Текст книги "Социалистическое, клиническое, медицинское, культурное, музыкальное произведение. Рассказ интеллигентного хама"

– Так, стояк так, провод так, ключи так, выбку так…

Это был настоящий профессионал, подумал я, он, как полководец, смотрел свысока на поле битвы и сразу понимал, какое надо применить оружие против врага.

– Ну, всё ясно, я за инструментом пойду, скоро буду, – сказал сантехник из сумасшедшего дома и ушёл.

Эта фраза «я пошёл за инструментом» вдруг напомнила мне одну похожую историю, и, пока сантехник ходит за инструментом, я расскажу вам историю про другого сантехника.

Про другого сантехника

Сидели мы как-то у меня дома с друзьями, пили пиво, родители уехали отдыхать на юг, а перед отъездом просили вызвать сантехника, ну я и вызвал. В общем, пили пиво, звонок в дверь, зашёл сантехник, надо заострить внимание, трезвый:

– Вызывали?

– Да, вызывали.

Проводил его в туалет и течь показал; сантехник, приседая перед унитазом, зацокал губами и начал качать головой, давая понять, что дело, видимо, дрянь. Нацокавшись, вымолвил:

– Тут..уй подлезешь, надо за инструментом идти.

После этих замечательных слов удалился, а мы продолжили пить пиво. Прошёл, наверное, час, если не больше, опять звонок в дверь, я открыл, на пороге стоял сантехник уже чуть-чуть под шафе:

– Вызывали?

– Было такое, – ответил я ему, опять проводил его в туалет и ещё раз течь показал.

Снова началось приседание перед унитазом, покачивание головой, вновь послышалось цоканье, и через паузу он произнёс (язык его уже чуть заплетался):

– Тут..уй подлезешь, надо за инструментом идти.

Проводили его до двери, он просил ждать, сказал, скоро будет. Через час снова звонок и снова он, и уже хорошо выпимши.

– Вызывали?

– Да, – как ни в чём не бывало ответил я, – вызывали.

И повёл его тем же маршрутом, в туалет, и мы вновь увидели приседание, но уже тяжёлое и сосредоточенное, услышали также уже более редкое цоканье и через приличную паузу всё ту же фразу:

– Тут..у-у-уй… подлезешь, ёпть… надо, нах.. за инструментом…

Надо ли говорить, что через час опять раздался звонок в дверь, на пороге, еле-еле держась за стенку, стоял сантехник и вновь без инструмента:

– Вызс-сы… фали?

Я смотрел на него, а он, покачиваясь и икая, глядел на меня. Немного подумав, я произнёс:

– Да, вызывали, но у нас тут..уй подлезешь.

После этого я закрыл перед ним дверь так медленно, чтобы его не сдуло порывом ветра.

Прошёл обед, на который я тоже не ходил, и послеобеденный сон, но сантехника-полководца, подвижника и святого так и не было. Прошла очередная прогулка, за которой я наблюдал из окна, и дело уже шло к ужину, но и во время ужина и после него сантехник не появился.

«Может, его прибил какой-нибудь Серёжа из другого отделения?» – сказал Петрович.

Перед сном ко мне подошел санитар-крепыш с вопросом:

– Ты чего, музыкант?

– Ну да, а что?

– На каком инструменте?

– На ударных.

– Барабанщик?

– Ну да, – ответил я растерянно.

– Где играл?

– Я с Кузьминым и в группе «Рецитал» с Пугачёвой… – начал очень быстро врать Петрович, но санитар перебил.

– Ладно, завтра разберёмся, переложу тебя от двери, а то здесь опасно, – сказал он, глядя в сторону, чем впрыснул адреналина в мой немного успокоившийся организм, и направился вглубь палаты ложиться спать.

– Крепыш-то вроде санитар, а спит вместе с нами, придурками, в палате, а? – поинтересовался Петрович.

– Да, это всё крайне странно и наводит на мысль, что товарищ тоже с катушек съехавший, – прищурившись, прошептал Викторович.

– Может, он себя представляет санитаром, ну как это бывает, например, кто-то Наполеон, а? – опять задал своё дурацкое «а?» Петрович.

Вторая бессонная ночь надвигалась и испытывала меня на прочность, но, как и в первую, я был готов к встрече с убийцей. Будучи уже опытным в таких делах бойцом, я не стал раздеваться и лежал в синем кимоно, как Брюс Ли, и глядел на дверь.

– Рота, подъём! Тревога! – кричал и ходил по казарме дежурный по роте.

Мы знали, что этой ночью неожиданно для всех будет объявлена учебная тревога и произойдёт это в четыре часа утра, так что спал я в штанах, чтобы легче было утром одеваться. Когда дежурный ходил и орал, мы уже чистили зубы, мы – это шесть москвичей, просто дежурный – наш зёма, седьмой, то есть земляк из Москвы, он нас, зём, за десять минут до тревоги тихо и аккуратно разбудил, а уж потом начал орать. Началась суета, все забегали, и во всём этом хаосе все как-то оделись и в строй встали, пошли получать оружие и задание.

– Зеленов.

– Я!

– Ты с Русским, – Русский – это фамилия такая, а звали его Олег, тоже зёма. – Идёшь охранять ЗКП, – сказал старшина.

Хэнк:

– Есть! А где это?

Старшина:

– Там же, где и ПДС.

Но где ПДС и что такое ПДС, я тоже был не в курсе, кстати, что такое ЗКП, я тоже не знал.

– Я знаю, – сказал Русский, и мы побрели белой зимней ночью охранять ЗКП, по прибытии на место я узнал, что ЗКП – это замаскированный командный пункт.

Ну, пришли, доложили, встали, надо сказать, что лётчики – это, в общем, не совсем солдафоны, они больше нормальные люди, и если бы можно было летать на истребителях в каком-нибудь гражданском учреждении, то они бы там и летали и не мучили себя прикладыванием руки к фуражке. Ну, есть люди, которые любят мотоциклы, а есть, которые любят самолёты.

Стоим, мёрзнем, а в замаскированный командный пункт потихоньку прибывают и прибывают офицеры, в основном лётчики, ну мы им честь, а они нам привет да привет.

Ну, мы немного расслабились, и тут Русский говорит:

– Надо отлить.

Ставит автомат на снег у входа, прислонив к ЗКП, и отливает, стоя спиной ко мне и, соответственно, ко входу в ЗКП. И надо же в этот момент случиться, подходит к нашему ЗКП генерал, я ему, как положено, честь отдаю, он хотел было спуститься в ЗКП, как увидал отливающего к нему спиной солдата, остановился, посмотрел и спрашивает меня:

– А это кто?

– Рядовой Русский, товарищ генерал.

Русский услышал слово «генерал», не поворачиваясь, вытянулся, как струна, левой рукой взял под козырёк, а правой продолжал держать своё хозяйство и отливать так, стоя по стойке смирно, спиной к генералу. Отдавая честь левой рукой, громко доложил куда-то в лес:

– Так точно, рядовой Русский, товарищ генерал, виноват, не удержал!

– Хорошо хоть не американец, – пошутил добрый генерал и спустился в ЗКП.

Рассвело, быстро пробежало утро и полдень, и солнце добралось до обеда, а мы всё стояли на своём боевом посту с автоматами, которые видели второй раз в своей армейской жизни. Подошла походная офицерская кухня, но офицеры тоже о внезапной тревоге знали заранее и по этому поводу запаслись домашней едой, и все эти офицерские деликатесы из столовой стали нашим с Русским трофеем.

А лётное офицерское меню, надо сказать, – это что-то, это вам не жареная селёдка с капустой, там был и шоколад, и пшеничный квас, и пюре с мясом, и рассольник, и салат оливье, а если это помножить на семь офицеров, вот всё это количество еды было наше с Русским. В общем, тревога нам понравилась.

– Все на завтрак! – раздалось из коридора.

Я проснулся и, уже как бывалый, не торопясь, принял сидячее положение, осмотрелся, психи брели в буфет.

– Надо бы и нам чего пожрать, – сказал Петрович.

– Да, покушать не мешало бы, – добавил Викторович, да и я, в общем, был не против.

– Хоть чая попью, что ли, – уговорил я себя и побрёл вместе с психами.

Но именно там произошло то, что отбило у меня охоту к еде, как мне показалось, на всю жизнь. Пока иду до столовой, расскажу короткую смешную историю, связанную с едой.

Про борщ…

Сидим у меня дома, пьём пиво, приходит друг Вовик, я его спрашиваю:

– Борщ будешь?

– Нет.

– Тогда выливай его в унитаз, – попросил я Толича. – А то он уже неделю здесь стоит, прокис давно.

У Вовы удивлённое выражение лица.

Расселись мы за столики, там тарелки с кашей, чай в чашках жиденький налит и печенье в тарелочке лежит.

«Ну, в общем, это есть можно», – решили мы втроём.

Взялся я за ложку, и тут в буфет вошел Серёжа. Руки он держал в сильно оттопыренных карманах, продвигался вглубь зала, шёл он, конечно, в мою сторону. Во всём его поведении читалась какая-то загадка, а зловещая улыбка на его детском лице выражала что-то вроде «ну я вам сейчас покажу, вашу мать!». Серёжа дошёл до стола, за которым сидел я и другие товарищи, остановился и стал зло озираться по сторонам. И тут до меня дошло, что с его приходом баланс запахов, которые доносились с кухни и из туалета, был нарушен. В данной ситуации преобладающим стал запах из туалета, чего в столовой, конечно, быть не могло.

– Это неспроста, – насторожился Петрович.

– Да, удивительно неприятный запах, – зажимая нос, прошипел Викторович.

Я быстро встал из-за стола и был прав, в этот самый момент Серёжа вынул руки из карманов, достав их содержимое, это было дерьмо, его карманы до краёв были наполнены этим весёлым, по его мнению, продуктом. Серёжа начал быстро выкладывать его товарищам в тарелки, торопясь угостить как можно больше своих коллег. Вышел я в коридор, встал к окошку и подумал: «Есть мы больше не будем никогда».

А в столовой всё закипело и забурлило, все забегали: и санитары, и больные, и сквозь этот вселенский кошмар периодически доносился демонический хохот Серёжи.

Только через час всех угомонили, и лишь запах напоминал об утренней Серёжиной забастовке. Видимо, таким образом он протестовал против сломанного туалета, и только так он мог повлиять на происходящее в его доме.

До обеда все, кроме меня, ушли гулять. Я пошёл на буйную половину, чтобы узнать, что с возмутителем утреннего спокойствия. Бунтарь Серёжа лежал у себя в палате, привязанный после болезненного укола к кровати, я смотрел на него, беззащитного и очень жалкого, а он на меня.

Тут открылась дверь в коридоре, и в отделение вошли сразу не один, а уже три сантехника и рабочие с вёдрами. Я ещё раз посмотрел на Сёрёжу, мне показалось, что он в этот момент заулыбался. В туалете забурлила и закипела работа, и, что интересно, к приходу с прогулки основной массы ненормальных туалет был чист и работал, а от запаха не осталось и следа.

Крепыш после гуляния подошёл ко мне:

– Там к тебе приходили друзья, но тебе ещё один день никуда нельзя, я им всё объяснил, придут к тебе послезавтра, когда ты будешь гулять.

– А неплохой парень, этот крепыш, – сказал Петрович.

– Спасибо, – произнёс я, и крепыш автоматически выбыл из числа сумасшедшего медперсонала.

– Хорошо, пусть он не сумасшедший, но вопрос, почему он вдруг проявляет к нам такое дружеское расположение? Меня лично это всё настораживает, – задал вопрос Викторович.

– Да чего ты во всех шпионов видишь, разведчик, ты свои интеллигентские замашки брось, просто нормальный мужик он, вот и всё, – расслабившись в кресле, сказал Петрович.

– Нет, а действительно, чего он вдруг и что это значит «нормальный мужик»? – продолжал сеять во мне сомнение Викторович. И задумался я над этим всерьёз, обедать не ходил.

После тихого часа и прогулки все психи вернулись и стали кто смотреть телевизор, кто чего в общем.

Подошёл ко мне один из них и очень вежливо и учтиво спросил:

– Может, в шахматы?

Я обернулся.

– Простите, разрешите представиться, Андрей, а как вас величать, позвольте узнать?

– Хэнк, то есть Пётр, очень приятно.

С опаской мы пожали друг другу руки, и интеллигентный псих продолжил:

– Вы играете в шахматы?

– Ну, в общем, да, – обрадовался я оттого, что есть хоть чем заняться.

– Ну чего, жизнь налаживается, – раздался голос Петровича всё из того же кресла.

– Это приятный и интеллигентнейший человек, – расслабился Викторович, и засели мы за шахматную доску.

– А чем вы занимаетесь, позвольте узнать? – спросил меня шахматист.

– Я музыкант.

– На каком, позвольте узнать, инструменте играете?

– На ударных инструментах.

– Вы ударник, да?

Тут из кресла приподнялся Петрович, хотел что-то сказать, потом махнул рукой и опять развалился в кресле, а Викторович не обратил внимания на это несоответствие, он просто получал эстетическое наслаждение от речи шахматиста.

– А вы чем, извините, занимаетесь, где работаете?

– Я физик, у меня своя лаборатория, очень интересная тема исследований.

Он назвал тему, но я не запомнил.

Курчатовский институт

Работал я в институте имени Курчатова, попал туда очень просто: там давали бронь от армии. Приняли меня на должность, название которой звучало так – транспортировщик изотопа талия-305. Что это такое, я не знал, да и знать не хотел, главное – это бронь, думал я так. Слава богу, что к моменту моего приёма на должность транспортировщика такого изотопа ещё не было в природе и транспортировать было нечего, и я попросту работал дворником. Интересно существует ли этот изотоп сейчас или это военная тайна? Из всей моей непродолжительной работы на этом замечательном предприятии мне запомнились люди, этакие молодые учёные, любящие своё дело и с удовольствием этому делу отдающиеся, и этот приятный партнёр по шахматам был из этой плеяды молодых учёных.

Но атомная энергия стране была нужна, а музыканты не очень. Ещё там была огромная столовая, где было очень вкусно.

– Но, позвольте, конь так не ходит, – неожиданно произнёс Викторович. Эта фраза принадлежит одноглазому шахматисту из книги Ильфа и Петрова «Двенадцать стульев». – И слон так не ходит, – продолжал Викторович, и тут я пришёл в себя и увидел, что действительно так эти фигуры ходить не должны.

Я поднял глаза на гроссмейстера-физика и ужаснулся: его глаза застилала белая пелена, лицо исказилось и стало очень злым. Глядя на меня, как на Гитлера, он двигал разные фигуры с ожесточением в разные стороны. Я очень быстро положил короля на доску, как это делают при поражении.

– Мы сдаёмся, – сказали мы хором, встали и быстро вышли из-за стола, подошли к крепышу, не оборачиваясь, указали в сторону физика и без звука, губами, объяснили, что тот во время шахматного матча съехал с катушек. Как ни странно, крепыш всё понял и принял меры. Я оставшийся вечер просидел с книгой на кровати, всего случившегося за один день было многовато.

– Пойдём, я тебя положу рядом с собой, – проходя мимо, сказал крепыш.

– Разве это не странно? – прошептал Викторович, но крепыш внушал доверие, и я побрёл за ним вглубь палаты. Рядом с его кроватью и впрямь была свободная койка, тут я и расположился, напротив, в углу, две синие пижамы с такого же цвета лицами заваривали чифир.

– Я сам музыкант, меня Миша зовут, – вдруг сказал крепыш, присаживаясь на свою кровать.

– Я бас-гитарист, работал в ресторане.

– А чего здесь, вы же санитар?

– Давай на «ты».

– Давай.

– Я здесь пациент, после того, как погибла моя жена и дети, попал сюда, долго лечился, так и привык, вот живу теперь здесь и работаю, давно это уже всё, так что можешь не сочувствовать.

Действительно, глупо было спрашивать, что да как, не стал домогаться я со своими вопросами и произносить сочувственные речи, всё равно не понять мне было, что такое потерять всех самых близких тебе людей и потом сойти от этого с ума, мы просто молча сидели и смотрели в пол.

– А я работаю в Москонцерте с певицей Тамарой Нестеровой, в её джазовом оркестре, – сказал я в первый раз правду про себя в этом учреждении.

Поговорили о какой-то ерунде и уснули, я впервые за всё это время заснул довольно крепко и сразу.

Глава 4

Концертный автобус прибыл за нами к гостинице «Ставрополье» в семь часов утра, поглотил всю нашу гастрольную бригаду и повёз куда-то к себе в логово. Дело было на гастролях по одноимённому краю – Ставрополью. Бригада была всё та же: певица Нестерова с оркестром, в коем я имел честь играть; Олег, помните про аллохол, и ещё много разных артистов. Был у этой концертной бригады, конечно, и конферансье, звали его Леонид Павлович; лет ему было пятьдесят, интеллигент, что называется, с ног до головы, человек хороший и добрейший. Всем был хорош Леонид Павлович, но не было у него одного очень важного, на мой взгляд, чувства – чувства юмора, оно попросту отсутствовало в его организме, хотя Леонид Павловичу казалось, что оно у него есть и оно «превосходное» – наверное, таким бы словцом он его охарактеризовал. О, как он заблуждался, но заблуждался всё-таки, надо полагать, искренне. Знаете, есть такие люди, которые очень любят рассказывать анекдоты, но совершенно этого не умеют делать, рассказывают долго, нудно, путая содержание и сами при этом прихихикивают, веселятся и, видя, что никто не смеётся, ни в коем случае не принмают этот провал на свой счёт. Вот Леонид Павлович относился к этой категории юмористов. Но неумение рассмешить компенсировалось элегантными манерами и умением себя преподнести.

Одевался Леонид Павлович, как говорится, с иголочки, всегда костюм или отглаженные брюки и накрахмаленная рубашка, вычищенные туфли, а на шее у него был повязан такой, знаете, писательский платок. Так он был одет всегда, куда бы ни шёл: на концерт или в магазин. И в чреве автобуса под названием «Кубанец», в котором мы все сейчас пребывали, он был одет как франт: бежевый костюм, светлые летние туфли, шляпа в тон костюма и, конечно, платок на шее. Ещё Леонид Павлович курил, и курил он, конечно, не сигареты, а трубку.

«Он знает, что курить», – это было сказано про него.

Ехали мы уже довольно долго, кругом одни перепаханные поля, невероятный простор, и Леонид Павловичу захотелось остановиться и раскурить, глядя вдаль, свою трубочку, ну и не только ему. В общем, решили остановиться, покурить и оправиться. Вышли из автобуса, девочки налево, мальчики направо. Леонид Павлович, интеллигентно отлив, закурил трубку и стал наслаждаться пейзажем. Не сразу заметил он, что на краю поля рядом с ним стоял мужик с лопатой, то ли что-то он откапывал, то ли кого-то закапывал. Одет он был в телогрейку цвета поля, и сапоги были все в грязи, так что заметить его можно было действительно не сразу, и Леонид Павлович не придумал ничего лучше, как задать несколько вопросов сельскому жителю. И он начал.

– Крестианин, – именно так Леонид Павлович произнёс это слово – «крестианин». – Крестианин, а, крестианин. А где здесь можно выпить чашечку кофе? – выпустив ароматный дым, спросил Леонид Павлович. Мужик повернулся.

Немного помолчав, крестианин затянулся папиросой и задал ответный вопрос, который Леонид Павлович услышать никак не ожидал:

– А лопатой по бритой харе не хошь?

– По-моему, пора ехать, – быстро повернувшись и суетливо вытряхивая на ходу табак из трубки, обратился Леонид Павлович непосредственно к автобусу.

Мы быстро погрузились в «Кубанец», и он помчал нас дальше, хотя слово «помчал» довольно громкое для этого чудовища.

Про администратора Музу Львовну…

Концерты проходили не только на территории всей необъятной страны – в провинции, но случались они и в Москве, и в Подмосковье. И вот один такой запланированный концерт в городе Дмитрове чуть не сорвался из-за поломки автобуса. Это обстоятельство, наверное, застало бы врасплох и заставило бы рыдать неопытных, да чего там, и многих опытных администраторов Москонцерта, но только не красного комиссара, бойца первой конной, администратора Музу Львовну. Один из старейших администраторов Мосэстрады, Муза Львовна быстро взяла под командование вышедшую из-под контроля ситуацию и приказала ей заткнуться, что та и сделала.

Муза Львовна принадлежала к числу сильных женщин, говорила она всегда громко и хорошо поставленным голосом, чтобы было всем слышно и всем было всё понятно.

Сколько Музе Львовне было лет, сказать было невозможно. Это была невысокого роста поджарая женщина, очень энергичная и курящая папиросы «Беломор». У меня всегда было ощущение, что она работала ещё при царе Николае Втором Кровавом и, наверно, это всё-таки она, а не Ленин устроила Великую Октябрьскую революцию, о которой так мечтали большевики.

«Я связалась с администраций клуба, где мы должны работать, они нам на станцию пришлют другой автобус, сейчас продолжим путь на электричке», – сказала Муза громко.

Добравшись до вокзала на такси, мы все уселись в один вагон электрички, набитый до отказа далёкими от концертной деятельности дачниками. Я не сказал, дело было в пятницу в шесть часов вечера.

Когда мы, я подчёркиваю, наша концертная бригада, подъезжали к станции нашего назначения, Муза Львовна встала у дверей в тамбур, мне даже привиделось, что она была в кожанке и с маузером на боку. И, как всегда, громко и отчётливо, чтобы было всем ясно и понятно, скомандовала: «А сейчас все встаём и выходим!»

Этот сигнал или, скорей, приказ был адресован непосредственно нам, и мы его выполнили. По команде мы взяли свои инструменты и вышли на станции из вагона.

Когда мы садились в автобус, то наблюдали недоумённые лица дачников, вышедших вместе с нами по команде Музы Львовны, но не приглашённых ею далее никуда. Они, наверное, ждали, что она их поведёт куда-то на передовую, в бой, в атаку. Но нет, мы уезжали без них, и набитая до отказа людьми электричка с одним совершенно пустым вагоном удалялась от стоящих одиноко на перроне и ничего не понимающих наших случайных попутчиков к ним же на дачу, но, собственно, без самих дачников.

– Может, мне жениться? – спросил я сам себя, проснувшись.

– Ну-у-у, началось, – пропел Петрович и добавил: – Мы и впрямь сошли с ума, нормальному человеку такое в здоровую голову прийти не может.

– Нет, может, – попробовал возразить, зевая, Викторович.

– Нет! Не может! Лечиться надо! – настаивал Петрович.

– Сегодня, между прочим, четвёртый день нашего пребывания, а нас так никто не проверяет и не лечит.

– Ну и что это значит? – спросили мы с Викторычем у Петровича.

– Карантин закончен, и мы идем сегодня гулять, женихи! – улыбаясь и пускаясь в пляс, радовался Петрович.

Настроение улучшилось и даже стало зашкаливать, и идея жениться как-то забылась сама собой.

Почти с немецкой пунктуальностью начался завтрак, я, как обычно, на него не пошёл и сидел на кровати, читал и ждал время прогулки.

– Сколько можно жрать? – ходил из стороны в сторону и негодовал Петрович, заложив руки за спину.

– Да, у больных наблюдается очень здоровый аппетит, – говорил Викторович, также прохаживаясь в нетерпении взад и вперёд.

Наконец всех позвали на прогулку и меня тоже. Выход на улицу напомнил мне прогулку в детском саду, все выходили вместе, чуть ли не парами, взявшись за руки, ну так мне, наверное, показалось, а в остальном – как в саду. Я вышел на свежий воздух, передать вам свои ощущения я сейчас попробую. Наверняка всем знакомо чувство жажды, когда, играя в футбол, набегаешься до потери пульса, и слипаются губы. Ты бежишь к колонке с водой, если помните, были такие, там всегда вода была холодная, нажимаешь на кран и пьёшь, пьёшь и пьёшь столько, что сводит зубы от холода. Так и я стоял и не мог напиться свежим воздухом. На улице был такой детский городок с невысоким по колено заборчиком, там все и гуляли, не хватало только домика и песочницы.

«Ты смотри, чего делается», – позвал меня, ударив в плечо, Петрович и указал на гуляющих психов, очень многие из них нарезали круги вдоль детского заборчика с такой скоростью, что автобус «Кубанец» закипел бы от зависти. Ребята, перегоняя друг друга, гуляли со скоростью чемпионов мира по бегу.

«К тебе пришли», – сказал крепыш, я обернулся и действительно увидел Вовика, он, как и обещал, пришёл прямо с работы в сумасшедший дом на свидание. Крепыш сказал, чтобы я пока за территорию не уходил, и отпустил меня с миром.

Мы пошли с Вовиком гулять по территории больнички, и я наконец разглядел больницу имени Кащенко, теперь она называется Алексеевская. (Тут будет высокохудожественное описание больницы.)

Моё сравнение с замком и впрямь вышло как будто неслучайно. Гуляли мы, наслаждались пейзажем, а мимо нас проходили иногда психи в синих пижамах то с лопатой, то с косой и исчезали за какими-то серыми воротами.

– Это, наверное, сумасшедшее подполье, – предположил Вова. – А меня вчера в милицию забрали, – присаживаясь на лавочку, продолжал Вовик. – Ехал в метро поздно вечером, немного выпимши, правда, отчего-то плюнул на рельсы, даже и не знаю отчего, а сзади, оказывается, мент стоял, забрал меня в дежурку, сказал, пиши объяснительную. На, почитай.

Вовик протянул мне бумажку.

«В связи с сильным выделением слюны и отсутствием урны на станции вынужден был произвести плевок на рельсы станции метро такой-то… московского метрополитена имени В. И. Ленина, о чём глубоко сожалею».

В это время мимо нас прошла повариха, а из сумки у неё торчал большой кусок мяса, она вышла из ворот больницы и исчезла в толпе прохожих, а мне безумно захотелось есть.

– Ну ладно, я пойду трудиться, – сказал Вова и ушёл.

Я вернулся в свою среду обитания, а Вова помчался трудиться по соседству. Прогулка заканчивалась, и всю нашу старшую группу погнали в корпус, то есть в любимое двадцать третье отделение. Вернувшись, я, да и не только я, обнаружил нового персонажа. Организма звали Витюша, сидел он на скамеечке в окружении двух дам-медсестёр и мило улыбался, роста он был невысокого, лицо круглое, этакий добряк. Сидел Витюша при дамах почему-то в трусах, мы подошли ближе.

Санитарка:

– Знакомьтесь, это Витя, будет лежать в нашем отделении.

Витёк по-прежнему продолжал мило улыбаться, а меня не покидала мысль, почему он сидит в трусах? Тут наш новый сосед встал и начал со всеми здороваться за руку, кто-то, как и я, шёл на контакт, а кто-то демонстративно отворачивался. И тут Витюша повернулся ко мне спиной, и что же я увидел? А увидел я разорванные на заднице трусы. Тут подошла старшая сестра и протянула Витюше новые трусы и больничные пижамные штаны.

Старшая сестра:

– Больше не дам, это последние, ты понял, Витя? Четвёртую пару и штанов, и трусов рвёт на жопе, гад! – сказала она, разводя руками и как бы обращаясь к народу, то есть к нам, но сочувствия не услышала, видимо по причине безумия этого самого народа.

Витёк взял одежду с крайне недовольным выражением лица, но вдруг затаился, обвёл всех загадочным взглядом, прижимая пижаму к себе, собрался куда-то скрыться, но сёстры, видимо, уже знали все Витюшины проделки.

Сестра:

– Нет, Витечка, переоденешься ты в нашем присутствии и будешь всё время сидеть здесь, ты понял?

Витёк кивнул, но вид у него был расстроенный, он переоделся в новое, сел на лавку. Прошло совсем немного времени, и девушки, естественно, отвлеклись. Витёк медленно встал и точными отработанными движениями стал рвать пижамные штаны и именно на том самом месте, которое назвала старшая сестра, а именно на жопе. Сёстры опомнились, рванули к Витьке, но было поздно, штаны были разорваны. Витёк оказался вновь под наблюдением, но вид победителя присутствовал на его лице. Витёк всегда рвал на заднице и штаны, и трусы, была у него почему-то такая потребность. Пассажир был невысок, полон и всегда улыбался.

Ко мне подошёл санитар и сказал:

– Сейчас двигай на анализ башки.

Хэнк:

– Вот подумали мы хором, это и есть то, что нам нужно.

Петрович заговорческим тоном:

– Вот тут-то и надо не сплоховать и показать, мать их, всем, насколько мы сумасшедшие. Чтобы они запомнили, мать их, чтобы никогда, мать их…

Так я и дошёл до медкорпуса под громкую и доходчивую агитационную речь Петровича, мать его.

– Здравствуйте, – сказал я куда-то в полутёмное помещение, приоткрыв робко дверь по наставлению Викторовича, который просил всё же излишне не рвать на себе тельняшку. – Здравствуйте, – произнёс я ещё раз, проходя вглубь.

Комната напоминала что-то из кинофантастики, отсек в космическом корабле. Что-то мигало в темноте, вокруг попискивало, пощёлкивало. Комната или всё-таки, скорей, отсек космического корабля мне показался круглым, на возвышении стояло кресло, и к нему подходило множество проводков.

– Это, наверное, кресло пилота, – сказал Викторович.

Петрович:

– Очнитесь, придурки, какого пилота?! Вообще с катушек съехали оба. Мы в дурке.

Вдруг откуда ни возьмись после справедливых слов Петровича, которые вернули нас с орбиты на Землю, неизвестно откуда со скоростью психа выскочил человек в белом халате и начал ходить вокруг нас на полусогнутых ногах походкой индейца-охотника. Он был не высок, лысоват, с пивным животиком и бегущими быстро не только ногами, но и глазами. Он передвигался то очень быстро, то замедлялся, как бы в рапиде. Таким вот образом пройдясь вокруг нас два раза, он начал свою необычную, но немного, судя по интонации, устрашающую речь. Кому она была адресована из нас троих, понять с ходу было трудно. Со стороны это напоминало что-то шекспировское и читалось просто в темноту, где мигали приборы. А иногда непосредственно нам в лицо с отходом в сторону, и заламыванием рук, и хватанием стульев обращения шли куда-то, и иногда он обращался к креслу пилота. Мне показалось даже, что где-то сидит суфлёр и помогает нашему удивительно одарённому врачу.

Суфлёр:

– Быстро проходит по комнате и останавливается около стула.

Человек в белом халате пробежал по комнате и остановился, оперевшись на спинку стула.

Суфлёр:

– А вот ты когда приходишь домой?

(Пауза.)

Врач глядя на нас:

– А вот ты приходишь домой?

После этих слов врач замер и смотрел пристально на нас.

Суфлёр:

– А стул не там стоит. Не на том месте, где ты его оставил, когда уходил. А-а-а-а?

(Пауза, разочарование.)

Врач:

– А стул стоит не там. Я его поставил, задвинул в нужное место, так как я считаю нужным. Под стол.

Суфлёр:

– Не уходите далеко от текста.

Врач, махнув куда-то рукой:

– А-а-а-а!

Врач:

– Так вот, – глядя пристально и подходя к нам, пронизывая взглядом, повторил свой вопрос: – Стул не там…

(Очень раздражённо.)

Суфлёр:

– Я его поставил туда, где он должен стоять.

Врач (продолжил двигаться на нас и рубил рукой воздух, как шашкой):

– Я его поставил на место ровно туда, где он должен стоять.

(Последнее слово очень с надрывом, обернувшись, видимо, к суфлёру.)

Неожиданно врач отпрыгнул от нас и помчался к креслу пилота, что-то взял оттуда и примчался обратно. По пути он схватил стул, отчего у Викторовича подкосились ноги, но Петрович вовремя подхватил интеллигента-хлюпика.

– Сидеть! – произнёс врач громко и на «ты».

После этого молча и сопя стал напяливать мне на голову какую-то резиновую штуковину, что-то наподобие шлема, но только из очень крепкой резины. Шлем стянул мне всю голову до мозга так, что я его почувствовал мозг. Снизу шлем тоже зажимал челюсть, и рот мой был зажат так, что открыть его можно было бы только при помощи рук. Также сопя и молча доктор суетился вокруг меня, впихивая что-то под эту резинку.

Прошло немного времени, и он опять заорал, отбежав как бы на сцену. Со стороны, наверное, это выглядело как будто друг-актёр помог другу-актёру приклеить бороду и побежал продолжать спектакль.

Суфлёр (Деловито.):

– Прихожу я вечером домой.