Текст книги "Гоголь. Мертвая душа"

Глава V

Гоголь ненавидел светские приемы. Гоголь обожал светские приемы. Ему хотелось блистать на них, но всякий раз он чувствовал себя смешным, или неуклюжим, или невоспитанным, или недостаточно изысканным. Короче говоря, то, что для других было праздником, для него зачастую превращалось в пытку или, по крайней мере, в труднейшее испытание. Но в этот вечер его состояние было особенно потрясенным. Сама Александра Россет пожелала видеть его на балу! Об этом сообщил Гоголю милейший Петр Александрович Плетнев, прибавив, что речь пойдет о частных уроках. Фрейлина знала греческий язык, занималась философией и много читала, однако полагала, что в ее образовании остались пробелы, и возжелала заполнить их. Но почему она выбрала в учителя именно Гоголя, а не кого-нибудь из великолепных мужей, постоянно окружавших ее? Он не сумел добиться внятного ответа на свой вопрос. И вот теперь, снедаемый неизвестностью, спешил на встречу с одной из самых замечательных красавиц столицы.

У нее было множество ласковых и игривых прозвищ: «южная ласточка», «Донна Соль», «академик в чепце», «Сашенька Россет», «фрейлина Черненькая». О ней слагались легенды и ходили анекдоты. Не бывало в Петербурге приема, на котором она бы не блистала, кружась в танце и кружа головы кавалерам, редкая сплетня обходилась без упоминания ее имени, а любовных побед одной этой особы хватило бы на дюжину менее искушенных дам. Говаривали, что в шкатулках Александры Россет хранятся письменные признания не только высочайших сановников, но и самого государя императора. В них зачастую присутствовали строки самого интимного характера, не предназначенные для посторонних ушей, однако она без тени смущения и даже с удовольствием зачитывала их вслух в кругу друзей. У Гоголя в голове не укладывалось, отчего столь блистательная дама пожелала снизойти до его скромной персоны, но тщеславие подсказывало ему сладостный ответ. Прелестница Россет прочла «Вечера на хуторе близ Диканьки» и пожелала ближе узнать автора, возбудившего ее любопытство… и, возможно, чувства. Она еще и сама не вполне отдает себе отчет, отчего это ее влечет к начинающему писателю, но такие решения принимаются сердцем, а не умом.

И вот очень скоро они предстанут друг перед другом. О, какой праздник души! О, какая страшная мука!..

Гоголь высадился из пролетки подле подъезда, к которому съезжались богатые экипажи. Все окна были ярко освещены, на улицу долетали звуки музыки. Лакеи в золотых ливреях сопровождали гостей в прихожую с мраморными колоннами и зеркалами, где другие лакеи принимали у них накидки и шляпы. Гоголь совершенно затерялся в этой круговерти и, наткнувшись взглядом на свое отражение, подумал вначале, что видит перед собою престранного господина, которому вот-вот сделается дурно. Если бы не боязнь оскорбить прекрасную Александру Россет, он бы попросту сбежал, но чувство долга повело его по широкой блестящей лестнице наверх, навстречу музыке и многоголосому говору.

Вся зала с ее люстрами и нарядною толпою выплыла ему навстречу, и он был готов попятиться в замешательстве, ошеломленный многолюдьем. Лица и фигуры представали перед ним и вновь пропадали из поля зрения, никак не складываясь в общую картину. То чьи-то голые плечи бросятся в глаза, то черный фрак приблизится вплотную, а в довершение к этому оркестр обрушил с хоров совершенно шальную мазурку, при визгливых звуках которой даже черти в аду пустились бы в пляс. Все завертелось, закружилось, понеслось вскачь. Гоголь же остался стоять столбом, тупо прислушиваясь к иностранным речам напудренных старух и стариков со звездами.

Танец закончился, а он все никак не мог сойти с места, прислонившись к холодной колонне и отзываясь растерянным миганием на приветственные поклоны, заинтересованные взгляды и кокетливые улыбки. Затем его глаза, словно бы привлеченные некой непреодолимой силой, посмотрели поверх голов и увидели на другой стороне паркетной площадки группу дам в столь восхитительных убранствах, что райские птицы померли бы от зависти. Одна из них в роскошном лебедином платье выделялась среди прочих смуглым цветом кожи и неповторимой свежестью лица. Неподражаемое чувство вкуса сквозило во всем ее убранстве. Она смело встретила взгляд Гоголя и поманила его к себе веером. Ее рука в белой перчатке до локтя сама по себе могла называться произведением искусства.

Переставляя ноги так, как если бы невидимый кукловод тянул их за веревочки, он пересек зал и поклонился, постаравшись сделать это с достоинством, которого не испытывал. Он был не просто ослеплен южной красотой правильных, четких линий смуглого лица Александры, он был также оглушен и сбит с мысли. Они о чем-то говорили, знакомясь, но Гоголь не понимал, о чем именно; он автоматически произносил вежливые фразы и выслушивал ответы, хотя не смог бы повторить ничего из сказанного. Фрейлины как-то незаметно растворились в толпе, оставив их наедине – сидящую на стуле столичную красавицу и провинциального писателя, абсолютно неискушенного в сношениях подобного рода, да еще на виду у сиятельного общества. Между тем, будь он способен воспринимать хоть что-нибудь кроме головокружительного очарования собеседницы, он был бы, несомненно, потрясен ее пытливым умом, свободным языком и острой наблюдательностью. За те минуты, пока они говорили, Александра успела бегло проявить познания в поэзии, науках и модных веяниях той поры. Недаром же ее фрейлинская комната на четвертом этаже Зимнего дворца давно служила местом постоянных сборищ знаменитостей России.

«Я влюблен, – понял Гоголь. – О боже, я влюблен, как мальчишка! Не снится ли мне это? Я и вправду стою перед нею, и она улыбается мне, а не отворачивается и не гонит прочь за то, что я, верно, наскучил ей своим косноязычием и неуклюжими манерами? Словно сами небеса смотрят на меня… смотрят и ждут. Чего же? Чего?»

– Итак, – услышал он собственный голос, – правильно ли я понимаю, что вы, Александра Осиповна, желаете получать от меня уроки по…»

Он вопросительно посмотрел на нее, осознав, что не знает, как закончить вопрос. Этого не потребовалось. Она дала ответ сразу, и это было сродни удару молнии.

– Нет, – сказала Александра Россет. – Неправильно.

Мысли завертелись и пошли кругом в голове несчастного Гоголя. Как же так? Неужто Плетнев ошибся? Или сыграл над ним злую шутку. Он, словно наглый выскочка, появился перед этим неземным созданием и толкует о том, что собирается учить ее чему-то, тогда как она не высказывала намерения видеть его своим наставником? Очень может быть, что Гоголь провалился бы сквозь землю, как стремился сделать всею своею раненой душой, но Александра улыбнулась мягко и молвила своим глубоким голосом:

– Я хочу, чтобы вы читали мне, Николай Васильевич. Я слышала от многих знакомых, что вы неподражаемый чтец и каждый персонаж у вас говорит собственным голосом, а в смешных местах вы умеете заставить хохотать всех слушателей, даже тех, кто старается сохранить серьезный вид. Вот и читайте мне. А потом я буду задавать вам вопросы, чтобы прояснять для себя непонятное. Разумеется, плата будет как за обычные уроки. Сколько вы обычно берете, Николай Васильевич?

– Нет, нет, это совсем не обязательно! – всполошился Гоголь. – Я и без того почту за честь…

– Об этом не может быть и речи, – перебила она шепотом, предостерегающе округлив глаза над слабо колышущимся веером. – Что скажет свет? По этой же причине наши занятия необходимо проводить таким образом, чтобы ни у кого и тени сомнений не возникло по поводу чистоты наших намерений. Господин Плетнев обратился к господину Жуковскому, и Василий Андреевич любезно согласился предоставлять в наше распоряжение одну из комнат своей библиотеки. Вас это устраивает, Николай Васильевич?

– А? Что? Полностью устраивает, Александра Осиповна!

– Я тоже так думаю, – наклонила голову фрейлина. – Если проводить урок по субботам, то вы сможете оставаться в доме на собраниях вашего… – она сделала короткую, но весьма значительную паузу. – Вашего литературного общества.

– Да! – воскликнул Гоголь, страдая оттого, что голос его прозвучал как хриплое карканье. – Это превосходное решение. Я буду у Жуковского в назначенный вами час, сударыня. Но скажите… Какое произведение вы хотели бы разобрать на наших занятиях в первую очередь?

– «Вечера на хуторе близ Диканьки», – был ответ, сопровождаемый легкой улыбкой. – Не тот том, который уже издан, я его читала. А второй, готовящийся к печати. Скажите, Николай Васильевич, это возможно? Мы ведь знакомы так мало… Доверитесь ли вы мне настолько, чтобы ознакомить меня с рукописным вариантом?

Опережая Гоголя, Александра Россет свела свои чудные брови и воскликнула:

– Но может быть, я требую невозможного? Ведь рукопись сейчас отдана в типографию…

– Лишь копия ее, – воскликнул совершенно счастливый Гоголь. – Признаться, мой почерк столь ужасен, что всякий раз мне приходится нанимать переписчика.

– Ага! – сказала она, смеясь. – Вы проговорились, сударь! Вот как открываются тайны известных писателей! Но вы-то сам свой почерк разбираете, Николай Васильевич?

– Даже для меня это сложная задача, но я постараюсь, – отшутился он, распуская усы, как блаженствующий кот на руках хозяйки, – ради столь очаровательной ученицы.

Россет моментально сделалась серьезной, обозначая тем самым границы их отношений, которые не могут быть перейдены по желанию одной из сторон. Довольно сухо и чопорно она пообещала прислать записку с указанием времени первого урока и распрощалась с Гоголем. Он хотел извиниться за допущенную фривольность, но она подняла свои ресницы и взглянула на него, безмолвно выражая нежелание говорить на эту тему. Он приложил ладонь к сердцу и склонил голову, давая волосам упасть на лицо. Это означало, что он понимает каждое ее желание, принимает их все и готов подчиняться.

Такая учтивость смягчила красавицу. Она попрощалась еще раз, сделав это гораздо ласковее, и подала руку для поцелуя. Припавший к перчатке Гоголь ощутил аромат, от которого у него перехватило дыхание. Ее грудь, едва прикрытая воздушной материей, вздымалась. Глаза Гоголя наткнулись на милую родинку под ключицей, и он испытал такое благоговейное чувство, что был готов молиться на эту родинку. Огромных усилий стоило ему оторваться от ее руки и отойти прочь. До его слуха вновь донеслась музыка, он увидел кружащиеся пары и почувствовал себя так, будто только сейчас пробудился от крепкого сна.

На балу он оставаться не захотел. Шум и мелькание цветных пятен мешали ему сосредоточиться на единственной теме, которая занимала все его мысли. Она носила имя Александры Осиповны Россет. У нее была смуглая кожа и родинка под хрупкой ключицей. Господи, как дождаться той минуты, когда она вновь окажется в досягаемости взгляда?! О том, чтобы прикоснуться к ней рукою, Гоголь даже не помышлял.

Три дня он провел в безделье и нервной горячке, срываясь на недавно нанятом слуге Ефреме. Плата, запрошенная им, была столь низка, что Гоголь вначале даже не поверил ушам. Парень был расторопный, малопьющий, достаточно опрятный и не дурак. С обязанностями он справлялся так хорошо, что у Гоголя сразу высвободилось часа два свободного времени в день, вот только было неизвестно, что делать с этим временем. Перо валилось из рук, чтение не лезло в голову, общение с друзьями раздражало, потому что не позволяло лелеять образ Александры перед мысленным взором.

Гоголь и сам не знал, как дождался субботы, как не умер от тоски и неопределенности. На урок он явился сорока минутами раньше и в ожидании своей ученицы метался по комнате, как зверь в клетке. Но вот она предстала перед ним, и села, и стала слушать, и он понял, что готов ждать хоть целую вечность следующей встречи. Он взялся читать «Ночь перед Рождеством» и был поражен тем, как чутко воспринимает Александра Россет каждый поворот сюжета, настроение каждой сцены, характер каждого персонажа. Она смеялась вместе с Гоголем и ужасалась вместе с ним, а когда он присвистнул, веля черту везти кузнеца к царице, Александра сделала то же самое и, немного смущаясь, призналась, что этому искусству обучил ее старший брат, когда они жили в имении, после чего оба принялись делиться воспоминаниями детства.

Гоголь не заметил, как сел с нею рядом, и это неземное создание, занимавшее все его мысли и чувства, не выразило своего неудовольствия его фамильярным поступком. Напротив, она смотрела на него благосклонно и даже вроде как с призывом. Боже, боже, как прекрасна была она в эти минуты их близости! Безупречную гладкость чела ее обрамляли блестящие и черные, как агат, волосы, слегка вьющиеся по концам, касающимся плеч и горделивой шеи. Глаза ее, и нос, и щеки – все было исполнено красоты и благородства, но чаще всего ее уста привлекали внимание Гоголя. Они были сложены таким волшебным образом, будто сдерживали в себе некое тайное признание и могли в любой момент отвориться, чтобы произнести заветные слова. От мысли о том, что это могли быть за слова, у него замирал дух в груди. Комната шла кругом, и стол кренился, и готовы были упасть часы, отмеряющие минуты урока. И опьянение это было вызвано лишь присутствием восхитительной Александры Россет, так сколько же счастья могла бы она принести Гоголю одним своим прикосновением, одним вздохом, достигшим его смертельно бледных щек! Для него целая жизнь заключалась в этих двух часах.

Они истекли. Прекрасная ученица посмотрела на стрелки, и Гоголь понял, что сейчас она встанет и исчезнет, как исчезает восхитительный сон поутру, сколько ни пытайся его удержать. Сердце его сжалось. Александра Россет действительно сделала движение, собираясь подняться со стула, но осталась сидеть.

– Это был замечательный урок, – сказала она. – И вы действительно мастерски читаете, Николай Васильевич.

– Благодарю, – произнес он дрогнувшим от избытка чувств голосом.

– Но я не знаю, вправе ли я и далее пользоваться вашей любезностью, – закончила гостья неожиданно.

Гоголь издал невнятный звук, выражающий высшую степень изумления. Он трижды спросил, чем вызваны сомнения Александры Россет, прежде чем она перестала уклоняться от прямого ответа и сказала, что ее смущает сближение Гоголя с людьми Бенкендорфа.

– Мои друзья, – пояснила она, – относятся к совсем другому кругу, и я не хотела бы, чтобы на меня пала хотя бы малейшая тень подозрений в… Нет, я не стану произносить это слово! Вы сами должны понимать, Николай Васильевич.

– С этого дня, с этой минуты, – начал Гоголь, содрогаясь от переполнявших его чувств, – я не имею ничего общего с любым господином, который как-то связан с императорской канцелярией. Торжественно клянусь вам в этом, Александра Осиповна, и прошу вас не отменять наших занятий. Я тоже отношусь к кругу лиц, близкому вам, можете быть в этом уверены.

Она поблагодарила его и назначила время следующего урока. Оставшись один, Гоголь был вынужден некоторое время сидеть с руками, прижатыми к сердцу из опасения, что оно выскочит из груди. На губах его блуждала растерянная улыбка. Он был счастливейшим и одновременно самым несчастным из смертных, потому что, обретя любовь, был вынужден находиться с ней в разлуке. В тот вечер во время заседания Братства он не усвоил ни единого произнесенного там слова.

Глава VI

Дома Яков Петрович Гуро никогда не позволял себе одеваться непрезентабельно или, чего доброго, неряшливо. Даже в те минуты, когда посторонние взгляды не были направлены на него, он вел себя так, словно находился на виду у придирчивых зрителей. Не только потому, что невидимые зрители действительно наблюдают всегда и за всеми. Но и по той причине, что любое послабление, данное себе, влечет за собой постепенное разрушение того жесткого каркаса, который поддерживает нас в деятельном и максимально эффективном состоянии.

Гуро постоянно находился в таком каркасе, который сам построил вокруг себя. Это была его броня, его доспехи, препятствующие проникновению внутрь вредных привычек, слабости, лени, хвори. Помимо всего прочего, это позволяло сохранять себя в идеальной форме. В глазах окружающих Гуро был пятидесятилетним мужчиной, выглядевшим довольно молодо для своего почтенного возраста. Что сказали бы они, узнай, сколько лет ему в действительности?!

Он никогда и никому не распространялся на эту тему. Те, кому положено, и без того были в курсе. Этого было вполне достаточно. По существу, остальные люди и человечество в целом мало заботили Гуро. Умение сохранять равнодушие к чужим драмам, коллизиям и свершениям обеспечивали отличное здоровье и невозмутимость нервной системы. Важное умение для того, кто меряет жизнь не годами, а десятилетиями.

На службу Гуро не ходил. Он подчинялся только приказам своего единственного начальника, графа Бенкендорфа. В остальное время распорядок дня был совершенно свободным. Пожелай Яков Петрович, он мог бы посвящать время путешествиям, гуляниям, верховым прогулкам, морским ванным и прочим приятным забавам, однако он без нужды редко покидал свое холостяцкое жилище.

Окна дома Гуро выходили прямо на Невский проспект и были снабжены специально выплавленными стеклами, достаточно толстыми, чтобы гасить все внешние звуки, доставляющие неудобства соседям. Стекол подобного рода не было больше ни у кого в Петербурге, а может, и во всей России.

Картины и гравюры, украшавшие стены жилища Гуро, тоже были особенными. Все это были портреты бледных господ в темных одеждах. Куда бы вы ни направились, их взгляды неотрывно преследовали вас, так что у людей впечатлительных дрожь проходила по телу. В кабинете же на самом видном месте висело колоссальное полотно, принадлежащее, по уверениям хозяина, кисти самого Иеронима Босха. Правда, судить о подлинности картины могли лишь немногие, поскольку посетителям этого дома редко предлагалось переступить порог прихожей.

Хозяин, будучи сам человеком нелюдимым и таинственным, казалось, позаботился, чтобы жилище полностью соответствовало его натуре. Вся мебель была темной, строгой, лишенной затейливых завитушек. В комнатах, затененных тяжелыми шторами, поблескивали большие зеркала, а войдя в гостиную, вы наталкивались взглядом на чучело самого огромного ворона, которого вы когда-либо видели в своей жизни. Фокус заключался в том, что на самом деле черная птица была живой, хотя могла часами соблюдать полную неподвижность. Неизвестно, чем кормили ворона и отчего он не улетал на волю в тех редких случаях, когда окна открывались для проветривания помещений. У слуг он вызывал мистический ужас, бесшумно и неожиданно вылетая из какого-нибудь темного угла только для того, чтобы занять новую позицию для оцепенелого созерцания происходящего.

Гуро, кстати говоря, имел такое же обыкновение появляться бесшумно и внезапно, что человека слабонервного могло довести до обморока. Его лицо, такое же бледное и неподвижное, как на портретах, не имело никаких пугающих черт, однако внушало смутный страх. Слуги боялись вызвать неудовольствие хозяина и отличались завидной вышколенностью. Вы не добились бы от них ясного ответа на вопросы о том, почему они служат Гуро, где им платят лишь немногим больше, чем в других домах. У каждого имелись свои причины, и каждый предпочитал держать их при себе.

Ему редко приходилось отдавать какие-то особые распоряжения, так как все отлично изучили свои обязанности и не нуждались в понуканиях. Все работало, как раз и навсегда заведенные часы, не давая сбоев. Это высвобождало Гуро массу свободного времени. Другой бы на его месте, пожалуй, заскучал бы и стал искать развлечений на стороне, однако у него не было такой потребности. Он мог часами просиживать над своими толстыми старинными книгами или же за письменным столом, увлеченно работая над рукописями, зачастую изобилующими латинскими словами и рисунками загадочного свойства: то какой-нибудь треугольник с глазом внутри, то змея, кусающая себя за хвост, то пятиугольная звезда, заключающая в себе человеческую фигуру с раздвинутыми руками и ногами. Что все это означало? Одному Богу ведомо. А может, и не Богу вовсе…

Пасмурным воскресным днем, со всеми удобствами устроившись за столом, уставленным разноцветными пузырьками чернил, Гуро увлеченно чертил что-то на своих плотных пергаментных листах, когда в дверь раздался стук. Он поднял взгляд. Дверь отворилась, словно стоявший за нею получил мысленное позволение войти. Дворецкий, поклонившись, доложил о приходе посыльного, утверждающего, что дело его не терпит отлагательств.

– От кого посыльный? – пожелал знать Гуро, хотя предчувствие уже дало ему ответ.

– От литератора Гоголя Николая Васильевича, ваше сиятельство, – сказал дворецкий.

С недавних пор к Гоголю был приставлен человек Гуро, опытный шпик, выступающий в роли слуги Ефрема. Сам он на довольствии в жандармерии не состоял, однако жалованье имел достаточное, чтобы служить Третьему отделению верой и правдой – и за страх, и за совесть, и за деньги.

– Зови, – распорядился Гуро, делая приглашающий жест, а когда Ефрем вступил в кабинет, завершая движение таким образом, что палец его указал точное место, дальше которого заходить не следует.

Ефрем был приятен лицом, быстроглаз, улыбчив, с бровями вразлет и гладкими волосами, разделенными высоким пробором. Переломившись в пояснице, он положил на стол письмо. Вскрывая конверт, Гуро осведомился:

– Как он?

– Ночами свечи жжет, – ответствовал Ефрем. – А написанным печь топит, так что только клочки остаются.

– Что на клочках?

– Похоже на лирику. «Душа тоскует… в сердце умиленье… отрада взора и ума». Все в таком духе.

Гуро пробежал глазами письмо и положил перед собой.

– Влюбился, что ли? – спросил он.

– Так точно.

– Откуда знаешь?

– Давеча поздней ночью подпрапорщик Данилевский был у Гоголя, – стал обстоятельно рассказывать Ефрем. – Я так понял, прежде они закадычными друзьями были. Мой хозяин ему всю правду о настигшей его любви выложил. Его предмет воздыхания – фрейлина императрицы, некая Александра Росинант…

– Россет, быть может? – перебил Гуро.

– Совершенно верно, ваше сиятельство. Она самая. Россет. Гоголь ей уроки дает.

– Где?

– Вчера они у Жуковского дома занимались, – доложил Ефрем. – Эта самая фрейлина потребовала, чтобы Гоголь не знался с вами и… – не решившись закончить вслух, парень указал глазами на потолок.

«Почему они всегда смотрят вверх? – подумал Гуро. – Им следовало бы как раз опускать взгляд, это было бы ближе к истине. Глупцы, глупцы!»

– И что Гоголь? – спросил он. – Пообещал ей?

– Выходит, что да, – ответил Ефрем. – Ее условие таким было. Или я, или они, мол. Полагаю, что письмо как раз об этом, ваше сиятельство. Оно было мне вручено только недавно, потому что хозяин поздно встал после вчерашнего. Сам бледный, растрепанный, а глаза сияют. «Новая жизнь у меня началась, Ефрем», – говорит.

«Будет ему новая жизнь, а как же!» – додумал про себя Гуро.

– Возвращайся к нему, Ефрем, – произнес он вслух. – Продолжай следить. Я тобой доволен. Редко говорю такое кому-нибудь, так что цени и старайся впредь лучше прежнего.

– Не подведу, ваше сиятельство, – воскликнул слуга в низком поклоне. – Что изволите передать моему хозяину?

Поразмыслив немного, Гуро решил:

– Ничего не передавай. Скажешь, вручил лично в руки, а господин письмо повертел, бросил на стол и продолжил чтение газеты. Передай это таким образом, чтобы Гоголь понял, что мне до его персоны никакого дела нет.

– Изобразим, – пообещал Ефрем. – Мне доводилось в московском театре играть, ваше сиятельство…

– Ступай, – сухо произнес Гуро и отвернулся.

Он терпеть не мог, когда подчиненные переступали черту дозволенного.

Приблизительно час спустя он уже входил в известный дом на набережной Фонтанки, подле которого стояла вереница экипажей с понурившимися извозчиками. Господа, приехавшие в этих экипажах, ожидали в приемной, выдержанной в пышном имперском стиле, чтобы заранее подавлять визитеров и вызывать у них чувство собственной незначительности и мелочности их дел. Их могли выдерживать здесь часами. Что до Гуро, то его без всяких проволочек проводили к особому входу в кабинет графа.

Хоть и считался он здесь своим, а все равно был уверен, что взят под наблюдение и визит его будет проходить под неусыпным надзором телохранителей, которые имеют приказ применять оружие по собственному усмотрению, без специального приказа Бенкендорфа, а только если решат, что жизни его угрожает опасность. Такой порядок был заведен после третьего по счету покушения на сиятельного князя. Много недоброжелателей появилось у графа, когда он возглавил Третье отделение Собственной Его Императорского Величества канцелярии. Государь был без Бенкендорфа как без рук и более всего боялся потерять своего верного помощника теперь, когда чувствовал шаткость своего трона. Свою незаменимость граф доказал во время подавления недавних холерных бунтов. Эпидемия очень удачно совпала с расцветом его влияния при дворе. Как однажды пошутил Бенкендорф: «Если бы этой холеры не было, то ее стоило бы придумать». Впрочем, насколько понимал Гуро, это была не вполне шутка.

Хозяин кабинета поднялся из кресла, чтобы встретить его рукопожатием и усадить в кресло. Можно было не сомневаться, что оно установлено таким образом, чтобы находящегося в нем человека было удобно держать под прицелом. Телохранители знали свою службу. Не знали они того, что через год или два их заменят другими, потому что они слышали и видели слишком много такого, что никогда не должно было стать достоянием гласности. Такое неведение, как и любое, облегчало им жизнь.

Мужчины столкнули свои взгляды, словно пытаясь прочитать мысли друг друга, хотя давно убедились в бесплодности таких затей. Считалось, что Бенкендорфу скоро сравняется полвека, и он выглядел примерно на этот возраст. Недавно он сбрил усы, оголив лицо, и оно приобрело ту значительность, которой мог желать любой видный государственный деятель. Щегольские бакенбарды отвлекали внимание от рваной проплешины на лбу графа. Стоячий воротник мундира заставлял его держать голову высоко, не позволяя обвисать щекам. Глаза его цвета балтийской воды выглядели очень проницательными. Во время допросов у Бенкендорфа слабые духом начинали оговаривать себя, потому что им мерещилось, что он и так все про них знает.

Слушая Гуро, он сидел за столом со спиной прямой, как спинка его кресла. Когда же доклад кончился, он позволил себе наклониться вперед, переплетя пальцы холеных рук с фиолетовыми, как у покойника, ногтями.

– Что вы собираетесь предпринять, Яков Петрович? – спросил он ровным тоном, не выражающим никаких эмоций.

Было видно, что у него уже есть готовое решение, и Гуру попытался его отгадать.

– Думаю надавить на фрейлину, – сказал он. – Сдается мне, она не по своему почину вскружила Гоголю голову.

– Наш неугомонный поэт имеет на нее влияние, – подтвердил Бенкендорф, сопровождая свои слова наклоном головы. – Его инициатива. И как вы намерены оказывать давление, сударь? Какие козыри используете?

– Припугну Россет потерей места при дворе, – решил Гуро. – Это должно сработать.

– Есть средство получше.

В очередной раз Гуро почувствовал себя мальчишкой, строящим планы в присутствии взрослого. Как ни стыдно признать, Бенкендорф намного превосходил его опытом, познаниями, умом и умением плести паутины интриг.

– Какое, Александр Христофорович? – спросил Гуро почтительно.

– Не так давно Александре Россет предложение сделали, – пояснил Бенкендорф. – Николай Михайлович Смирнов желает видеть ее своею женою, невзирая на рога, которыми он вместе с нею обзаведется. Уж больно нравится ему фрейлина. Он для нее завидный жених, какого упускать нельзя. Сыграйте на этом. Предупредите нашу прыткую мадемуазель, что если возникнет скандал по поводу ее последних похождений, то Смирнов будет вынужден расторгнуть помолвку, чтобы не запятнать свое имя.

Вечером того же дня Гуро нашел Александру Россет на балу в северном крыле Зимнего дворца. Пока он пробирался к ней, многие придворные поспешили ему навстречу, чтобы засвидетельствовать свое почтение. Были и такие, которые, напротив, спешили укрыться в толпе, зная за собой провинности. Гуро пожимал руки первым и не обращал внимания на вторых. Его целью была мадемуазель Россет, и только она.

Он перехватил ее, когда она собиралась отправиться танцевать с красавцем-драгуном. Офицер звякнул шпорами и выпятил грудь, полагая, что может напугать этим незнакомца в штатском. Гуро посмотрел на него мертвым взглядом и перевел глаза на Россет, предлагая ей погасить конфликт, покуда тот не вспыхнул с полной силой. Она взяла кавалера за рукав, притянула к себе и что-то шепнула на ухо, после чего он словно бы сдулся и ретировался так поспешно, что многие смотрели ему вслед, сердясь на грубость, с которою их толкнули.

Александра Россет отдавала себе отчет, с кем имеет дело, и не стала возражать, когда Гуро предложил ей побеседовать подальше от посторонних глаз и ушей. Они уединились на крытой веранде, где подставляли разгоряченные лица ветру любители кадрилей и мазурок. Она накрыла голые плечи шалью, предложенной лакеем. Он пообещал быть кратким и сдержал слово. В конце его речи, составленной из дюжины самых простых предложений, Россет была вынуждена опереться рукою на балюстраду. Ее лицо выражало плохо скрываемый страх и рвущийся наружу гнев.

– Вы шантажист, сударь, – прошипела она. – Вам должно быть стыдно!

– Быть может, я и шантажист, – согласился Гуро невозмутимо, – зато никто не обвинит меня в блуде и разрушении супружеских уз. Поэтому вот вам мой совет: придержите свой острый язык, прекратите сверкать глазами и скажите мне, что вы все поняли.

Ноздри Россет раздулись и опали.

– Что я должна сделать? – отрывисто спросила она.

– Вот это деловой подход, – одобрил Гуро. – А делать ничего особенно не надо. Просто отмените уроки с Гоголем и гоните его прочь, если станет упорствовать. А сами наслаждайтесь жизнью далее.

Поклонившись, он оставил Александру Россет одну. Кажется, она расплакалась. Он не обернулся, чтобы проверить. Это не имело ни малейшего значения.