Текст книги "Свидетельствуя о Христе до смерти… Екатеринбургское злодеяние 1918 г.: новое расследование"

– Эй, ты, такой-сякой, теперь ты увидел Императора. Возвращайся в свой совдеп, скажи там, что он находится здесь, и со своими дурацкими распоряжениями больше не появляйся»⁶⁵.

Воспоминания Ю. Ден страдают некоторой эмоциональностью и неточностью, так как сама она свидетельницей этих событий не была, а пересказывает их, скорее всего, со слов Коцебу, но даже по этим воспоминаниям видно, что Мстиславскому не удалось совершить ритуал унижения Государя. Скорее, наоборот, схваченный «за шиворот», он был выставлен вон.

Адвокат Карабчевский, со слов того же Коцебу, так описывает визит Масловского: «В Царское прибыл из Петрограда спешно по железной дороге небольшой отряд каких-то вооруженных не то солдат, не то добровольцев, предводительствуемых весьма, по-видимому, "энергичным" полковником. В их распоряжении были три пулемета.

Оставив отряд на вокзале, "полковник" отправился во дворец, где вызвал Коцебу для переговоров. Он заявил ему, что в интересах "углубления революции" установившийся режим содержания Царя недопустим. Не имеется даже уверенности, что Царь уже не скрылся. Он с "товарищами" уполномочен принять охрану Царя, препроводив его в Петропавловскую крепость. Коцебу попросил "полковника" подождать ответа, сам же отправился в помещение своего караульного отряда. Здесь он объяснил солдатам о цели появления самовольного, как он полагал, авантюриста, желавшего силой захватить Царя, и спросил их, обещают ли они исполнить свой долг по охране Царя и готовы ли в случае надобности оружием отразить попытку захватить его.

В числе "товарищей" нашелся один, который вызвался "уладить дело" с "полковником", переговорив с ним наедине. По-видимому, личность "полковника" была ему хорошо известна по каким-то партийным отношениям. Сам вызвавшийся был призывной, из очень красно-непримиримых.

Его переговоры с "полковником" увенчались для всех неожиданным успехом. "Полковник" как-то разом сдал, на секунду задумался, а затем сказал, что во всяком случае должен убедиться, что слухи об исчезновении Николая II ложны. Ему должны были показать отрекшегося Царя.

На это Коцебу пошел. Вызвав графа Бенкендорфа, бывшего при Царе, он переговорил с ним, и было решено, что Государь покажется, пройдя коридором, в конце которого будут находиться желающие видеть его.

Когда "полковника" провели в условное место, под охраной караульных и самого Коцебу, и сообщили, что Царь сейчас покажется, он, по словам Коцебу, очень заволновался. За ним зорко стали наблюдать, чтобы он не выхватил из кобуры револьвера.

Государь показался в дверях, выходящих в коридор, и довольно долго постоял в них. Затем он медленно пересек коридор и скрылся в противоположных дверях, кивнув на прощание головой. Минута была полна жуткого трагизма. Как передавал нам Коцебу, "полковник" при появлении Царя и пока тот не скрылся все время дрожал как в лихорадке, и весь изменился в лице. Когда Царь скрылся, он молча вышел из дворца и со своим отрядом и пулеметами немедленно покинул Царское Село»⁶⁶.

В этом пересказе Карабчевского тоже немало неточностей и расхождений с другими воспоминаниями, но есть несколько интересных моментов: Масловский прибыл во дворец один, вел он себя довольно корректно, никакого «обмена взглядами» с Государем у него не было, при встрече с Царем он, Масловский, страшно волновался.

Полковник Е.С. Кобылинский в своих показаниях следователю Соколову рассказывал: «Явился ко мне какой-то неизвестный и, назвавшись Масловским, предъявил мне требование Петроградского исполнительного комитета Совета рабочих и солдатских депутатов. Человек, назвавший себя Масловским, был одет в форму полковника. Наружности я его не помню. В требовании говорилось, что я должен оказать всяческое содействие в выполнении возложенного на него поручения. Требование исполнительного комитета было подписано, хорошо это помню, членом Государственной Думы Чхеидзе; оно имело надлежащую печать. Назвавший себя Масловским заявил мне, что по поручению исполнительного комитета он должен сейчас же взять Государя и доставить его в Петропавловскую крепость. Я категорически заявил Масловскому, что допустить этого не могу. Тогда он мне сказал: "Ну, полковник, знайте, что кровь, которая сейчас прольется, падет на вашу голову". – "Ну, что же делать? Падет, так падет, исполнить не могу". Он ушел. Я думал, что он совсем ушел. Но он, оказывается, все-таки отправился во дворец. Там его встретил командир первого полка капитан Аксюта. Он показал ему требование и заявил, что желает видеть Государя. Осмотрев его карманы, Аксюта показал ему Государя так, что он Государя видел, но Государь его – нет. Об этом я тогда же сообщил в штаб. Мои действия были одобрены»⁶⁷.

Генерал М.К. Дитерихс, возглавлявший весь ход следствия по убийству Царской Семьи и наряду со следователем Соколовым владевший всей полнотой добытой в ходе следствия информации, пишет, что после полученного отпора от Кобылинского Масловский «направился все-таки во дворец. Там его встретил командир 1-го полка капитан Аксюта, которому он предъявил свои бумаги исполнительного комитета. Однако, заметив, что Аксюта встретил его не особенно дружелюбно, а к бумагам его отнесся с подозрением, он не решился уже повторить ему о цели своей командировки, которую указал Кобылинскому, а заявил, что он желает лишь увидеть своими глазами, здесь ли Государь. Тогда капитан Аксюта обыскал карманы полковника Масловского и, убедившись, что при нем нет никакого оружия, показал ему Государя, проходившего в это время в конце коридора, так, что Масловский Государя видел, а Государь показа не заметил»⁶⁸.

Обратим внимание, что Дитерихс сознательно называет воинские звания Масловского и Аксюты: капитан Аксюта обыскал полковника Масловского! Пытавшийся унизить свергнутого Императора Масловский был унижен сам: его обыскал офицер который ниже его по званию, после чего выпроводил вон.

Свидетельство камердинера А.А. Волкова: «Приезжал однажды кто-то в форме полковника удостовериться, что Государь присутствует во дворце, а не уехал. Посетителя допустили лишь в коридоры дворца и дали увидеть Государя, проходившего в отдалении. Этим он удостоверился и уехал»⁶⁹.

Принимая во внимание все вышеизложенные свидетельства, нельзя не согласиться с коротким, но точным выводом Н.А. Соколова по поводу приезда Масловского: «К Кобылинскому являлся какой-то неизвестный человек, одетый в форму полковника и называвший себя Масловским. Он предъявил Кобылинскому требование от названного учреждения (Петроградского Совета. – П.М.) подписанного г-ном Чхеидзе, коим этот Масловский уполномочивался взять Государя Императора из дворца и перевезти Его в Петропавловскую крепость, и требовал исполнения этого требования, грозя пролитием крови. Получив должный отпор, он удалился»⁷⁰.

Примечательно, что на Царскую Семью визит Масловского не произвел никакого впечатления: ни в дневниках Государя, ни в дневниках Императрицы мы не находим даже упоминания об этом посещении.

Таким образом, в реальности исчезают и грозный тон Масловского, и жалкие офицеры, уговаривающие его не причинять вреда Царю, и «браунинг, торчащий из кармана». Точно так же, как пропадает и «тулуп с приставшей к нему соломой». Перед нами предстает приехавший с какими-то бумагами полковник, который нагло, но довольно вяло потребовал выдать ему Императора для увоза в Петропавловскую крепость, а получив категорический отказ, попросил хотя бы показать ему Царя, чтобы удостовериться, во дворце ли он.

Заметим, что ни в воспоминаниях Карабчевского, ни в показаниях Кобылинского, ни в записках Дитерихса, ни в показаниях Волкова даже не упоминаются солдаты отряда, о которых говорит Масловский. То есть Масловский был один, и это еще раз доказывает, что целью его визита был не арест Царя, и тем более не его убийство. Его цель была двоякой: с одной стороны, унизить Царя, а с другой – произвести как можно больше шума, чтобы показать решительность и бескомпромиссность Исполкома, дабы облегчить Временному правительству возможность лгать о неспособности его к вывозу Семьи из России и, одновременно, ужесточать режим содержания Августейших узников.

Безусловно, первой скрипкой в этой тактике Временного правительства был Керенский. Он называет визит Масловского ответом исполнительного комитета на его речь 7-го марта. «Мое упоминание 7-го марта, – показывал он Соколову, – в Москве про возможный отъезд Царской Семьи из Царского вызвал "налет" на Царское со стороны Петроградского Совета. Совет тут же отдал распоряжение по линиям не выпускать никаких поездов из Царского, а потом в Царское явился с бронированными машинами член военной секции совета Масловский (левый эсер, библиотекарь Академии Генерального Штаба) и пытался взять Царя. Он не исполнил этого только потому, что в последнюю минуту Масловский растерялся»⁷¹.

Как видим, Керенский снова хочет все объяснить действиями Совета, который в его устах превращается во всемогущий и повелевающий орган власти. Для того чтобы убедить всех в этом, Керенский снова лжет. Неизвестно откуда появляются бронированные машины, на которых приезжает Масловский. Совершенно невразумительно звучат слова Керенского о том, что Масловский не исполнил приказание Совета, потому что «растерялся». Мы видим, что никакой растерянности Масловского не было, просто изначально якобы поставленная перед ним задача ареста и вывоза Императора из Александровского дворца была невыполнима, и в силу позиции охраны дворца, и в силу чисто физических причин: арестовать и вывезти Царя один или даже, допустим, с горсткой солдат, Масловский просто бы не смог.

Интересно, что глава тогдашнего Временного правительства Львов, который должен был бы быть осведомленным не менее Керенского об эпизоде с Масловским, на допросе у Соколова даже не смог вспомнить, о ком и о чем идет речь: «Нажим на правительство со стороны советов делался все сильнее. Я удостоверяю, что он был со стороны Петроградского Совета и в отношении Царской Семьи. Я совершенно не помню, как это было, но я помню, что именно отсюда исходило желание заключить Царя в Петропавловскую крепость. Делались ли в этом отношении реальные попытки, я положительно не помню и про полковника Масловского я ничего не слышал»⁷².

Странное свидетельство Львова: он ничего конкретно не помнит, ни о каких реальных попытках освобождения Царской Семьи не говорит, а между тем Керенский рассказывает о попытке бронированных автомобилей прорваться к Александровскому дворцу и увезти Царя! Даже в те смутные дни, это было событие из ряда вон выходящее, но глава правительства об этом не помнит! Объяснение этому может быть только одно: никакого налета на дворец не было, а был частный визит полковника Масловского, сыгравшего в Александровском дворце дурной моноспектакль. В словах Львова характерна одна деталь: будучи не в состоянии привести ни одного примера, князь убежденно говорит о сильном давлении советов на Временное правительство в отношении Царской Семьи, рисуя, вслед за Керенским, беспомощность Временного правительства. Таким образом, в истории должна была остаться следующая «правда»: беспомощное, но благородное Временное правительство, делавшее все возможное, чтобы спасти Царскую Семью, и злобный, жаждущий царской крови Петроградский Совет. Однако подлинная история не оставляет камня на камне от этой «правды».

Когда Масловский был выпровожен из Александровского дворца, он отправился в местный совдеп и там пытался агитировать среди солдат охраны, но солдаты 4-го полка отказались его слушать, заявив, что подчиняются только Временному правительству.

Таким образом, подводя итоги всему, что связано с приездом Масловского, можно сделать следующие выводы:

1. Если бы у Петроградского Совета была бы цель захватить или убить Императора Николая II, то он должен был снарядить для этой цели мощный вооруженный отряд, способный вступить в бой с охраной Александровского дворца. Таких сил у Петроградского Совета не было, но даже если бы они и были, то попытка захватить Александровский дворец штурмом означала бы вооруженный мятеж против Временного правительства. Готов ли был Петроградский Совет в те дни к такому мятежу? Конечно, нет. Таким образом, реальной возможности противодействовать Временному правительству у Петроградского Совета в те дни не было, а значит, весь визит Масловского был не что иное, как провокация.

2. Эта провокация, как мы увидим ниже, дала возможность Временному правительству еще больше затянуть петлю вокруг Царской Семьи. Под видом принятия мер по ее безопасности, с одной стороны, и под предлогом необходимости удовлетворять кровожадные требования Совета, с другой, Временное правительство полностью лишило Царскую Семью возможности какого-либо свободного передвижения, не говоря уже о выезде за пределы России.

3. Не исключено, что акция с Масловским была организована с ведома министра юстиции Временного правительства Керенского, либо при его попустительстве.

4. Визит Масловского был своеобразной проверкой: как отнесутся солдаты, охрана и вообще общественность к возможности ужесточения условий содержания Царя или даже к его убийству. Выяснив, что их реакция будет скорее негативной, чем положительной, определенные силы приступили к усилению антицарской агитации, используя для этого все возможные средства.

Примером этого может служить подстрекательская и попустительская политика революционных властей по отношению к разгулу хулиганства и глумления в Царском Селе.

Ю.М. Ломан вспоминал, что в первые же дни после ареста Государя он возле дворцовой ограды «увидел убитую собаку – колли. Раньше я видел, как Царь гулял с этой собакой по парку. Убитая собака произвела на меня большее впечатление, чем все вместе взятые события последних дней»⁷³.

А. А. Вырубова: «В первый вечер, после перехода дворца в руки революционных солдат, мы услышали стрельбу под окнами. Камердинер Волков пришел с докладом, что солдаты забавляются охотой в парке на любимых коз Государя»⁷⁴.

В начале царскосельского заключения Император свободно гулял по парку, занимался физическими упражнениями, чистил снег, колол лед. Часто с Государем были его дети. Собиравшаяся возле ограды толпа наблюдала за ними. Отношение к Государю и его Семье было в целом доброжелательное. Для Временного правительства создавалась опасная ситуация, когда в глазах простого народа Царская Семья все более приобретала ореол мучеников. Особенно такое отношение усиливалось по мере углубления «великой и бескровной», с ее безобразиями и анархией. «Обычно толпа, – пишет Дитерихс, – смотрела, делала свои замечания, делилась между собою мыслями и впечатлениями, совершенно не повышая голоса, не хулигальничая и не стремясь, чтобы ее слова долетали до Арестованных. К этому через некоторое время все привыкли, и присутствие толпы не вызывало ни у кого беспокойства. Но однажды, когда Государь рубил на прудке лед, толпа за решеткой как-то сильно выросла, и из ее среды стали раздаваться отдельные выкрики в виде угроз по адресу продолжавшего работать Царя. В толпе появились шныряющие типы, старавшиеся незаметно перебегать от одной группы собравшихся "товарищей" к другой и подстрекавшие их на производство насилия над Государем. Постепенно шум в толпе разрастался, и отдельные элементы, наиболее хулиганского вида, стали лезть на ограду, пытаясь проникнуть в парк. Хотя большая часть толпы, по-видимому, не примыкала к демонстрантам и агитаторам, тем не менее, охрана, всегда сопровождавшая Арестованных на прогулке, всполошилась и поспешила к ограде, где, угрожая штыками и прикладами, стала сгонять чрезмерно разгорячившихся "товарищей" с ограды. Возбужденных агитаторами лиц, было, однако, такое значительное количество, что комендант, из-за опасения осложнений и не вполне уверенный за стойкость и повиновение ему охраны, просил Государя уйти с прудка, расположенного слишком близко к ограде. Только тогда Государь повернулся к толпе, и, окинув ее спокойным взором, ответил: «Я не боюсь их. Эти честные люди Меня совсем не стесняют». Но комендант настаивал, и тогда Государь, не желая причинять лишней заботы Его охране, покорился и ушел. <…> Последствием этого эпизода было то, что район прогулок Царской Семьи в парке был ограничен, дабы Их не было видно с улицы»⁷⁵.

Обратим внимание: как важно революционной власти было скрыть Царскую Семью от глаз народа. Так же она будет скрывать ее в Тобольске, а потом в доме Ипатьева.

Безусловно, те «шныряющие в толпе элементы», о которых пишет Дитерихс, были подстрекателями и провокаторами. Кто поручил им подстрекать толпу? Керенский вновь обвиняет в этом членов Совета: «они вели сильнейшую агитацию против Временного правительства и лично против меня, обвиняя нас в контрреволюционности»⁷⁶. Но мы уже достаточно писали о несостоятельности подобной демонизации Совета со стороны Керенского.

А как же вел себя сам Керенский по отношению к Царской Семье? Может быть, он лично делал от него все зависящее, чтобы облегчить ее пребывание в Царском Селе?

«Лишение свободы Их Величеств, – пишет Н.А. Соколов, – создало особый уклад их жизни. Кто установил его?»⁷⁷

Из имеющихся фактов на этот вопрос можно ответить однозначно: этот уклад был установлен Керенским.

«Согласно воле Временного правительства, – свидетельствует сам Керенский, – я выработал инструкцию, которая устанавливала режим в Царском, и передал ее для руководства Коровиченко⁷⁸. Инструкция, устанавливаемая мной, не касаясь подробностей, вводила:

а) полную изоляцию Царской Семьи и всех, кто пожелал остаться с Нею от внешнего мира;

б) полное запрещение свиданий со всеми заключенными без моего согласия;

в) цензуру переписки.

Установлена была двойная охрана и наблюдение: внешняя, принадлежавшая начальнику гарнизона полковнику Кобылинскому, и внутренняя, лежавшая на полковнике Коровиченко. <…> Вводя указанный режим, я установил в то же время, как руководящее начало, полное невмешательство во внутренний уклад жизни Семьи. Они в этом отношении были совершенно свободны. Я заявляю, что с того момента, когда Государь отдал Себя и Свою Семью под покровительство Временного правительства, я считал себя по долгу чести обязанным перед Временным правительством оградить неприкосновенность Семьи и гарантировать Ей проявление в обращении с нею черт джентльменства»⁷⁹.

Последние слова являются очередной ложью Керенского. С самых первых дней в отношении свергнутого Царя последовательно проводилась линия на его притеснение и унижение. «Я бы охотно поверил в джентльменство Керенского, – писал Н.А. Соколов, – если бы не существовало иных фактов»⁸⁰.

«Режим заключения, – пишет исследователь А. Крылов-Толстикович, – разработанный лично Керенским, полностью изолировал арестованных от внешнего мира. Кроме дворца, тесный мирок отныне был ограничен внутренним двором, за прогулками бывшего царя пристально наблюдал конвой. Свидания с заключенными допускались лишь по личному разрешению ставшего всесильным министра юстиции. Переписка Николая и Александры тщательно перлюстрировалась»⁸¹.

Разработанная Керенским инструкция носила оскорбительный для Государя характер. «Указывая, какие блюда может кушать семья, Керенский требовал, чтобы заключенный Царь был скромен, чтобы семья "впредь воздерживалась употреблять горячие закуски". Своей инструкцией, чуждой, конечно и тени джентльменства, начал Керенский общение с Царем» (Н.А. Соколов)⁸².

Некоторые офицеры и солдаты охраны вели себя по отношению к Государю нагло и оскорбительно. С первых же дней его стали ограничивать в прогулках по парку, демонстративно курить в его присутствии, называть «полковником» и так далее. Ю. Ден вспоминает, как Государь в первый день своего пребывания в Александровском дворце вышел погулять в парк: «Глаза наши были прикованы к Государю, который к этому времени вышел из дворца. Быстрым шагом он направился к Большой аллее. Вдруг словно из-под земли появился часовой и заявил императору, что ему нельзя идти в этом направлении. Государь махнул рукой, но повиновался и пошел назад. Но тут произошло то же самое: другой часовой преградил ему путь, а какой-то "офицер" стал объяснять Государю, что поскольку он находится на положении арестанта, то и прогулка должна быть такой же, как в тюремном дворе!»⁸³

То же самое описывает и П. Жильяр: «Каждый раз, что мы выходим, нас окружают несколько солдат с винтовками с примкнутыми штыками под командой офицера и следуют за нами по пятам. Мы точно каторжане среди караульных. Распоряжения меняются ежедневно, или, может быть, офицеры понимают их каждый на свой лад! Когда мы возвращались сегодня днем во дворец после нашей прогулки, часовой перед дверью остановил Государя словами: „Господин полковник, здесь проходить нельз“ я»⁸⁴.

На это обращение Государь говорил: «Это ведь глупо, полагать, что их поведение покалечит мне душу. До чего же это мелко – они пытаются унизить меня, называя "полковником". В конце концов, это очень почетная должность»⁸⁵.

Постоянно делались попытки морального и психологического давления на Царскую Семью. В апреле 1917 года, на пересечении двух аллей, хорошо просматриваемых из Александровского дворца, революционеры устроили похороны солдат, погибших в февральские дни. Примечательно, что похороны были устроены Временным правительством в Страстную Пятницу, и Государь просил их перенести на другой день, но ему было в этом отказано. Возле этой могилы постоянно проходили митинги и шествия революционных толп, сопровождавшихся траурными мелодиями. Император Николай II писал уже из Тобольска своей сестре великой княгине Ксении Александровне: «В марте и апреле по праздникам на улицах проходили процессии (демонстрации) с музыкой, игравшей Марсельезу и всегда один и тот же похоронный марш Шопена. Шествия эти неизменно кончались в нашем парке у могилы «Жертв Революции», которые вырыли на аллее против круглого балкона. Из-за этих церемоний нас выпускали гулять позже обыкновенного, пока они не покидали парк. Этот несносный похоронный марш преследовал нас потом долго, и невольно мы посвистывали и напевали его до полного одурения. Солдаты говорили нам, что и им надоели сильно эти демонстрации, кончавшиеся обыкновенно скверной погодой и снегом»⁸⁶.

Когда Великой Княжне Марии Николаевне понадобилась медицинская помощь и был приглашен врач со стороны, то руководство охраны потребовало, чтобы на осмотре присутствовали офицер и двое солдат⁸⁷. Государь об этом пишет в уже цитированном выше письме сестре: «Когда я приехал из Могилева, то, как Ты знаешь, застал всех детей очень больными, в особенности Марию и Анастасию. Проводил, разумеется, весь день с ними, одетый в белый халат. Доктора приходили к ним утром и вечером, первое время в сопровождении караульного офицера. Некоторые из них входили в спальню и присутствовали при осмотре врачей»⁸⁸.

Режим, установленный Керенским, проводился в жизнь полковником П.А. Коровиченко, сменившим Коцебу и лично знавшим Керенского еще до революции. Дочь лейб-медика Е.С. Боткина Т.Е. Мельник-Боткина писала о Коровиченко: «Комендантом после Коцебу был назначен полковник Коровиченко, друг Керенского, впоследствии командующий войсками сперва Казанского, потом Ташкентского округов, где он был большевиками разорван на части. <…> Это был очень образованный и неглупый, но чрезвычайно нетактичный и грубый человек. Он позволял себе, получив и прочитав письма, носить их в кармане и не выдавать их адресату, рассказывая в то же время в посторонних разговорах содержание этих писем. Затем, подметив некоторые любимые выражения Их Высочеств, как, например, употребление слова "аппетитно" не для одних съедобных вещей, вдруг говорил которой-нибудь из Великих Княжон: «Какая у Вас аппетитная книга, так и хочется скушать».

Конечно, подобные выходки не могли к нему расположить арестованных»⁸⁹.

Одной перлюстрацией писем Царской Семьи Керенский не ограничивался. Императору было запрещено писать матери, Вдовствующей Императрице Марии Феодоровне и своим сестрам и брату, а также вести переписку с английским королем.

Еще одним средством морального воздействия на Царскую Семью стало надругательство над останками Друга Царской Семьи Г.Е. Распутина, произведенное по личному приказу Керенского. Тело Распутина было извлечено из могилы в Александровском парке, вывезено на Пискаревское кладбище и там сожжено⁹⁰.

С первых же дней началось оскорбительное вмешательство в личную жизнь Царской Четы. Происходило это по личному почину Керенского.

Все эти притеснения были облечены Временным правительством в юридическую форму. 17 марта 1917 года решением Временного правительства была учреждена Верховная Чрезвычайная следственная комиссия (ВЧСК), первая ЧК. Через год с небольшим одноименная организация станет главной исполнительной силой Екатеринбургского злодеяния. Случайно ли это совпадение? Исследователь Л. Болотин уверен, что нет. «Надо отметить, – пишет он, – что название города скотобоен “Чикаго” и тайный смысл наименования спецслужбы – “Чека” – восходят к одному общему корню в особом воровском жаргоне – “чик” и “чек”, обозначающему забойщиков скота»⁹¹. Как мы увидим ниже, это предположение Болотина, кажущееся на первый взгляд невероятным, при более детальном изучении становится вполне правдоподобным. Во всяком случае, в судьбах Царской Семьи обе «ЧК» были призваны сыграть кровавую роль.

Первая «ЧК»[7]7
  Речь идет о ЧСК – Чрезвычайной следственной комиссии по расследованию преступлений царских министров и сановников. – Прим. ред.


[Закрыть] была создана с целью «исследовать» деятельность Царя и Царицы и других видных деятелей «старого режима» – для установления, был ли в их действиях в период войны с Германией «состав преступления». Именно необходимостью «тщательного расследования» объяснял Керенский причины оставления Царской Семьи под арестом. Известный западный историк В. Александров, который лично встречался с Керенским в Нью-Йорке, приводит ответ последнего на вопрос о его намерениях, касающихся Царской Семьи:

– У меня были совершенно точные намерения в отношении уготованной участи Николая II и Александры Феодоровны, – счел он нужным мне ответить.

– Вы хотели их выслать из страны или расстрелять?

– Ни то, ни другое. Я более всего хотел, чтобы был пролит весь свет на последние годы царизма, отмеченные господством клики Распутина⁹².

Примечательно, что даже в этих словах, сказанных по прошествии многих лет, Керенский невольно выдает свой замысел: зачем же нужно проливать свет, если уже есть уверенность в том, что последние годы были отмечены «господством клики Распутина»? То есть задачей Керенского было не установление истины, а подтверждение выдвинутых лживых обвинений в адрес Царя и Царицы. Оклеветать и унизить Императора Николая II и Императрицу Александру Феодоровну – вот истинная цель Комиссии Керенского.

Естественно, по словам Керенского, эта Комиссия должна была быть «справедливой и беспристрастной», так же, как и суд, перед которым должен был предстать свергнутый Государь. Однако с первых же дней все в деятельности этой Комиссии было прямо противоположно заявленным Керенским принципам и вообще уголовно-процессуальному праву. Во главе Комиссии был поставлен известный адвокат по политическим процессам, присяжный поверенный, хороший знакомый Керенского, масон Н.К. Муравьев. Муравьев был не только знакомым Керенского, но и официальным его помощником, которого министр юстиции назначил по своему личному выбору в марте 1917 года⁹³. «Председателем этой комиссии я решил назначить московского присяжного поверенного Н.К. Муравьева, – продолжал Керенский. – Он как раз подходящий. Докопается, не отстанет, пока не выскребет яйца до скорлупы» (Карабчевский)⁹⁴.

Поэтому изначально действия Муравьева направлялись и руководились Керенским, и «Комиссию Муравьева» можно с тем же успехом назвать «Комиссией Керенского».

Заступив на должность председателя ЧСК с благословения Керенского, Муравьев принялся с усердием «выскребать яйца до скорлупы». Будучи по должности обязанным быть образцом нейтральности и объективности, Муравьев открыто признавался в ненависти к Царской Семье, занимался «обличительством» подследственных (Штюрмера, Вырубовой и других) в недоказанных преступлениях, кричал на некоторых из них на допросах, откровенно клеветал и лгал. В этом Муравьев имел изначально постоянную негласную поддержку со стороны Керенского. «Разоблачительной позиции твердо придерживались глава Комиссии Муравьев и его покровитель Керенский» (А.Н. Боханов)⁹⁵.

Заместитель председателя Комиссии сенатор С.В. Завадский вспоминал: «Муравьев считал правдоподобными все глупые сплетни, которые ходили о том, что Царь готов был отдать фронт немцам, а Царица сообщала Вильгельму II о движении русских войск»⁹⁶.

Комиссия, несмотря на все старания, не могла найти никаких компрометирующих сведений о Царской Чете. Тем не менее, Муравьев заявлял журналистам, что «обнаружено множество документов, изобличающих бывших царя и царицу»⁹⁷.

Для подтверждения этой лжи Керенский и Муравьев прибегали к прямым фальсификациям. Об этих фальсификациях пишет

А.Н. Боханов: «Для документирования этих „истин“ использовались самые сомнительные приемы. В одной бульварной газете было опубликовано несколько якобы тайных телеграмм, которые отправлялись в Германию через нейтральные страны и где содержались указания на переправку секретных сведений германскому командованию. Сии послания были подписаны „Алиса“, и ни у кого не должно было возникнуть сомнения, что эти депеши исходили от царицы. Увидав эти „документы“, Керенский немедленно потребовал провести „тщательное расследование“, а Муравьев просто сиял от радости. Вот они, факты! Вот она, измена! Несколько дней глава Комиссии только и вел разговоры об этих „неопровержимых уликах“. Расследование же окончилось грандиозным конфузом. Выяснилось, что один молодой, начинающий журналист очень хотел прославиться и „сделать сенсацию“. С этой целью он очаровал телеграфистку с городского телеграфа и попросил помочь найти интересные материалы, обещая в награду коробку конфет. Молодая барышня, недолго думая, составила несколько таких телеграмм, передала своему поклоннику и получила сладости. Когда началось следствие, немедленно призвали журналиста, затем телеграфистку, и та, расплакавшись, сразу же призналась в фабрикации. Подделка была установлена с несомненностью, но Муравьев все никак не мог успокоиться и даже хотел уговорить телеграфистку взять признания назад. Его все-таки убедили не покрывать Комиссию позором, так как грубость подделки бросалась в глаза.

Такого же «высшего качества» были и прочие" изобличающие сведения": несколько недель изучали версию о шпионском телефонном кабеле между Царским Селом и Берлином, искали подтверждение слухам о тайных визитах эмиссаров кайзера в Петроград, разыскивали царские приказы об установке на чердаках домов тысячи пулеметов, из которых «расстреливали народ». В итоге не только не обнаружили никакого приказа, но даже ни одного пулемета не нашли. Однако правду не оглашали. Хоронили версии тихо, мирно, «по-семейному». Сначала в течение нескольких дней или недель та или иная сенсация раскручивалась в прессе, затем, когда выяснялась ее очевидная лживость, «факт» просто исчезал из обращения, и на сцену выскакивал новый абсурд. Публично же никогда ничего не опровергали»⁹⁸.