Текст книги "Кровная месть"

28

Снаружи дом номер четырнадцать по Провост-авеню не представлял собой ничего особенного – скромный, стоящий особняком дом 1930-х годов с провинциальным фасадом в стиле тюдоровского Возрождения, похожий на своих соседей в этом тихом пригородном болоте Барнса, что в юго-западном Лондоне, всего в нескольких сотнях ярдов от Темзы и в двух-трех милях от Шин-Парк-Хоспитал, где находился кабинет Майкла. Однако внутри все полностью перестроили, разделив жилое пространство, располагавшееся на нескольких уровнях, на три помещения. В первом были расставлены кресла, в одном из которых теперь и сидела Аманда, пока Майкл кашеварил на кухне. В другом стоял перед телевизором удобный полукруглый диван. А в третьем размещалась столовая, оборудованная в стиле хай-тек.

Из кухни исходил умопомрачительный запах.

На полках стояло множество трехмерных пазлов-головоломок. Стены, белые, словно в больнице, были увешены современной живописью – картинами небольшого размера. Здесь были и замысловатые абстрактные полотна, некоторые с какой-то дьявольской аурой, и другие, повеселее, выполненные в ярко-синих тонах, – точь-в-точь такого же цвета был кафель в бассейне в Хокни.

«Интересно, – спрашивала себя Аманда, какие предметы обстановки отражают вкус Майкла, а какие – его покойной жены?»

Он сказал ей, что все пазлы собрал сам. А вот кто приобрел картины? Отчасти они ей даже нравились, поскольку интриговали, являя собой смесь контрастов, как и сам хозяин квартиры.

Аманде отчаянно хотелось узнать о Кейти побольше, но она интуитивно чувствовала, что лучше эту тему не поднимать. Во время их предыдущих встреч Майкл демонстрировал явное нежелание говорить о покойной жене. Наверное, до сих пор не мог примириться со своей потерей или чувствовал себя виноватым. Самое заметное место в комнате занимала фотография Кейти, стоявшая на полке симпатичного современного камина.

Аманда встала и с бокалом вина в руке подошла поближе. Внимательно вгляделась – цветной снимок в серебряной рамке. На Аманду с фотографии смотрела привлекательная блондинка с волосами до плеч; она сидела на красном мотоцикле, сдвинув на лоб солнцезащитные очки.

Аманда всмотрелась в ее лицо. Красивая женщина, но было в ней что-то такое… холодность, самомнение… чуть ли не жесткость.

Она вдруг призадумалась: «Интересно, чувствовали ли люди, которым суждено было умереть молодыми, что они обречены?»

Майкл только час назад принял душ, но весь уже раскраснелся, покрылся потом. В кухне, которая утром выглядела безупречно, теперь царил хаос.

«БОЖЕСТВЕННЫЙ ВКУС, ПРОСТО РАЙСКОЕ НАСЛАЖДЕНИЕ!» – так и кричал заголовок кулинарной странички. Ниже было напечатано: «МОРСКИЕ ГРЕБЕШКИ НА ШАМПУРАХ ПОД ИЗЫСКАННЫМ БАЗИЛИКОВЫМ СОУСОМ».

Фотография готового блюда была заляпана бальзамическим уксусом, который Майкл случайно разлил. Несколько недель назад он выдрал из «Таймс» кулинарную страничку, и теперь она лежала перед ним на кухонном столе. Так, вроде все ингредиенты есть. Он снова перечитал рецепт.

И ощутил легкую панику.

Четыре больших свежих морских гребешка. Оливковое масло. Листья базилика. Четыре ломтика ветчины прошутто. Один зубчик чеснока. Один небольшой помидор. Бальзамический уксус. Смесь зелени и свежих трав. Белые и розовые лепестки роз. Два деревянных шампура.

На фотографии все смотрелось очень соблазнительно, однако воссоздать такую красоту невозможно. Ну просто не еда, а цветочная выставка в Челси. Даже его деревянные шампуры выглядели хуже, чем на снимке.

И как всегда, самое главное в рецепте не указали. Нужно запекать морские гребешки, уже завернув их в прошутто, или же ветчину следует добавить потом?

Он быстренько позвонил матери, которая была прекрасной кулинаркой, и тихим голосом, чтобы не услышала Аманда, спросил у нее совета. Мама ничего не знала про этот рецепт, но предположила, что нужно запечь гребешки отдельно, однако тут же передумала, а потом снова стала склоняться к первому варианту. Майкл пожалел, что вообще связался с гребешками. Надо было выбрать какое-нибудь проверенное блюдо – перцы с анчоусами или гаспачо с креветками.

Еще со студенческих времен Майкл вырезал из газет и журналов рецепты, покупал все необходимые ингредиенты и увлеченно экспериментировал. Однако в последние три года его энтузиазм пропал – готовить для себя одного было неинтересно. Пока была жива Кейти, вечером в субботу, если только они никуда не ходили, Майкл обычно готовил ужин сам. Они оба любили вкусно поесть.

После смерти жены Майкл по большей части перебивался на работе столовскими обедами, а дома разогревал в микроволновке полуфабрикаты из супермаркета.

Но теперь ему снова было для кого готовить, и он еще в среду начал обдумывать сегодняшнее меню. Было бы гораздо проще пригласить Аманду в ресторан, но он хотел показать ей себя с этой стороны – гордился своим кулинарным искусством.

Кто бы мог подумать, что у него вдруг сдадут нервы.

Он недавно прочел любопытную статью в «Вестнике психологии». Женщины значительно выше ценят мужчин, умеющих готовить, и считают их более сексуальными. Отголоски древних представлений, когда мужчина был добытчиком. Сквозь куцую камуфляжную сетку цивилизации проступают наши первобытные корни.

Майкл усмехнулся, представив, как бы отреагировала Аманда, если бы он встретил ее у дверей в набедренной повязке, размахивая деревянной дубинкой. Он натянул специальные матерчатые варежки и проверил ягнятину с розмарином под красносмородиновым соусом. Оладьи из картофеля с пастернаком, свежий горошек и сдобренное специями морковное пюре уже были готовы и стояли в подогревочном отсеке духовки.

Майкл на минутку заглянул в гостиную, посмотреть, как там его гостья.

Аманда стояла у камина, она все еще держала в руке фотографию Кейти и не слышала, как вошел Майкл. И вдруг почувствовала, что ее руку словно ухватили железными клещами, а фотографию резко вырвали.

– Не трогай ее вещи! – Тон Майкла был просто ледяным.

Аманда испуганно обернулась. И на какое-то мгновение испытала настоящий ужас, увидев его перекошенное от гнева лицо. Он продолжал больно сжимать ее руку.

Потом отпустил и аккуратно вернул фотографию на место.

Аманда с тревогой смотрела на него. А Майкл встал к ней лицом, словно защищая фотографию от посягательств гостьи, и улыбнулся ей вымученной улыбкой, его гнев прошел так же быстро, как и вспыхнул.

– Извини, – смущаясь, сказал он. – Я…

– Ничего. – Она проглотила комок в горле, неуверенно глядя на него. Но теперь он был спокоен, вернулся в нормальное состояние.

Майкл опустил голову.

– Прости меня, я виноват, просто у меня на этой почве бзик…

– Да ничего страшного, я не сержусь, – ответила она.

Майкл беспомощно посмотрел на Аманду, и она вдруг прониклась к нему сочувствием. Он казался совсем иным в непривычной домашней одежде: стоял перед ней в белом виниловом переднике с нарисованными на нем музыкальными нотами, в красной рубашке с открытым воротом и синих слаксах. Так он нравился ей больше – казался трогательно-беззащитным.

– Мне пора расстаться с прошлым, – пояснил Майкл. – Но это дьявольски трудно. – Он оглядел стены. – Иногда мне кажется, что я, черт побери, живу в каком-то мавзолее.

Заметив, что он переводит глаза с одной картины на другую, Аманда сказала:

– Симпатичные у тебя тут картины, мне нравятся.

– Их написала Кейти.

– Все?

– Те, что в этой комнате, – все. Она называла их «Коллекция настроений мозга». Может быть, так она воспринимала меня.

– Твоя жена была очень талантлива, – сказала Аманда, чувствуя, что ей очень далеко до покойной Кейти.

– Да, – кивнул он. – Но сама она так не считала. Говорила, что это всего лишь хобби.

Майкл все еще пребывал в смущении после своей внезапной вспышки, и Аманда решила переменить тему:

– Может, все-таки помочь тебе на кухне?

– Нет, не стоит. Все уже готово, я присоединюсь к тебе через минуту.

Он подошел к открытой балконной двери, озабоченно выглянул наружу:

– Уверена, что нам стоит ужинать на открытом воздухе? Не замерзнешь?

– Нет, я люблю есть на воздухе.

– А как тебе вино?

Аманда подняла наполовину пустой бокал:

– Спасибо. Прекрасное вино.

– Знаешь, в чем заключается разница между оптимистом и пессимистом? – спросил Майкл.

– Нет. А в чем?

– Оптимист говорит, что его бокал наполовину полон. А пессимист – что наполовину пуст.

– Мой бокал полон до краев, – уверенно заявила она.

Из динамиков доносилась увертюра к «Фигаро». Майкл прислушался, и эмоции переполнили его. Ну почему, черт побери, он не позволил Аманде посмотреть эту треклятую фотографию? Не дай бог, гостья обиделась. Ему нужно было уехать отсюда, вот в чем все дело. И пригласить Аманду в ресторан. А здесь повсюду было слишком много Кейти.

Но он не хотел продавать дом. Это означало бы полностью порвать все связи с Кейти, а Майкл пока еще не был готов к этому. До сегодняшнего вечера. Вплоть до того момента, когда Аманда села на диван и музыка Моцарта заполнила всю гостиную. И его сердце тоже.

Наверное, Аманда перед свиданием вымыла голову: прежде он не замечал, какие красивые у нее волосы – шелковистые, блестящие. И лицо ее сегодня тоже казалось красивее, чем обычно, и еще ему нравилось, как она оделась: белый атласный жакет, черный топ на бретельках, блестящие черные брюки и туфли на высоких каблуках; все это на любой другой женщине, менее привлекательной, показалось бы вульгарным, но на Аманде выглядело необычайно сексуально.

Ему нравился ее запах.

Майкл залюбовался Амандой, которая сидела, откинувшись на спинку массивного синего дивана. В воздухе разлито благоухание летнего вечера, звучит его любимая классическая музыка. Ну до чего же хорошо! Он поднял руки, прикрыл на секунду глаза и принялся неторопливо водить руками, словно дирижируя оркестром.

Когда он снова открыл глаза, то обнаружил, что гостья смотрит прямо на него.

– Я бы хотел умереть под звуки музыки Моцарта, – сказал Майкл.

Аманда тщательно обдумала это его заявление. И поинтересовалась:

– Ты часто думаешь о смерти?

– Постоянно. И ты тоже.

– Я?

– Все думают о смерти. Хотя и неосознанно. Это фундаментальная часть человеческой психики. Даг Хаммаршёльд, бывший Генеральный секретарь ООН, сказал: «Нет ни одной нашей мысли, ни одного поступка, на которые не влияло бы то, как наш разум видит свою судьбу, а наше тело – свою смерть. В конечном счете наши мысли о смерти формируют ответы на все вопросы, которые ставит перед нами жизнь».

– И ты с ним согласен?

– На сто процентов. Мы во всем подчиняемся инстинкту самосохранения. Только представь, сколько решений тебе приходится принимать каждую минуту: например, когда ты сидишь за рулем или переходишь дорогу. Просматривая меню в ресторане, ты выбираешь не просто ту еду, которая тебе больше нравится. На твой выбор влияют самые разные соображения: о диете, о содержании витаминов… о том, что полезно для организма. Ты думаешь, какая еда продлит тебе жизнь. Так?

Он бросил на нее вопрошающий взгляд. Аманда пожала плечами:

– Я редко этим заморачиваюсь.

– В этом нет необходимости. Большую часть времени за нас это делает мозг. – Он постучал себя по виску. – Наш маленький серый друг. – Он помолчал, потом добавил: – Извини, что разозлился. Я не хотел тебя обидеть.

Она улыбнулась ему:

– Я вела себя глупо.

– Нет, ты проявила любопытство и имела на это полное право.

Майкл вернулся на кухню.

«Сначала запеку гребешки, – решил он, – а потом заверну их в ветчину. Риск – благородное дело!»

Аманда сидела на диване. Рука у нее побаливала после железной хватки Майкла, наверняка будет синяк. Еще прежде, чем приступить к съемкам фильма, она слышала, что многие психиатры со странностями. Некоторые из тех, кого Аманда интервьюировала, казалось, сами нуждались в психиатрической помощи.

Была ли у Майкла темная сторона? Или это просто смерть любимой женщины так влияет на человека?

Томас Ламарк тоже думал о смерти. До этого он размышлял о белых фургонах, а теперь – о смерти доктора Майкла Теннента.

Он пришел к выводу, что белые фургоны хороши днем, потому что незаметны. Ты можешь выдать себя за водопроводчика, или мясника, или курьера из типографии – да кого угодно, – можешь написать на кузове все, что хочешь: на человека в служебном фургоне никто не обращает внимания. Люди не имеют привычки вглядываться в лица водителей автобусов, дорожных рабочих или уборщиков у входа в метро.

Однако ночью все обстоит иначе. После наступления темноты на фургонах разъезжают преступники. Попробуй приехать в спальный район в десять вечера, и какой-нибудь бдительный жилец непременно позвонит в полицию.

Именно поэтому Томас сегодня одолжил у доктора Гоуэла темно-синий «форд».

Автомобиль стоял сейчас на Провост-авеню, и из него было прекрасно видно дом доктора Майкла Теннента. И «альфа-ромео» Аманды Кэпстик. Она не стала поднимать крышу. Похоже, она не собирается оставаться здесь на ночь.

29

Перед лицом Гленна Брэнсона щелкнули пальцами, но он ничего не видел.

– Эй, есть кто-нибудь дома?

Но и голоса Гленн тоже не слышал.

Его глаза смотрели на Кору Берстридж на экране телевизора. Но мысли его витали далеко. Темная комната. Пластиковый мешок из универсама. Записка: «Я больше не могу смотреть на себя в зеркало».

Эти слова буквально впечатались Гленну в память. Они снились ему прошлой ночью. И позапрошлой тоже. Он видел полуразложившееся лицо Коры Берстридж. Он никогда не забудет этой фразы. Никогда.

– Твой чай на столе. Пей, а то остынет.

Гленн посмотрел на Ари, послал ей воздушный поцелуй; он любил жену всем сердцем, терпением его супруга превосходила десяток святых.

– Еще две минуты, ангелочек.

Сэмми, который сидел на полу и с сосредоточенностью кардиохирурга сооружал из конструктора «Плеймобил» здание цирка, заинтересованно посмотрел на отца:

– А мама и вправду ангелочек?

– Для меня – да.

Гленна поразила оперативность, с которой на телевидении отреагировали на смерть Коры Берстридж. Он смотрел сейчас одну из посвященных актрисе программ – нарезку из ее фильмов. Только что выступал Дирк Богард, говорил, что она была настоящей звездой. И теперь показывали отрывок из их совместной картины: Богард в роли начинающего врача в больнице и молодая Кора Берстридж с лицом, покрытым шрамами.

«Не падай духом, девочка, через несколько дней будешь как новенькая», – беспечно сказал Дирк Богард.

Кора Берстридж взглянула на него.

«Я больше не могу смотреть на себя в зеркало», – ответила она.

Ари встала перед телевизором, загородив мужу экран.

– Может, поставить ужин обратно в духовку? Кажется, я начинаю ревновать тебя к твоей новой подружке.

Однако Гленн не слышал жену. Он сидел как зачарованный.

– Папа, если мамочка ангел, значит Христос ее любит?

Но он и сына не слышал. Он слышал только слова Коры Берстридж, произнесенные с экрана. Это была картина 1966 года, «Зеркало на стене». Фильм рассказывал о модели, попавшей в автокатастрофу. Изуродованная девушка решает покончить с собой, но ее спасает психиатр, который возвращает пациентке самообладание и душевное равновесие, а в финале женится на ней.

«Я больше не могу смотреть на себя в зеркало».

Просто поразительное совпадение.

Гленн с самого начала стал записывать передачу на видеомагнитофон и теперь остановил запись, перемотал пленку.

– Я приготовила тебе бифштекс, милый! Он остынет.

– Иду.

Гленн нашел нужный фрагмент и просмотрел его снова. Слушая диалог на экране, он закрыл глаза и, вернувшись на два дня назад, в квартиру Коры Берстридж, вновь увидел ее комнату, обставленную мебелью в стиле ар-деко, и записку на туалетном столике: «Я больше не могу смотреть на себя в зеркало».

Гленн сосредоточился, напряг свое серое вещество, попытался представить себе спальню Коры Берстридж на третьем этаже «Полумесяца Аделаиды» на набережной Хоува, совсем недалеко от Ла-Манша.

Режим замедленного времени.

Именно так детективы изучают место преступления. Они словно бы переводят все – дом, номер отеля, квартиру, полянку в лесу, участок тротуара, площадь вокруг машины – в режим замедленного времени. Тщательно рассматривают один стоп-кадр за другим. Сюда попадают всякие мелочи: волосяные фолликулы, чешуйки кожи, волокна одежды.

В данном случае он имел дело с самоубийством. Места преступления как такового не было. Женщина изнутри закрыла дверь на цепочку, написала записку, приняла таблетки, а затем…

При мысли о том, что сделала Кора Берстридж затем, он вспомнил про мели.

Прежде чем отойти от дел и переехать жить к родителям Гленна в Англию, его дед служил первым помощником капитана на грузовом судне, которое курсировало вдоль Наветренных островов: на один остров они доставляли запчасти для двигателей, с другого забирали урожай сахарной свеклы, на третьем выгружали гробы. Гленн любил слушать рассказы о приключениях деда, но в особенности его интересовали мели.

«Корабли почти никогда не тонут там, где глубоко, – говорил дедушка мальчику. – Для них гораздо опаснее мелководье. Самые высокие волны бывают на небольших глубинах, самые опасные скалы не те, которые ты видишь, а те, что спрятаны под водой. Ох уж это мелководье!»

Коварное мелководье пугало Гленна, но он каждый раз просил деда рассказать о мелях. Они стали его фобией, его личными демонами, с которыми он боролся, но которых так до конца и не победил.

Темная, бушующая стихия. Буруны, пена, острые как бритва кораллы, которые могут вскрыть днище суда, словно нож консервную банку. Мелководье внедрило в душу Гленна такой страх, что в детстве его мучили ночные кошмары: он иногда просыпался, продолжая биться в кровати, выкрикивать предупреждения шкиперу. Когда ужас немного отступал, мальчик словно бы оказывался выброшенным на мель – попадал из объятий сна в темную, нечеткую лужу страха.

Самоубийство. Это слово бурлило в его голове, как пенистый темный водоворот.

Самоубийство.

Гленн попытался представить себе последние минуты жизни Коры Берстридж. Вот она пишет записку. Потом снимает тапочки. Ложится в кровать. Натягивает пакет себе на голову, завязывает бантиком пояс от халата. Жуткая влага пакета перед глазами.

Какие мысли посетили Кору Берстридж в последние мгновения ее жизни? Что заставило бедняжку сделать это?

Он разговаривал с ее дочерью, которая живет в Лос-Анджелесе; кроме того, несколько друзей актрисы согласились пообщаться с прессой. Они сообщили следующее. После недавней подтяжки Кора Берстридж пребывала в депрессии. Ей трудно было принять то, что она стареет, и награда Британской академии только усугубила ее ощущение одиночества.

Ее не возвели в дамы, не удостоили какой-либо другой почетной правительственной награды, потому что, как признавалась сама актриса, Букингемскому дворцу были не по душе ее романы с известными политиками, а еще больше – ее антимонархические взгляды.

«Решили бросить старой собаке кость, лишь бы только она не тявкала» – так написала Кора Берстридж одному из своих друзей после получения премии.

Денег мало; красота осталась в прошлом; одинокая (третий, и последний, муж бросил ее десять лет назад) пожилая дама, страдающая от депрессии, – классическая потенциальная самоубийца.

«Так почему же, – спрашивал себя Гленн Брэнсон, поднимаясь с кресла, чтобы отправиться на кухню, где его ожидали остывший бифштекс и жена, чей взгляд теперь уже стал ледяным, – почему же я не верю, что Кора Берстридж покончила с собой?»

30

«Добрый вечер, это доктор Теннент. Глория, перезвоните мне, пожалуйста, сразу же, как только получите это сообщение. Боюсь, что я расстроил вас сегодня утром. Нам необходимо поговорить».

Щелчок.

Томас нажал кнопку обратной перемотки на автомобильной магнитоле, а потом надавил клавишу воспроизведения и еще раз прослушал запись голоса доктора Майкла Теннента: он переписал его сообщение с автоответчика на кассету.

Щелчок.

Томас сглотнул и ухватился обеими руками за руль. Так и хотелось вырвать его из крепления и забить им до смерти доктора Майкла Теннента.

Ламарк снова проиграл запись.

Субботний вечер. Десять часов. Почти полная луна. Звезды мерцают, сегодня много влаги. Он сидел в темно-синем «форде-мондео» доктора Гоуэла: тот охотно одолжил ему свой автомобиль. Салон сверкал безукоризненной чистотой, и, когда Томас отправился сюда, снаружи на краске тоже не было ни пятнышка. В машине имелись кожаные бежевые сиденья, а также магнитола «Филипс», проигрыватель компакт-дисков, электрические стеклоподъемники и множество всяких других устройств. Повсюду торчали кнопки и выключатели. Какие-то неразборчивые крохотные буковки: для карликов с лупами их, что ли, делали? И что они означают – сам черт не разберет.

Единственная понятная надпись на английском языке находилась на сигнальной кнопке рулевого колеса перед ним: «Воздушная подушка».

Различать кучу собачьего дерьма на тротуаре в тени между кругами света от уличных фонарей становилось все труднее. Томас разглядывал ее в течение часа. Муха ползла по лобовому стеклу внутри. Мухи жрут собачье дерьмо. Мухи жрут дохлых птиц. Если бы не мухи, повсюду валялись бы дохлые птицы. Томас не возражал против мух, они его вполне устраивали, у него имелись все основания быть благодарным им. А вот дохлых птиц он ненавидел. Дохлые птицы – предвестник несчастья.

В день смерти матери он видел дохлую птицу в саду. Когда умер Версаче, рядом с ним тоже нашли дохлую птицу. Возможно, это было послание от высших сил? Трудно сказать наверняка.

Теперь стояла такая темнота, что разглядеть его лицо в машине не представлялось возможным. На всякий случай Томас купил «Таймс», чтобы закрыться, если вдруг кто пойдет мимо. Хотя вряд ли жителей этого района заинтересует человек, читающий газету в респектабельной машине. До этого момента никто мимо него так и не прошел, если не считать старика с лабрадором, который нагадил на асфальт.

В «Таймс» опять писали о пропавшем редакторе, Тине Маккей: просьбы о помощи родителей и полиции, еще одно высказывание ее безутешного бойфренда. Никаких зацепок, никаких улик, никто не видел ее «фольксваген-гольф» с вмятиной на заднем бампере. Что и неудивительно: машину Томас разобрал у себя дома в гараже и сдал детали на различные автомобильные свалки. Он даже заработал на этом почти двести фунтов, а деньги потратил на цветы, которые отнес на могилу матери.

Значительно более пространная статья была посвящена Коре Берстридж. Надгробное слово из 2324 слов. Его написал Перегрин Вернон, бывший кинокритик, ставший впоследствии театральным критиком.

Этот самый Перегрин Вернон как-то раз безжалостно раскритиковал игру его матери в одной из театральных постановок. Это случилось в 1986 году, когда она предприняла попытку вернуться в профессию, сыграв роль властной состоятельной аристократки в пьесе Сомерсета Моэма. Перегрин Вернон написал тогда, что уж лучше было пригласить на эту роль вместо Глории Ламарк дикую свинью: «Свинья и то выглядела бы привлекательнее и не перевирала бы так текст».

Статья была снабжена фотографией автора, и Томас отчетливо помнил, как выглядел критик: галстук-бабочка, седые волосы, опухшее, в прожилках лицо человека, который привык перекусывать на ходу чем попало. И еще он помнил, как плакала мама, когда прочитала рецензию.

На премьере пьесы его мать была так прекрасна, Томас так ею гордился, ее игра стала сенсацией… А банкет после спектакля: знаменитая актриса вернулась на сцену, и все этому страшно рады! Триумф! Там были все. Ллойд Уэбберс. Гарольд Пинтер. Пол Скофилд. Питер Холл. Камерон Макинтош. Эдди Кулукундис и Сюзан Хэмпшир. Роберт Фокс. Ванесса Редгрейв. Мэгги Смит. Джоан Плоурайт. Сэр Майкл Хорден. Альберт Финли. Джуди Денч. Билл Кенрайт. Все!

Тем вечером он видел в глазах матери слезы счастья. А утром, когда принесли «Мейл» с этой убийственной рецензией, она сломалась.

Джек Тинкер, штатный критик «Мейл», уехал в отпуск, и его место временно занял Перегрин Вернон. Утешая плачущую мать, Томас снова и снова повторял, что Джеку Тинкеру наверняка понравилась бы ее игра, Джек Тинкер никогда бы не написал таких ужасных слов.

А теперь Перегрин Вернон состряпал статью в 2324 слова о Коре Берстридж. «Ах, какая страшная несправедливость, что правительство так ни разу и не удостоило Кору Берстридж официальной награды. Она прошла большой путь: простая девушка сумела стать настоящей звездой… Мы потеряли одну из величайших актрис, которые когда-либо появлялись в нашей стране и которую никто не сможет заменить…»

Томас злился все сильнее. Перегрин Вернон ошибался. Страшная несправедливость действительно имела место, но совсем не та, о которой он писал. Придется лично сказать ему об этом. Правда должна восторжествовать.

«Болван, ну зачем ты написал эту статью? А ведь я совсем уже было забыл о тебе. Правда забыл!»

Автомобиль Аманды Кэпстик по-прежнему стоял возле дома доктора Майкла Теннента. Крыша его оставалась опущенной. Два часа назад по телевидению транслировали розыгрыш национальной лотереи. Его мать презирала лотереи, смеялась над людьми, которые покупали билеты.

«Интересно, – подумал Томас, – приобретает ли доктор Майкл Теннент лотерейные билеты?»

Он снова прослушал запись с автоответчика.

«…Боюсь, что я расстроил вас сегодня утром. Нам необходимо поговорить».

Щелчок.

Перемотка.

Щелчок.

Томас прокрутил запись еще раз.

Он ненавидел лотерею. Ненавидел маленькие цветные шарики, перекатывавшиеся в большом прозрачном шаре. Лотерея давала людям надежду, тогда как на самом деле никакой надежды не было. Если проиграешь, будешь чувствовать себя несчастным. Если выиграешь, твоя жизнь превратится в ад. Заколдованный круг несчастья, из которого нет выхода. Это напоминало ему голос доктора Теннента на автоответчике. Этот тип обещал то, что так никогда и не смог дать.

На пассажирском сиденье рядом с Томасом лежала еще одна кассета. Скоро придет и ее очередь.

Мухи заснули до утра. Даже та, что ползала по лобовому стеклу, казалось, оставила на время все попытки выбраться на волю. Томас вытащил из кармана монету, подбросил ее и поймал, но смотреть пока не стал.

«Доктор Майкл Теннент, будешь ли ты еще здесь утром?»