Текст книги "Свидетельствуя о Христе до смерти… Екатеринбургское злодеяние 1918 г.: новое расследование"

Хорошим примером «объективности», профессионализма и истинных намерений адвоката Муравьева служит следующий эпизод: «Когда военный следователь полковник СА. Коренев после подробного ознакомления с делом бывшего военного министра генерала МЛ. Беляева доложил Комиссии, что "ничего сугубо преступного найти не смог¹, и предложил его освободить из-под ареста, то разыгралась скандальная сцена. "Как освободить? – взорвался бывший адвокат Муравьев. – Да вы хотите навлечь на нас негодование народа. Да если бы Беляевы даже и совсем были бы невиновны, то теперь нужны жертвы для удовлетворения справедливого негодования общества против прошлого"»⁹⁹.

Вот они, ключевые слова: нужны жертвы! Вот истинная цель созданной Комиссии – выбрать и принести жертву молоху революции! А для этого были хороши все средства.

Содержание арестованных представителей «старого режима» в Петропавловской крепости было ужасным: побои, измывательства, лишение прогулок, отказ в предоставлении медицинской помощи – вот в каких условиях находились люди, чья вина не была никем доказана. Бывший председатель Совета Министров Б.В. Штюрмер был замучен до смерти в Петропавловской крепости: «Больной, истощенный старик, страдающий хронической болезнью почек, Штюрмер попал в сырую, холодную камеру Трубецкого бастиона, где в полном одиночестве, терпя постоянный, мучительный голод, в самых отвратительных условиях лишения элементарнейших требований комфорта, он был обречен неизбежно на мучительную долгую агонию, при которой оставалось только мечтать о смерти, надеяться на нее и ждать ее, как желательную избавительницу. Обращение с заключенным было ужасное: ему приходилось переносить не только самые грубые издевательства и оскорбления, но и побои.

Об ужасном положении Штюрмера знал и тогдашний министр юстиции Керенский, и последующие за ним министры того же ведомства, и все вообще «начальствующие лица»: родственники и друзья заключенных осаждали их всех просьбами умилостивиться и оказать содействие к облегчению страданий их жертв злобного торжества, но на все просьбы они отвечали злорадными отговорками, а то и прямо насмешками. Но все приедается быстро: развлечение, доставленное глумлением и издевательством над умиравшим, находившимся в полной их власти стариком, на которого сыпались площадные ругательства, толчки, пинки и побои (его много били по щекам), все это удовольствие надоело – хотелось чего-либо более пикантного. И вот люди, одетые в мундиры бывших доблестных русских воинов… придумали новый способ развлечения: поочередно, «справа по одному», они стали подходить к Штюрмеру и мочиться на его лицо. Когда он был уже в агонии и умирал, жена и другие хотели войти в комнату, их задержали караульные и объявили, что никого не пропустят. "Никого не пропустим! Пускай околевает при нас и только при нас. Много чести ему прощаться с родственниками»

Заметим, что в приведенном выше отрывке речь идет не о «большевистских застенках», не о «сталинском ГУЛАге», а о тюрьме «самого демократического правительства свободной России»! Обо всем этом был прекрасно осведомлен Керенский. Да что там Керенский! Знали об этом князь Г.Е. Львов, просвещенный поборник свободы профессор П.Н. Милюков, почтенные члены ЧСК, редактором стенографических отчетов которой был поэт А.А. Блок. Поэт не побрезговал участвовать в постыдном судилище над беззащитными людьми и даже отобразил свои впечатления в записках: «Последние дни царского режима».

О том, что Блок хорошо знал, как содержатся заключенные ЧСК в камерах Петропавловской крепости, известно из его письма к матери от 18 мая 1917 года. В нем Блок пишет, что после допросов в помещении ЧСК, Муравьев взял его с собой в крепость: «Муравьев взял меня, под предлогом секретарствования, в камеры. Пошли в гости – сначала к Воейкову (я сейчас буду работать над ним); это – ничтожное довольное существо. <…> Потом пришли к Вырубовой (я только что сдал ее допрос); эта блаженная потаскушка и дура сидела со своими костылями на кровати» и так далее¹⁰¹[8]8
  В этих строчках Блока низко все: и издевательское описание костылей – Вырубова была инвалидом после железнодорожной катастрофы, и то, что поэт «прекрасных незнакомок» опускается до оскорблений слабой, больной, одинокой женщины, да еще и находящейся в тюрьме. Но кроме этого, условия содержания А.А. Вырубовой в Петропавловской крепости ничем не отличались от содержания Штюрмера и других (это хорошо видно по ее воспоминаниям). На полу и стенах ее камеры проступала влага, и фактически не попадал дневной свет. Блок этого не мог не заметить[53]53
  Следует отметить, что именно работа в ЧСК помогла Блоку понять духовный смысл происходящего в России. Он ушел из Комиссии, осознав всю ложь и мерзость затеянного политического процесса. Правда открывалась ему постепенно: допросы Протопопова, Вырубовой, беседы с юристами, умение честно смотреть в глаза фактам позволили ему в июне 1917 года записать: «Никого нельзя судить… Плачь, сердце, плачь… слезами очистишься». – Прим. ред.


[Закрыть]. – П.М.


[Закрыть].

Главное, что пытались выбить из арестованных следователи ЧСК, были доказательства «измены» Императора и, в особенности, Императрицы. Узники Петропавловской крепости страдали за свою преданность Царю. Собственно этого и не скрывали организаторы судилища. Ю. Ден вспоминает, что, когда она была по своей просьбе доставлена к Керенскому и просила его выпустить ее из тюрьмы, между ними состоялся следующий разговор: «Я: Хочу спросить у Вас, почему меня арестовали. Политикой я никогда не занималась, она меня совершенно не интересует. <…>

Керенский: Послушайте… Во-первых, Вас обвиняют в том, что Вы добровольно остались с Их Величествами, хотя не имели никакого официального положения при Дворе»¹⁰².

Затем Керенский сказал Ден еще одну вещь, которая проливает свет на истинные цели его «правосудия»: «Послушайте, госпожа Ден. Вы знаете слишком много. С самого начала революции Вы неизменно находились в обществе Императрицы. Если захотите, то сможете совершенно иначе осветить недавние события, относительно которых мы придерживаемся иного мнения. Вы – опасны»¹⁰³.

В этих словах Керенский искренен: он пришел к власти преступным путем, путем государственного переворота. Этот переворот объяснялся «интересами» Родины, тем, что правящий режим ее предал и так далее. При этом наивно было бы полагать, как думают некоторые, будто бы Керенский и ему подобные искренне верили во все, что они говорили. В большей части своих речей они сознательно лгали. Поэтому после захвата власти временщики боялись, что их ложь будет обнаружена и тогда встанет вопрос об их ответственности за совершенные преступления. В условиях, когда был жив единственный законный представитель власти, Император Николай II, и его сын Наследник Цесаревич Алексей Николаевич, мог бы встать вопрос о призвании одного из них на царство. Временное правительство делало все, чтобы не допустить этого. А поэтому все те, кто знал правду о реальных событиях и кто был предан Государю, должны были быть устранены и оклеветаны, точно так же, как и сам Государь.

Таким образом, мы видим, что реальные цели и задачи ЧСК были прямо противоположны «беспристрастности» и «справедливости». Главными целями ЧСК были вовсе не объективные доказательства, добытые в ходе подлинного следствия. Главная задача ЧСК состояла в том, чтобы ложь о «слабоумии» Царя, об «измене» Императрицы, о «гнилости» царского режима, о «распутинской клике» – вошла бы в плоть и кровь общественного мнения, захватила широкие массы народа. Утверждение этой лжи означало бы утверждение законности самого существования Временного правительства. Как откровенно говорил Муравьев: «В результате наших расследований <…> получается документальное доказательство одной тезы, что русской революции не могло не быть, что русская революция неизбежно должна была победить. Наш материал, когда он будет опубликован всецело, покажет и перед вами, и перед всем миром, что нет возврата к прошлому, что мечты о прошлом, если забредают в отдельные головы, разбиваются о тот материал, который стекался в нашу Комиссию»¹⁰⁴.

Но, на наш взгляд, была еще одна, скрытая цель в «расследовании» ЧСК: добиться, чтобы в отношении к Императору у народа возникло бы равнодушие, или, еще лучше, стремление его убить. Тогда бы насильственная смерть Николая II, по решению ли «справедливого» суда или от рук депутата Совета, например Масловского, или самосуд «народа», были восприняты в народе и обществе спокойно или даже с воодушевлением, как, например, во Франции, когда король был казнен под улюлюканье революционной толпы.

То, что именно эта цель была у временных правителей, видно из эпизода, рассказанного Карабчевским. Во время разговора Карабчевского с Керенским, последний предложил ему должность сенатора.

«– Нет, А.Ф., разрешите мне остаться тем, что я есть, адвокатом, – поспешил я ответить. – Я еще пригожусь в качестве защитника…

– Кому? – с улыбкой спросил Керенский. – Николаю Романову?..

– О, его я охотно буду защищать, если вы затеете его судить.

Керенский откинулся на спинку кресла, на секунду призадумался и, проведя указательным пальцем левой руки по шее, сделал им энергичный жест вверх. Я и все поняли, что это намек на повешение.

– Две-три жертвы, пожалуй, необходимы! – сказал Керенский, обводя нас своим не то загадочным, не то подслеповатым взглядом, благодаря тяжело нависшим на глаза верхним векам»¹⁰⁵.

Керенский впоследствии эти слова Карабчевского яростно опровергал, называя последнего «выжившим из ума» (synille), а его слова «бреднями»¹⁰⁶. Делал он это настолько яростно, что невольно давал повод сомневаться в том, что Карабчевский говорил неправду. Скорее, неправду говорил все же Керенский.

И дело было не в его кровожадности, а в том, что он никогда не был самим собой, он был орудием в чужих руках чужой политики и должен был разыгрывать из себя то великодушного победителя, то мстителя за народ, а то и то и другое вместе. Но вся логика поведения Керенского по отношению к Царской Семье убеждает нас в том, что он мог вполне стать ее палачом. И это не был бы личный почин Керенского. Он был заложником масонской ложи, невольником их игры, а правила этой игры требовали смерти русского Царя, точно так же, как они требовали смерти английского короля Карла I, шведского короля Густава, французского короля Людовика XVI, русского Императора Павла I. То, что убийство Императора Николая II произошло не при Керенском, вовсе не опровергает вышесказанное. Просто Керенский был заменен более радикальными и более зловещими силами, которые, по мнению их тайных руководителей, были более надежны в осуществлении плана уничтожения России.

Несмотря на все старания, деятельность ЧСК в обвинительной части полностью провалилась. Причин здесь было несколько: во-первых, полная невинность Государя и Государыни и всех арестованных лиц, а во-вторых, как ни странно, деятельность членов самой Комиссии. Дело в том, что в 1917 году русское общество, в целом, еще оставалось «дореволюционным» и не могло быть переделано в один день. А то, дореволюционное общество, при «проклятом царизме» строилось на строгом соблюдении норм права и действующего законодательства. Люди, в своем большинстве, дорожили своей репутацией, гордились своей профессией. Такие личности, как Муравьев, были отщепенцами, даже среди адвокатуры, не говоря уже о прокуратуре и судах. Несмотря на то, что Керенский формировал свою Комиссию из личностей, подобных ее председателю, все же не все в ней оказались таковыми. Безусловно, порядочным человеком был товарищ прокурора В.М. Руднев. Его объективность выделяет и Вырубова. «Меня привели на первый допрос, – вспоминает она. – За большим столом сидела вся Чрезвычайная Комиссия – все старые и седые; председательствовал Муравьев. Вся процедура напоминала мне дешевое представление комической оперетки. Из всех их один Руднев оказался честным и беспристрастным»¹⁰⁷.

Но, конечно, Руднев был не одним порядочным профессионалом в Комиссии. Эти порядочные профессионалы своей принципиальностью способствовали тому, что планы Керенского и Муравьева были сорваны. Они констатировали, что не находят в действиях подследственных никакого состава преступления, а когда Муравьев пытался их заставить изменить свое мнение, некоторые из них, например Руднев, подали в отставку. Тем не менее, летом 1917 года Керенский был вынужден признать, что в действиях «Николая II и его супруги не нашлось состава преступления по ст. 108 Уг. Ул.» (то есть измены). То же самое Керенский подтвердил английскому послу Бьюкенену: «Не найдено ни одного компрометирующего документа, подтверждающего, что Царица и Царь когда-либо собирались заключить сепаратный мир с Германией»¹⁰⁸.

Казалось бы, нормы права, уголовно-процессуальное законодательство Российской Империи, просто здравый смысл требовали немедленного освобождения Царской Семьи из заточения. Но ничего подобного не произошло. Все осталось по-прежнему. Более того, антицарская вакханалия в прессе продолжалась с прежней силой, никто не собирался опровергать всю ложь и клевету, излитую на Царскую Семью. «Улик не было, – пишет Мельгунов, – но презумпция возможной виновности оставалась»¹⁰⁹. Это лишнии раз доказывает, что истинное предназначение ЧСК было прямо противоположно утверждению истины.

Трудно представить всю степень глумления, клеветы, оскорблений и лжи, которыми пестрела петербургская пресса. Государь знал о ней, так как ежедневно получал столичные газеты. «Полюбуйтесь-ка, что они тут пишут, Лили, – с побелевшим от гнева лицом воскликнул как-то Государь, обращаясь к Лили Ден после прочтения очередной газеты. – Как они смеют заявлять такое! На свой аршин мерят!

– Ах, Ваше Величество, – ответила Ден, сильно встревоженная. – И охота Вам читать такие гадости.

– Я должен, должен, Лили. Мне нужно знать все, – возразил Государь»¹¹⁰.

Императрица, сначала сердившаяся на клеветнические статьи в прессе, затем с усмешкой говорила Вырубовой: «Собирай их для своей коллекции»¹¹¹.

Керенский лично контролировал все, что было связано с Царской Семьей, не допуская никого, в том числе и главу правительства Львова, к этому вопросу. «Из всех лиц в составе правительства бывал в Царском и имел общение с Царской Семьей только один Керенский. Один раз выезжал в Царское Гучков» (Г.Е. Львов)¹¹². Это тоже характерно, и, скорее всего, также объясняется руководящей ролью Керенского в «Великом Востоке народов России».

Впервые с Государем и его Семьей Керенский встретился 21-го марта 1917 года. Официально Керенский прибыл в Царское Село «с целью ознакомиться на месте с порядком как внутренней, так и внешней охраны и порядком содержания под стражей бывшего императора и его семьи»¹¹³. Прибыл Керенский в Царское Село на одном из личных автомобилей Государя, с шофером из императорского гаража¹¹⁴.

Керенский подъехал ко дворцу через главные ворота, которые были поспешно распахнуты казаками Государева конвоя, теми самыми, что еще совсем недавно распахивали эти ворота перед Императором. Любопытная толпа как обычно смотрела, что происходит во дворе. «Какая красивая машина у Керенского», – сказал кто-то из толпы. В этот момент рядом с воротами находился Цесаревич Алексей Николаевич. Услышав эти слова, он ответил: «Зачем вы так говорите? Это машина Папа»¹¹⁵.

Сам Керенский об этой своей первой встрече вспоминал так: «Я видел тогда Царя, Александру Феодоровну и детей, познакомился с ними. Я был принят в одной из комнат детской половины. Свидание на этот раз было коротким. После обычных слов знакомства я спросил их, не имеют ли они желания сделать мне, как представителю власти, каких-либо заявлений, передав им привет от английской королевской семьи и сказав несколько общих фраз успокоительного характера»¹¹⁶.

До нас дошла только одна из таких «успокоительных фраз» Керенского: «Вы знаете, – сказал он Государю, – что мне удалось провести отмену смертной казни? Я это сделал, несмотря на то, что многие мои товарищи погибли жертвами своих убеждений»¹¹⁷.

«Не хотел ли он, – отмечает Жильяр, – выставить напоказ свое великодушие и намекнуть, что спасает жизнь Государя, хотя он этого не заслужил?»

А вот еще одно свидетельство поведения «утешителя» Керенского. Придя в очередной раз в царский дворец и желая видеть Государыню, Керенский был ею принят у себя в кабинете. Камердинер Императрицы вспоминал, что он слышал, как Керенский говорил Императрице «что-то очень громко, оживленно и весело; было слышно, как он много и раскатисто хохотал. Государыня потом рассказывала, что Керенский, балагуря, передал ей о дебатах, происходивших в петроградских совдепских кругах по поводу необходимости перевести Царскую Семью в Петропавловскую крепость»¹¹⁸.

Таким образом, «утешения» Керенского сводились к напоминанию о возможности смертной казни и о возможности заключения Царской Семьи в тюрьму. Своеобразные, прямо скажем, «утешения»!

Приближенные Царской Семьи оставили свои воспоминания о первом визите Керенского.

А.А. Теглева, няня Царских детей: «Я была невольной свидетельницей первого прибытия к нам Керенского и его приема Государем. Он был принят тогда Их Величествами в классной комнате в присутствии Алексея Николаевича, Ольги Николаевны, Татьяны Николаевны. Я как раз застряла в ванной, и мне нельзя было пройти в первое время. Я видела лицо Керенского, когда он один шел к Их Величествам, препротивное лицо, бледно-зеленое, надменное. Голос искусственный, металлический. Государь ему сказал первый: „Вот моя Семья. Вот мой Сын и две старшие Дочери. Остальные больны, в постели. Если Вы хотите, Их можно видеть“. Керенский ответил: "Нет, нет. Я не хочу беспокоить". До меня донеслась сказанная дальше им фраза: "Английская королева справляется о здоровье бывшей Государыни"»¹¹⁹.

Е.Н. Эрсберг, помощница Теглевой: «Относительно Керенского я могу сказать следующее. Я видела его или в первый раз, когда он приезжал во дворец, или в одно из первых его посещений дворца.

Лицо у него было надменное, голос громкий, деланный. Одет он был неприлично: в тужурку, без крахмаленого белья»¹²⁰.

Ю.А. Ден: «В коридоре раздались тяжелые шаги. <…> Дверь распахнулась, и вошел какой-то человек, за ним еще двое. Я тотчас встала и взглянула на вошедшего – это был сам Керенский! Низенький, бледное лицо, тонкие губы, бегающие глаза с тяжелыми верхними веками, бесформенный нос. Неухоженный вид. Худощавый, с вытянутой шеей. В тужурке обыкновенного мастерового»¹²¹.

А.А. Волков: «Первым приехал Керенский, небрежно одетый, в куртке. Об его приезде доложили Государю. Государь приказал пригласить к себе Керенского. У Государя Керенский пробыл недолго. Государь представил его Императрице.

Керенского ожидали хотевшие его видеть служащие дворца. Один из них обратился к Керенскому со следующим: – Александр Федорович, мы обращаемся к вам с просьбой об урегулировании квартирного вопроса. <…> – Хорошо, все устрою. До свидания, – сказал Керенский и тотчас уехал. По-видимому, он чувствовал себя не вполне уверенно и казался смущенным.

Вышел Государь и обратился ко мне:

– Знаешь, кто это был?

– Керенский.

– Знаешь, как он ко мне обращался: то Ваше Величество, то Николай Александрович. И все время был нервен»¹²².

Сидней Гиббс: «Государь мне немножко рассказывал про Керенского. Он мне говорил, что Керенский очень нервничал, когда бывал с Государем. Его нервозность однажды дошла до того, что он схватил со стены нож столовой (так! – П.М.) кости для разрезания книг и так его стал вертеть, что Государь побоялся, что он его сломает, и взял его из рук Керенского»¹²⁰.

Какое впечатление произвела на Керенского встреча с Императором Николаем II?

Все очевидцы свидетельствуют, что Керенский был взволнован, смущен и растерян. «Я видела лицо Керенского, когда он уходил, важности нет, сконфуженный, красный; он шел и вытирал пот с лица» (Теглева)¹²⁴. «Он чувствовал себя не вполне уверенно и казался смущенным» (Волков)¹²⁵.

Одним из офицеров-тюремщиков был гвардейский поручик

С.С. Гноинский. Этот Гноинский занимался подлым и постыдным делом – читал чужие письма, а именно письма Царской Семьи, отправляемые ею разным адресатам. Однако сам Гноинский этой своей деятельности не стыдился и даже охотно вспоминал и о ней, и о своем пребывании в Царском Селе. В 1952 году газета «Русская мысль» опубликовала некоторые его воспоминания. Среди прочего, Гноинский пишет, что «во время одного из посещений дворца тогда председателем совета министров Временного правительства Керенским, последний, во время беседы с Царем, заметил уроненный Царем носовой платок и невольно потянулся рукой вниз, поднял платок и подал его Царю. Очевидно, и Керенский подпал под действие странного влияния, исходившего от этого скромного на вид человека»¹²⁶.

По воспоминаниям других лиц, можно сделать вывод, что Керенский был покорен личностью Государя и испытывал угрызения совести. Жена арестованного царского министра юстиции Н.А. Добровольского Добровольская, к которой Керенский, с ее слов, испытывал доверие, вспоминала, что в марте 1917 года она была вызвана к Керенскому. Она застала его нервно бегающим по кабинету. «"Простите, что Вас побеспокоил, – сказал Керенский, – но мне необходимо было поделиться с Вами только что пережитыми впечатлениями, глубоко меня взволновавшими. Знаете ли, откуда я только что приехал? Из Царского Села, где я только что видел Императора и разговаривал с Ним. Какое несчастье случилось! Что мы наделали… Как могли, Его не зная, сделать то, что мы совершили. Понимаете ли, что я совершенно не того человека ожидал увидеть, какого увидел. Я уже давно приготовился к тому, как начну мой разговор с Царем: я собирался, прежде всего, назвать его «Николай Романов»… Но я увидел Его, Он на меня посмотрел своими чудными глазами, и я вытянулся и сказал: «Ваше Императорское Величество»… Потом он долго говорил со мной… Что за разговор был! Какие у Него одновременно и царственная простота и царственное величие! И как мудро и проникновенно Он говорил… И какая кротость, какая доброта, какая любовь и жалость к людям… Понимаете ли, что это есть идеал народного Правителя! И Его-то мы свергли, его-то окрутили своим заговором! Мы оказались величайшими преступниками".

Долго еще Керенский, в истерических восклицаниях, изливал свое отчаяние и свое раскаяние»¹²⁷.

Князь А.П. Щербатов свидетельствует: «Керенский страшно мучился. Он, безусловно, не желал смерти Государя и считал все происшедшее с Государем, с Россией своим неискупаемым грехом. В ноябре 1967 года, в полувековой юбилей большевистской революции, его хватил удар. Я пришел навестить его в больнице. Александр Федорович был совсем слаб (ему тогда было 86 лет). "Князь, вы должны ненавидеть меня, – произнес он. – За все, что я сделал, а еще больше не сделал, будучи российским премьером. Прощайте и забудьте меня. Я погубил Россию! Но видит Бог, я желал ей свободы!"»¹²⁸

Сейчас трудно судить, насколько все эти слова Керенского были искренни и не разыгрывал ли он очередную роль. Вполне возможно, что не все было загублено в душе его и он, особенно под влиянием светлой души Государя, мучился угрызениями совести. Впрочем, все это имеет значение для посмертной участи души Керенского, да и для исследователей его личности. Для нас же важно, что все эти угрызения совести, даже если они и имели место, никак не отразились на участи заключенного Императора и его Семьи.

В первый же свой визит, несмотря на смущение и растерянность, Керенский в самой грубой форме арестовал и отправил в Петропавловскую крепость двух подруг Императрицы: Анну Вырубову и Юлию Ден. «С гордо поднятой головой, – писал Н.А. Соколов, – вошел в жилище Царя Керенский. Он нес в себе уверенность в виновности Царя перед Россией»¹²⁹.

С. Гиббс: «Государь мне рассказывал, что Керенский думал про Государя, что Он хочет заключить мирный сепаратный договор с Германией, и об этом с Государем говорил. Государь это отрицал, и Керенский сердился и нервничал. <…> Государь мне говорил, что Керенский думал, что у Государя есть такие бумаги, из которых было бы видно, что Он хочет заключить мир с Германией. Я знаю Государя, и я понимал, и видел, что, когда Он рассказывал, у Него в душе было чувство презрения к Керенскому за то, что Керенский смел так думать»¹³⁰.

8 апреля Керенский заявил Императору Николаю II, что до окончания работы Следственной Комиссии он не должен видеться с Императрицей. Примечательно, что сделано это было накануне Св. Пасхи. Жильяр занес в свой дневник: «После обедни Керенский объявил Государю, что принужден разлучить его с Государыней, что он должен будет жить отдельно и видеться с Ее Величеством только за столом и под условием, что они будут разговаривать исключительно по-русски. Чай они также могут пить вместе, но в присутствии офицера, так как прислуги при этом не бывает.

Немного позднее подошла ко мне сильно взволнованная Государыня и сказала: «Поступать так с Государем, сделать ему эту гадость, после того что он принес себя в жертву и отрекся, чтобы избежать гражданской войны, как это низко, как это мелочно! Государь не пожелал, чтобы кровь хотя бы одного русского была пролита за него. Он всегда был готов от всего отказаться, если бы имел уверенность, что это на благо России».

Через минуту она продолжала: "Да, надо перенести еще и эту горькую обиду"»¹³¹.

Это ограничение продолжалось очень недолго, и вскоре было снято.

В начале июня Керенский изъял переписку Государя и его личные бумаги. Сам Керенский отрицал свое участие в этом. Он показывал следователю Соколову: «Переписка действительно была отобрана у Царя в Царском. Этот факт, мне известный, прошел мимо меня. <…> Распоряжение об отобрании бумаг, я думаю, исходило непосредственно от председателя следственной Комиссии Муравьева и было выполнено, вероятно, Коровиченко»¹³². В целом, слова Керенского подтверждаются показаниями очевидцев.

Император Николай II в своем дневнике оставил следующую запись: «После утреннего чая неожиданно приехал Керенский на моторе из города. Остался у меня недолго, попросил послать Следственной Комиссии какие-то бумаги или письма, имеющие отношения к внутренней политике. После прогулки и до завтрака помогал Коровиченко в разборе этих бумаг. Днем он продолжал это вместе с Кобылинским»¹³³.

Кобылинский: «Бумаг было очень много; все они были разложены по отдельным группам в порядке. Указывая на бумаги и на группы, по которым они были уложены, Государь взял одно письмо, лежавшее на ящике со словами: „Это письмо частного характера“. Он вовсе не хотел изъять это письмо от выемки, а просто взял его, как отдельно лежащее, и хотел его бросить в ящик. Но Коровиченко порывисто ухватился за письмо, и получилась такая вещь: Государь тянет к себе письмо, а Коровиченко – к себе. Тогда Государь, как это заметно было, рассердился, махнул рукой со словами: "Ну, в таком случае, я не нужен. Я иду гулять." Он ушел, Коровиченко отобрал бумаги, какие счел нужным отобрать, и доставил их к Керенскому»¹³⁴.

Граф Бенкендорф: «Государь принял Керенского в своем кабинете. Газговор шел, как и в первый раз, о показаниях бывших министров, ссылавшихся часто на Высочайшие повеления, которые они получали от Его Величества. Государь позволил. Взяты из шкафов все бумаги, в которых являлась бы необходимость для Верховной следственной власти»¹³⁵.

При ознакомлении членов Временного правительства с личной перепиской Государя «не обошлось без курьеза: Переверзеву и Керенскому в числе телеграмм Государя к Государыне попалась одна с частью зашифрованного в ней текста. Долго бились над секретом шифра; были собраны все самые искусные в Петрограде специалисты и, наконец, после больших усилий, дешифровали – Государь зашифровал следующие слова: „целую крепко, здоров“»¹³⁶.

И все это происходило в Александровском дворце, в «золотой тюрьме», как назвал его С.П. Мельгунов. Это было пребывание в стенах родного дома: Император Николай II родился в Александровском дворце, здесь все было знакомо до мелочей, но все напоминало о счастливых днях. Керенский ставил себе в заслугу, что-де свергнутый Царь жил у себя дома и в отношении него и его Семьи соблюдался полностью «установленный этикет Высочайшего Двора», но на самом деле именно это было очередной попыткой унизить и оскорбить Государя. Как верно писал Мельгунов: «Вероятно, для Царской Семьи было бы гораздо лучше, если бы она с самого начала была помещена в более скромные условия быта (что, по-видимому, даже вообще соответствовало личным вкусам Царской Четы), ибо вызывающий внешний этикет, на каждом шагу входивший в коллизию с действительностью тюремного обихода, с одной стороны, подчеркивал специфичность изоляции "лишенных свободы", а с другой, раздражал "революционное чувство" тех, которые должны были охранять "виновника невыносимого гнета", который с таким трудом сбросил с себя "народ". Все это вело к неизбежным конфликтам»¹³⁷.

Таким образом, мы выяснили, что заключение Керенским Царской Семьи в Александровский дворец, притеснения и ограничения в отношении нее со стороны руководства Временного правительства и лично Керенского, весь разработанный Керенским режим содержания под стражей Царской Семьи – все это было вызвано единственной задачей революционной власти унизить свергнутого Императора Николая II, показать ему могущество новой власти. Царь должен был чувствовать себя именно арестантом, оставленным. «Все эти эпизоды, – писал генерал М.К. Дитерихс об эксцессах царскосельского периода, – явились лишь теми последовательными этапами по пути Царской Семьи к Своей Голгофе, которые логически и неизбежно вытекали из всей предыдущей фальшивой, искусственной и непоследовательной работы руководителей Государственной Думы и общественности по созданию «народной революции»»¹³⁸.

Где-то во второй половине июля революционными властями было принято решение об отправке Царской Семьи в г. Тобольск. Как, кем и при каких обстоятельствах было принято это решение и почему в качестве места новой ссылки был выбран именно Тобольск? Давая свои показания следователю Соколову, Керенский заявил: «Причиной, побудившей Временное правительство перевезти Царскую Семью из Царского в Тобольск, была все более и более обострявшаяся борьба с большевиками»¹³⁹.

Жильяр приводит слова Керенского: «Временное правительство решило принять энергичные меры против большевиков; это должно было повлечь за собой полосу смуты и вооруженных столкновений, первой жертвой которых могла сделаться Царская Семья»¹⁴⁰.

То же самое говорил и князь Львов: «Летом в первой половине июля правительство пришло к убеждению, что нахождение Царской Семьи около Петрограда стало абсолютно невозможным. Страна явно шла под уклон. Нажим на правительство со стороны Советов становился все сильнее. Я удостоверяю, что он был со стороны Петроградского Совета и в отношении Царской Семьи»¹⁴¹.

Итак, главной причиной Тобольской ссылки руководство Временным правительством называет большевистскую опасность. Но так ли это было на самом деле?

7 июля 1917 года английский посол Бьюкенен направил телеграмму Бальфуру, в которой сообщал о своей встрече с министром иностранных дел Временного правительства П.Н. Милюковым. Суть этой встречи была следующей: «Министр иностранных дел сообщил мне сегодня конфиденциально, что Императора хотят отправить в Сибирь, по всей вероятности, в Тобольск, или в…ск, где они будут жить и будут пользоваться большей личной свободой. Причиной, побудившей правительство сделать этот шаг, было опасение, что в случае немецкого наступления или какой-нибудь контрреволюционной попытки их жизнь может подвергнуться опасности»¹⁴².