – а какая глушь! Нигде и людей не видно, точно никто тут и не живет. Отлично выбрал Андрей место. Да – все у него продумано. Всюду он поспеет, все знает и все умеет…»

Год тому назад, летом 1878 года, во время Воронежского съезда, бродя с Андреем по дубовой роще вдоль озера, она горячо с ним спорила. Она отстаивала свои народнические взгляды, необходимость длительной подготовки народа к революции, хождение в народ, пропаганду, брошюры, прокламации. Андрей требовал сразу террора, «акта», как он называл цареубийство. По его словам, после убийства царя все явится само собою: восстанет народ, истребит правительство – и установится народоправство. Перовская горячо протестовала – и Андрей, подходя к своим товарищам, участникам Липецкого съезда, порывисто и страстно сказал:

– Нет, с этой бабой ничего невозможно сделать!

А вот теперь эта «баба» не только не протестует против террора – но сама идет на самое опасное место с твердой решимостью покончить с государем. В этом простом сером парусиновом чемодане с железной оковкой – медный цилиндр с динамитом, спираль Румфорда[46]46
  Румфорд Бенджамин Томпсон (1753–1814) – граф; естествоиспытатель и политический деятель. По происхождению американец. Находился на государственной службе в Баварии, Великобритании, Франции. Основатель Королевского института в Лондоне. Автор ряда изобретений, конструктор физических приборов.


[Закрыть] и провода.

Перовская приближалась к серому, двухэтажному, деревянному, словно необитаемому, всеми забытому и никому не нужному грязному дому, какие только и бывают на окраинах больших городов между фабриками, товарными складами, лесными дворами, в глуши и вони грязных предместий. Это был один из тех проклятых, неуютных и пустых домов, где устраивают свои притоны воры и грабители, где орудуют фальшивомонетчики, где бывают тайные свидания с проститутками, где совершаются самые страшные убийства и самоубийства.

За этот год некрасивое лицо Перовской стало еще некрасивее. Большой лоб, с зачесанными назад, коротко остриженными волосами, был велик при мелких чертах лица, маленький короткий подбородок, заячий, или подуздоватый, как выразился бы собачник, делал безобразными ее большие бледные губы. Глаза были близко поставлены и под редкими бровями смотрели упрямо, напряженно и тупо.

«Вот черти, – думала Перовская, – никто не догадается выйти помочь. Товарищи, называется… Неужели им меня не видно?..»

Из дома донеслись звуки гармоники, чей-то мрачный голос – Перовская сейчас узнала голос Михайлова – вторил ей. Пели о страданиях русского народа.

Нижний этаж дома был наглухо заколочен досками. Перовская подошла к деревянному крыльцу и позвонила в колокольчик на проволоке.

В форточку второго этажа просунулась лохматая голова Михайлова. Сейчас же загрохотали по лестнице тяжелые сапоги. Высокий, тощий человек, в рубахе навыпуск, сбежал вниз, отложил тяжелый крюк, и Перовская вошла в темные, сырые сени.

– А, супружница, пожалуйте, – сказал, улыбаясь, отворивший дверь.

– Вот что, милый супруг, – сердито ответила Перовская, – мог бы кто-нибудь выйти навстречу, помочь донести чемодан. Два пуда в нем.

– Признаться, Софья Львовна, никак не ожидали, что вы пешком. Все думали, на извозчика разоритесь.

– Чтобы лишний человек знал о нашем доме?

– Да… Признаться – не подумал. Русский человек, известно, задним умом крепок.

Встретивший взял у Перовской чемодан и приподнял его.

– Да-а! Тяжеленек! Признаться – не подумал об этом обстоятельстве. Прошу прощения. Вам известно, что я теперь не Гартман, а Сухоруковым прозываюсь?

– Конечно, известно, Андрей мне все объяснил.

– Так вот, – поднимаясь за Перовской по лестнице, говорил Гартман, – дом куплен у мещанина Кононова на наше с вами имя – супругов Сухоруковых. А здешние люди – это как бы наши гости.

– Кто прибыл?

– Все в сборе, Александр Михайлов, Арончик, Исаев, Баранников и наш химик Ширяев. Еще Морозов обещал приходить и помогать в работе.

Перовская остановилась на площадке у двери.

– Что-нибудь уже сделали? – спросила она.

– Признаться – почти что ничего… Доски заготовили будто для ремонта дома, лопаты, кирки… Боюсь, что галерея длинновата будет. И сырость большая, сами понимаете – осень, дожди…

Гартман открыл дверь, и Перовская вошла в большую комнату почти без мебели. Несколько человек мужчин встали ей навстречу.

– Ну, всё знакомые, – сказала Перовская, здороваясь. – Вот его не знаю. Это и есть Арончик?

– Да, он самый. Он будет помогать Ширяеву в зарядке мины.

Гартман провел Перовскую в дальнюю комнату, где жарко была натоплена железная круглая печка, пахло угаром и где стояла низкая, продавленная, простая железная кровать, небрежно постланная суконным одеялом, где был простой деревянный стол и два соломенных стула. Окно было без занавески. Дождь сыпал по стеклам, теперь еще падали и снежинки и, тая, текли прозрачными струями по стеклам.

– Простите за обстановку – отель первого разряда… «Регина-Палас»! – сказал Гартман. – Занавески нарочно не вешали. Напротив пустыри, а так меньше обращает на себя внимание…

– Спасибо, что натопили. Я продрогла на этом ветру и дожде.

– А мы вам сейчас горячего чайку с коньячком и закусить чего-нибудь. Арончик! – крикнул Гартман в соседнюю комнату. – Распорядитесь, милый, самоваром. Женушку согреть надо. Располагайтесь, Софья Львовна.

Гартман вышел из комнаты. Перовская села на постель и усталым взглядом оглядела дешевые, грязные, местами порванные обои, покрывавшие стены.

«Ну, – подумала она, – унынию предаваться нечего. За дело! Вижу, мужчины тут без меня ничего не приготовили. Тоже – революционеры!..»

VII

Работа была нелегкая. Производить подкоп надо было скрытно. Нельзя было рыть, глубоко уходя под землю, – ни времени, ни сил для этого не было, и некуда было девать вынимаемую землю. До полотна железной дороги, куда вели подкоп, было двадцать саженей.

В подвальном этаже прорыли наклонный колодец, на две сажени глубины. В этот колодец спускался по очереди один из гостей или сам хозяин Гартман и отрывал по компасу галерею. Землю клали на железный лист, который по мере наполнения вытягивали веревкой. Работали от семи часов утра до девяти часов вечера и за это время успевали вырыть от двух до трех аршин. Галерея была так узка, что работать надо было стоя на четвереньках и даже лежа, и одежду приходилось снимать и работать только в двух рубахах.

Все время шли дожди. Сверху разбухала и грязнилась, обращаясь в болото, улица. По ней возили лошадьми воду в этот и соседние дома, ездили телеги с досками и бревнами. Было страшно, что нога лошади или колесо тяжелого воза провалится в подкоп и все будет обнаружено. Галерею, по мере продвижения ее вглубь, обшивали досками, но, несмотря на это, в нее проникала вода, приходилось останавливать работу и ведрами вычерпывать воду.

Перовская сидела внизу, в подвале, и смотрела, как Михайлов и Исаев вытягивали лист с землею из прокопанного колодца. За листом показались грязные ноги, задранная мокрая рубаха, волосатое тело. Гартман с загасшей свечой в руке выполз из колодца.

– Невозможно, товарищи, – сказал он, задыхаясь. Лицо его было зеленовато-белое. – Совсем как в могиле. Такое ощущение, будто заживо погребен и скребешь землю, чтобы вылезти из могилы. И доски как гробовая крышка. Свеча гаснет. Какие-то миазмы идут из земли. Воздух отравлен… Сколько времени я проработал?

Перовская взглянула на часы.

– И пяти минут не работали, Лев Николаевич, – сухо сказала она.

– Не могу больше. Арончик, дайте воды. Кто-нибудь за меня, – опускаясь на стул, проговорил Гартман.

Все молчали. В подвале горела одна свеча. Было темно, сыро и неуютно. Отверстие подкопа было как отверстая могила.

– Эх вы, мужчины! – с презрением сказала Перовская. – Прозываетесь – сильный пол!

Нервными и быстрыми движениями она расстегнула пуговки, скинула блузку, юбки, панталоны и, оставшись в одной рубашке, чулках и башмаках, решительно подошла к Гартману.

– Давай свечу, – резко сказала она.

Засветив свечу, она подошла к колодцу, придержала внизу рубашку и быстро поползла вниз по галерее.

Гартман, Михайлов и Арончик подошли к отверстию и следили, как все дальше и дальше удалялся желтый отсвет свечи и скользила, извиваясь, как змея, веревка, привязанная к железному листу. Шорох листа и ползущей женщины не стал более слышен. Свет исчез. Холодом, мраком, смрадом и тишиною могилы тянуло из отверстия подкопа.

– На восемнадцатой сажени работает, – тихо сказал Гартман.

Веревка задвигалась, давая условный знак вытягивать землю. Михайлов и Исаев потянули лист.

– Какая вонючая земля, – заметил Исаев, относя землю в угол подвала.

– Я и говорю – миазмы, – как бы оправдываясь, сказал Гартман. – Дышать нечем. Свеча гаснет.

Лист за листом вытягивали с землею и пустые втягивались обратно Перовской.

– Сколько времени она работает? – глухим голосом спросил Гартман.

– Уже третий час.

– Не может быть…

– Я говорю вам, – сказал Арончик.

– Дьявол помогает ей.

Наконец за листом показались облепленные желтоватой глиной черные чулки, белые, вымазанные землей ноги, и Перовская торопливо выскочила из галереи, в измокшей насквозь рубашке, с растрепанными, покрытыми глиной волосами. Ее лицо было красно, глаза выпучены, казалось, сейчас ее хватит удар.

– Мы на девятнадцатой сажени, – восторженно сообщила она, задыхаясь. – Завтра кончим!.. Вот, товарищи, как надо работать!

Схватив в охапку свое платье и укрывшись им, Перовская побежала по лестнице наверх, в свою комнату.

Она торжествовала.

VIII

Девятнадцатого ноября утром Ширяев принес условную телеграмму из Харькова. Телеграфировал Желябов. Из этой телеграммы узнали, что подготавливаемый им взрыв у Александровска не удался.

– Как я рада, – сказала Перовская. – Значит, это мы! Это нам будет принадлежать честь взрыва… Товарищ Ширяев, идемте закладывать мину и провода. Лев Николаевич, – обратилась она к Гартману, – узнай, голубчик, на станции, когда примерно ожидается царский поезд в Москву?

На Курском вокзале царские поезда ожидались в одиннадцатом часу ночи. Сначала должен был пройти так называемый «Свисток», идущий почти пустым для проверки пути, за ним пройдет царский поезд.

Мина была проверена, провода проложены в комнату Перовской на втором этаже, где и установили на столе спираль Румфорда. Соединить провода должен был «химик» Ширяев. Перовская взяла на себя самое опасное – она прошла на пути, охраняемые сторожами, устроилась в кустах и потайным фонариком должна была дать знать Ширяеву, когда надо будет давать ток.

Стояла холодная ноябрьская ночь. Все кругом было бело от снега. Над недалекой Москвой в небе светилось красное зарево – отсвет уличных огней.

Низкий лозняк без листьев, росший вдоль пути, плохо скрывал залегшую в его хлыстах Перовскую. Она лежала, тщательно укрыв полою кофты небольшой фонарик, и поглядывала то на путь, двумя стальными полосами убегавший к Москве, то на чуть видное темное окно в доме, откуда за нею следили ее товарищи.

Ночь была темная. Черные снеговые тучи низко нависли над землею. Далеко-далеко чуть виднелись красные и зеленые огни семафора.

Проследовал обычный курьерский поезд. Долго за ним гудели рельсы. Потом все стихло, и страшно медленно потянулось время ожидания.

Совсем недалеко от Перовской прошли два человека с фонарями. Они внимательно осматривали рельсы и стучали молотками по стыкам. Потом прошел солдатский патруль, и Перовская догадалась – сейчас должен появиться царский поезд.

Она услышала быстро приближающийся гул и увидела, как со страшной скоростью мимо нее промчался поезд из трех вагонов, окутанный белыми парами. Кое-где в вагонах сквозь спущенные занавески был виден свет.

«Свитский» поезд.

Перовская лежала, приникнув к земле. Ее сердце часто и сильно билось. И снова, все нарастая, приближался жесткий металлический гул. Мимо Перовской помчались большие синие вагоны. Перовская встала во весь рост и, все позабыв, ни о чем не думая, как только о том, что сейчас должно было свершиться, высоко подняла фонарь и трижды взмахнула им…

В тот же миг оглушительный гул раздался в нескольких саженях от нее. Дохнуло горячим воздухом, она упала на землю, вскочила и, ничего больше не помня, побежала к месту взрыва.

Два паровоза и багажный вагон оторвались от состава. Багажный вагон и восемь громадных синих вагонов сошли с рельсов и громоздились друг на друга. Оттуда слышались стоны и крики о помощи. Там бегали и суетились люди с фонарями. Удалось!..

Перовская вприпрыжку бежала в дом. Колокола радостным звоном звонили в ее сердце. Взрыв удался!.. Удался!! Удался!!!

В доме она уже никого не нашла. Как было условлено, в момент взрыва все обитатели его ушли и скрылись кто куда.

IX

В декабре народовольцы-террористы собрались в Петербурге на квартире Перовской. Вера была приглашена на это собрание.

На постели Перовской сидел Желябов. Вера не видела Андрея с прошлой осени и нашла его сильно изменившимся. Андрей исхудал и вытянулся, лицо его приняло землистый оттенок, скулы выдались, борода отросла, и в черноте засеребрились белые – седые – пряди – в тридцать лет! Только глаза в темной юной опушке длинных ресниц были по-прежнему молоды, полны задора и решимости. У окна на стуле сидел Тихонов. Красивая, полная Якимова-Баска уселась в углу. Перовская, сняв блузку, в рубашке и юбке, засучив по плечи рукава, мыла руки и торопливо рассказывала:

– Вот мою, мою, и все кажется, никогда не отмою этой грязи могильной… Здравствуйте, Вера Николаевна. Простите – руки мокрые… Всех здесь знаете? Вот, послушайте, какие неудачи нас преследуют. Ах, незнакомы, – сказала она, заметив, что Вера, поздоровавшись с Якимовой, Тихоновым и Желябовым, нерешительно подходила к молодой стройной девушке с пепельными волосами и большими, точно испуганными серыми глазами, сидевшей на постели Перовской.

– Это Ольга Лабатович, тоже наша… Народоволка. Вы спрашиваете, Ольга, страшно было, – повернулась Перовская к девушке. – Страшно? Да ничуть! Но ужасно волнительно. Прекрасное, незабываемое впечатление. Я лежала в мелкой поросли, вы понимаете, над снегом и пол-аршина кустов не было. На мне была ватная кофта. Про холод я совершенно позабыла, даже не помню, какая погода была. Жду… Полою кофтушки прикрыла фонарь и все поглядываю на него, не погас бы.

– Жутко было? – спросила Вера.

– Жутко? Да нет же, повторяю – радостно. И сердце бьется, бьется… Слышу – гудит. На рожке, где-то вправо, сигнал подали. В ночной тишине так отчетливо прозвучал сигнал и показался мне печальным-печальным… Мне сказали, уверили меня: первый – свитский. Мчится, а меня так и толкает что-то… Не этот ли?.. В белом пару, фонари паровоза как глаза какого-то сказочного чудовища, пар низко стелется, снег сзади вихрями крутится – прямо Змей Горыныч несется. Сердце стучит: «Этот, этот, этот!.. Взрывай!» Я его успокаиваю, все твержу: «Погоди, погоди…»

– Впрочем, все одно, – печально сказала она. – Ничего бы тут не вышло. Все вы, Андрей, в исполнительном комитете скупитесь на динамит. Мало дали. Ну что же, взорвали!.. А ничего серьезного и не вышло. Ну, вагоны сошли с рельсов. Ведь если бы я и тот взорвала, то того, кого надо было убить, и не убила бы. Один соблазн вышел бы… И вот, когда потом узнала, что не тот взорвала… У, как я тогда его возненавидела!

– Кого?

– Царя, Вера Николаевна… Как он мог догадаться? Говорят, все время сзади шел, а тут, как назло, в Курске приказал свой поезд вперед пустить. Ужас! Предчувствие, что ли, было?.. А у тебя, Андрей, что случилось?

– Хуже твоего, Соня, – мрачно сказал Желябов и замолчал.

Стал рассказывать Тихонов:

– Как работали-то, Софья Львовна!.. Вот вы рассказывали про вашу работу, что и говорить, ужас один… Только и у нас тоже мороки немало было. Устроились мы под именем ярославского купца Черемисова у мещан Бовенко, дом у них сняли, будто кожевенный завод устраивать думаем. С нами были Пресняков и Окладский… Вот тот Окладский!.. Не иначе как он нам всю музыку и испортил. Нам нужно было сделать подкоп под насыпь. А насыпь там, у Александровска, сажен одиннадцать вышины, значит, как ахнем, так все и полетит вниз к чертовой матери, весь поезд не иначе как вдребезги. Тут ошибки никак не могло быть. Работали по ночам. Каждую ночь железнодорожная охрана раза четыре или пять спускалась с фонарями по насыпи и осматривала водопроводные трубы. Товарищ Андрей выговорил себе право собственными руками просверлить насыпь, а потом соединить провода для взрыва. Я и Окладский охраняли его, наблюдая, чтобы охрана чего-нибудь не заметила. Очень трудно было заложить мину. Мина тяжелая… Принесем ее из города, самое время – закладывать, а тут то поезд идет, то охрана шатается. Надо опять все назад тащить, начинать все сначала, ждать другой ночи. А ночи темные – зги не видать! Дожди, ветры, грязища такая в поле – ноги не вытянешь. И устали мы потому страшно…

– До галлюцинаций доходили, – сказал Желябов. – Я ночью плохо вижу. У меня что-то вроде куриной слепоты. Ползу я с миной – замечаю, стоит кто-то на пути… Смотрит на меня. Я залег, аж не дышу. Тихо. Я лежу, и тот стоит, не двигается, смотрит на меня. Думаю, что я так поболе часа пролежал, дурака валял… Наконец, думаю, что он – боится, что ли, меня? Ну, хотя бы рукой двинул, пошевелился бы, нет, стоит, как статуя… Подполз я ближе. Гляжу – столб. Это я в темноте, значит, ошибся, не то направление взял и на дорожный столб набрел.

– Мы часто блуждали в темноте, – сказал Тихонов. – Я как-то раз Андрея чуть было не застрелил. Лил сильный дождь с ветром и – темень… Иду я и вижу, кто-то громадный на меня надвигается. Ну, думаю, шалишь, живым не дамся. Выхватил револьвер, приготовился стрелять, а тот чуть слышно окликает меня: «Тихонов, ты?» Это я в темноте на Андрея набрел. Как-то ночь уж очень бурная была и мы не пошли на работы. Устали страшно от бессонных ночей и полегли спать. Вдруг слышу, кричит кто-то: «Прячь провода! Прячь провода!..» Я засветил свечу – Андрей по полу ползает, галлюцинирует. Насилу разбудил его.

– Немудрено… Я каждую ночь промокаю до последней нитки, лежа в степной грязи, так, бывало, закоченею, что надо вставать, а ноги не повинуются, не сгибаются.

– Но все-таки, товарищи, почему же у вас ничего не вышло?

– А вот слушайте, Софья Львовна. Значит, наступает 18 ноября. Телеграммы нет… А у нас с центральным комитетом условлено, если телеграммы нет – значит, и перемены нет: царь выехал из Симферополя. Я с Андреем и Окладским поехал на телеге, запряженной двумя лошадьми. Подъехали мы к оврагу, где были спрятаны провода, Окладский вынул провода из-под земли, из-под камня, сделал соединение, включил батарею и привел в действие спираль Румфорда. Надо вам сказать, что все эти дни Окладский скулил: «Ах, нехорошо мы затеяли. Сколько народа без всякой вины погибнет. При чем тут машинист, кочегары, поездная прислуга – все же это свой брат, рабочие. Надо – царя одного, а других-то зачем же?..» Товарищ Андрей даже прикрикнул на него. А тут, видим, Окладский спокоен, деловит, даже как-то торжествующе спокоен. Весел. Напевает что-то сквозь зубы. Андрей мне шепнул: «Образумился товарищ Иван…» Сидим мы в овраге, монотонно сипит машинка Румфорда, все у нас исправно. Андрей держит в руке провода наготове. Окладский сверху наблюдает за путями. Слышим – грохочет поезд, Окладский кричит Андрею: «Жарь!» Андрей соединил провода… Ничего… Поезд промчался, понимаете, над тем самым местом промчался, где была заложена мина, поднял за собою пыль и исчез вдали. Серое небо… Черная грязь и… ничего… Пусто, отвратительно пусто стало у меня на душе.

– Динамит, что ли, плохой?

– Нет, Софья Львовна, динамит у нас был тот же, что и у вас, нашей народовольческой динамитной мастерской из Баскова переулка, ширяевской работы, Якимова проверяла его. Запалы были из минного склада Артиллерийского ведомства. Суханов доставил нам. Мы их испытывали – без осечки работали. А видите ли – провода как-то, должно быть, лопатой начисто перерезали. Может быть, случайно какой мастер… А может быть, и нарочно… Окладский… Большое у меня, товарищи, на него подозрение. Я буду и в исполнительном комитете о нем предупреждать.

– Да, ни тебе, Андрей, ни мне не удалось, – печально вздыхая, сказала Перовская.

– Нет, Андрей Иванович, – с надрывом в голосе и со слезами на глазах произнесла Вера, – никогда вам не удастся! Мне начинает казаться, что и точно царь – помазанник Божий и это Бог хранит его от всех покушений. Сколько их было – государь из всех выходил целым и невредимым.

– Ну, знаете, Вера Николаевна, – сказал Тихонов, – ежели так рассуждать, так надо складывать манатки, сматывать удочки и все наше великое дело освобождения народа бросать.

– В Бога мы не верим, – строго сказал Желябов, – царя мы считаем извергом и причиною всего зла. От нами задуманного дела мы ожидаем бунта, который истребит всех царских палачей и опричников, сравняет богатых с бедными и установит народное счастье всеобщего равенства и свободы.

Разговор сразу завял. Тактичная, с тонким чутьем, Вера поняла, что в ту минуту, когда она так искренно сказала то, что подумала и почувствовала, ее стали чураться. Она встала и начала прощаться.

– Софья Львовна, – сердечно проговорила она, – вы не подумайте, что я разуверилась в нашем общем деле, что я больше не думаю, что только таким путем мы сможем подойти к строительству счастливой и свободной жизни русского народа. Я сказала это потому, что вот – везде неудачи… Гольденберга с динамитом арестовали, поэтому не удалось покушение в Одессе, куда, думали, морем приедет государь. Не удалось у Андрея Ивановича в Александровске, не удалось у вас под Москвой. Не удалось одиночке Соловьеву… Что же это такое?

– Не бойтесь, Вера Николаевна, удастся, – сказала Перовская, доставая какую-то бумагу. – Вот почитайте на досуге, все узнаете. Это наше решение. Только смотрите, не попадитесь…

Вера ушла смущенная, со смятенным сердцем, провожаемая холодным, недоброжелательным молчанием.