Текст книги "Цареубийцы"

II

Наступил вечер, и в лесу было темно, когда Вера с Перовской ушли с собрания. Вслед им из рощи, где теперь ярко горел костер, неслась дружная песня. Неутомимый Желябов запевал:

 
Смело, друзья, не теряйте
Бодрость в опасном бою,
Родину-мать вы спасайте,
Честь и свободу свою…
 

Пьяные крики, визг еврейки – Геси Гельфман, громкий смех глушили песню.

Вера шла под руку с Перовской. Она опьянела. Первый раз в жизни она пила водку и пиво, ела простую и грубую пищу, первый раз была близко и запросто с молодыми людьми.

– Софья Львовна, – сказала Вера, останавливаясь на опушке рощи и глядя на серевший в сумраке ночи большой Воронежский шлях, – как все это страшно!.. Я первый раз в таком обществе.

– Хорошо! – сказала Перовская.

– Еще не знаю. Дайте, Софья Львовна, привыкнуть. Откуда все эти люди взялись? Почему я раньше не встречала таких людей? Где вы их нашли, как с ними познакомились?

Вера шла широким шагом по шляху. Молодая луна была над нею. Вера нервно смеялась и дрожала внутренней дрожью.

– Конечно… с нашей точки зрения?.. Кисейных барышень, которых вывозят в свет родители… Расфасонистые очень… Сняли пиджаки… Курили, не спросив у дам… И пили очень много… И эта Геся!.. Как она просто на все смотрит… Чудовищно все то, что она проделывала…

– Гельфман – чудный, смелый человек, – восторженно сказала Перовская. – У нас, милая, на это не смотрят… У нас пола нет… Нет кавалеров и дам – но есть люди… Товарищи…

– Да, верно… И знаете, Софья Львовна, не скажешь, кто из них лучше? Все они хороши, веселы, добры… Но как ненавидят они государя!.. Они его когда-нибудь видели?

– Думаю, навряд ли…

– Как же можно тогда? Все-таки, сказать вам правду, Софья Львовна, я хорошо – и от дедушки и от дяди – государя знаю. И сама не раз встречала его. Ведь я могла бы быть фрейлиной, Софья Львовна. А вот, – Вера засмеялась и подняла край порванной юбки, – видите, какой санкюлоткой стала[43]43
  ..какой санкюлоткой стала. – Термин времен французской революции (от фр. sans – без и culotte – короткие штаны). Аристократы называли так представителей городской бедноты, носивших, в отличие от дворян, не короткие, а длинные штаны. В годы якобинской диктатуры слово стало синонимом революционера.


[Закрыть]. Но все-таки не думала… Я думала, все обернется иначе. Плеханов мне больше по душе, Софья Львовна, вы знаете – царственная скромность государя безгранична… Он отворачивается от грубой лести. Ему хотят к двадцатипятилетию его царствования преподнести титул Освободителя – он рассердился… Хотели поставить памятник по случаю освобождения крестьян – он не позволил. Дедушка про него говорит: «Величайший и человечнейший из царей русских…» Сколько раз я видела его. Громадного роста, прекрасные, добрые глаза, и так всегда просто себя держит. Я шла по Летнему саду с Сухановым, мы разговорились и ничего уже не видели. На боковой аллее вдоль Лебяжьей канавки не было никого. Мы шли по доскам, а с боков лежал снег. Вдруг вижу, бежит навстречу собака. Суханов говорит: «Государь идет». Мы сошли в снег, Суханов встал во фронт, я поклонилась, государь прошел в полушаге от нас. Он отдал честь Суханову и поклонился мне. «Милорд», – позвал он собаку… И вот – его убить?! Страшно подумать!

– Вера Николаевна, перед нами строительство новой, лучшей жизни русского народа, да возможно, что и не только русского народа, но и всего человечества. Можно ли тут говорить о том, что нам нравится? Государь нам мешает. Мы должны его устранить. Мы устраняем не Александра Николаевича Романова, прекрасного, может быть, человека, у которого собака Милорд, который любезен и ласков и имеет прекрасные глаза… Но тирана!.. Андрей сказал – так нужно!.. Понимаете – так нужно! Мы не человекоубийцы, но цареубийцы!

Ничего больше не сказала Вера Перовской. Молча, рука об руку, дошли они до окраины Воронежа, где в скромной и по-провинциальному грязной гостинице они остановились.

Вера уехала одна, будто на юг, в Крым, к Порфирию и его Лиле, и по пути остановилась на три дня в Воронеже, где ее поджидала Перовская. Вера непременно хотела быть на съезде народовольцев.

Лежа на жесткой постели, накрывшись одеялом, Вера думала: «Строительство новой, лучшей жизни русского народа, но почему же это строительство нужно начинать с разрушения, с убийства?» Сквозь набегающий легкий, после дурмана речей и пирушки, сон Вера каким-то внутренним чутьем ощущала ложь всех тех пышных и красивых слов, какие она сегодня слушала, но гнала сознание этой лжи. Так в борьбе с самою собою она и забылась крепким молодым сном.

III

В Крыму, в Ялте, на собственной даче графини Лили, Вера увидела счастье, покой, медовый месяц, продолжавшийся второй год. Молодые Разгильдяевы приняли Веру сердечно и радостно. Юная, красивая, часто краснеющая, уходящая в себя Вера возбуждала Порфирия и усиливала его ласки, предназначенные молодой жене. Каждое утро все трое ходили купаться в море. Порфирий шел в мужское отделение, Вера с Лилей в дамское.

После завтрака Порфирий и Лиля ездили верхом в горы. Вера оставалась одна. Она шла к морю, садилась на камни и часами смотрела, как набегали синие волны на берег, как вдали играли белые «зайчики», вспыхивали пеной волны и докатывались к берегу, покойные и умиротворенные.

Иногда, идя к берегу или возвращаясь на дачу, Вера встречала государя. Государь ехал из Ливадии в коляске. Конвойный казак сидел рядом с кучером на козлах. С государем были черноволосая высокая дама и двое детей, сидевших на передней скамейке. Вера по привычке низко кланялась государю. Государь с приветливой улыбкой кивал Вере головой. И тут тоже было счастье, тихая радость, медовый месяц вдали от людей, от государственных забот.

Дома, на веранде, обвитой розами и глициниями, за накрытым столом кипел самовар. Стол был уставлен свежими булками, печеньем, сливками, маслом, ягодами и ранними фруктами. Порфирий, в расстегнутом белоснежном кителе с Георгиевским крестом в петлице, сидел в соломенном кресле и мечтательно смотрел вдаль на голубое море, на зеленые сады Ливадии, на высокие равнины у въезда в Ялту. Против него, в легком, в кружевах и воланах, светло-лиловом капотике-«распашонке», сидела нарядная, завитая Лиля. От купанья в море, езды, а более того, от непрерывного счастья взаимной любви и разделенной страсти лицо ее сияло, щеки были румяны, глаза блистали в томной синеве век. Челка развилась и падала пушистыми прядями на лоб. Очень хороша была Лиля в своем позднем цветении.

– Сегодня я опять встретила государя, – сказала Вера. – Он ехал все с тою же дамой, черноволосой и простоватой, и с детьми.

– Подумаешь, – быстро заговорила Лиля. – Этого ангела еще могут осуждать. У него, видите, роман!.. Катя Долгорукая – роман?! Неужели государю нельзя иметь хоть клочок счастья? И тут нашлись люди, увидевшие сучок в глазу! Кавалергарды на придворных балах не танцуют с фрейлиной Долгорукой… Избегают ее. Любовница государя!.. Подумаешь, какая pruderie. Все точно сами святые.

– Это, Лиля, потому, что кавалергардам обидно за своего шефа, императрицу, – сказал Порфирий.

– Но, милый мой, государыня постоянно больна… И государю за все то, что он сделал для России и славян, можно и должно простить его маленькие увлечения.

Вера понимала графиню. У Лили было счастье, а счастье не злобствует. Счастье умеет прощать.

Вера ходила в татарские деревушки – Кореиз и Алупку. Она видела чистые каменные дома, красивых, пестро одетых татарок, в монистах из монет, в маленьких шапочках на тугих косах. Татары, в белых расшитых рубахах, вобранных в широкие, в складках, подтянутые на очкуре синие шаровары, в высоких лакированных сапогах, с хлыстами в руках, маслеными глазами следили за светловолосой красивой Верой, причмокивали от удовольствия и что-то говорили между собою на своем гортанном языке. Тут тоже было довольство, счастье, вечный «медовый месяц» под крымским солнцем.

Вера думала: «Какая пустая жизнь!.. Чисто животное прозябание. Купанье, катание верхом, сытые ленивые разговоры и… любовь! Как можно сравнивать эту жизнь с тем, что говорилось на Воронежском съезде!»

Желябов сказал Вере: «Разрезана нить жизни, как мечом». И точно – жизненная Верина нить была разрезана надвое. Одна половина здесь, в пустом прошлом, где изящный костюм, прогулки с Лилей, шумящая юбка с турнюром, шляпа с широкими полями, украшенная искусственными цветами, и разговоры о модах, о театре, о предстоящем сезоне, придворных балах, о романах Тургенева, Гончарова, Дюма-сына, Мопассана и Золя, о стихах, о том, что принято и что не принято, – другая половина в великом строительстве новой, лучшей жизни для русского народа, где Вере отведена уже какая-то роль.

Теперь у нее двойная жизнь. Тайна и – ложь. Святое соблюдение тайны. Уменье молчать, слушать, наблюдать и… лгать. Ей немного осталось жить. На съезде Вера услышала, что жизнь революционера – два, три года. А там смерть, ссылка, каторга… Это был уже героизм, а героизм всегда с ранних лет привлекал Веру.

IV

Осенью, в Петербурге, Вера ходила по особому вызову на «конспиративные» свидания с Перовской.

На таком свидании она однажды встретила Желябова. И по тому, что Перовская сразу приступила к деловому разговору, Вера поняла, что Желябов пришел для нее.

– Вера Николаевна, – сказала Перовская, – вы давно знаете лейтенанта Суханова?

– Да. С детства. Раньше он часто бывал у нас. Потом почти перестал бывать, но мы с ним поддерживаем дружеские отношения.

– Вы знаете и офицерскую среду, в которой вы выросли, и вот нам хотелось бы кое о чем вас спросить. Дело в том, что Суханов обещал собрать у себя единомышленников-офицеров и просил Андрея приехать к нему и все им рассказать. Скажите, Вера Николаевна, считаете ли вы это возможным?..

Вера молчала. Как будто не поняла вопроса. Тогда Желябов начал говорить тихим голосом:

– Вера Николаевна, у нас пришли к тому заключению, что настало время привлечь к нашей работе офицеров. С солдатами говорить не стоит. И трудно это, и сложно, и, главное, в конечном счете солдаты исполнят все то, что им укажут офицеры. Притом же офицерская среда близка нам – народникам. Она очень к тому же годна для всякого заговора. В ней есть чувство товарищества, замкнутость, привычка к дисциплине, привычка спокойно смотреть в глаза смерти, уменье обращаться с оружием… Я знаю, что в среде офицеров, особенно молодых, большое недовольство неудачами последней турецкой кампании, Берлинским трактатом. В этом они видят измену России. Есть недовольство и тем, что войска привлекают для усмирения крестьянских восстаний… Я знаю также, что морские и артиллерийские офицеры читают Фейербаха, Чернышевского, Писарева, Добролюбова, что они увлечены некрасовской поэзией гражданской скорби… Суханов, которого я знаю, предложил мне создать свои кружки, и для этого нужно, чтобы я приехал к нему и все сказал. Как на Воронежском съезде.

– Видите, Вера Николаевна, – добавила Перовская, – я пригласила вас, чтобы спросить, опасно ли это для Андрея или нет?.. Если он все скажет начистоту, могут его тут же схватить и выдать полиции?.. Как вы думаете?..

– Суханов?.. Нет!.. Конечно, нет, – быстро сказала Вера и остановилась.

Она задумалась о своих близких, о семье Разгильдяевых. Дедушка Афиноген Ильич не в счет. Он просто не примет таких людей. Порфирий, конечно, сходит и выдаст. Он не задумается даже и убить на месте. Афанасий, убитый под Плевной?.. Вера точно увидела его счастливое, румяное, полное лицо с пушком над верхней губой, его большие серые глаза в тени длинных ресниц – как он отнесся бы к этому?.. Он, сверхверноподданный?.. Донесет?.. Нет… Возмутится. Может быть, изобьет, но не донесет никогда. Такова его кадетская закваска. Кадетская и офицерская этика ему этого не позволит. И никто из молодежи не донесет. Она гадливо относится к предателям и доносчикам. Там все – рыцари! Вера серьезно и вдумчиво сказала:

– Если будет молодежь?.. Нет… Не донесут. Даже если среди нее будут офицеры, вам не сочувствующие, верноподданные, – говорите смело – не донесут… В случае чего – помогут… Спрячут… Защищать вас будут… Но не выдадут… Они воспитаны в благородстве.

Желябов поклонился Вере.

– Я так и думал, – произнес он. – Так я поеду туда, Соня. Я все обдумал, что им сказать. И полагаю, лучше всего начистоту.

– Да, начистоту лучше всего, Андрей Иванович, – подтвердила Вера.

Желябов сейчас же ушел. Вера осталась у Перовской. Смутно и тяжело было у нее на душе. Ей казалось, что она сделала нечто ужасно подлое. Но когда продумывала про себя, приходила к заключению, что она сказала то, что должна была сказать. На доверие она ответила доверием.

V

Сходка офицеров была назначена у Суханова, в Кронштадте. Место тихое и глухое. Крепость, тщательно охраняемая от постороннего глаза. Везде часовые, патрули, людей мало, шпиков нет. Собралось человек десять, преимущественно морских офицеров. Было три артиллериста. Самым старым среди собравшихся был штабс-капитан Дегаев, проходивший курс Артиллерийской академии, самыми младшими – желторотые, молоко на губах не обсохло – гардемарины Лавров, Буланов и Вырубов. Все были как-то торжественно настроены.

Когда приглашенные были в сборе, Суханов вышел в соседнюю комнату и пригласил из нее двух штатских. Оба были вполне прилично одеты, в длинных черных сюртуках, с шарфами на шеях. Один был высокого роста, с темной бородой и темными глазами, похожий на зажиточного крестьянина или купца, другой был невысокий, с лицом, заросшим густо черною бородой, и с длинными, обезьяньими руками.

– Господа, – сказал Суханов, – позвольте представить вам – товарищ Андрей… Товарищ Глеб…

Офицеры поклонились. Никто не здоровался за руку. Кое-кто после представления сел. Все с любопытством разглядывали пришедших. Разговор не вязался.

– Вы через Ораниенбаум ехали? – спросил лейтенант Серебряков, присматриваясь к обоим штатским и стараясь угадать, который из них член исполнительного комитета партии «Народная воля».

– Да, через Ораниенбаум. На «Луче», – ответил маленький – он тоже был членом исполнительного комитета, звали его Колодкевич.

– Да, так проще, пароходы чаще ходят.

– Им, к морю непривычным, так спокойнее. Залив теперь бушует, как океан, – сказал один из гардемаринов.

– Я на Черном море бывал, – заметил товарищ Андрей. – С матросами на рыбную ловлю ходил. Я качки не боюсь.

Пустячный разговор то начинался, то затихал, как пламя только что зажженного, но не разгоревшегося костра. Суханов прервал его, сказав:

– Господа, эта комната имеет две капитальные стены. Две другие ведут в мою квартиру – там никого нет. Мой вестовой – татарин, ни слова не понимающий по-русски. Нескромных ушей нам бояться не приходится. Приступим к делу.

Обернувшись к высокому штатскому, он добавил:

– Ну, Андрей, начинай!

Высокий отошел в угол комнаты и там встал, опустив голову.

Он начал говорить негромко и сначала неуверенно:

– Так как Николай Евгеньевич передал мне, что вы, господа, интересуетесь программой и деятельностью нашей партии, борющейся с правительством, я постараюсь познакомить вас с тою и другою, как умею.

Он поднял голову и внимательным взглядом обвел офицеров, потом неожиданно громко и резко сказал:

– Мы – террористы – революционеры – требуем следующего…

Все вздрогнули. Сидевшие в углу на диване гардемарины встали. Стоявший у круглой железной печки штабс-капитан Дегаев скрестил на груди руки и устремил пронзительный взгляд темных глаз на Андрея. Тот выдержал этот взгляд и продолжал:

– Вы знаете лучше, чем кто-либо из нашей интеллигенции, положение дел в России. Вы пережили позор Сан-Стефано, вас возмутил Берлинский трактат, бессилие и продажность нашей дипломатии и та странная двойная роль, которую во всем этом играл государь.

Дальше Андрей говорил, что теперь уже поздно и напрасно думать о конституции, о чем мечтали во времена декабристов те, кто не знал о сущности заговора, – теперь нужно, чтобы сам народ взял управление государством в свои руки.

– Наша партия, – сдержанно, но убедительно говорил Андрей, – не имеет своей задачей политических реформ. Это дело выполнят те, кто называет себя либералами. Но либералы бессильны, они неспособны дать России свободные учреждения и гарантии личных прав. Наша партия взяла на себя труд сломить деспотизм и дать России те политические формы, при которых станет возможна идейная борьба.

Андрей говорил о подвиге Вильгельма Телля, о Шарлотте Корде[44]44
  Корде (Корде д’Армон) Шарлотта (1768–1793) – французская дворянка, подпавшая под влияние жирондистов. Проникла в дом к вождю якобинцев Марату и убила его кинжалом. Была казнена.


[Закрыть], о неизбежности и необходимости террора.

– Иного пути, господа, у нас, стремящихся только к благу России и забывающих о себе, – нет! – закончил свое слово товарищ Андрей.

И так же, как на Воронежском съезде летом, после его речи незримая смерть вошла в комнату и могильным холодом и тишиною овеяла всех присутствующих. Тишина была такая, что не было слышно дыхания людей.

У молодежи, у гардемаринов, у мичманов, пылали щеки, глаза горели восторгом. Суханов был бледен, и на сухощавое лицо его легли скорбные складки. Он поводил глазами по сторонам, оглядывая офицеров, без слов спрашивая: «Ну как, господа?»

Настроение было такое, что, скажи в этот час Андрей офицерам: «Так идемте, господа, вместе с нами, убьем государя», – все пошли бы за ним.

Только Дегаев, все так же стоявший в углу, у печки, скрестив руки, не переменил своей позы. Презрительная улыбка была на его лице. Андрей обменялся с ним взглядами, еще и еще, и теперь первый опустил глаза Андрей под ставшими строгими глазами Дегаева.

Товарищ Андрей поклонился общим поклоном и, сопровождаемый Глебом и Сухановым, вышел из комнаты. Приезжие гости торопились на пароход.

– Эт-то!.. Это я понимаю! – восторженно воскликнул лейтенант Завалишин. – Это – быка за рога!..

– Нет, господа, смелость-то какая! Ведь он никого из нас не знал! Мы – офицеры! – сказал другой лейтенант, Глазго.

– И как говорит! – воскликнул гардемарин Буланов.

– Я понимаю, что такой может черт знает на что увлечь.

– Он мне напомнил времена декабристов…

– Лучшие времена российской истории!

Говорившие перебивали друг друга. У всех сразу явилась охота курить. Задымили папиросы и трубки.

– Меня слеза прошибла, когда он говорил о несчастии русского народа, о том, что монархия неизбежно увлекает Россию в бездну.

– Да, господа, все у нас плохо!.. И ах как плохо!

– Мы все это видим и молчим.

– Слепое повиновение.

– Нет, нет, господа, мы не должны молчать! Мы не будем молчать!

– Мы, как говорил товарищ Андрей, будем создавать везде, где только можно, свои офицерские кружки.

– У нас есть сочувствующие в Одессе, Севастополе и Керчи.

– Мы снесемся с ними. Создадим кружки народовольцев.

– Как декабристы.

– И сколько правды! Сколько горькой, обидной для русского самолюбия правды было в его пламенной речи!

– Мы таких слов еще никогда не слышали.

В разгар этих переговоров, выкриков, возбужденных слов вернулся Суханов. Дегаев обратился к нему:

– Николай Евгеньевич, позвольте мне сказать несколько слов по поводу речи господина… господина… не посмевшего назваться нам… товарища Андрея.

– Пожалуйста…

– Просим!.. Просим!..

– Господа, позвольте мне, как старшему между вами и годами и службой, отбывшему всю турецкую кампанию, сказать вам, если хотите, даже предостеречь вас… Ведь все то, что так «ярко и пламенно», как кто-то из вас определил характер речи товарища Андрея, говорил этот субъект – бог его знает, кто он такой – все это, простите, – ложь! Самая беззастенчивая, наглая и отвратительная ложь!

– Это доказать надо, – строго сказал лейтенант Серебряков.

– Я для этого и попросил слова у Николая Евгеньевича, чтобы доказать вам, вернее, чтобы указать вам, потому что доказательств никаких и не нужно. Его ложь сама по себе очевидна. Все ясно. Вся партия построена на том, что все в России скверно, что императорское правительство ведет Россию в бездну, что в минувшей войне с турками у нас были одни поражения, что напрасно пролита кровь русского солдата, что мы покрыли себя позором и так далее и так далее… Что надо отобрать власть у государя и передать ее народу, то есть вот таким самовлюбленным краснобаям, как этот самый товарищ Андрей, или таким дремучим обезьянам, как безмолвный товарищ Глеб, и тогда все зацветет само собою, манна посыплется с неба прямо в рот голодному русскому мужику и жареные рябчики появятся у каждого на столе.

Итак – начнем с неудач и поражений… Военные авторитеты, не только наши, но и германские, считали, что перейти через Дунай при современном состоянии артиллерии, да еще и в половодье, при его ширине и быстроте течения, – невозможно… Русские войска генерала Драгомирова у Систова перешли Дунай…

Все говорят о Плевне… О страшной неудаче 30 августа… Студенты поют: «Именинный пирог из начинки людской брат подносит державному брату…» Рассказывают, что государь, как на театральное представление, смотрел на бои у Гривицких высот… Неправда! Сидеть целый день на легком складном парусиновом стуле, под дождем и на холодном ветру в 59 лет, мучиться и болеть душою за своих солдат – это не театральное представление смотреть! Это, господа, – подвиг!

– О-о-о! Дегаев, не слишком ли?

– И в конечном итоге Плевна не только взята, но и Осман-паша с тридцатитысячною армией сдался в плен.

– Официальные донесения…

– Все это было на моих глазах, господа… Да, господа, официальные донесения, строго взвешенные и правдивые, а не краснобайская ложь товарищей Андреев и Глебов, вылезших из подполья. Отсидеться на Шипке в зимние горные бураны, как то сделал генерал Радецкий, и перейти в зимнюю стужу, без продовольствия, с одним ранцевым запасом, Балканские горы, как то сделал генерал Гурко, – это не неудачи кампании, а блестящие победы, которым удивляется весь мир!..

– Это сделал русский солдат, то есть народ…

– Нет, Николай Евгеньевич, это сделал не только русский солдат – это сделали мужество русских генералов и воля главнокомандующего. У нас на протяжении всей русской истории после петровских войн и румянцевских и суворовских побед при Екатерине да Отечественной войны и ее заграничного похода – не было более славных побед… Неприступный Карс, лежащий на таких кручах, что и без боя к нему невозможно подобраться, – взят штурмом войсками великого князя Михаила Николаевича. Цели войны достигнуты. Освобождены от власти турок Румыния, Румелия[45]45
  Румелия – общее название завоеванных в XIV–XVI вв. турками-османами балканских стран (территория Византии). С конца XVI по XIX в. – название турецкой провинции с центром в Софии (включая Болгарию, Сербию, Герцеговину, Албанию, Македонию, Эпир и Фессалию). Современное название европейской части Турции, кроме Стамбула.


[Закрыть], Сербия и Болгария…

– И туда посланы русские чиновники и немец Александр Баттенбергский!

– Да, сейчас – русские чиновники и немец, но будет время, что там будут сербские короли и царь болгарский! Главное, что там нет турок, турецких зверств и угнетения христиан. Славяне этого никогда не забудут. Будет день, когда в Сербии и Болгарии будут поставлены памятники царю-освободителю Александру II. Вся богатая, сильная, могущественная Западная Европа отвернулась от славянского горя, Англия препятствовала освобождению угнетенных народов – император Александр и Россия их освободили! И это неудачи?.. И по этому поводу говорить лживые, кислые слова о наших поражениях? Это могут делать только лжецы, пороха не нюхавшие и умевшие вовремя уклониться от отбывания воинской повинности!

– Вместо того чтобы освобождать славян, надо было подумать об освобождении России, – резко сказал Серебряков.

– Позвольте! Я не кончил. Отмечу только – от кого освобождать? Слава богу, Россия давно свободная страна. Так вот, эта война – эта, как изволил сказать товарищ Андрей, – эта неудачная война вернула России часть русской Бессарабии и дала ей Карс, Батум и Батумский округ с такими богатствами, что ахнуть можно… Государь никуда не годен? Государя надо убрать! Государь не годен?.. Позвольте, господа, но это же новая возмутительная ложь! Этот государь в 1856 году присоединил к России богатый Амурский край. Закончил покорение Кавказа и умиротворил его, в 1865 году к России присоединена Туркменская область, в 1868 году Самарканд и Бухара, в 1871 году Черное море стало русским морем и Андреевский флаг стал снова развеваться на нем. В 1873 году покорена Хива. Кажется, что со времен Екатерины Великой не было в России более славного царствования и больших приобретений. Когда товарищи Андреи несут свою наглую ложь невежественным мужикам и рабочим и те их слушают и верят им, – это еще как-то можно понять, но как могли увлечься словами, за которыми нет содержания, увлечься… ложью – вы, всё это обязанные знать?!

– Дегаев, зачем тогда вы шли к нам?

– Я пришел к вам, Николай Евгеньевич, потому что я, как многие из моих товарищей-академиков, считаю, что государю надо помочь в его громадной работе по управлению таким обширным государством, каким стала Россия. Помочь… Выборными с места лучшими людьми. Я полагал, что нужна и точно какая-то там конституция, не для ограничения самодержавия, но для помощи самодержцу. Я пошел к вам, чтобы созидать, но не для того, чтобы разрушать. Тут я вижу, что целью партии считают борьбу и сокрушение правительства. И я счел долгом предостеречь вас от пагубной для России ошибки.

– Дегаев, зачем вы пришли сюда? – снова повторил вопрос Суханов.

– Вы сказали мне: «Приходите ко мне в пятницу. У меня хороший человек будет». Я и пришел. Какой же это хороший человек?.. Это – лжец! Народоправство?.. Да у него на лице написано: «Народоправство – это я». А смените, господа, милостивого государя товарищем Андреем – что от вас самих останется? Эти молодчики с вами церемониться не будут. Вы для них сословный враг. Плевенские потери игрушкой покажутся перед избиением всех несогласных с господином Андреем… Какая у него программа? Никакой! Одни слова… Звонкие, хлесткие слова! Свобода!!! От чего, от кого свобода? Нет, господа, не слушайте этих лжецов. Они придут к власти с пустыми словами и со скорпионами в руках, и я вам прямо скажу, кто станет командовать ими и их учить.

– Кто?

– Кто? Говорите, говорите, Дегаев!

– До конца договаривайте!

– Жид!

– Стыдно, Дегаев!

– Жиды разве не люди?

– Может быть, и люди, да мне – русскому человеку – покоряться жиду обидно.

– Вы знаете, может быть, был бы еврей на месте императора Александра – мы и Константинополь взяли бы! – запальчиво выкрикнул кто-то из гардемаринов.

– Ах да!.. Очень кстати напомнили о Константинополе. А на что России был нужен Константинополь? Он ей, как пятая нога собаке, нужен. Из-за него пришлось бы начинать новую и очень серьезную войну с Англией, и вот, когда государь разумно пожалел русский народ и русского солдата, – ему и это поставили в вину. Да, жид или товарищ Андрей не пожалеет. Он весь русский народ принесет в жертву своей утопии. До свидания, господа. Мне тоже в Питер надо. Завтра рано на лекции…

– Вы донесете на нас, Дегаев! – жестко крикнул лейтенант Серебряков.

Нервное, худое, истомленное лицо Дегаева передернулось судорогой.

– Нет, господа… Я того же воспитания, как и вы. Доносы считаю гадостью. Я пока не донесу. Я с вами останусь. Буду работать с вами, потому что надеюсь, что мне таким образом удастся разоблачить ложь, которую вам преподносят за правду, и отвратить вас от ошибочного пути.

Ни с кем не прощаясь, Дегаев вышел.

– Как вы думаете, Николай Евгеньевич, – сказал Серебряков, – он… За него-то можно ручаться?

– Ну что вы, Серебряков!.. Дегаев – рубаха-парень. Заучился в академии… Стал нервен. Вы видели, какой судорогой подергивается его лицо, когда он говорит. Он ведь офицер…

– Да так-то оно так!.. Но сказать, что товарищ Андрей говорил сознательную ложь? Это же безумие!

– Не будем говорить об этом, – произнес Суханов. – Господа, я задержу вас на некоторое время… Нам нужно составить теперь же центральную военную группу. Согласны?

– Просим вас, Николай Евгеньевич, возглавить ее.

– Благодарю вас. Еще кого наметите в нее?

– Барона Штромберга!

– Рогачева!

– Мы войдем в связь с исполнительным комитетом партии «Народная воля» и создадим кружки – морской, артиллерийский и пехотный… Я думаю, что мы не должны останавливаться и перед боевой деятельностью?

– Дегаева только не надо, – сказал Серебряков.

Снова все заговорили сразу. Стали подсчитывать, кого можно пригласить в эти кружки, кого нет. Подсчитали годных – таковых оказалось человек пятьдесят – шестьдесят. Сейчас же под горячую руку стали вырабатывать программу военно-революционной организации и устав центрального кружка. В комнате раздавались оживленные, взволнованные молодые голоса:

– Организовать в войсках силу для активной борьбы с правительством.

– Парализовать тех, кто с нами не согласен.

– Выход членов из центрального кружка, безусловно, воспрещается.

– Конечно.

– Само собою разумеется.

– Нам надо объехать всю Россию.

– Везде искать подходящих людей.

– Я знаю – такие есть в Одессе.

– В Николаеве…

– В Киеве…

– В Тифлисе…

События повторялись. Тени декабристов реяли в кронштадтской квартире Суханова. Лейтенанты, гардемарины и прапорщики готовились решать судьбу России.